"Практичное изобретение" - читать интересную книгу автора (Кларк Артур, Азимов Айзек, Родев Цончо,...)

Фантасты изобретают…

Изобретения начинаются с фантазии. Фантастика в древнейших первоистоках начинается с изобретательской мечты. Мы не знаем, кто изобрел колесо, но, бесспорно, это был гениальный изобретатель. Мы не знаем, кто придумал миф об Икаре, но, несомненно, это был великий фантаст.

В мифах и сказках воплотились прототипы гипотез, по прошествии многих столетий возрожденные в новом качестве — как смелые задания науке и технике, а затем — как модели ситуаций, рисующие воображаемые последствия воображаемых изобретений и открытий.

От изобретательской мечты давно минувших веков к инженерно-технологической фантастике сравнительно недавнего прошлого, а от нее — к литературе нашего времени, рассматривающей деятельность ученых в нравственнопсихологическом и социальном аспектах — таковы в историческом плане важнейшие вехи в развитии изобретательской темы. Не вдаваясь в подробности, проследим ее трансформацию, чтобы нагляднее показать, какие резкие сдвиги произошли за последние десятилетия в этой области литературного творчества, прочно связанной с современным научным мышлением и чутко улавливающей перемены в общественном сознании.

«Волшебная сказка, — пишет советская исследовательница Т. Чернышева, — поднимает те же проблемы, над разрешением которых вот уже много лет бьется научная фантастика; проблема времени и пространства, жизни и смерти человека (перенесение героя в одно мгновение в тридесятое царство, сапоги-скороходы, позволяющие преодолевать пространство, нестареющие феи, живая вода и т. д.)».[1]

Сказочная поэтика опирается на чудо, колдовство, магию, и это отличает ее от научнои фантастики, стремящейся объяснить небывалое, необыкновенное, невозможное на данном отрезке времени воздействием материальных сил — природы, науки и техники, изобретательского гения человека или других разумных существ. С развитием знаний, пусть еще совсем примитивных, возникает потребность найти для фантазии какие-то обоснования, снять с нее налет магии и волшебства.

Одним из первых к этому подошел греческий сатирик Лукиан (II в. н. э.), заставивший своего Мениппа не просто подражать Икару («Икароменипп, или Заоблачный полет»), но и поведать, с помощью каких именно приспособлений ему удалось подняться в воздух: «Я старательно отрезал у орла правое крыло, а у коршуна левое и привязал их крепкими ремнями к плечам. Приладив к концам крыльев две петли для рук, я стал испытывать свою силу: сначала просто подпрыгивал, помогая себе руками, затем, подобно гусям, летел над самой землей, слегка касаясь ее ногами во время полета. Однако, заметив, что дело идет на лад, я решился на более смелый шаг: взойдя на Акрополь, я бросился с утеса и… долетел до самого театра».[2]

По справедливому замечанию той же Т. Чернышевой, здесь найден один из важнейших литературных приемов научной фантастики: иллюзию правдоподобия создают реалистические детали. В описании полета героя на Олимп, а потом на Луну якобы достоверные сведения соседствуют с баснословной выдумкой, но показательно само стремление логически обосновать невероятное.

От эпохи первоначального накопления до промышленного переворота, до тех пор, пока наука не выявила своего могущества, инженерная фантастика сосуществовала с изобретательской мечтой в ее первозданном виде, отчетливо кристаллизуясь в рамках других жанров — социальной утопии, философского просветительского романа, романа путешествий и т. д.

Томмазо Кампанелла в «Городе Солнца» (1623) и Фрэнсис Бэкон в «Новой Атлантиде» (1627) выдвигают на первое место науку и технический прогресс, без которых не мыслят совершенного общественного устройства. Например, солярии — обитатели «Города Солнца» — применяют всякого рода изобретения: особые суда и галеры, ходящие по морю без помощи весел и ветра, посредством удивительно устроенного механизма, самоходные парусные повозки, способные двигаться против ветра, аппараты, воспроизводящие в комнатах любые атмосферные явления… Еще больше технических новаций мы встречаем у жителей Бенсалема в знаменитой книге Фрэнсиса Бэкона «Новая Атлантида», где изобретатели окружены всенародным почетом.

Вместе с тем авторы многочисленных «лунных» романов не могут предложить ничего более эффективного, кроме тех же крыльев Икара, деревянного летающего голубя или упряжки диких лебедей. И только Сирано де Бержерак в сатирическом романе «Иной свет, или государства и империи Луны» (1657) среди множества забавных способов достижения ночного светила придумывает еще один, поражающий гениальной догадкой, — ни более ни менее как кабину с несколькими рядами последовательно поджигаемых «летучих ракет».

Завоевание воздушного океана становится па долгие годы главной темой зародившейся научной фантастики. В рассказе Эдгара По «История с воздушным шаром» (1844) аэростат «Виктория», снабженный архимедовым винтом, впервые осуществляет трансатлантический перелет, а затем менее чем через двадцать лет усовершенствованная Жюлем Верном «Виктория» пересекает Африканский континент («Пять недель на воздушном шаре»).

Воздушные шары использовались и для космических путешествий. «Некий Ганс Пфааль» достигает Луны в герметической гондоле аэростата, покрытого тройным слоем лака и наполненного неизвестным газом, плотность которого в 37,4 раза меньше плотности водорода (!). Эдгар По в этом рассказе полемизирует со своими предшественниками, обвиняя их в «ненаучности». Вскоре подобные же упреки бросит Эдгару По автор «С Земли на Луну» (1865) и «Вокруг Луны» (1870), придумавший качественно иное решение, которое, как впоследствии выяснилось, содержало дальновидный прогноз. Трое пассажиров цилиндро-конического вагона-снаряда, выброшенные в пространство гигантской пушкой, испытывают эффекты невесомости, огибают Луну и падают в Тихий океан неподалеку от места старта (полуостров Флорида), где их вылавливает сторожевой корвет. До более действенного способа придания снаряду с людьми необходимой скорости Жюль Верн не додумался, но его романы стимулировали изобретательскую мысль. Вспомним признание Циолковского: «Стремление к космическим путешествиям заложено во мне известным фантазером Ж. Верном. Он пробудил работу мозга в этом направлении. Явились желания. За желаниями возникла деятельность ума. Конечно, она ни к чему бы не привела, если бы не встретила помощь со стороны науки».[3]

Гениальные догадки, как и технически обоснованные прогнозы, вопреки распространенному мнению, в фантастике очень редки. Смелые задания науке и технике — гиперболы реальных возможностей. За немногими исключениями, фантасты не столько предвидят, сколько истолковывают идеи изобретателей. Воображение писателей либо идет вровень с наукой и техникой, либо несколько отстает — даже тогда, когда фантастические изобретения не расходились с ньютоновой механикой.

Характерно, что до появления машины Уатта ни один фантаст не предвидел революционного действия энергии пара. Но как только она стала реальной силой, слово «машина» обрело новый смысл.

Жюль Верн в изображении техники будущего опирался на проекты изобретателей, прославлял энергию электричества, дающую человеку власть над природой, и «проглядел» двигатель внутреннего сгорания.

Неожиданной оказалась для фантастов и возможность беспроволочной связи. Но коль скоро эта связь появилась, писатели, обгоняя друг друга, показали, какие блестящие перспективы здесь открываются. «В фантастических романах, — иронически заметил в записной книжке Илья Ильф, — главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет».[4]

Открытие радиоактивности тоже не было предусмотрено фантастами, но позволило безошибочно экстраполировать в будущее применение атомной энергии в мирных и военных целях, даже с указанием точных сроков введения в действие атомной электростанции и взрыва атомной бомбы.[5] Именно это гигантское открытие и цепь последовавших за ним породили в западной фантастике тему мировых катастроф.

И тут мы подошли к главной проблеме, актуальность которой коренится в самой действительности: двойственному отношению писателей-фантастов к научно-техническому прогрессу, как к источнику благоденствия и потенциальной угрозе. Еще задолго до того, как Пьер Кюри в 1903 году при вручении ему Нобелевской премии заявил, что новейшие научные открытия таят в себе величайшую опасность, хотя в конечном счете принесут человечеству больше пользы, чем вреда, писатели говорили о скрытых в природе демонических силах, которые, как джинн из бутылки, когда-нибудь вырвутся на свободу…

Немецкий романтик Эрнст Теодор Амадей Гофман, восхищаясь безукоризненным искусством механиков, наделял заводные автоматы несвойственной им самостоятельностью, видел в них своего рода предвестие бездушного машинного века («Автомат», «Песочный человек»). Тема механических слуг, таящих в себе неведомые опасности, от Гофмана тянется к Чапеку с его «универсальными роботами», затем к Азимову, Лему и многим другим авторам, заполонив современную фантастику.

Франкенштейн, герой одноименного романа дсвятнадцатилетней англичанки Мэри Шелли (1818 г.) — гениальный ученый, мечтающий постигнуть тайны живой материи, чтобы возвращать к жизни умерших и победить смерть. Созданный Франкенштейном уродливый человекоподобный гигант страдает от одиночества, от невозможности найти себе место в человеческом обществе и жестоко мстит людям. Имя Франкенштейна становится нарицательным для ученого, создавшего злую силу, с которой он не может справиться.

Тему искусственного человека, трактованную Мэри Шелли в философско-обобщенном плане, продолжают Вильс де Лиль-Адан («Ева будущего»), Буссенар («Тайна доктора Синтеза») и современные писатели. От средневекового голема и человечка в колбе — гомункулуса — фантастика ведет к биологическому роботу — андроиду. Зловещая коллизия Франкенштейна воскресает во многих романах (например, «Остров доктора Моро» Уэллса) и нарастает крещендо в фантастике XX века, отображающей в гиперболизированных образах противоречия научно-технического прогресса в условиях капиталистического общества. Крупнейшие ученые не раз говорили об зтих противоречиях, может быть, несколько преувеличивая угрозу негативных последствий. Норберт Винер, например, утверждал, что саморазвивающиеся кибернетические устройства теоретически способны совершать непредусмотренные действия, и ссылался то на балладу Гете «Ученик чародея», то на «Франкенштейна» Мэри Шелли.

Свойственный современной фантастике дух свободного исследования, вольное обращение с незыблемыми прежде понятиями — пространства, времени, тяготения, энергии, массы, законами оптики и т. п. — сближает ее с физикой XX столетия. Уэллс проложил здесь дорогу, подняв принципиально новые темы, получившие дальнейшую разработку у его многочисленных последователей. Фантастические идеи Уэллса были навеяны предчувствием гигантских социальных катаклизмов и предстоящей ломки общепринятых научных доктрин — механистического видения мира. Фантастика, прежде оперировавшая конкретными понятиями, научилась претворять в зримые образы отвлеченные математические истины. Но в какую бы химерическую форму они ни облекались, их нельзя считать произвольными измышлениями, «чистой» игрой ума, как, скажем, «машину времени», придуманную тем же Уэллсом еще в 1895 году, за десять лет до опубликования первого трактата Эйнштейна. Позже, когда ученые стали рассматривать время как некую изменяющуюся физическую реальность, а не только как математическую абстракцию, на просторы Галактики вырвались созданные воображением писателей звездолеты разных конструкций. Теоретически обоснованный парадокс времени породил поразительные сюжеты. Путешествия в прошлое и будущее с вытекающими из них «хроноклазмами» заставили работать фантазию в доселе неизведанных направлениях.

Теория относительности и атомная физика, молекулярная биология и кибернетика революционизировали науку, а вместе с ней и научную фантастику. Ученые подарили ей «сумасшедшие» идеи, которые осуществляют «сумасшедшие» изобретатели. Они встретятся и на страницах этого сборника, дающего вслед за ранее изданным[6] в общем верное представление о современной изобретательской фантастике.

Из книги в книгу, из рассказа в рассказ переходит почти в неизменном виде схематизированный образ гениального ученого, одержимого маниакальными идеями чудака, который часто сам не ведает, что творит и к каким неожиданным последствиям может привести эксперимент. Главное в таких рассказах — изобретение, а сам изобретатель или исследователь оттеснен на задний план, это нарочито упрощенный характер с едва намеченными индивидуальными свойствами. Очевидно, фантастический сюжет, особенно если мы имеем дело с рассказом, не выдерживает двойной нагрузки: обоснование и реализация замысла оттесняют «человековедческое» начало.

Эта литературная условность сохраняется в первую очередь в англо-американской фантастике и сохраняется лишь по традиции. Если в 1901 году в Соединенных Штатах 82 % всех патентов было выдано независимым изобретателям и 18 % фирмам, то в 1967 году 77 % патентов получили фирмы вместе с правительственными организациями и только 23 % — отдельные лица. Крупные изобретения и открытия в наше время делаются чаще всего научными коллективами, но фантасты по-прежнему извлекают эффекты из заведомо неправдоподобного допущения: «сумасшедший» изобретатель производит парадоксальные опыты на свои скромные средства, на свой страх и риск, в каком-нибудь заброшенном сарае, на чердаке или в затхлом погребе. Действуя по наитию, как средневековый алхимик, один или вдвоем с помощником, он достигает изумительных результатов — вторгается в неведомое и вырывает у природы ее сокровенные тайны, нарушающие мировое равновесие.

В рассказе Робина Скотта «Короткое замыкание» агрегат, сконструированный наобум из бросовых деталей простецким парнем, замыкается ни больше ни меньше как со всей Вселенной, черпая энергию в ином пространстве и времени. Происходит короткое замыкание вдоль восточного побережья Северной Америки. Неожиданно возникает, воплощаясь в металле и пластике, искусственный интеллект — одухотворенное Нечто, готовое мгновенно выполнить любые три желания. Стоит ли говорить, что изобретатель и его дружок используют внезапно обретенное могущество далеко не лучшим образом, как, впрочем, и герои «Обновителя» Джона Рэкхема, которым удается расшифровать найденный в рукописях деда таинственный рецепт омолаживающего состава и успешно испытать его свойства на молодой женщине.

В этих рассказах, изобилующих фарсовыми ситуациями, проблема моральной ответственности ученого решается в откровенно юмористическом плане, на уровне юмористики Джерома К. Джерома или Уильяма Джекобса. Другие писатели, вроде Роальда Даля и Дональда Уондри — оба они англичане, — развивают богатейшие традиции английской литературной сказки (Кэролл, Барри, Милн, Толкиен, Дэнсани и другие) с ее явно парадоксальным видением мира.

Нарушение экологического баланса, порча окружающей среды, разрыв человека с природой могут вызвать необратимый процесс, если люди вовремя не опомнятся. Все это вселяет тревогу, получает прихотливое преломление в философско-аллегорических образах. Изобретатель «Звуковой машины» в рассказе Р. Даля с ужасом убеждается, что срезаемые растения испытывают физическую боль, издают вопли и стоны. В «Странной жатве» Д. Уондри таинственный аппарат некоего Джонса улавливает и концентрирует универсальные излучения, оживляющие растительный мир. Фруктовые деревья, злаки и овощи, наделенные подвижностью и зачатками разума, ускользают от фермеров, переходят затем в наступление, поднимают бунт…

Так в современной фантастике возрождается поэтика волшебной сказки. Возрождаются в наукообразном обличье и вечные фольклорные сюжеты: живая вода, источник забвения, эликсир долголетия и молодости, магические силы, дающие власть над природой, палочка-выручалочка, скатерть-самобранка, животные и растения, обладающие чудесными свойствами, и т. д. В этом ответвлении изобретательская фантастика смыкается с fantasy, фантастикой ненаучной, не требующей от автора правдоподобных научных обоснований. Но и рассказы с научными обоснованиями нередко воспринимаются читателями как «научные сказки».

Любопытно мотивируется в «Практичном изобретении» Леонарда Ташнета материализация оптической иллюзии, создаваемая «овеществленной» голограммой. Однако мирное изобретение может превратиться в опасное оружие. Изобретатели, предвидя нежелательные последствия, удерживаются от соблазна взять на него патент. Л. Ташнет — доктор философии, он относится к группе американских ученых, время от времени выступающих с научно-фантастическими произведениями. Тема моральной ответственности — едва ли не главная в его литературном творчестве. Близок ему по духу Джон Робинсон Пирс, известный специалист в области электроники и теории связи, член Национальной Академии наук США, увлекшийся фантастикой еще в 30-е годы, когда подобные «забавы» ученого могли губительно отразиться на его репутации. Поэтому большую часть своих рассказов Пирс подписывал псевдонимом Дж. Дж. Куплинг.[7] Но рассказ «Инвариантный», трактующий извечную тему бессмертия — один из немногих, подписанных его настоящей фамилией. Проблема и здесь переводится в этический план. Ученый, научившийся задерживать метаболизм клеток, становится в сущности бессмертным, но при этом теряет способность воспринимать новые впечатления. Возникают вопросы: нужно ли стремиться к продлению жизни любой ценой и можно ли считать гуманными какие бы то ни было эксперименты, способные подавить психику?

Приходит в ужас от возможных последствий своего изобретения и завещает его уничтожить профессор Фэйрбенк, герой рассказа американского фантаста Рэя Рассела (не смешивать с ветераном английской фантастики Эриком Фрэнком Расселом!), придумавший еще один вариант машины времени, казалось бы, давно уже исчерпавшей скрытые в ней сюжетные возможности. Но и в данном случае дело не в самом изобретении, которое мотивируется более или менее стандартно, а в моральных критериях, вытекающих из замысла. Самоубийство ученого, пренебрегшего нравственными нормами, психологически вполне оправдано («Ошибка профессора Фэйрбенка»).

В отличие от Р. Рассела, польский писатель Януш А. Зайдель, чьи произведения у нас хорошо известны, ограничивается логической экстраполяцией, с помощью все той же машины времени остроумно решая традиционную фаустовскую тему продления жизни. Неизлечимо больного человека отправляют в будущее, медики его исцеляют, а затем из-за трудностей адаптации он возвращается в свое время.

Наибольшего успеха фантасты достигают в тех случаях, когда техническая гипотеза не только не отделяется от нравственно-психологической коллизии, но и способствует раскрытию характеров. Удается это, как правило, лишь немногим ярко одаренным авторам. К таким принадлежит, без сомнения, англо-ирландский писатель Боб (Роберт) Шоу, получивший известность после публикации в 1966 году великолепной новеллы «Свет былого». Критики считают главным достоинством Шоу выдвинутую им идею «медленного стекла», утверждая, что это чуть ли не единственная за последние годы действительно оригинальная фантастическая гипотеза. Но ведь идея сама по себе, в отвлечении от замысла, как бы она ни была эффектна, не произвела бы особого впечатления, если бы так плотно не врастала в художественную ткань и не способствовала раскрытию внутреннего мира героя. Проникновенный лиризм, тончайшие психологические нюансы делают «Свет былого» примечательным явлением современной западной фантастики.

Один из ее корифеев американец Курт Воннегут, автор переведенных у нас романов «Утопия 14» (в оригинале «Пианола»), «Бойня номер пять», «Колыбель для кошки», по праву считается крупнейшим сатириком, продолжателем в социальной фантастике линии Свифта-Уэллса-Чапека. В любом из его произведений обнажаются кричащие противоречия, неустроенность и абсурдность холодного мира денежных отношений, лишающих человека человеческой сущности. В рассказе «Как быть с Эйфи?» ловкий делец, не считаясь с пагубными последствиями, готов в погоне за прибылью запустить в массовое производство аппарат, вызывающий эйфорию. Как всегда у Воннегута, художественное воздействие достигается средствами гротеска, доведенного до «черного юмора».

Айзек Азимов более оптимистичен и вместе с тем более традиционен. Его знаменитые рассказы о роботах, так же как и единодушно принятые писателями-фантастами замечательно сформулированные «Три закона роботехники», — это смелое задание науке и технике на стадии современного мышления. Самый ранний из рассказов о роботах — «Странный товарищ по играм» (в русском переводе «Робби») появился в 1940 году, когда Азимову было двадцать лет. Этот цикл непрерывно пополняется, включая рассказы о создании и подвигах первых роботов, а затем романы «Стальные пещеры» и «Обнаженное солнце», которые наряду с новыми рассказами раскрывают особенности «второго этапа» развития роботов. Здесь постоянными героями становятся детектив Элидж Бейли и его друг — совершенный биологический робот — Р. Дэниил Оливо, обладающий безукоризненной логикой, которая демонстрируется, в частности, и в рассказе «Зеркальное отражение», где дилемма, возникающая из-за неспособности робота лгать и невозможности для него причинить вред человеку, получает интересное решение, основанное на знании человеческой психологии.

Три закона роботехники настолько прочно утвердились в научно-фантастической литературе, что, по шутливому замечанию одного из фантастов, Азимов сначала изобрел эти законы, а потом использовал всю силу своего воображения, придумывая способы, как бы их обойти. Этим занимается и французский фантаст Клод Шейнисс, посвятивший Азимову свой рассказ «Конфликт между законами». Любопытно, что примерно такая же психологическая коллизия была рассмотрена и самим Азимовым в статье «Совершенная машина»:[8] «Должен ли робот препятствовать хирургической операции, поскольку разрез наносит ущерб организму пациента?» К. Шейнисе предлагает юмористический выход из создавшегося положения.

Более привычные художественные решения мы находим в рассказах, где традиционный приключенческий сюжет подчинен логическому обоснованию конкретной технической гипотезы.

Фантастический аппарат — левитатор, взаимодействующий с гравитационным полем Земли, поначалу испытывается изобретателем-инвалидом в трудных условиях восхождения на Эверест в предвидении блистательной перспективы «изменить судьбу многих миров». Ибо, как утверждает изобретатель, его левитатор должен возвратить человечеству «свободу, утраченную давным-давно, когда первые амфибии покинули свою невесомую подводную родину». Так в романтическом ключе решает поставленную проблему известный английский фантаст Артур Кларк в прекрасно написанном рассказе «Безжалостное небо».

По сути, к такому же традиционному художественноиллюстративному методу прибегает болгарский писатель Цончо Родев. В его «Рукописи Клитарха» изобретение, предполагающее перестройку человеческого организма для приспособления к водной среде, убедительно мотивируется, вписываясь в подвижные рамки полуюмористического, полудетективного сюжета.

Итак, в этом кратком очерке мы проследили развитие изобретательской темы в мировой научной фантастике и на произведениях, включенных в сборник «Практичное изобретение», попытались показать, насколько многогранно зарубежные фантасты воплощают сегодня фантастические идеи и гипотезы.

Е. Брандис, В. Кан