"В" - читать интересную книгу автора (Пинчон Томас)

VI

Красная волна предзакатного света разбудила Годольфина-старшего. Ему понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, где он находится. Его взгляд блуждал по темнеющему потолку, по пышному цветастому платью на дверце шкафа, по щеточкам, пузырькам и коробочкам, в беспорядке разбросанным на трюмо, и потом, наконец, он вспомнил, что это — комната той девушки, Виктории. Она привела его сюда немного отдохнуть. Он сел на кровати и обвел комнату нервным взглядом. Годольфин знал, что это — «Савой», восточная сторона Пьяцца Витторио Эммануэле. Но куда ушла девушка? Она же сказала, что останется охранять его и следить, как бы не случилось беды. А теперь исчезла. Он посмотрел на часы, поворачивая циферблат, чтобы поймать свет меркнущего солнца. Спал не больше часа. Она ушла, что называется, не теряя времени. Годольфин встал, подошел к окну и принялся наблюдать через площадь за закатом. Вдруг его осенило: она ведь могла оказаться врагом! Он яростно бросился через комнату к двери и потянул за ручку. Заперто. Черт бы побрал эту слабость, этот порыв исповедаться перед первым встречным. Годольфин чувствовал вокруг себя вскипающие волны предательства, готовые утопить и убить его. Он шагнул в исповедальню, а оказался в подземной темнице. Годольфин быстро подошел к трюмо в поисках инструмента, чтобы выломать дверь, и нашел там письмо, аккуратно выписанное на благоухающем листке бумаги:

Если Вы цените свое благополучие так же, как ценю его я, то пожалуйста, не пытайтесь убежать. Поймите, что я верю Вам и хочу помочь выбраться из жуткого положения, в котором Вы оказались. Я ушла передать Ваш рассказ британскому консулу. Мне лично приходилось сталкиваться с консульством, и я знаю работников Министерства как людей способных и осмотрительных. Я вернусь вскоре после наступления темноты.

Он скомкал письмо и бросил его через всю комнату. Даже принимая христианскую точку зрения на эту ситуацию, даже допуская, что она это делает из самых лучших побуждений и не имеет никакой связи с теми, кто следит за кафе, все равно идея рассказать обо всем Чэпмену — фатальная ошибка. Годольфин не мог позволить себе посвящать в это дело Министерство. Он с поникшей головой опустился на кровать, крепко сжав руки между колен. Раскаяние и немая беспомощность, — целых пятнадцать лет они были веселыми дружками, надменно сидящими на его эполетах, словно ангелы-хранители. "Это не моя вина!" — громко выкрикнул он в пустую комнату, будто перламутровые щеточки, канифасовые кружева и изящные пузырьки с духами обрели дар речи и теперь подшучивали над ним. "Никто не думал, что я выберусь из этих гор живым. Тот бедный гражданский инженер Цайк-Лиминг, выпавший из поля зрения, неизлечимый безумец, живущий сейчас где-то в Уэльсе, и Хью Годольфин…" Он поднялся, подошел к трюмо и взглянул на себя в зеркало. "Достать его — всего лишь дело времени". На столике лежало несколько ярдов миткаля и пара ножниц с заостренными кончиками. Да, кажется, эта девушка и впрямь серьезно подумывает о швейном деле (она совершенно честно говорила с ним о своем прошлом, но она не столько дала себе увлечься его исповедальным настроением, сколько подготовила путь к взаимному доверию. Его совсем не шокировало ее откровение о каирском романе с Гудфеллоу. Он просто подумал, что все это не слишком удачно, ведь она воспринимает шпионаж как нечто привлекательное и романтичное.) Он взял ножницы и повертел их в руках. Ножницы были длинными и сверкали. Зазубренные лезвия могли бы нанести хорошую рану. Он испытывающе посмотрел в глаза своему отражению. Отражение скорбно улыбнулось в ответ. "Нет, — произнес он вслух. — Не сейчас".

Понадобилось не более минуты, чтобы открыть ножницами дверь. Два пролета вниз по черной лестнице, и, выйдя через служебный вход, он оказался на Виа Тозиньи — один квартал к северу от Пьяцца. Он пошел на восток подальше от центра. Нужно было выбраться из Флоренции. Закончить это дело любым способом, сдать свои полномочия и поселиться подальше отсюда — в убежище или временном пансионе, — быть частью полусвета. Шагая сквозь сумерки, он понял, что его судьба предрешена — окончательно и беповоротно. И как бы он ни менял галс, ни рыскал или уворачивался, — все равно он будет стоять на месте, а предательский риф, замеченный мельком, будет виден все ближе и ближе, как ни меняй курс.

Он свернул направо и направился к Дуомо. Вокруг прохаживались туристы, а по мостовой стучали кэбы. Он чувствовал себя изолированным от человечества, даже от простонародья, которое до недавнего времени считал не многим более, чем ханжеской концепцией, полезной лишь либералам для использования в речах. Он поглядывал на туристов, глазеющих на Колокольню, в тот момент бесстрастность давалось ему легко, а любопытство не требовало отдачи. Его удивлял сам феномен туризма: что приводит эти ежегодно увеличивающиеся стада в апартаменты "Томас Кук и сын"? — может, лихорадки Кампаньи? нищета Леванта? септическая пища Греции? И, обласкав кожу всех чужеземных мест, возвращаться на Ладгейтскую площадь в обезлюдевшем конце каждого сезона и чувствовать себя перелетной пташкой или Дон Жуаном стран, не способном больше ни говорить о сердцах своих любовниц, ни перестать вести этот вечный Каталог, эту non picciol' libro. Не его ли это долг перед ними любовниками кожи, — не рассказывать им о Вейссу, не давать им даже заподозрить о том самоубийственном факте, что под сверкающей шелухой любой заморской земли лежит жесткая сердцевина истины, причем истины, во всех случаях неизменной, даже в случае с Англией, и что ее можно выразить в одних и тех же словах? Он обрел это знание еще в июне, во время опрометчивой поездки к Полюсу, и сейчас Годольфин уже научился контролировать и подавлять это знание чуть ли не простым усилием воли. Но эти люди, — те, от которых он самоустранился (ну и мот!), не ожидая для себя никаких будущих благословений (например, вон те пухленькие училки, хихикающие у порталов Дуомо, или тот хлыщ с подрезанными усиками в твидовом костюме, спешащий Бог знает куда в облаках лавандовых испарений) — имеют ли они хоть слабое представление о том, к какому внутреннему величию может привести такой самоконтроль? Он чувствовал, однако, что его собственное величие уже выдохлось. Годольфин брел по Виа делль Ориволо, считая по пути темные промежутки между фонарями так же, как некогда считал попытки задуть все свечи на именинном пироге. Этот год, следующий год, когда-нибудь, никогда. Возможно, к этому времени стало гораздо больше свечек, чем он мог мечтать, но почти все они уже задуты, превратились в скрученные огарки, а гостям требуется слишком немного, чтобы изменить тональность с праздника на нежное свечение поминок. Годольфин свернул налево — к больнице и хирургической школе. Седовласый и крошечный, он отбрасывал тень, которая казалась ему слишком большой.

Сзади послышались шаги. Проходя мимо следующего фонаря, он увидел растущие тени в касках, чьи шаги попадали в такт его убыстряющейся походке. Полиция? Он был на грани паники: его преследуют. Годольфин с раскинутыми в стороны, словно крылья загнанного в угол кондора, руками обернулся посмотреть на них. Но никого не увидел.

— Вам хотят задать пару вопросов, — промурлыкал из темноты голос по-итальянски.

Он не смог бы этого объяснить, но жизнь вдруг вернулась к нему: все шло как всегда — когда он поднимал против махдистов эскадрон изменников, брал Борнео на китобойном судне, покорял Полюс в самый разгар зимы. "Идите к черту!" — весело прикрикнул он и, выпрыгнув из лужицы света, где его застали врасплох, бросился по узкому извилистому переулку. Он слышал сзади себя топот ног, ругательства, выкрики "Avanti!", — ему хотелось смеяться, но он берег дыхание. Пробежав еще пятьдесят метров, он резко свернул в переулок. В конце стояла решетка; он схватился за прутья, подтянулся и полез вверх. Колючки молодого шиповника царапали руки, но крики врагов звучали все ближе и ближе. Он подобрался к балкону, перемахнул через перила и, толкнув ногой створчатую дверь, оказался в спальне, освещенной единственной свечкой. Обнаженная парочка лежала на кровати, съежившись и онемев от страха. Тела застыли в прерванной ласке. "Madonna! — завизжала женщина. — E il mio marito!" Мужчина выругался и попытался нырнуть под кровать. На ощупь пробираясь через комнату, старик Годольфин громко захохотал. Боже мой, мелькнула неуместная мысль, — я их уже где-то видел. Я видел все это лет двадцать назад в мюзик-холле. Он открыл дверь, обнаружил там лестницу и, немного поколебавшись, бросился наверх. Старик, несомненно, пребывал в романтическом настроении. Он пошел бы вниз, но увидел в потолке проем, ведущий на крышу. Выбравшись наружу, Годольфин услышал вдали голоса сбитых с толку преследователей. Разочаровавшись, он пробежал еще по паре крыш, потом нашел наружную лестницу и спустился в другой переулок. Следующие десять минут он бежал трусцой по сложной траектории, пытаясь замести следы и иногда останавливаясь перевести дух. В конце концов его внимание привлекло ярко освещенное заднее окно. Годольфин по-кошачьи залез наверх и заглянул внутрь. Там он увидел джунгли тепличных цветов, кустов и деревьев, среди которых возбужденно совещались три человека. Одного из них он узнал и изумленно хихикнул. Какая маленькая планета! — подумал он. — Я видел ее нижний край. Он постучал в окно и тихонько позвал: "Раф!"

Синьор Мантисса испуганно поднял глаза.

— Minghe, — вымолвил он, увидев улыбающееся лицо Годольфина. — Старый inglese. Эй, кто-нибудь, впустите его! Краснолицый цветочник неодобрительно покачал головой и открыл заднюю дверь. Годольфин быстро шагнул внутрь и обнял синьора Мантиссу. Чезаре почесал голову. Цветочник запер дверь и спрятался за разлапистой пальмой.

— До Порт-Саида отсюда неблизко, — сказал синьор Мантисса.

— Не так уж и далеко, — откликнулся Годольфин, — и не так давно.

Это был тот тип дружбы, который не умирает, какими бы долгими и сухими годами разлуки она ни прерывалась; и тем более значимым кажется повторение того момента, когда одним осенним утром четыре года назад на угольных причалах в устье Суэцкого канала без всяких мотивов возникло это ощущение родства. Годольфин, безупречный в морской форме, готовился осматривать свой корабль, а предприниматель Рафаэль Мантисса наблюдал за погрузкой целого флота провизионных лодок, выигранных им под пьяную лавочку в баккара месяц назад в Канне, — их взгляды мельком встретились, и они узнали друг в друге одинаковую оторванность от корней и одинаковое католическое отчаяние. Даже не успев заговорить, они почувствовали себя друзьями. Потом пошли и напились, поделились рассказами о своей жизни — о былых передрягах и обретении временного дома в этом полусвете на задах порт-саидских европеизированных бульваров. Не потребовалось никакого вздора о вечной дружбе и кровном братстве.

— Что с тобой, дружище? — произнес, наконец, синьор Мантисса.

— Помнишь, — начал Годольфин, — я рассказывал тебе об одном месте Вейссу? — Говорить об этом с Рафом — совсем другое дело, чем говорить с сыном, с Департаментом расследований или — несколько часов назад — с Викторией. Это — как делиться со своим приятелем, старым морским волком, впечатлениями об увольнении на берег.

Синьор Мантисса сделал сочувственную мину.

— Снова эта история, — сказал он.

— Но у тебя сейчас дела. Расскажу позже.

— Нет, ничего особенного. Тут просто этот багряник.

— У меня больше не осталось, — пробормотал цветочник Гадрульфи. — Я уже битых полчаса пытаюсь ему это объяснить.

— Он зажимает, — угрожающе произнес Чезаре. — Он хочет сразу двести пятьдесят лир.

Годольфин улыбнулся:

— Интересно, для каких это шуточек с законом тебе понадобился багряник?

Синьор Мантисса без колебаний все объяснил.

— И теперь, — завершил он свой рассказ, — нам нужен дубликат, который, по идее, найдет полиция.

Годольфин присвистнул.

— То есть, ты уезжаешь из Флоренции сегодня вечером?

— Как бы там ни получилось, в полночь на барже, si.

— А там найдется еще одно место?

— Мой друг. — Синьор Мантисса схватил его за бицепс. — Для тебя, сказал он. — У тебя неприятности. Конечно! Тебе не нужно было и спрашивать. Если бы ты даже просто пришел, без всяких объяснений, я убил бы капитана баржи, начни он вдруг протестовать. — Старик улыбнулся. Впервые за многие недели он почувствовал себя хотя бы наполовину в безопасности.

— Давай я добавлю пятьдесят лир, — сказал он.

— Я никогда бы не позволил…

— Ерунда. Тащи сюда дерево! — Цветочник угрюмо положил деньги в карман, побрел в угол и вытащил из-за густых зарослей папоротника багряник в винной бочке.

— Втроем мы справимся, — сказал Чезаре. — Куда нести?

— На Понте Веккьо, — ответил синьор Мантисса. — А потом к Шайссфогелю. Помни, Чезаре, единый и нерушимый фронт. Мы не должны позволять Гаучо запугивать нас. Мы можем, конечно, воспользоваться его бомбой, но и этими багряниками тоже. Лев и лиса.

Они встали вокруг дерева треугольником и подняли его. Цветочник открыл для них заднюю дверь. Они прошли двадцать метров по аллее к поджидавшему экипажу.

— Andiam', - крикнул синьор Мантисса, и лошади тронулись рысцой.

— Через несколько часов у Шассфогеля я должен встретиться с сыном, сказал Годольфин. Он чуть не забыл, что Эван, наверное, уже в городе. — Я подумал, что в пивной надежнее, чем в кафе. Хотя, возможно, это все равно опасно. Меня ищет полиция. И не исключено, что за этим местом тоже наблюдают.

Синьор Мантисса искусно преодолел крутой поворот направо.

— Смешно, — произнес он. — Доверься мне. С Мантиссой ты — в безопасности, я буду защищать твою жизнь, пока жив сам. — Годольфин некоторое время молчал, а потом в знак согласия покачал головой. Теперь ему ужасно захотелось увидеть Эвана; почти отчаянно захотелось. — Ты встретишься с сыном. Будет веселое воссоединение семейства. — Чезаре откупорил бутылку вина и запел старую революционную песню. С Арно поднимался ветер, развивая бесцветные волосы синьора Мантиссы. Копыта лошадей глухо стучали по мостовой. Экипаж направлялся к центру города. Заунывное пение Чезаре быстро таяло в кажущейся безбрежности улицы.