"Сильвия и Бруно" - читать интересную книгу автора (Кэролл Льюис)

ГЛАВА V Дворец нищего

Отчётливо помню, что в момент пробуждения я что-то промямлил: сиплый сдавленный отзвук ещё барахтался у меня в ушах, да и без него изумлённый взгляд моей спутницы был тому достаточным доказательством. Ну и как же мне было теперь выкручиваться?

— Надеюсь, я вас не напугал? — пробормотал, наконец, я. — Сам не знаю, что такое сказанул. Я задремал.

— Вы сказали: «Как это Уггуг!» — произнесла девушка трепетными губами, которые сами собой неудержимо растягивались в улыбку, несмотря на всё её старание сохранить серьёзность. — Не то чтобы сказали — вы так вскрикнули.

— Прошу меня простить, — только и смог я сказать, ощущая себя раскаивающимся грешником во всей его беспомощности. «У неё Сильвины глаза, — подумал я ещё, хотя даже сейчас немного сомневался, проснулся ли я окончательно. — И этот ясный взгляд невинного изумления — тоже как у Сильвии. Но у Сильвии нет этого самоуверенного решительного рта и такого рассеянного взгляда мечтательной грусти, как будто давным-давно её поразила какая-то глубокая печаль…» И тут меня толпой обступили фантазии, увлечённый которыми я едва расслышал следующие слова девушки:

— Если бы у вас был с собой «Колдовской шиллинг», — продолжала она, — или что-нибудь о Привидениях, или про Динамит, или про Полночное убийство, тогда ещё можно было бы понять: такие вещи ни шиллинга не стоят, если не вызывают кошмаров. А так, от медицинского трактата, — нет, знаете ли… — Тут она, бросив взгляд на книгу, почти что послужившую мне подушкой, с милым презрением пожала плечиками.

Её дружелюбие, её беспредельная откровенность на секунду смутили меня; но в этом ребёнке — а она казалась почти ребёнком, и едва ли ей можно было дать больше двадцати — не было намёка ни на развязность, ни на самоуверенность, одна только искренность некоего небесного гостя, новая для наших дольних мест и чуждая условностям — или, если хотите, трафаретности, — светского общества. «Вот так же точно, — подумал я, — и Сильвия будет глядеть и разговаривать на втором десятке».

— Значит, привидения вам неинтересны, — отважился предположить я, — если только они не устрашают по-настоящему?

— Вот именно, — подтвердила девушка. — Обычные вагонные привидения — я имею в виду, привидения из книжек для чтения в вагонах, — никуда не годятся. Как сказал Александр Селькирк:[18] «Меня в дрожь бросает от их банальности!» И они никогда не совершают Полночных убийств. Они не способны «валяться в грязи» ради спасения своей жизни!

— «Валяться в грязи» — выражение слишком сильное. Пожалуй, тут подошло бы нечто более жидкое.

— Думаю, нет, — с готовностью ответила девушка, как если бы она давно над этим размышляла. — Требуется что-нибудь вязкое. Скажем, вас можно прекрасно вывалять в хлебном соусе. А привидению пристало быть белым, только если ему предстоит хорошенько поваляться.

— Значит, в этой вашей книге, — указал я, — есть по-настоящему ужасное привидение?

— Как вы догадались? — воскликнула она с завораживающей искренностью и передала свою книгу мне.

Я нетерпеливо раскрыл её, чувствуя отнюдь не неприятный трепет (а именно такой, какой и возбуждает любая хорошая история о привидениях) при мысли об и впрямь внушающем дрожь совпадении моих собственных видений со столь неожиданно разоблачённым предметом, одновременно занимавшим и её досуг.

Это была поваренная книга, открытая на рецепте хлебного соуса.

Я вернул книгу, выглядя при этом, боюсь, слегка озадаченным, отчего девушка весело рассмеялась.

— Но это действительно захватывает гораздо сильнее, чем все современные истории о привидениях! Было тут одно привидение месяц назад — не настоящее, я хотела сказать, а журнальное. Совершенно пресное привидение. Оно даже мышь не напугало бы! Такому привидению и присесть-то не предложишь![19]

— Зрелые годы, лысина, очки — всё это имеет свои преимущества, — сказал я про себя. — Вместо какого-то несмелого юноши и застенчивой девушки, выдыхающих междометия через невыносимые паузы, мы имеем здесь пожилого мужчину и ребёнка, беседующих непринуждённо и раскованно, словно старые знакомые! Так вы считаете, — продолжал я вслух, — что временами следует предложить привидению или духу присесть? Полноте, они нас и слушать не станут! Согласно Шекспиру, например, вот здесь, вокруг нас, вертится множество духов — а есть ли хоть в одной Шекспировской пьесе ремарка «Подвигает привидению стул»?

Лицо девушки на какую-то секунду приняло озадаченный вид, а затем она едва не захлопала в ладоши.

— Да, да, есть! — вскричала она. — Гамлет у него говорит: «Покой тебе, волнующийся дух!»[20]

— Тогда он, конечно же, предлагает ему мягкое кресло?

— Думаю, американское кресло-качалку.

— Железнодорожный узел Фейфилд, миледи, пересадка на Эльфстон, — объявил проводник, отворяя двери вагона, и вскоре мы оказались на платформе, окружённые нашей кладью.

Для пассажиров, ожидающих здесь пересадки, на платформе определённо не было подготовлено никаких удобств — одна-единственная деревянная скамья, явно не способная вместить больше трёх седалищ, и та была частично занята очень старым человеком в робе, который сидел с опущенными плечами и понурой головой. Морщинистым лицом, на котором застыло выражение терпеливой усталости, он, словно в подушку, уткнулся в собственные руки, обхватившие опёртую оземь клюку.

— Давай, проваливай, — грубо набросился на бедного старика станционный смотритель. — Не видишь, благородные господа стоят! Сюда, миледи! — добавил он совершенно другим тоном. — Если ваше сиятельство изволит присесть, поезд подойдёт через несколько минут. — Подобострастная услужливость его манер была, несомненно, вызвана отчётливо видным на чемоданах адресом, который объявлял, что багаж принадлежит «Леди Мюриэль Орм, на Эльфстон через Фейфилд».

Когда я увидел, как старик медленно поднимается на ноги и шлёпает по платформе, с моего языка сами собой сорвались строки:

Но леди, моя спутница, едва ли обратила внимание на происходящее. Бросив лишь один-единственный взгляд на «изгнанника», стоявшего поодаль и робко опирающегося на свою палку, она повернулась ко мне.

— Да уж, это не американское кресло-качалка! Но позвольте и мне, — тут она слегка подвинулась, как бы освобождая рядом место для меня, — позвольте и мне сказать вам словами Гамлета: «Покой тебе…» — и она, не договорив, залилась серебряным смехом.

— «…Волнующийся дух!» — закончил я за неё. — Подходящее название для пассажиров поезда! А вот и причина тому, — добавил я, когда крошечный местный поезд подошёл к платформе и проводники засуетились вокруг, отворяя двери вагонов. Один из них помог бедному старику взойти в вагон третьего класса, в то время как другой подобострастно провожал леди и меня в первоклассное отделение.

Девушка задержалась на верхней ступеньке вагона и наблюдала за взбирающимся в поезд стариком.

— Бедный старичок! — сказала она. — Он выглядит таким старым и больным! Негоже было так с ним обращаться. Мне очень жаль… — Но в этот момент до меня дошло, что её слова вовсе не были предназначены для моих ушей — она просто рассуждала вслух, сама того не замечая. Я отошёл немного подальше и подождал, пока она зайдёт, наконец, в вагон, где и возобновил нашу беседу.

— Шекспир, должно быть, ездил по железной дороге, пусть даже только в мечтах: «Волнующийся дух» — это такое удачное выражение!

— «Волнение» происходит, — подхватила девушка, — по большей части от этих чувствительных брошюр для чтения в поездах. Если бы даже пар ни на что больше не годился, он, по крайней мере, добавил к английской литературе совершенно новые жанры!

— Верно, — откликнулся я. — Вот откуда происхождение медицинских книг — и всех наших поваренных книг тоже…

— Да нет же, нет, — весело прервала она. — Я не имела в виду наши книги! Мы-то с вами совершенно ненормальны. Но вот эти брошюры — эти небольшие дразнящие романы, где на пятнадцатой странице убийство, а на сороковой — свадьба — они-то, несомненно, рождены паром!

— А когда мы будем путешествовать при помощи электричества — если мне позволено будет развить вашу теорию, — то вместо брошюр у нас будут просто листовки, где убийство и свадьба окажутся на одной и той же странице.

— Развитие в духе Дарвина! — с энтузиазмом воскликнула девушка. — Только вы перевернули его теорию. Вместо развития мыши в слона вы пророчествуете о развитии слона в мышь! — Но тут мы нырнули в туннель, поэтому я откинулся на спинку сиденья и на некоторое время прикрыл глаза, пытаясь припомнить отдельные эпизоды моего недавнего сна.

— Кажется, я видел… — пробормотал я сонно, но моя фраза тут же обрела собственную жизнь и дальше потекла самостоятельно: — Кажется, вы сказали… Кажется, он думал… — И внезапно преобразовалась в песенку:

Что за идиот спел такую дурацкую песню? Это, похоже, был Садовник, но уж верно безумный Садовник — он как бешеный размахивал над головой своими граблями; да, да, безумнейший Садовник — он то и дело принимался отплясывать неистовую жигу; да просто самый безумный Садовник в мире — надо же так остервенело прореветь последние слова своей песни!

В песне, кстати, содержался намёк на него самого, ибо ноги у него были слоновые, а верхняя часть тела — просто скелет, обтянутый кожей, и колючие клочья соломы, разбросанные вокруг, наводили на мысль, что он каким-то чудным образом первоначально был весь набит соломой, только набивка выше пояса отчего-то повылазила.

Сильвия и Бруно терпеливо ожидали окончания первого куплета. Затем Сильвия сама по себе (Бруно неожиданно заробел) подошла к Садовнику и застенчиво представилась следующими словами:

— Будьте добры, я Сильвия!

— А то другое существо — оно кто? — сказал Садовник.

— Какое существо? — спросила Сильвия, поглядев вокруг. — Ах, это Бруно. Он мой брат.

— А вчера он тоже был твоим братом? — беспокойно спросил Садовник.

— Конечно, был! — крикнул подкравшийся поближе Бруно. Мальчик обиделся, что его обсуждают, а в разговор не приглашают.

— Ну-ну, — проговорил Садовник с глубоким вздохом. — Тогда всё меняется. Стоит ещё раз повнимательнее взглянуть на вещи — и всё уже по-другому! Но вернёмся к своим обязанностям! Я начинаю корячиться уже в шесть часов.

— Если бы я был садовником, — сказал Бруно, — я не стал бы корячиться так рано. Это так же неприятно, как быть змеяком, — добавил он полушёпотом, обращаясь к Сильвии.

— Но ты не должен лениться по утрам, Бруно, — сказала Сильвия. — Помни, что ранняя пташка червячка клюёт!

— Ну и пусть клюёт, если хочет! — сказал Бруно с лёгким зевком. — Мне змеяки не нравятся. Я буду лежать в кровати, пока ранняя пташка не переклюёт их всех!

— И ты нам в глаза говоришь такие вещи? — вскричал Садовник.

На что Бруно со знанием дела ответил:

— Я говорю вам не в глаза, а в уши.

Сильвия благоразумно сменила тему.

— А это вы посадили все эти цветы? — спросила она. — Какой чудесный садик вы сделали! Вы знаете, я бы хотела жить здесь всегда!

— Зимними ночами… — начал было Садовник.

— Но я совсем забыла, что мы собрались сделать! — перебила его Сильвия. — Не будете ли вы так любезны вывести нас на дорогу? Туда только что пошёл нищий старик — он был очень голоден, и Бруно хотел отдать ему свой пирог!

— Ваш пирог стоит столько, сколько я зарабатываю, — проворчал Садовник, вынимая из кармана ключ и отпирая калитку в стене, огораживающей садик.

— А сколько он стоит? — невинно спросил Бруно.

Садовник в ответ лишь усмехнулся.

— Секрет! — сказал он. — Возвращайтесь побыстрее, — крикнул он вдогонку детям, выбежавшим на дорогу. Я едва успел проскочить вслед за ними, прежде чем калитка вновь оказалась заперта.

Мы поспешили по дороге и очень скоро углядели старика-нищего примерно в четверти мили впереди нас. Дети сразу же бросились догонять его. Невесомо и быстро неслись они над землёй, да и я сам перестал понимать, как это мне так легко удаётся не отстать от них ни на шаг. В любое другое время эта нерешённая проблема не давала бы мне покоя, но здесь и без того происходило так много занятного!

Старик-нищий был, вероятно, весьма туг на ухо, ибо не обращал никакого внимания на громкие крики, которыми Бруно пытался привлечь его внимание. Старик продолжал устало брести и остановился только тогда, когда мальчик забежал ему вперёд и протянул свой пирог. Бедный малютка никак не мог отдышаться и выдавил из себя всего одно слово: «Пирог!» — но зато оно получилось у него отнюдь не такое грубое и угрюмое, как давеча у Её Превосходительства, но по-детски мягкое и непосредственное, к тому же, произнося его, мальчик взглянул старику прямо в лицо теми глазами, которые с любовью глядели на «всех, велик он или мал».[22]

Старик выхватил у мальчика пирог и жадно его проглотил, точно голодный зверь, но ни словом благодарности не одарил он своего маленького благодетеля — только прорычал: «Ещё, ещё!» — и уставился на перепуганных детей.

— Больше нету, — произнесла Сильвия со слезам на глазах. — Я свой съела. Стыдно, конечно, что вас так грубо прогнали. Мне очень жаль…

Конца фразы я не расслышал, ибо мысли мои переметнулись (чему я и сам несказанно удивился) к леди Мюриэль Орм, которая так недавно произнесла эти же самые слова — да, и тем же Сильвиным голосом, и с тем же блеском нежно печалящихся Сильвиных глаз!

— Идите за мной! — были следующие слова, которые я услышал; произнеся их, старик с величавой грацией, так мало соответствовавшей его ветхому платью, взмахнул рукой над придорожными кустами, и они тут же начали никнуть к земле. В другое время я бы глазам своим не поверил или, на худой конец, почувствовал бы сильное изумление, но на этом странном представлении всё моё существо оказалось поглощено сильнейшим любопытством: что же дальше-то будет?

Когда кусты совершенно выстелились по земле, прямо за ними мы разглядели мраморные ступени, ведущие куда-то вниз и во мрак. Старик первым двинулся по ним, а мы заспешили следом.

Лестница поначалу была столь тёмной, что я мог разглядеть только силуэты детей, которые держась за руки ощупью продвигались за своим ведущим; но с каждой секундой становилось всё светлее и светлее благодаря какому-то странному серебристому сиянию, разлитому, казалось, в самом воздухе, так как ни одной лампы не было видно; и когда мы, наконец, достигли ровной площадки, то оказались в помещении, где было светло, как днём.

Помещение было восьмиугольным, и в каждом углу стояло по стройной колонне, обёрнутой шёлковой тканью. Стены меж колоннами были сплошь покрыты на высоту шести-семи футов вьющимися растениями, так густо увешанными гроздьями спелых плодов, что за ними и листьев-то не было видно. В одном месте моё удивлённое внимание привлёк вид плодов и цветов на одном и том же побеге — дело в том, что ни таких плодов, ни таких цветов мне никогда раньше не доводилось встречать. Выше этой поросли в каждой стене было проделано по круглому окну цветного стекла, а ещё выше находились арочные перекрытия, сплошь усыпанные драгоценным каменьями.

С неуменьшающимся изумлением обращал я свой взор то туда, то сюда, пытаясь постичь, как же мы здесь оказались, ибо дверей не было вовсе, а каждая стена густо заросла живописными вьюнами.

— Здесь нас никто не потревожит, дорогие мои! — произнёс старик, кладя руку на плечо Сильвии и наклоняясь, чтобы поцеловать её. Сильвия с отвращением отпрянула, но в следующее же мгновение раздался её радостный крик:

— Ой, это же отец! — и она кинулась в его объятья.

— Отец! Отец! — повторил за ней Бруно; и в то время как счастливое семейство обменивалось объятьями и поцелуями, я только и мог, что утирать свои глаза и приговаривать:

— Хорошо, а куда же подевались лохмотья? — ибо теперь старик был одет в королевское платье, мерцавшее драгоценностями и золотым шитьём, а голову его украшал золотой обруч.