Оливия Стилл Жара в Архангельске-3

Гл. 1. Суицид

Лифт на шестой этаж поднимался непомерно долго. Не менее долгим казался и процесс открывания двери ключом. Мать Оливы страшно нервничала и торопилась, смертельно боясь опоздать, и связка ключей дважды вырвалась у неё из рук.

— Проклятье! — пробормотала она, кое-как справившись с замком и, распахнув дверь в квартиру, ринулась в комнату, не снимая туфлей.

Она успела как раз вовремя. Дочь валялась, скорчившись, у батареи, с перерезанной рукой, от которой на пол натекла лужица крови. Однако она была ещё в сознании.

— Идиотка! — выругалась мать и в ярости залепила дочери пощёчину.

Времени терять было нельзя. Быстро перетянув жгутом руку и перевязав порезы, мать отвесила своей непутёвой дочери ещё пару оплеух и перетащила её на кровать.

— Ты зачем это сделала?! — напустилась она на Оливу.

— Отстань… Мне и так плохо… — пробормотала та посиневшими от потери крови губами.

— Из-за него, что ли? Из-за Салтыкова?

— Да, из-за него… — по щекам у Оливы потекли слёзы.

— Дура! Ах, какая дура-то! Да было бы из-за кого, а то — тьфу! Курам на смех! Да был бы он хоть на человека похож, этот твой Салтыков! Видала я его — страшон как ядерная война, такой в кошмарном сне приснится — и трусами не отмахаешься! Сам маленький, корявый какой-то — ну чисто головастик! Рожа красная, квадратная, на голове три волосинки, шесть рядов! Откуда только такое чудило высралось! И из-за такого-то говна жизни себя лишать?! Да разве тебе, моя ягодка, такого жениха надо? Сколько вокруг ребят красивых — ты только посмотри! А то нашла из-за кого горевать — из-за какашки на лопате!

— Замолчи! Ты ничего не понимаешь!!! — затряслась Олива в истерике.

— Чего тут понимать? Говножуй этот твой Салтыков! Говножуй! И не спорь! А то вот дура — нашла из-за кого вены резать! Ну, попадись мне этот пиздоклюй на глаза — муды бы оторвала вместе с хуем!

— Перестань! Я несчастный человек…

— Несчастный! — мать ожесточённо загремела ящиками шкафа в поисках марли, — Дубина ты стоеросовая! Мало тебя, дуру, в детстве пороли! Говорила дуре, ещё осенью — когда в загс? Когда свадьба? Сто раз говорила тебе, дубина: куй железо, не отходя от кассы! Что ж ты, тупиздина, летом-то, когда он тебе предложение сделал, сразу в загс его не поволокла?! Где твои мозги были? Мужика перво-наперво надо в загс тащить, пока не передумал! Ты думаешь, я как с твоим отцом расписалась? Кабы я его на третьем свидании в загс не поволокла — хера бы он на мне женился! А ты, дура, всё чего-то ждала — ну вот и дождалась! Вот и кукуй теперь в девках…

Мать ещё долго пилила Оливу, капая ей на мозги. Впрочем, опасность для жизни, благодаря своевременному вмешательству, миновала. Приди мать на пять-десять минут позже, или не заряди она сегодня свой мобильный телефон, что с ней часто случалось — и пришлось бы ей заказывать гроб и выбивать место на кладбище.

Тем временем, наспех проводив Аню и Юлю первым же рейсом из Питера, Майкл и Салтыков вернулись домой. Настроение у обоих было более чем угнетённое. К тому же, разговор по скайпу с Негодяевым расстроил их окончательно, особенно Салтыкова. Поведав Диме в общих чертах о том, что произошло, Салтыков произнёс:

— В общем, короче, хуёво как-то всё получилось… Бедный мелкий, одним словом…

— Нда уж… — озадаченно пробормотал Майкл, — Зря конечно ты всё это затеял, всё-таки не надо было обещать ей жениться…

— Что правда, то правда, — вздохнул Салтыков, — Ну кто же знал, что всё действительно так далеко зайдёт… Я же правда не хотел…

— С огнём играл, — сказал ему Негодяев, — Вот и доигрался.

— Интересно, откуда она про Питер-то узнала? — не слушая его, сказал Салтыков, — Ей же никто ничего не говорил вроде?

— Как говорится, шило в мешке не утаишь, — ответил Негод, — Рано или поздно, она узнала бы всё равно. Ты же специально поехал в Питер, чтобы спрятаться от неё…

— Ну, не только. Хотел развлечься, отдохнуть, потусоваться, даже номер люкс нам с Анго в гостинице забронировал — и всё нахуй сорвалось. Девчонки как узнали, сразу же уехали в Москву, даже ночевать не остались. А я-то хотел с Анго в театр сходить — вот тебе и весь театр…

— Тоже мне, театрал! — фыркнул Негод, — С каких это пор ты стал интересоваться театром? Или тебе мало театра было с Оливой?

— Ну, блин, Димас… — промямлил Салтыков, растерянно улыбаясь, и вдруг не к месту засмеялся, — Хы-хы… Ой, блин, блин… Кино…

— Дурдом на выезде, — сказал Дима, — То один с моста прыгает, то другая вены режет… Чесслово, вас с Оливой надо отправить на конкурс идиотов — призовые места бы заняли…

— Хы-хы!

— А ты не очень-то смейся, — оборвал его Негодяев, — Ты вообще в курсе, что тебя теперь могут привлечь?

— Привлечь? — не понял Салтыков, — К чему привлечь?

— К уголовной ответственности, — пояснил тот, — Статья 110 УК РФ — доведение до самоубийства. До пяти лет лишения свободы.

— Но я, я, я её не убивал!!! — до Салтыкова, наконец, дошло, — Я не доводил её, она сама!

— Теперь думай, как исправить положение, — сказал Дима, — Иначе дело твоё труба, Салтыков…

Ночью Салтыков не мог уснуть. Не спал в своей постели и Майкл, ворочаясь с боку на бок.

— Майкл! — послышался в темноте шёпот Салтыкова, — Майкл, ты спишь?

— Да нет, не спится чего-то…

— И я не могу уснуть…

— Нда уж… Вот так история…

— Слушай, Майкл, а это правда… ну, Негод говорил, что статья такая есть…

— Ему виднее, — вздохнул Майкл, — У него брат на юрфаке учится.

— О Господи! И зачем я всё это затеял…

— Что затеял? — не понял Майкл.

— Да всю эту бодягу с Оливой… Если б я знал, что так всё обернётся… Блин, до сих пор не могу успокоиться…

— Ладно, расслабься, — сказал Майкл, — Тебя в тюрьму не посадят. Это тех привлекают, кто угрожал там например, или избивал, или насиловал, или ещё как-нибудь издевался над человеком… Ты же этого не делал?

— Господи, Майкл, конечно нет!!!

— Ну и расслабься…

— Тяжело, Майкл! Я ведь действительно в последнее время вёл себя как мудак, но я правда не хотел ей ничего плохого…

— Ладно, что теперь об этом говорить… Человека конечно жалко…

— Бедному мелкому так мало нужно было для счастья… Даже этого я ей не дал…

— А если бы можно было отмотать время назад, что бы ты изменил в этой ситуации?

Салтыков задумался. Помолчав минуты две, наконец, произнёс:

— Знаешь, Майкл, если честно… Если б я знал, что так всё будет, я бы, наверное, подавил тогда в Питере своё влечение к ней, и… не стал бы давать таких обещаний…

— Зря ты конечно с Аней начал мутить, — осторожно заметил Майкл, — Всё-таки это нехорошо было с твоей стороны, согласись…

— Да я знаю, что нехорошо, но…

— Не, ну я конечно всё понимаю, но ты бы хоть подождал какое-то время, расстался бы сперва с Оливой, а потом уж…

— Да что уж там теперь, — вздохнул Салтыков, — Я вот только не понимаю, зачем они Оливе-то всё это рассказали, добить что ли её хотели…

— Ты сам же просил Кузьку накануне твоего отъезда, чтобы он поговорил с ней, — сказал Майкл, — Что, не помнишь?

— Да, я просил его об этом, но он слишком грубо ей всё это объяснил… Ему явно не хватает такта.

— Кроме того, — продолжал Майкл, — Олива ещё в январе жаловалась мне, да и не только мне — и Димасу, и Волковой, и Гладиатору, и даже Поляковой, что ты её разлюбил и что она подозревает тебя в измене, но не может тебе это прямо сказать, так как «не пойман — не вор»…

— Ммм, во как!

— В общем, короче, что я могу сказать, — подытожил Майкл, — Недаром Димас говорил, что у Салтыкова вместо крови в жилах течёт бензин…

— Не, ну конечно, я дров наломал, но ты сам посуди: как я мог устоять? — разоткровенничался вдруг Салтыков, — Спать в одной постели с двумя девушками, являющими между собой такой контраст, и, подавляя страсть и влечение к одной, более красивой, более сексуальной, более разжигающей меня, трахать другую, которая по сравнению с той, первой — просто обрубок пенька замшелого…

— Ну ты скажешь тоже! — фыркнул Майкл, — То говорил: стерва, глаза потрясающие, а теперь — пенёк замшелый…

— Да ннет, Майкл… Я не то имел ввиду… Ну как тебе это объяснить… — Салтыков замялся и, окончательно запутавшись, даже покраснел, — Конечно, мне жаль Оливу, я раскаиваюсь перед ней, ведь всё-таки я её по-своему любил, и мы не чужие люди… были…

Салтыков встал и, кое-как обойдя старый громоздкий рояль, подошёл к окну. Уже рассветало: двор был окутан синими сумерками, где-то слышны были одинокие скребки дворницкой снеговой лопаты. Снег хлопьями кружился в воздухе и тихо падал на старые качели во дворе. И на детскую лесенку, ту самую, на которой полгода назад, летом, сидела Олива в своих белых брюках и пела Майклу серенады, а Салтыков стоял внизу и умолял её спуститься вниз. Тогда Майкл впервые увидел её. А теперь, несмотря на зиму, всё осталось по-прежнему: двор тот же, лестница та же. Только Оливы уже нет. И уже никогда не вернётся то, что было…

— Помнишь, Майкл, какая она была…

И Олива на мгновение представилась Салтыкову как живая — но не той, какой она запомнилась ему полтора месяца назад — жалкой, некрасивой, понуро сидящей у чемодана со сгорбленной спиной, с опухшим от слёз лицом. Перед ним стояла та Олива, которая запечатлелась ему на фоне радостного, безоблачного летнего дня, долгожданного летнего дня, не отягощённого более учёбой в университете; на фоне той детской лесенки, выкрашенной в весёлые радужные тона, а ныне понуро торчащей из снежных сугробов. Та, летняя Олива, была красивой, жизнерадостной, с огоньком в глазах, которые так нравились когда-то Салтыкову и сводили его с ума. И конечно, она была не похожа на ту, которую он оставил, и сбежал от её ненужной, навязчивой любви, прилипчивой, как изжёванная жевательная резинка.

— Как она любила жизнь… И что стало с ней теперь…

Майкл посмотрел на Салтыкова. Тот неподвижно стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу окна, и, казалось, замер в невыносимой тоске.