"Свет обратной стороны звезд" - читать интересную книгу автора (Петров Александр)

Глава 17 ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО ВНУКА

— Осенний сад всегда печален. Там, где бурлила неугомонная, кипучая жизнь остается лишь ее бледное подобие, скелеты деревьев и опадающие мертвые листья. Их цвет сравнивают с золотом, но это настоящий цвет траура. Люди обычно по недомыслию относят к трауру только черный или белый. Но это не траур, — это цвет смерти, — размеренного, устойчивого, безжизненного состояния. Печаль бывает там, где есть еще, кому плакать. Великолепный, насыщенный, яркий цвет листьев — это зримый знак скорби, плач земли по уходящему лету.

Сказав это, Конечников удивился сам себе.

«Все равно, ни хрена не поймет. Зачем?» — подумал он.

— Так грустно, Федя, — ответила Виктория. — Скоро уже начнутся дожди, слякоть, выматывающие перемены со снега на дождь и с дождя на снег.

— Да ладно, у вас тут еще мягкая зима, — возразил Конечников.

— Это-то и плохо, — сплошная, нудная, нескончаемая осень.

— Зато — прекрасное длинное лето. Всего через 3 месяца, природа снова соберется с духом.

— Уже без тебя, мой милый, — грустно сказала медсестра. — Тебя уже здесь не будет.

— Да, — согласился Федор.

— Будешь ли ты меня вспоминать? — спросила девушка, делая усилия, чтобы не заплакать.

— Да, — ответил Конечников. — Ты вернула мне желание жить. Я всегда буду вспоминать тебя с любовью и благодарностью.

— Возьми меня с собой, — давя растущий крик отчаяния, попросила медсестра.

— Ты знаешь, что это невозможно, — строго сказал Федор.

Виктория тихо, беззвучно заплакала. Конечникову стало стыдно за свою черствость. Он прижал девушку к груди, стал гладить по волосам, шепча, что-то ласковое и успокоительное.

Со стороны, наверное, это выглядело очень красиво — высокий молодой офицер и юная светловолосая медсестра, чьи волосы соперничают с золотом листвы, а открытые колени слепят как полуденное летнее Солнце.

Федор подумал, что совсем ничего не чувствует к этой девушке. Вспомнились ночи, ласковая, настойчивая решимость Виктории доставить удовольствие своему господину. Он просто пользовался ей, как пользуются бритвой или полотенцем.

«Как же можно так жить», — подумал он. — «Как нужно было все вывернуть наизнанку, чтобы красивые девушки, которые могли дать счастье любому нормальному мужчине, помимо своей воли служили самодвижущимся мастурбатором и спермоприемником для зажравшихся хозяев жизни?»

Федор вспомнил, что таков порядок, установленный в православном Отечестве. Все, было основано на этом. «До какой степени нужно было поглупеть людям, чтобы позволить другим так легко забирать плоды их труда и саму жизнь?»

— Тебе хорошо было со мной? — спросила Виктория.

— Надеюсь тебе тоже, — ответил Федор.

— Что ты такое говоришь Федечка? — тревожно спросила девушка.

— Я ни в чем тебя не обвиняю, — мягко ответил Федор. — У каждого своя работа.

— Я так и знала, что этим все кончится, — с отчаянием заглядывая в глаза мужчины, произнесла Виктория. — Но неужели ты думаешь, что я не могла полюбить по настоящему?

— Могла, — согласился Федор. — Но я знаю, что тебе на самом деле надо. Знаю, отчего ты так хочешь уехать со мной. Ты надеешься на то, что…

— Да, — не отрываясь от него, произнесла девушка. — Ты дерево, на котором каждый год вырастают листья, а я лист трепещущий, который весной свеж, к середине лета пылен и тверд, как кора, а осенью валится на землю и гниет в куче себе подобных, пока его не сожгут.

— Ты очень хочешь быть деревом? Зачем тебе это? — удивился Конечников.

Девушка подняла голову, и в заплаканных глазах появилось твердое, непреклонное выражение.

— Хорошо рассуждать бессмертному, — горько сказала Виктория. — Я служила тебе, как могла, в надежде, что твое сердце дрогнет. Я и сейчас готова… Назови цену.

— Какая цена того, что ты и через 300, и через 500, и через 1000 лет останешься сияющей и свежей, как майская роза? Какая цена того, что ты проживешь столько, сколько захочешь, оставаясь молодой и полной сил? А что ты сама можешь предложить взамен? Да и для чего тебе это? Каково будет пережить всех, кого любишь?

— Дай мне эти 12 слов, Федор. Я сделаю все, что ты захочешь. А на все остальное мне наплевать.

— Кто для тебя Борис Николаевич? — поинтересовался Федор.

— В смысле? — удивилась девушка.

— Слышал я, — усмехнулся Федор. — Никогда не говори о таких вещах рядом с объектом. Не услышит, так догадается. Люди не дураки.

— Что ты придумал, Федя, — досадливо сказала девушка. — Полковник зашел, чтобы справиться о твоем здоровье.

— «Но у меня к тебе будет просьба…Я закрою на все глаза, на нарушении инструкций, нарушения лечебного режима, нарушения режима секретности… Окажу любую помощь с моей стороны. Только с одним условием. Ты скажешь эти 12 слов и мне», — с усмешкой повторил по памяти Федор. — Ах, какая была сцена. А если учесть, как мило ты его не стесняешься…

— Так ты ревнуешь, Федечка? — попыталась отшутиться девушка, но в глазах стал расти смертный ужас от понимания того, что она так глупо прокололась.

— Если ты врешь по мелочам, то, как я могу тебе доверять в серьезном деле?

— Борис трахает весь наш отдел. Ему можно — это его вотчина, гарем за государственный счет, — слегка поморщившись, объяснила девушка. — Он полагает, что сам ничуть не хуже, чем наши высокопоставленные клиенты. Оттого то не проходило дня, чтобы он не покормил какую-нибудь из подчиненных своим вонючим отростком. Полномочия у него широкие. При случае может и в печку отправить. А так… Дает копеечку «на трусы». Его любимое выражение. Он выбрал меня, рассказал, кто ты такой, намекнул, что надо. Он такой ловкий, запутывать и уговаривать.

— А как ты думаешь, долго ты проживешь, если дашь ему настоящую, работающую мантру бессмертия? Ведь тогда между ним и бессмертием будешь только ты. А жить в страхе, что девчонка проговорится, наш господин вряд-ли захочет. Его бессмертие станет твоей безвременной и тайной смертью. Кто всерьез станет искать пропавшую медсестру?

— Если я не дам, то тоже долго не проживу, — со вздохом сказала девушка. — Сначала переведут санитаркой в общее отделение, слушать, что говорят раненые. Сорок рублей жалования и по рублю за рапорт. Потом вообще выгонят из госпиталя…

— Ты и про меня писала? — поинтересовался Федор.

— Конечно, — горько сказала девушка, отступая от Конечникова.

— И где они? — осторожно поинтересовался Федор.

— Бог их знает, — ответила медсестра. — Из соображений секретности, о работе Бориса ничего не известно толком даже капитану Застенкеру, его заместителю. Ничего кроме официальных дел, связанных с оформлением документов, а также написанием циркуляров, инструкций, рапортов и всякого рода отписок.

— А саморегистрирующимися удостоверениями тоже Застенкер занимается? — поинтересовался Крок.

— Нет, что ты, — удивленно ответила Виктория. — Разве Борис отдаст свою кормушку?

— Ну-ну, — с усмешкой сказал Федор. — Интересно, как он их списывает. — Вика, ты знаешь, что это такое?

Пакадур достал из удостоверения клочок бумаги и показал девушке. Она сразу догадалась и сделала попытку взять текст мантры.

— Не так быстро, девочка, — с усмешкой сказал Федор, убирая обратно неказистый на вид ключик к бессмертию.

— Федя, дай, — почти простонала Виктория, повисая на руке мужчины.

Конечников оттолкнул ее, и она упала на ковер из желтых и багряных листьев. Поняв, что с почти здоровым мужчиной ей не совладать, медсестра расплакалась от обиды и разочарования. Она плакала долго.

— Что я тебе плохого сделала? Зачем ты надо мной издеваешься? — обратив к нему заплаканное лицо с дорожками от растекшейся туши с ресниц, наконец, спросила она.

— Назови хоть одну причину, по которой я должен дать тебе это? Чтобы ты сдала меня? Ведь первая покажешь пальцем. А кстати, ты знаешь, что делают с теми, которые всеми правдами и неправдами добились вечной жизни?

— Нет, — ответила девушка, но плакать на всякий случай перестала.

— Убивают, — коротко ответил Конечников. — Без суда и следствия. Сначала, конечно, помучают всласть, выведают все, что нужно. Тебя устраивает такая перспектива?

— Пусть поймают сначала, — упрямо ответила девушка.

— Все твои близкие умрут. Все то, что тебе дорого, станет смешным анахронизмом, так же, как и ты, осколком давно прошедших дней, в лучшем случае вызывающим легкую усмешку.

— Но ты ведь с этим справился, значит, и я смогу, — сказала Виктория с надеждой.

— А кто сказал, что у тебя будет такая возможность? — оборвал ее Конечников.

Виктория снова заплакала.

— У тебя есть повод быть благодарной своему начальнику? — поинтересовался Федор.

— За минеты в наручниках? — зло спросила девушка. — За жирных, старых боровов, к которым он меня подкладывал?

Федор долго изучал лицо медсестры. Он подошел к Виктории, вытащил платок, вытер ей слезы.

— Скажи, только честно, а меня ты любила? — спросил Федор.

— Нет, Федя. Но я так привязалась к тебе… Ты жалел меня, хоть и не любил. Ты добрый…

— Ладно, — сказал Крок. — Будем считать, что проверку на вшивость ты прошла.

— Что я должна сделать? — спросила она.

— Я тебе дам мантру. Ты ее передашь полковнику. И упаси тебя Бог читать или переписывать ее. У меня найдется способ проверить, как все было на самом деле. Сделаешь?

— А как же я? — удивленно и обиженно спросил медсестра.

— Я вроде все сказал, — отрезал Федор.

— Я согласна, — со вздохом ответила медсестра.

Говоря, что у него есть способы проконтролировать честность, Конечников не лукавил. То, что он сначала называл чтением по губам, оказалось просто способностью слышать чужие мысли.

Стоило бывшему пакадуру узнать о симптомах этого «заболевания», как все сразу стало на свои места, и Федор приобрел возможность мысленно следить за действиями и внутренним диалогом выбранного субъекта.

Когда девушка ушла, Конечников вернулся к креслу, — далеких прогулок он еще не выдерживал. Смахнул с сиденья и спинки желтые осенние листья, устроился поудобней и включил антигравитаторы, поднимая тележку в воздух.

Федор чувствовал себя паршиво от того, как он заставил просить и унижаться девушку, которая заботилась о нем и ублажала в меру сил, сообразно своим представлениям о том, что нужно мужчине от женщины…

Конечников подумал, зачем он так поступает с полковником, который хоть и был сволочью, но ему лично ничего плохого не сделал. Эти мысли долго не давали ему покоя, пока он со скоростью пешехода пробирался над верхушками деревьев парка.

Федор выбрал беседку, чтобы иметь защиту на случай дождя, и принялся читать. Это была очередная книга из спецхрана, судя по-всему последняя, которую самозваный Управитель прочтет здесь.

С той поры, как он узнал печальную историю цареградского правителя, Конечников читал до самозабвения о давно прошедших годах золотого века, когда люди были спокойны и невозмутимы, не испытывали проблем с жильем, едой и сексом.

Краткая экскурсия Конечникова в давнопрошедшие времена, совершенная им однажды, подтверждала, что все написанное — правда.

Федор забыл, что хотел подробней узнать про то, что случилось на Амальгаме. Он, как наркоман без дозы, уже не мог жить без рассказов об эпохе джихана, светлом пятне на фоне темных будней, наполненных погоней смертных «человеков» за иллюзорными победами и материальными благами.

Снова и снова оказываясь в сияющем мире Князя Князей, пакадур испытывал сожаление об эре, в которой слова «смерть» было лишь пустым звуком, а столь желанное в предшествующие и последующие времена стремление достигать, добиваться, переживать и наслаждаться — младенческим лепетом незрелого разума.

Всякий раз, Федор испытывал что-то вроде смутного сожаления о своем тогдашнем решении уйти из этого чистого, удобно устроенного мира и громадных сроках между инкарнациями, которые не дали ему возможность вернуться в ту эпоху.

Сегодня Конечникову попался запрещенный еще в те времена роман, где автор от первого лица расписывал страдания человека, вынужденного оставаться молодым на протяжении сотен лет.

При этом, по собственным понятиям, герой отнюдь не желал себе ничего плохого. В ту далекую эпоху, считалось, что границы между жизнью и смертью были призрачны, зыбки. Описывалось, как живые пировали вместе с призраками, занимались любовью и просто жили рядом с ними, воспринимая их как нормальных полноценных существ.

Призраки могли вновь обрести тело, пройдя реинкарнацию, сохранив при этом свою прежнюю личность.

Поэтому герой и досадовал, что ему приходится придерживаться обязательного для всех рационалистического подхода с его иссушающим самоанализом и техниками контроля эмоций, чтобы поддерживать в порядке данную духу форму, бренное тело, которое во все времена являлось всего лишь дешевым, легко сменяемым орудием для получения чувственных наслаждений.

Федор вспомнил, как только что у него в ногах валялась красивая девушка, умоляя дать то, от чего отказывались пресыщенные идиоты тех времен, и чуть не разорвал антикварный бумажный раритет с досады.

«Подумать только, от чего страдал придурок», — пронеслось в голове Крока. — «Много таких было. Они страдали, отказывались, старались забыть, чтобы потешить свою значимость. Решили, наконец, проблему, дебилы… А теперь их потомки их проклинают и мечтают снова вернуть то, от чего отказались эти зажравшиеся уроды-эмоционали».

Древние книги, прочитанные обычным артиллерийским капитаном, учившим историю по краткому курсу для кадетов военных училищ, дали ему совершенно новый, неожиданный для забитой, чинопочитающей эпохи, взгляд на правильное, позволительное и полезное.

Бывшего жителя Амальгамы в самое сердце поразила сама идея независимой от остальных жизни, в которой изобилие было нормой, а лень законодательно предписана гражданам Обитаемого Пространства.

Федор размышлял о том, сколько времени он мог бы потратить на себя, сколько книг прочесть, в скольких проблемах разобраться… Но принятый в государствах Семицарствия порядок обязывал большую часть дня проводить за служением государству. И не просто проводить время — отдавать силы машине угнетения. Делать работу, от которой общество «тирана» было избавлено самим фактом правильной организации. Добровольно ограничивать себя в понимании жизни, чтобы не выскочить за пределы дозволенной нормы.

«И ведь как протестовали», — с досадой подумал Конечников. — «Заваливали землю своими и чужими трупами, но всеже добились гибельной для системы разбалансировки».

Конечникову вспомнились организованные для таких извращенцев (тут он полностью соглашался с точкой зрения тогдашнего официоза), лагеря в пустынных областях удаленных планет — последняя отчаянная попытка системы спасти от психического заражения нормальных людей.

Это было началом конца, плацдармом для желающих потешить свои чувства и пожить тяжелой, полной лишений жизнью.

После, уже никакие меры не смогли остановить победное шествие любителей смолы и скрежета зубовного, особенно после того, как Даниила I поджарили заговорщики.

Император немного не успел… В одной из книг Конечников прочитал, что Проклятый практически закончил на окраине Галактики, у одной из звезд созвездия Золотой Рыбы, строительство Колокола Смерти, устройства призванного уничтожать на расстояниях в десятки парсек эмоционалей, не трогая милых сердцу джихана созерцателей, лентяев и философов.

Конечникову стало ясно, зачем на ныне разрушенной орбитальной крепости над Солейной было такое мощное вооружение…

Распад империи был лавинообразным. Система имущественных отношений деградировала вместе с людьми. По мере того, как все больше и больше тон в обществе задавали «живые и чувствующие», все хуже работали подземные заводы и средства распределения.

В практику вошли товарно-денежные отношения между людьми, породив все прелести этого образа жизни от эксплуатации человека человеком до разрушения среды обитания. Все это происходило на фоне взрывообразного роста численности населения на планетах.

Двуногая саранча с энтузиазмом принялась плодиться, жрать, заваливать отходами и вытаптывать миры Галактики. Вскоре людям пришлось напрягать все силы для того, чтобы просто поддерживать свое существование. Ожесточенная конкуренция, постоянные битвы за лучшее место, имущество, партнера, кусок хлеба стали смыслом существования.

Когда народ спохватился, оказалось, что большинству стало жить хуже, если не сказать просто хреново. Вновь сформировавшаяся элита уже приняла все меры, что падение по спирали продолжалось до самого дна.

Новый порядок насаждался силой оружия и подлым, изматывающим психотеррором, рассчитанным на то, чтобы люди просто добровольно забыли о своих правах и свободах, которыми пользовались в прежнее времена, в надежде, что их оставят в покое.

Уже после двухсот лет правления «живых и чувствующих», в освобожденном от «диктатуры» Обитаемом Пространстве вновь были расконсервированы станции прослушивания мыслей, но отлавливали они уже тех, кто не горел желанием «страдать и наслаждаться».

Дальше стало еще хуже. Федор, вспомнил, зафиксированные в текстах свидетельства того, как восторги эмоционалей по поводу возможности безудержно предаваться страстям, сменились ужасом. И было от чего прийти в отчаяние. Продолжительность жизни резко упала. Человеки стали изнашивать свои тела за 100–120 лет, но не это было самым страшным.

Вновь реинкарнированные все тяжелее и тяжелее вспоминали свои прошлые жизни, пока в один прекрасный день вечность кончилась — накопленные знания и опыт, за исключением краткого резюме в виде предсмертных желаний, определяющих новую сущность, перестали быть доступными ныне живущей личности.

После краткого периода паники проблема была решена крайне просто — реинкарнация была объявлена научной теорией, а потом и просто вымыслом, мифом, сказкой невежественных древних. Хотя невеждами по-праву можно было называть новых двуногих, запертых в границах между рождением и смертью, непохожих на человека прошедшей эпохи, владеющего богатством знаний и опыта, накопленного за десятки прежних воплощений.

Даже реформированная православная церковь отказалась от концепции череды воплощений, заменив исканием царствия небесного за одну земную жизнь, как альтернативы адскому пламени, которое непременно ожидает изначально грешных потомков Адама и Лилит.

Теперь уже в закрытых хранилищах оказывались работы, в которых авторы сравнивали интеллектуальные, психические и сверхпсихические возможности новой и старой ветвей Хомо Сапиенс.

На общество обрушилась лавина проблем, связанных с формированием личности новорожденных, их обучения, отягощенной быстрой сменой поколений и необходимостью за короткие сроки забивать в голову огромные объемы информации.

Особо сложной стала борьба за физическое здоровье, больше не поддерживаемое практически уснувшим разумом. Планеты стала захлестывать эпидемии давно забытых заболеваний, лекарства от которых были давно утрачены за ненадобностью.

Наследники божественно мудрых, бессмертных и могущественных существ стали обычными говорящими безволосыми обезьянами, не слишком отличаясь от них по примитивной неразвитости психики и опустившегося до зачаточного уровня интеллекта.

Этому способствовали войны, начавшиеся почти сразу после распада империи джихана, в огне которых горели и архивы, и тонкая душевная организация людей, заставляющая искать ответ на вопросы экзистенции.

Федор оторвал глаза от книги, и долго бессмысленно глядел перед собой на облетающие березки.

Потом встряхнулся и строго сказал себе, давя нехорошее, мерзкое чувство вины, что это был его первый поступок в духе Управителей Жизни, для которых смертные были легко сменяемым, дешевым материалом в достижении собственных целей.

Когда он вернулся в корпус, его уже встречал капитан Застенкер. Капитан, несмотря на свою страшную фамилию, был приятным в общении, тихим, усталым молодым человеком. Особист деликатно постучался в палату к Федору.

— Позвольте войти, Федор Андреевич, — робко спросил он.

— Пожалуйста, — равнодушно пожав плечами, ответил Федор и сражу же, резко пошел в атаку. — Чем обязан? Где полковник Терских?

— Осмелюсь доложить, с Борисом Николаевичем случилась беда, — мягко и деликатно произнес Застенкер.

— Что с ним еще такое… — недовольно произнес Федор.

— Он умер, — максимально печальным голосом произнес капитан.

— А почему не пришел? — поинтересовался Конечников, продолжая свои игры.

— Простите? — не понял Застенкер.

— О Боже… Не сразу дошло. Он казался таким здоровым и крепким, — сыграл в виноватое удивление Федор. — Я хотел спросить, отчего?

— Кровоизлияние в мозг, Федор Андреевич. Прямо в рабочем кабинете.

— Я могу взглянуть на него? — спросил Конечников.

— Разумеется, Федор Андреевич, — ответил особист.

Неистребимый запах мертвецкой витал в воздухе пустой, холодной «смотровой», комнаты с тускло блестящими металлическими стенами, — помещения морга, куда выкатили тело. Эта вонь пробивалась, несмотря на фильтры- поглотители в кондиционерах и маскирующие запахи дезодоранта.

Терских лежал на тележке. Федор сразу понял, что это он, узнав свешивающуюся волосатую руку с золотыми командирскими «Сентако».

Крок, откинув край простыни, взглянул в сине-багровое лицо мертвого полковника. Сомнений не было, это был Борис… Начальник первого отдела: хлопотун, соглядатай, сводник и палач.

В лице особиста вместе с мукой застыло бесконечное изумление, будто он так и не смог понять — за что.

— Похороните достойно, — сказал Конечников Застенкеру. — У него есть жена, дети?

— Да, — ответил капитан.

— Я позабочусь, чтобы вдова получила хорошую пенсию, а Борису Николаевичу дадут орден посмертно за заслуги перед отечеством.

Особист кивнул головой.

Конечников отвратительно чувствовал себя. Сколько бы он не убеждал себя, что это просто необходимо, что каста эсбешников никогда с людьми не церемонилась, сколько он не вспоминал про халявных девок и бани, как нечто само собой разумеющееся доступные этим хозяйским холуям, все равно злодейство оставалось злодейством.

Однако такого случая он упустить не мог. Мантра требовала проверки, да Федору для жизни в новом качестве нужны были деньги и документы.

Все сложилось как по-писаному. Сексотный фонд службы безопасности и личные накопления нечистого на руку сотрудника, добытые торговлей фальшивыми удостоверениями, а главное — два добровольца, желающие вечности…

Если бы полковник остался жив, то дело бы, конечно, несколько осложнилось. Но и в этом случае, чипкарты удостоверений личности и изрядный кусок денежных средств лже — Управителю все равно был бы гарантирован.

Конечников вернулся в палату. Виктория стояла у окна, бледная, несчастная, раздавленная увиденным.

— Грустно, — сказала она.

— Что, — неестественно бодрым тоном спросил Крок.

— Федя, ведь он даже не понял, — также глядя вдаль, сказала девушка. — Борис обрадовался, переписал слоги мантры. На радостях дал мне тысячу рублей. Потом мы долго говорили о том, как будем жить до конца времен, строили планы на века вперед. Потом начал бубнить по бумажке. С третьего раза у него получилось. Тут будто что-то хлопнуло. Боря упал, хрипя и задыхаясь. Пару минут он сучил ногами и пытался что-то сказать, потом…

— Мне это не слишком интересно. Где мантра? — спросил Федор.

Девушка молча протянула ему бумагу.

— Ведь Борис умер из-за нее? — спросила она.

— Конечно.

— Бланки, — приказал Конечников.

Девушка нервно вытряхнула из кармана пачку чистых чипкарт удостоверений личности и записывающий аппарат, маленькую блестящую коробочку размером с портсигар.

— Возьми себе, пригодится, — Федор отодвинул три пластмассовых прямоугольника.

— Зачем? — спросила девушка. — Мне не надо.

— А когда тебе стукнет 50, а ты останешься двадцатилетней, как ты это объяснишь? Будешь лепетать про здоровую наследственность или системы дыхательных упражнений?

Виктория убрала бланки документов в карман.

— Теперь самое главное, — сказал Федор.

— А именно? — хмуро поинтересовалась Виктория.

— Ключ- карту от секретного счета, разумеется, — с усмешкой ответил Федор.

— Зачем она тебе без пароля? — удивилась девушка.

— Я знаю пароль, — отрезал Конечников. — Занятная комбинация из 32 символов. Мне сообщили его перед началом операции.

На самом деле все было гораздо проще. Мнительный «особист» имел глупость часто повторять про себя известный только ему код доступа. Это было вполне объяснимо из-за огромной ответственности, которая лежала на покойном полковнике СБ за подконтрольные ему немалые денежные средства.

Способ хранения денег был, мягко говоря, экстремальным — после неверного ввода, ключ просто превращался в мертвый хлам. — Пользуйся, — бесцветным голосом сказала Виктория.

— Это еще не все, — с усмешкой продолжил Федор. — Денежки давай, киса.

— Какие деньги? — попыталась отпереться медсестра.

Виктория взглянула в неумолимо твердые глаза своего любовника, заплакала и пошла на медпост. Она принесла сумку, из которой вынула объемистый сверток и швырнула его на кровать.

— Подавись, — сказала девушка.

Сверток порвался, и тугие пачки кредитных билетов высшего достоинства рассыпались по одеялу. Федор никогда в жизни не видел столько денег. При его лейтенантском жаловании, взносах в кассу взаимопомощи, перечислениям в банк, наличности на руках оставалось до обидного мало.

Да и, пожалуй, он за всю службу не заработал столько, при семирублевом довольствии в бытность курсантом и жаловании первого лейтенанта, составляющего невозможную сумму в 93 рубля 57 копеек в месяц.

— Не надо грубить, — сказал он, — накажу. Никто не имеет права торговать казенными удостоверениями. Мы должны были прекратить этот разбойных промысел. Но при этом, я полагаю, мы имеем право на маленькое вознаграждение. Вот твоя доля, вот моя.

Федор честно разложил деньги на 2 равных стопки, отметив, что в его половине все равно больше, чем он получил за всю службу.

— А карта? — попыталась вставить Виктория.

— А с какой стати мы будем делить казенные деньги? — ответил ей Федор.

— Но мы ведь тоже их украли, — сказала девушка.

— Вот их-то мы не крали, — возразил Федор. — Деньги были перечислены для меня. Зачастую человек и не догадывается, что является лишь временным хозяином.

Конечников собрал свою долю и убрал в тумбочку.

— Никакой ты не Управитель, — не слишком правда, веря в то, что она говорит, ответила ему Виктория.

— Очень смешно. Ха-ха-ха, — произнес Федор, глядя в заоконные сумерки. — Там на столе лежит листок бумаги. Читай скорее, и займемся в последний раз любовью.

Федор очень не хотел видеть, как станет умирать Виктория, да и просто боялся, что его жадный интерес к происходящему выдаст его.

— Ты от меня избавиться хочешь? Как от Бориса? — спросила девушка.

— Читай, — страшно сказал Федор. — Хотел бы я тебя убить, давно бы уже сделал. И ничего бы мне за это не было.

Девушка дрожащим от волнения голосом несколько раз прочла заковыристый, непривычный текст. Постепенно ей это стало нравиться, и она уже с охотой повторяла странные сочетания звуков.

— Ну, хватит на первый раз, — остановил ее Федор.

Он обернулся и посмотрел на девушку. Радикальных, волшебных перемен с ней не случилось, но глаза медсестры стали глубже, губы краснее, от кожи, казалось, исходило свечение, так она стала свежа.

— Ну, как? — спросил Конечников.

Он почувствовал почти физическое облегчение оттого, что его любовница жива. Уже потом, Федор понял, что означает для него. Мантра бессмертия прошла испытание.

— Хватит на сегодня, — предложил Управитель.

— Да, пожалуй, — согласилась девушка.

— Но каков молодец, — усмехнулся Андрей. — Вполне достойный Управителя поступок.

— Все равно прокололся, — покривилась девушка. — Если бы он подошел без сантиментов, то, пожалуй, мы бы и не знали, что он что-то раскопал.

— Скажи, какого черта тебе понадобилось пускать его в нашу святая святых? — поинтересовался Живой Бог.

— Ну, надо же было как-то решать проблему. Если бы не развоплощенная, то все прошло бы гладко. Он прочел бы мантру, и это его положили в холодильную камеру морга.

— А если бы он не искал мантру? — с подозрением спросил Управитель. — А, например, поинтересовался документами по Амальгаме?

— Я, собственно говоря, на это и рассчитывала, — с усмешкой ответила девушка. — Тогда он оказался бы в холодильнике с дыркой в голове от собственного выстрела.

— Да врешь ты все, — с сожалением заметил Живой Бог. — Ты просто играла с ним, давая возможность выкрутиться и перейти в новый тур игры.

— А что в том плохого, даже если и так?

— Плохо то, как все сложилось.

— Я не знала про его подругу.

— Но зачем?

— Так… Было интересно. Маленький эксперимент, — ответила Управительница, честными глазами глядя на Андрея.

— Он, что, напомнил тебе Князя Князей? — поинтересовался Живой Бог. — Это было мотивом? Воспитать себе постельного мальчика?

— Дурак, — беззаботно рассмеялась девушка.

— Тогда зачем?

— Нам всем нужен был тогда разработчик новых правил боя. Для того, чтобы заставить дрессированных по идиотической Конвенции дуболомов летать так, как это было нужно для борьбы с берсерками.

— Чушь, — не слишком уверенно возразил Управитель. — В нашем распоряжении были целые штабы военных специалистов.

— И все они рассуждали как старый полковник Томасон. И еще долго бы цеплялись за правила «рыцарской» эпохи. Я хотела сохранить новое, перспективное течение в тактике.

— Но зачем ты его пыталась сделать бессмертным? Дать ему почувствовать, как сладко быть пусть маленьким, но богом. Что, мало развели всяческих Управителей?

— Стимул, мой милый, — с усмешкой сказала девушка. — Стимул — это великая вещь. Только по доброй воле человек может сделать то, чего не добьешься от него ни угрозами, ни пытками.

— Ты просто ходячая энциклопедия по манипулированию, — ответил Андрей. — Но, пожалуй, это слишком для какого-то смертного дикаря. Ты сильно рисковала. Совет бы этого не одобрил.

— Ставки были высоки, — не смутилась Управительница. — На тот момент это был реальный шанс. Если бы дело получилось, то мы бы не проиграли первых кампаний и не потеряли триллионы жизней. Подумай, сколько нужно было ждать, когда течение жизни сформирует подобное сочетание: подходящий ум и страстное желание отомстить?

— Но зачем ему бессмертие?

— А кто бы придумывал маневры лет через 30–40? Хороший хозяин содержит в порядке нужные и полезные ему вещи.

— Алексей Конечников… — отрезал Живой Бог.

— Алексей… Этот мальчик был просто нежданным подарком судьбы, возникшим, спустя много лет после известных событий, когда я уже отчаялась, — призналась Живая Богиня. — Вообще, я благодарна этой семье. Они научили меня, как формировать желаемые явления и события, используя минимум собственных усилий.

— Оттого они все так плохо кончили? — поинтересовался Пастушонок. — Понятное дело, кроме Федора, который вовремя исчез из нашего поля зрения.

— Так было надо, — без тени смущения ответила Живая Богиня.

— Ладно, — согласился Управитель. — Не будем ворошить больше эту тему. Я двинусь по делам.

— Хорошо, — усмехнулась девушка. — Пока.

Через пять минут тяжелая масса звездного корабля вспорола воздух, на полной скорости уходя в космос.

Рогнеда отправилась в свой дом на Деметре, размышляя о том, что ей, возможно, удалось изменить намерения Живого Бога просто расправиться с ней при помощи Совета, используя раскопанные им компрометирующие материалы, и заставить попытаться своего старинного протеже использовать бывшую благодетельницу в собственной игре.

— Ты не представляешь, какое это блаженство, — ответила Виктория. — Я чувствую так, будто стала 13-ти летней девочкой.

— Ну, вот и прекрасно, — отреагировал Федор. — Иди на пост.

— Я думала, что мы займемся любовью напоследок, — обиженно сказал Виктория.

— Наверное, не стоит, — возразил Конечников. — Пока мы делали вид, что все происходило само собой, было интересно.

— Да, ты прав, — горько сказала девушка. — Но я думала ты меня хоть немного любишь. Или хотя бы просто привык ко мне.

— Там куда я еду, с этим большие сложности.

— Скажи, — спросила девушка. — А ты вернешься?

— Не знаю, — ответил Конечников. — На твоем месте я бы тихо смылся и боялся бы встреч со мной как смерти. Девушка посмотрела на него полными слез глазами и вышла. Конечников больше никогда не видел ее живой.

Выпроводив свою бывшую любовницу, Конечников наведался к терминалу и несколько раз перевел казенные деньги со счета на счет, открыв их при помощи саморегистрирующихся чипкарт.

После этих операций, найти средства службы стало весьма затруднительно.

Утром Федор попрощался с профессором Огородниковым, с врачом и медсестрами, получил выписку медкомиссии, в которой капитану Конечникову Федору Андреевичу был рекомендован лечебный отпуск сроком на один год, собрал свои нехитрые пожитки и навсегда покинул Центральный эвакогоспиталь ВКС.

Для того, чтобы отвезти важного гостя, капитан Застенкер, на правах исполняющего обязанности, вживаясь в должность своего покойного начальника, приказал задействовать приписанный к эвакогоспиталю звездолет, транспортную модификацию С-29.

Конечникова с превеликим почетом усадили в кресло второго пилота, подключили обзорные системы и даже мануальное управление. Федор был этому совсем не рад, он начал испытывать беспричинный страх и неприятные ощущения в теле, едва оказался в кабине аппарата, желая забиться куда-нибудь в темный уголок, чтобы не позориться на людях.

Корабль пришел в движение. Федор вдруг почувствовал, что железная коробка уже не опирается на твердую поверхность, мягко, пружинисто раскачиваясь на увлекающих от земли поплавках антигравитаторов.

В экранах мелькнули корпуса госпиталя, парки, сады. Крок узнал неприметное здание библиотеки, место, где стискивающая его реальность, на мгновение расступилась, обнажая иные миры, отдаленные океаном времени от берегов нищей, конкретной, убого-мелочной реальности. Конечников со стыдом подумал о том, какую роль ему приходилось играть, за возможность побывать на другой стороне…

Когда транспортник вышел из гиперпространства на высокой орбите родной Амальгамы, сбылись самые худшие опасения Федора.

Кораблик мотало и колотило с чудовищным ускорением, а Конечников, замотанный в поля гашения антиускорительной системы без конца опорожнял свой желудок, уделывая его содержимым скафандр первого класса защиты.

Пилот среагировал, увидев, что Федор открывает стекло, но просьба привести защитный костюм в рабочее положение не прозвучала, сменясь брезгливо-иронической усмешкой при виде корчащегося от рвотных позывов человека, являющимся по документам боевым офицером.

Все 300 мегаметров до планеты Конечников, как сопливый новичок боролся со своим желудком, зеленея и белея, испытывая мучительные позывы вывернуть наизнанку внутренности. Временами на него наваливался липкий, удушливый страх, он с ужасом прислушивался к потрескиванию едва сросшихся костей.

Пилоты, которым надоело слушать неаппетитные звуки уже в открытую прохаживались по блевунам со слабым вестибулярным аппаратом.

На низкой орбите экипаж связался с комендантом космопорта, сообщив, что везут тяжелобольного пассажира, которому нужен транспорт до поселка Хованка.

Комендант в ответ пролаял, что единственный глайдер был отправлен 2 часа назад со специальным поручением, а другого транспорта у него нет.

Пилот заметил, что его это волнует мало. Они выгрузят носилки с больным, а дальше не их забота. Если тот помрет, то виноват будет комендант.

Зампотех навел камеры на Конечникова и дал послушать те звуки, которые издавал не оправившийся от контузии капитан.

Корабль снижался в сплошной облачности. Блистеры заливало дождем, который временами переходил в снег. На экране в трехмерной проекции плыли контуры сложнопересеченной местности в окрестностях космодрома, красными огнями горели сигнальные радиомаяки, включенные ради нежданного гостя. Транспортник приземлился.

Федора аккуратно, боясь испачкаться, переложили на носилки. Скафандр снимать не стали, не нашлось желающих. Где-то далеко заурчал и залязгал механизм трапа, пахнуло мокрой землей, лесом, промозглой сыростью, которой был пропитан воздух.

Техкоманда спустила Федора по гремящему трапу и оставила на летном поле под реденьким холодном дождиком середины амальгамской зимы.

В защитном костюме было тепло. Конечников сделал попытку встать, но голова кружилась, а тело было ватным от слабости.

— Очухивается вроде, — сказал один техник другому.

— Встать сможешь? — крикнул второй в самое ухо Конечникову.

Тот помотал головой.

«Бл*ль» — вполголоса произнес техник короткое, емкое слово.

— Может носилки оставим? — просил один другого. — Потом сактируем.

— Нет, ты что, охренел? Ладно, эта тряпка на нем все равно списана, но вот носилки… Да командир из тебя самого носилки сделает, — возразил тот.

— Вот и стой, карауль блевуна…

На счастье техников с края поля раздался скрип телеги и лосиное фырканье.

— Тпру, Гектор, — крикнул возница. — Этот пассажир, что-ли?

— Этот, этот. Забирай.

— А на кой он мне, помрет еще. Оно мне надо, отвечать. Да и куда я его дену.

— А нас это не волнует, — одновременно ответили техники, синхронно хватая Конечникова за руки и за ноги, спешно, но аккуратно забросили его в телегу. Туда же полетели 3 чемодана с Кроковским барахлом.

Потом они подхватили освободившиеся носилки, моментально вбежали по трапу наверх. Заработал подъемник, убирая лестницу.

— Стойте, ироды окаянные! — в отчаянии прокричал мужик.

Люк захлопнулся, транспорт взмыл на антигравах и скрылся в пелене облаков.

— Отвезу я тебя коменданту, — сказал возница. — Пусть куда хочет, туда и девает. На кой ты мне такой обморочный.

Федор слушал, а в голове крутилась мысль, где же он мог раньше слышать этот голос.

Он с трудом повернул голову и стал разглядывать этого неопределенного возраста человека в мокром, заношенном полушубке с нахлобученным на макушку рваным треухом.

Возница, по привычке воровато оглянувшись, достал из-за пазухи мятую папироску и темную от времени зажигалку, покрытую местами белым налетом. Вспыхнул огонек, и Конечников узнал своего сверстника, Славу Опанаскина, по кличке Гунька.

— Гунек, ты не причитай, а вези меня к Конечниковым.

— Не поеду я, — визгливо возразил тот. — Мне комендант только до поселка велел ехать, а не на хутора. Как ты меня назвал? — вдруг пошло до него.

— Гунькой был, Гунькой и остался, — подытожил Федор.

— А вы откуда меня знаете? — осторожно поинтересовался Опанаскин.

— Федор я. Внук Арсения Конечникова. Синоптик-младший…

— Синоптик? — Гунек щелкнул зажигалкой и поднес крохотный огонек к лицу Конечникова.

— Что, так сильно изменился? — Крок поднял стекло шлема.

— Федька, — потрясенно сказал возница. — Какой же ты молодой.

— Ноги только не носят, а так ничего, — усмехнулся Конечников.

Откуда-то издалека по раскисшей грязи поля космодрома зачавкали шаги. Раздалась приглушенная ругань. Гремя намокшей брезентовой плащ-накидкой, к телеге приблизился военный.

— Кого нам Бог принес, Гунек? — спросил подошедший.

— Конечникова Федора, внука Арсения Конечникова с хутора Выселки.

— Не болтай, стали бы из-за него транспортник гонять, — сказал офицер и вполголоса, забористо выругался в усы.

— Капитан Конечников Федор Андреевич. Последнее место службы База ВКС «Солейна», — представился Федор. Должность — командир малого гиперпространственного разведчика. Нахожусь в лечебном отпуске.

— Здравия желаю, господин капитан. Прапорщик Топорков, комендант объекта. Разрешите осведомиться о состоянии здоровья.

— Спасибо, терпимо, — ответил Федор, с трудом приподнимаясь на локтях и забрасывая ноги в телегу.

— Вот и хорошо, — сказал комендант. — Медицина тут никакая, один фельдшер на планету. Помереть недолго.

— А как же Планетная Охрана? Раньше тут целый полк размещался.

— О… — покачал головой прапорщик. — Когда это было, вспомнили. Уж лет семь как нет. Кому мы нахрен нужны.

— Как я понимаю, обратно выбраться будет трудновато.

— Так точно, господин капитан. Дыра, захолустье… Случись что… — многозначительно сказал комендант. — Может вернуть корабль?

— Ключи здесь молодильные есть. Найду — не помру.

Федор подумал, что это, пожалуй, было бы лучшим выходом, но вряд — ли ребята с транспортника стали бы возвращаться. Тем более за каким-то странным типом, прикидывавшимся боевым офицером, но изгадившим всю кабину как последний шпак.

— Удачи. Я слышал — сказки все это.

— Увидим. Честь имею.

— Выздоравливайте, господин капитан.

— Но, трогай, — грозно крикнул возница, щелкнув вожжами.

Копыта ездового лося зачавкали по грязи, телега, покачиваясь, поплыла под редким дождиком.

Они въехали на проселок, оставив позади десяток гектаров раскорчеванного пространства, окаймленного едва видимыми в тумане белыми фонарями, которое называлось летным полем.

Стало темно. Остатки света короткого зимнего дня позволяли с грехом пополам видеть темную колею дороги между черных, почти вплотную стоящих друг к другу деревьев. Дорога пошла в горку, грязь сменилась светлым песком, а где-то за облаками мелькнул угловатый, неправильный силуэт Крионы.

— Луна взошла, — довольно сказал Гунек. — Теперь ехать веселей будет. Ты-то поди в темноте видеть разучился, с вашими лампами, фонарями, прожекторами.

— Если бы, — усмехнулся Федор. — Сколько лет наши предки в горе сидели. Думаю, что это уже навсегда.

— А что ты там делал, Крок? — Гунек показал рукой на небо. — Как же можно там 20 годков то прожить было. В тесноте, да с воздухом спертым. Кругом железо, а за стенкой пустота.

— Жил вот, воевал. Награды имею. Кораблем командовал.

— А чем ты лучше меня? — вдруг вывел Опанаскин. — Я всю жизнь землю пахал, пшеницу сеял, огородом занимался. А у меня и куры, и утки, и дом справный. И лося четыре ездовых, и 2 лосицы дойные.

— Гунь, а чего это ты вдруг? — поинтересовался Федор. — Сожаления по поводу, что жизнь не удалась?

— Ты вот хоть лодырь и калека, но тебя называть героем будут, в пример другим ставить. Когда гикнешься, глядишь, памятник поставят. Ну, на худой конец, доску на дом прикрутят, типа «здесь родился герой».

— Не понял, Гуня, ты что, обидеть меня хочешь?

— Да такие, как ты, нам, честным труженикам, в душу плюют. Болтаются там по космосу, деньги народные на ветер пускают, баб трахают и водку хлещут. Так бы и дал в морду, — Опанаскин сделал попытку замахнуться.

Федор ударил его открытой ладонью в нос, и Гунек, охнув, вывалился из телеги.

Лось остановился. Гуня долго валялся на земле, тонко, по-бабьи завывая: «Синоптик, сволочь, гад. Ты мне нос сломал».

— Я тебе шею сломать могу даже сейчас. И ничего мне за это не будет…

— Сука позорная, — плача сказал Гунька. — Теперь ни одна баба за меня не пойдет.

— Ты и раньше Гунек не был красавцем, — издевательски сказал Конечников. — Да и жена тебе ни к чему, раз лосицы есть.

— Убью, гад, — Гунек сделал попытку достать Федора ножом.

Конечников треснул Опанаскина тростью по уху, отчего тот плюхнулся на пятую точку, выронил тесак и тихо заныл, схватившись за больное место.

— Ты, чмо болотное, — крикнул Федор, бросая добротное, тяжелое, деревянное ведро — дощан в голову Гунька. Ведро гулко ударилось о лоб мужика. — Быстро принес воды из речки. И сам умойся, морда. Будешь гундеть — пристрелю.

Славка Опанаскин поспешно исчез в лесу. Посыпались камни, Гуня в быстром темпе съехал по склону к едва слышной отсюда Гремячке.

Конечников с трудом, опираясь на палку, встал. Злость придала ему сил. Огляделся, настраивая глаза на кромешную тьму. Пристально вглядываясь в пространство, заставил различить себя различить в сплошной стене деревьев белые стволы берез, высокие сосны, мрачные лапы елей.

Способность видеть в темноте возвращалась. Песчаная дорога стала совсем светлой, темная полоска между ее колеями стала светло-серой, резко обозначились серые, сухие былинки мертвой травы, замершей до следующей весны.

Федор отметил, что дождик прекратился и ветер стих. Наступила неправдоподобная тишина, какой никогда не бывает на заполненном гудящими механизмами скауте. Лишь где-то внизу едва слышно несла воды Гремячка, да пыхтел, поднимаясь по склону, прибитый Федором возница.

Залитая кровью морда Гунька после умывания приняла почти человеческий вид, лишь нос стал в два раза толще, да на лбу появилась пара солидный шишек.

— Полей, — приказал Конечников.

Он с удовольствием смыл с себя кислую блевотину, включил обогрев защитного костюма на половинную мощность, чтобы испарить влагу с поверхности скафандра. Потом Федор залез в телегу, и протянул Опанаскина по спине тростью, когда тот ненавидяще зыркнул на него.

Конечников на службе научился обращаться с такими шакалами как Гунек.

Остаток пути они молчали: Гунька — опасаясь побоев, Федор — разглядывая полузабытые родные места.

Конечников поражался, как все поменялось, оставив лишь призрачное сходство с тем, как это ему запомнилось. Прошлое лишь угадывалось в произошедших в окрестностях поселка переменах.

Приметные деревья, овражки, горки, канавки или сгинули, или изменилась до неузнаваемости. Никто не ждал окончания его службы, жизнь шла своим чередом.

Заметно изменился и сам поселок. Памятные Конечникову домишки покривились, сели в землю.

Между старых зданий красовался новодел — веселые поселковые бабы исправно рожали детей, увеличивая население Хованки, изрядно уменьшенное много лет назад огневицей.

Телега долго ехала по заполненным непролазной грязью узким улочкам. Конечников рассматривал уродливые изгороди, за которыми прятались участки, и располагалось жилье, слушал злой, заливистый лай собак.

По тому, насколько подступил поселок к выселкам, можно было судить, что население Хованки изрядно выросло.

Возница, делая боязливые попытки повернуться к Конечникову и что-то сказать, но, не решаясь этого сделать, молча остановил телегу.

Федор жадно разглядывал родное подворье, отгороженное мокрым забором из разнокалиберных деревяшек. Старый дом, в котором прошло его детство, показался ему маленькой невзрачной халупой. Поодаль, на месте старой бани, был поставлен большой, новый дом, крытый светлой черепицей. По местным меркам это были почти хоромы: подклеть, крытая лестница, терраса, широкие, застекленные окошки, в которых колыхался неяркий, но кажущийся ослепительным после почти полной темноты позднего вечера свет от печи с открытыми дверцами.

Раздался лай. Крупный пес местной породы заметался на цепи, перекрывая подходы к дому.

— Чего сидишь? — поинтересовался Федор. — Чемоданы взял, и вперед.

— Не пойду, — втягивая голову в плечи в ожидании удара, сказал Гунек. — Собака у Виктора — зверь. Порвет.

Конечников сунул 2 пальца в рот и оглушительно свистнул. Потом еще раз.

— Кто там? — раздался грубоватый, сильный, однако узнаваемый по характерным интонациям голос.

— Отзовись, — приказал Федор Опанаскину.

— Витька, это я, Гунек, — крикнул тот. — Дело есть.

Виктор невнятно выругался, но зашагал в их сторону.

— Если ты, Гуня с пустяками по ночам шляешься, ей-богу, Крайта спущу.

— Грозный какой. Не было б нужды, не приперся бы на ночь глядя.

— Про Федора опять чего-то пришло?

— Да ты топай, топай, нетерпеливый.

Виктор распахнул скрипучую калитку. Брат заматерел, задубел кожей, покрылся морщинками, зарос густой бородой, лицо его было усталым, глаза потухшими.

— Выкладывай, Гуня, — хмуро бросил он. Тут Виктор увидел, что Опанаскин не один. — Кого еще привел? На постой не возьму.

Конечников — младший оглядел Федора с головы до ног. Его глаза остались такими же неприветливыми.

Федор подумал, что в легком армейском скафандре, который наземные части использовали в качестве термокостюма, узнать его сложно.

— Ну, давай теперь братьев не узнавать, — произнес Федор, откидывая шлем.

— Федька, ты?! — Виктор сделал шаг, пристально вглядываясь в лицо пришельца. — Живой, чертяка!

Виктор обнял пакадура так, что у Федора затрещали кости.

— Силен, черт! — вырвалось у Федора — Здорово, брат! Тише, я нынче весь из кусочков.

Виктор отпустил его, сделал шаг назад и только сейчас разглядел палку в руках брата.

— Нормально, не рассыплюсь. — Федор перевел глаза на Славу Опанаскина. — Гунек, чемоданы в дом.

Возница, бурча что-то невнятное, полез за багажом. Виктор хотел было помощь, но, поглядев на лицо Гунька, лишь усмехнулся, и пошел во двор к собаке, сделать привязь пса короче.

Гунек добросовестно перетаскал все Кроковское добро, даже поднял его по лестнице и остался стоять, вопросительно глядя на братьев.

— Чего тебе? — поинтересовался Федор.

— Дык это… Возил, носил… Как бы надо того…

— Тебе мало? — не предвещающим ничего хорошего тоном спросил Федор. — Могу добавить, если понравилось.

— Премного благодарен вашбродь, обойдусь.

— Знаешь, Гунек, — сказал Виктор, беря возницу за локоть и подталкивая к воротам. — Смотрю я на тебя и думаю — не женился ли ты часом.

— А чего? — поинтересовался Опанаскин.

— Да вот вижу — рога уже растут.

И действительно, шишки основательно созрели, напоминая пробивающиеся молодые рога у сохатого. Возница молчал, топая по дорожке, ведомый хозяином дома. У калитки он тихо, чтобы не услышал Федор, сказал:

— Да уж, отблагодарил твой братец. Уезжал — еще был на человека похож, вернулся держимордой.

— Ладно, топай, герой, будешь еще выступать. Спасибо скажи, что не убил, — брезгливо сказал Виктор, выталкивая Гунька.

Пес продолжать без особого энтузиазма дежурно залаять в сторону террасы, где невидимый для него стоял Федор.

Виктор, проходя мимо собаки, нагнулся, и погладив пса, сказал:

— Свои, Крайтушка, свои.

Брат Федора по-молодецки, одним махом взлетел по лестнице на террасу.

— Федя, чего в дом не заходишь? — спросил он.

— Тебя жду.

— Не стесняйся, это и твой дом.

Конечников толкнул массивную деревянную дверь, укрепленную грубо скованными металлическими уголками и полосами. Петли пропели душераздирающую мелодию, пропуская Конечникова в сени.

— Кого там носит, Витя? — раздался незнакомый голос.

На пороге, шлепая голыми ногами по доскам пола, показалась еще молодая, но явно не следящая за собой женщина в несвежей нижней рубашке. Увидев Федора, она пронзительно взвизгнула и опрометью бросилась в дом.

Виктор, услышав крик, влетел следом.

— Вот баба, вот дура, — с досадой крикнул он вослед тетке. — Кого ты испугалась? Это же Федька, брательник мой вернулся.

— Ты располагайся, сейчас чай будем пить, — предложил Виктор. — А я пока Тому успокою. Она тут после случая одного всех боится.

Конечников поставил чемодан, прошелся по темной горнице, вдыхая запахи дерева, цветущей на подоконнике герани свежего хлеба и горящей печи.

По местным меркам остановка была богатой, хоть и явно запущенной. Чувствовалось, что у хозяйки дома был хороший вкус: на полочках стояли композиции из сухих цветов и трав, лежали красивые камешки, на стенах висели картинки, на окнах висели ажурные занавески, на столе и подоконниках салфетки и скатерти.

Но стекла картинок засидели мухи. Изящные, искусно связанные крючком занавески и скатерти захватаны руками. Домотканые половички с причудливыми узорами были истерты и грязны, точно в один прекрасный день хозяйке надоело наводить порядок, и она предпочла безучастно наблюдать, как все ветшает, грязнится и портится.

Из соседней комнаты доносился разговор брата с женой.

— Ну Федька, это, Федька. Видала ведь и не раз. Чего ты боишься, не укусит ведь, — увещевал супругу Виктор.

— Не он это. Погиб твой брат, — возражала, задыхаясь от страха, женщина. — Гони его. Опять худо будет.

— Здрасте, — возмутился Витька. — Никуда я своего брательника гнать не буду…

— Оборотень это, из тех, что деда Арсения стрелили.

— Витька, — вмешался в их разговор Федор. — Что с дедом случилось?

— Да живой он, — ответил его брат. — Подожди, вот жену уговорю…

— Может мне термокостюм снять? — предложил Федор.

— Снимай, мабуть она без этой дьявольской одежи бояться тебя перестанет.

Конечников с треском оторвал липучки гермошва, дернул молнию и быстро выскочил из скафандра, оставшись в комбинезоне униформы. От резких движений головой, мир опять пошел кругом, к горлу поступила тошнота. Федор вынужден был взяться за палку, чтобы удержать равновесие.

— Ну, чего там? — поинтересовался Виктор.

— Вылез, — ответил Федор. — Пол у тебя холодный.

— Потерпи, сейчас пимки домашние дам, — ответил брат. И, обращаясь к жене, приказал — Выгляни. Огонь — то тебе зачем?

— Отстань, — огрызнулась женщина.

Из-за занавески выплыла свеча в тонкой руке, а потом показалась бледная маска лица, на которой бусинками блестели глаза.

— Иди, — приказал Виктор.

Трепеща крупным телом, оглядываясь на непреклонного мужа, стоящего позади, Тамара сделала пару шагов. По мере того, как он приближалась к Федору, ее свеча все явственней освещала лицо гостя. Женщина продолжала двигаться мелкими шажками, подслеповато щурясь и вытягивая вперед свободную руку, точно боясь наткнуться на невидимую преграду…

Вдруг страх на ее лице сменился радостью узнавания.

— Федя Конечников, — удивленно сказала женщина.

— Это я, — подтвердил Федор. — А ты кто?

— Не узнал, — покачала головой женщина. — Я Томка Девяткина из поселка.

— А, это мы тебя с Витькой на солнцеворот в Гремячке искупали. В тот год, когда я в армию ушел.

— С Алены своей, небось, пылинки сдували, — обиженно сказала Тамара.

Вдруг она заплакала, развернулась и убежала, оттолкнув мужа.

— Томка, ты чегой? — поразился Виктор. — Том, я, правда, не понял… Что о нас Федька подумат?

— Отстать, не мешай, — донесся сдавленный голос.

— Я зараз, — сказал брат и пошел за женой.

«Ты чегой, обалдела?» — уловил Федор шепот за стеной. — «Нашла время красоту наводить. Стол накрывай, чай заваривай, етить твою мать. Он, поди, с дороги вечерять хочет, а ты у зеркала выкручиваешься».

«А ты и рад меня пугалом выставить», — тихо, но злобно, ответила Виктору Тамара. — «Пока не соберусь, не выйду».

— Ну вот, что ты тут поделаешь? — сказал Виктор, выныривая из-за занавески. — Братан, ты голодный?

— Нет, — ответил Федор. — Дай после перелета отойти…

— А это? — Виктор щелкнул себя по тому месту, где челюсть переходит в шею.

— Может завтра? — спросил Федор. — Время позднее.

— Да брось, — возразил Виктор. — Девять вечера, а завтра воскресенье. Бог простит, что проспали заутреню.

— Тогда деда буди, — сказал Федор.

— Не он, наверное, не будет, — подумав, ответил брат. — Да вечером он к нам и не ходит.

— Как это? — удивился Конечников.

— Живет он в своей халупке. Кушает с нами, за детьми приглядывает, по хозяйству помогает, что может. А ночевать — к себе в нору. И весь изведется, если не отведешь. Мычать будет, шамкать, даже плакать. Чем ему этот дом плох? Пригляду больше. Мы ему комнату выделили. Теплую. А там, того и гляди, спалит старый дом, и сам еще сгорит дурень старый, не дай Бог.

— Я к нему, — сказал Федор.

— Без меня не ходи, — предупредил Виктор. — Крайт тебя не знает. На двор выйдешь — налетит. Подожди, лучше я деда приведу, мыслю, он по такому случаю не откажется.

Виктор ловко нырнул в сапоги, накинул полушубок, прихватил лампу и был таков. Конечников поднялся. Он прошелся по горнице, прикоснулся к свежим, еще не потемневшим деревянным стенам из добротного бруса, нашел на стене старинные, знакомые еще с детства картинки с кораблями и зданиями. От времени они сильно поблекли, изображение скорее угадывалось, чем было различимо.

Были и относительно свежие карандашные рисунки окружающих пейзажей, детей, младенцев, Виктора и деда.

Обнаружил он и свой портрет, нарисованный по-памяти, оттого не слишком похожий.

Набросок был обрамлен в темную рамку с траурной лентой в правом нижнем углу. Чьим-то нетвердым почерком было выведено: «Раб Божий Федор, воин». Крок почувствовал тревогу. В реальном мире все было совсем не так, как он увидел однажды в своем сне. Занавеска отодвинулась. Появилась Тамара.

Она была некрасива даже сильно напудренной, с намазанными свекольным соком губами и подведенными сажей бровями. На ее треугольном, скуластом лице с опухшими веками застыло выражение привычной тупости, слегка разбавленное явным, легко читаемым желанием понравиться шурину.

То, что Тома была в этом, роскошном по местным меркам доме лишней, было видно с первого взгляда. Мужчина строит такое жилище для женщины, которую любит до безумия и которая способна оценить это.

Глядя на Тому, Федор явственно представлял обычные для этого типа теток протекающую крышу халупы, треснутые чугунки, неметеные полы и битые стекла на окнах.

Женщина принялась хозяйствовать, стараясь, однако, не измазать парадный, явно с чужого плеча сарафан, в котором она выглядела как чучело из этнографического музея. Конечников помнил, как смеялась Алена над этой формой одежды «поселковых дур». Федору стало неприятно, обидно за Алену и брата, который выбрал себе в спутницы такую чурку.

Тома отставила в сторону печную заслонку и стала греметь чугунками в печи, доставая ужин для гостя. На лице тетки читалось сожаление по поводу непредвиденной траты продуктов.

— Спасибо, не хочется, — вежливо отказался Конечников. — Пока добрался, думал, помру. Пусть душа на место встанет.

— А как же ты там, между звезд летал? — жалостливо удивилась женщина.

— И мы когда-то были рысаками, — усмехнулся Федор. — Попью воду с истоков Гремячки — оклемаюсь.

— А было-то чего? — спросила Тамара. — В прошлом годе в поселке почту открыли, сразу кипа писем от тебя за много лет и похоронка. Мы уж не думали тебя живым увидеть.

— Бой был, ранило меня. Поторопились наши ребята чуть-чуть, — пожав плечами, ответил Федор, не став вдаваться в подробности.

— А кем ты был там? — женщина показала глазами вверх.

— Командиром корабля, — ответил Федор…

— О… — произнесла женщина и уважительно покачала головой. — Большой человек. Деньгов, наверное, много получал.

Дверь распахнулась. На пороге, опираясь на плечо младшего внука и на палку, появился дед Арсений, весь высохший, сгорбленный, с безумным блеском в слезящихся, красных глазах, немощно тряся головой и механически загребая палкой.

— Давай, деда, давай, — мягко уговаривал его Виктор. — Пойдем, недолго осталось.

Старик с помощью внука одолел пару шагов до лавки и сел, продолжая трясти головой, и беззвучно шамкая что-то, одному ему ведомое.

— Дедушка, Федор к нам вернулся, — громко и внятно произнес Виктор.

— Какой Федор? — продолжая трясти головой и глядеть перед собой мутными, бессмысленными глазами, спросил старик.

— Я, деда, — сказал Федор, подходя к нему. — Приехал, вот, на побывку.

— Мой Федя постарше будет, — сказал старик, махая рукой, точно пытаясь разогнать перед собой морок. — Так ты говоришь, тебя тоже Федором звать?

— Я — Федор, — с изумлением и ужасом глядя на старика, которого помнил еще здоровым и крепким, сказал Крок.

— Федор, Федор, — согласился старик. — А моего Федьку там не видал? Говорят, сгинул он, только я не сильно верю. Еще тот озорник был, все время бежал куда-то. А тут, видишь ли, бумажка пришла, — умер, дескать, геройски. Только враки все это.

— Видал, — согласился Федор. — В госпитале он, раненый.

— А что с ним? — живо поинтересовался старик. — Женилку — то чай не оттяпали? Как же он детей делать будет? Очень я хочу правнучат от его, непутевого дождаться.

— На месте у него женилка. За медсестрами бегал, хоть и на костылях, — уверил старика Федор.

— Ой, скорей бы приехал, етить его мать, — старик заплакал.

— Приедет. Скоро приедет. Меня вот, вперед послал.

— Мил человек, ты располагайся, чувствуй себя, как дома, — проявил заботу дед, пытаясь вытереть слезы. — Аленушка нам кашки с сальцем даст повечерять.

— Я не Алена, я Тамара, — с огорчением и раздражением поправила его женщина.

— Витька, а деду можно? — спросил Федор, показывая на пальцах вечный знак, обозначающий бутылку.

— Да наливаем ему стопочку… — ответил Виктор. — Дед у нас геройский, сидит, цедит весь вечер по глоточку.

— У меня коньяк есть. Настоящий.

— Ну, давай свой каньяк, — согласился Виктор.

Очень скоро на столе было все, что надо. В чугунке исходило паром настоящее вареное просо, рядом на глиняной тарелке лежали нарезанное мелкими ломтиками сало и домашняя колбаса. В глиняной плошке, распространяя совершенно невозможный, давно забытый запах, похожий одновременно на аромат парного молока и влажную свежесть свежевыпавшего снега, лежали малосольные огурцы. Духовито, вкусно пахло свежевыпеченным хлебом.

В центре Конечников — младший, явно гордясь собой, поставил лампу местной работы из расписной керамики, изображающую непонятного зверя тянитолкайский породы. Виктор залез лучинкой в печь, вытащил на ее кончике потрескивающий огонек и зажег свет.

Горела двухфитильная масляная коптилка слишком слабо, чтобы разогнать мрак горницы и слишком ярко, чтобы можно было нормально видеть ночным зрением.

— Может не надо? — спросил Федор. — Видеть в темноте я еще не разучился.

— Деда не видит ночью без лампы, — вполголоса, глядя куда-то в сторону, — произнес Виктор.

Он выудил древние, потемневшие от времени стопки с много численными сколами и мелкими, едва заметными глазу трещинками.

Конечников — младший взял выставленную Федором на стол бутылку, в котором плескалась жидкость цвета темного янтаря, с уважением посмотрел на красную с золотом этикетку, на непонятные буквы. Марочный эланский коньяк в окружении убогой посуды на простом деревянном столе выглядел пришельцем из другого мира, артефактом, само существование которого невозможно в этом Богом забытом хуторе в четыре дома, посреди мрачного елового леса.

— М-да, — сказал, наконец, Виктор, справившись с пробкой. — А дальше- то, как?

Он показал на пластиковую шайбу, которая не давала выливаться жидкости сразу, а выпускала ее тонкой струйкой.

— Как? Наливай и пей, — ответил Федор.

— Вот ведь придумают, — с удивлением и восторгом, протянул Виктор, когда у него получилось наполнить стопки.

— Ну, деда, давай с нами выпьем, — предложил Виктор. — За Федьку нашего, за то, что живой вернулся.

Два брата чокнулись друг с другом, с женщиной и стариком, который с детской радостью поднял трясущейся рукой склянку и пригубил огненный напиток, перестав шамкать беззубым ртом.

За первой последовала вторая, потом третья стопки. Дед Арсений тихо уснул, свесив голову на грудь и пуская слюни.

За стеной заплакал ребенок, и Тома с облегчением поспешила к нему.

В разговоре наступила неловкая пауза. В окна лился синеватый свет Крионы. Стояла неправдоподобная, мертвая тишина.

Федор погасил совершенно ненужную лампу. Ночное зрение позволяло до мелочей рассмотреть комнату, оценить стены и потолок.

— Как тебе хата? — поинтересовался, наконец, Виктор.

— Супер, — ответил Федор. — Хоромы.

— Хоромы, — вздохнул Виктор. — Эх, жизня. Ты то как, брат?

— Нормально.

— Не женился?

— Куда там, — только махнул рукой Федор. — Без своего угла, мотаюсь по крепостям и гарнизонам.

— А как оно на небе? — поинтересовался Виктор. — Узнал, какие звезды с обратной стороны?

— Узнал, — сказал Федор. — С избытком.

— Федя, а, сколько лет тебя дома не было? Пятнадцать, двадцать?

— Двадцать почти, — ответил Федор.

— А на вид, будто годов пять прожил в свое удовольствие на ентом, как его там, курорте.

— От этого Гуня взбесился? — спросил Федор. — Кричал: «бездельник, бабник, пьяница».

— А ты его… — брат усмехнулся, изобразив движение кулаком.

— Пришлось поучить хорошим манерам. Ты мне лучше про деда расскажи.

— А чего про него рассказыват, — зубы Виктора скрипнули. — Вернулся я раз с охоты… Пришел рано, с доброй добычей. Гуся на дальних лугах подстрелил…

А тут… Дети ревмя ревут, Алена, посреди двора лежит, без головы. Кровищи лужа уже натекла. Деда нет… Он потом к ночи приполз. Избитый, стреленный.

— И кто это сделал? — чувствуя, как его захлестывает бешеная злоба, поинтересовался Конечников.

— Дед сказал, что прилетали космонауты на овальной штуке с башенками…

— Сколько орудий было на башенках? — резко спросил Федор.

— А я видел? — отстраненно отозвался Виктор, весь погруженный в воспоминания о том страшном дне. — Дед не сразу на голову поплохел. Он сказывал, что били его, допытывались про летопись. Даже накарябал, что не по нашему было на боку этой диавольской лодки прописано.

— Осталась запись?

— Осталась, куды ей деваться, — сказал Виктор поднимаясь. Он слегка, покачиваясь, подошел к киоту и вытащил клочок бумаги, вернулся к столу и протянул записку Федору. — На вот, читай, коли можешь.

— ST boato de skoto № 2. Apartenajo de EKS “Praido Elano”, — прочитал Федор. — Так… «Прайдо Элано».

— Что ты там бормоташ, нихрена не понятно, — возмутился брат. — И писано не по человечески, и что читаш ты, тоже не поймешь. Гул один.

— Тут написано: «Посадочная шлюпка скаута номер 2. Собственность эланского космического корабля «Прайдо Элано». Ты с этой бумажкой к коменданту ходил?

— Тож умный отыскался, — зло выкрикнул Виктор, непроизвольно стискивая кулаки. — Алену нужно было по-человечески схоронить, за дедом приглядеть, бо очень плох был, да дитев кормить.

И тихо добавил, сникая точно сдувающийся воздушный шарик: «Ходил, конечно»…

— Ну и что дальше?

— А чего сделают оне? — глядя в пространство, сказал брат. — Алену не воскресят, деда не поднимут. Посочувствовали, аптечку дали с лекарствами.

— Да… Выпьем, — предложил Федор. — За Алену, царствие ей Небесное.

Братья не чокаясь, выпили.

Потом они долго молчали.

— Значит, Аленка за тебя пошла? — поинтересовался Федор.

— Она лет пять ждала… Если ты об ентом… — глухо сказал Виктор.

— Нет, не об этом. Это она все сделала? — Конечников обвел рукой по сторонам.

— Да, — ответил Виктор. — Редкостного таланта баба. А каки картины рисовала… Я прибрал, чтобы не попортились. Только портреты оставил.

— Видал. Дед, ну просто вылитый.

— Да, — печально улыбнулся Виктор. — Аленка — она такая.

Братья снова выпили.

— Чем ты там, в космосе своем занимался? — спросил Виктор.

— Да так, — ответил Федор… — Воевал. Знаешь, я этому «Прайдо Элано» две ракеты в цитадель закатал.

— Ну и? — живо поинтересовался Виктор.

— Две ракеты ему мало, — ответил Конечников. — Но по флагману второй эскадры «бессмертных» отметились все корабли нашей группы. Ему хватило…

— Чего ему хватило? — не понял Виктор.

— В дым, — ответил Федор.

— А что ж они? — спросил брат. — К нам прибежали те, кто с его спасся?

— Никто с него не спасся… Ни адмирал, ни даже пилоты десантных лодей. Всех пожгли. Это в прошлом году было, перед самым моим ранением.

— Сквитался, значит, — грустно сказал Виктор. — Жаль, поздно. Давай еще жахнем.

Они налили еще по одной и снова, не чокаясь, выпили.

— За всех наших, кто жил, несмотря на огонь и холод, ветер и потьма подземные, — произнес Виктор.

— И за деда, — добавил Федор.

Конец 17 главы.