"Нокаут" - читать интересную книгу автора (Сидельников Олег Васильевич)

Глава XIX. Узник Гименея

Свадьба состоялась в воскресенье и совпала с закрытием фестиваля. За пиршественным столом собралась отменная компания. Женщины блистали ультрамодными туалетами, основная особенность которых состояла в том, что они лишь формально выполняли обязанности одежды и вовсе не скрывали дамских прелестей. Нейлоновые кофточки придавали их обладательницам соблазнительно-шехерезадный облик, аршинные разрезы на юбках весьма образно свидетельствовали о целомудрии дам, не пренебрегающих, оказывается, прозрачными силоновымн комбинациями.

Мужчины, напротив, тщательно скрывали свои телеса под модными костюмами. В просторной квартире Федора Ивановича Лаптева — отца Юноны — стоял плотный запах духов, пудры и отбивных котлет. Гости находились в том веселом состоянии, когда возглас «Горько!» относится уже не к молодым, а к остальным пирующим.

Душой общества был Джо. Вместе с Львом Яковлевичем он представлял на свадьбе близких друзей жениха.

Большинство гостей являлись знакомыми невесты. На самом краешке стола ютилось несколько старичков, по всей вероятности, родственников. В общем, компания собралась разношерстная, шумливая и отменно пьющая.

Пусть себе веселятся. Пока какой-то долговязый брюнет, запутавшись в деепричастных оборотах, тщетно старается благополучно закончить очередной тост, введем читателя в курс дела, расскажем коротко о возникновении столь скоропалительной свадьбы.

Федор Иванович Лаптев слыл на заводе толковым, справедливым, но суровым директором. Разгильдяи и лодыри не задерживались на предприятии, предпочитая найти приют у начальников с менее крутым нравом. Федор Иванович дневал в цехах, ругался в главке и министерстве из-за каждого гвоздя, из-за каждого рубля в смете. Двадцать пять лет отдал он заводу, двадцать лет директорствовал.

Незаметно умчалась в голубую страну воспоминаний молодость, а однажды ночью, когда Федор Иванович пришел домой, усталый и сердитый, с какого-то особенно хлесткого совещания, он увидел на столе серо-голубой лист с надписью «Аттестат зрелости», коим удостоверялось, что Лаптева Юнона Федоровна окончила среднюю школу. Директор завода проглядел девочку Юнону. Взрослая девушка писала Федору Ивановичу в записке, брошенной поверх аттестата:

Федор Иванович улыбнулся и долго потом, моя на кухне грязную посуду (жена и дочь постоянно ее оставляли главе семейства, дабы он не отрывался от семейной жизни), думал, думал, думал. Обо всем: о своей жизни, о дочери. Еще думал он о том, что все у него сложилось как-то странно и немного комично. На заводе командовал и распоряжался Федор Иванович, а дома им командовали и даже помыкали жена и дочь. Сколько раз пытался он стукнуть кулаком по столу и гаркнуть:

— Не потерплю тунеядцев и мещан!

Увы! — ничего у него не получалось. Жена с первых же дней супружества объявила: она тяжело больна, ее нужно беречь. С годами таинственных болезней у нее прибавлялось, и доктора лишь разводили руками, им неудобно было уличать жену директора в симуляции. Да и с чего бы ей симулировать? Она же не на военно-медицинской комиссии!

— Вам полезно ездить на курорт, — объявляли доктора директорше и тем самым не грешили против совести, ибо, как известно, и здоровому человеку курорт вряд ли сможет повредить.

Дочь пошла в маму. Болезней у нее насчитывалось поменьше, но тоже достаточно. Вот почему Юноночка «не перенапрягала себя в школе», а поступление ее в университет сопровождалось бесчисленными звонками авторитетных знакомых директорши.

Юнона проучилась два семестра. Она быстро нашла «подходящих» подруг, ревниво следила за модами сезона, а когда подошла весенняя сессия, пришла к выводу, что… местный профессорско-преподавательский состав крайне слаб и провинциален.

— Хочу учиться в Москве! — заявила Юнона. — Там цвет филологической науки. Только в Москве.

— Федя! — выразительно сказала болезненно полная супруга и перевязала свой перманент шелковой веревочкой. Это означало, что у нее начинается головная боль.

Федор Иванович вздохнул, вымыл посуду и, скрепя сердце, позвонил приятелю в Москву.

Новый учебный год Юнона начала в МГУ и, конечно, с первого курса.

Тысячи юношей и девушек едут учиться в Москву, жадно слушают лекции, штудируют толстые учебники, живут хорошей, чуточку голодной, но веселой и радостной студенческой жизнью. Юнону, однако, тянуло не к книгам, а в коктейль-холл и на выставки мод, не на лекции, а в «Метрополь». Болезненная мама регулярно снабжала дочку деньгами, и у Юноны появилась веселая и безбедная компания.

Через год Юнона вышла замуж за инженера-авиаконструктора. Против ожиданий вышла удачно. Правда, она на время бросила университет, так как считала себя цельной натурой и не могла одновременно любить мужа и конспектировать лекции. Это ей показалось вульгарным.

Прошло три года. Юнона мечтала о голубых экспрессах и субтропиках, о собственной «Победе» и даче на Рижском взморье. А муж покупал чертежные доски, тратил деньги на ватманскую бумагу и все время упорно пытался изобрести давным-давно изобретенный реактивный двигатель.

Юноне стало скучно. Все чаще и чаще ездила она к матери и жаловалась на мужа. И вот однажды, возвращаясь в Москву, она оказалась в одном купе с пожилым, но «страшно интересным дядькой». От него пахло хорошим одеколоном, он брился даже в поезде и, как выяснилось, был удачливым адвокатом. Имя у него было не очень поэтичное — Селифан. Но Селифан располагал и собственной «Победой», и дачей на Рижском взморье, и мог предложить поездки в голубом экспрессе к синему морю и субтропикам. У него, правда, имелись и отрицательные качества: инфаркт миокарда и жена с тремя детьми в возрасте Юноны, но он обещал разделаться и с инфарктом и с женой.

Все произошло быстро и до нелепости неожиданно. Юнона рассчитывала пофлиртовать, а подъезжая к Рязани, обнаружила храпящего Селифана на своей полке. Это было ужасно. Но еще ужаснее оказалось то, что обо всем узнал ее муж. Как дознался муж — загадка, однако факт остается фактом.

Инженер-авиаконструктор оказался сущим подлецом. Не успел он развестись с Юноной, как тут же изобрел-таки окаянный реактивный двигатель и в областной суд приезжал уже на собственной «Победе». Что касается перспективных планов Селифана, то ему не удалось полностью претворить их в жизнь. С женой и детьми Селифан разделался, а вот с инфарктом… Инфаркт разделался с Селифаном.

С годами вкусы меняются. Юноне стукнуло тридцать лет, и она пришла к выводу: не надо выходить замуж за мальчишек. Солидные пожилые люди «с положением» — вот кто устроит семейную жизнь. Юнона поступила на работу секретарем в большое министерство. В нем заседала тьма солидных пожилых людей «с положением». И один из них — Петр Семенович, ровесник Федора Ивановича, — предложил Юноне руку, сердце и четырехкомнатную квартиру в высотном доме.

Как муж Петр Семенович не приносил жене особых радостей, но он блистал как снабженец. Семейное счастье омрачалось еще тем досадным фактом, что жили они без регистрации брака, ибо суд упорно не разводил Петра Семеновича со старой женой.

Однажды убеленный сединами муж выпил лишний стаканчик «Марсалы» и почувствовал себя плохо. Всю ночь он стонал и охал, а к утру его разбил паралич. Юнона с горечью убедилась, что подавать в постель пятидесятипятилетнему Пете судно и менять ему пропахшие аммиаком простыни — занятие не очень интересное и, когда к Петру Семеновичу приехала старая жена Мария Петровна, она даже обрадовалась. Обосновавшись в одной изолированной комнате, Юнона долго думала, прикидывала и, наконец, пришла к новому выводу: следует вверять свою судьбу человеку не то чтобы очень молодому, но и не старому, физически крепкому.

Дважды в ее комнате заполнялась вакансия. Мужья попадались средних лет, физически крепкие, но морально нестойкие. Весь медовый месяц они рассматривали как испытательный срок, а потом исчезали. Последний — гражданин Вихревский — оделил Юнону своей динамической фамилией, но через три месяца пропал без вести.

И тогда Юнона послала матери отчаянную телеграмму:

Ответ получила короткий:

Юнона колебалась. Ей казалось, что счастье ее где-то рядом, близко. Она подошла к зеркалу и увидела в нем мертвые рыжие волосы, поблекшие глаза в легкой паутинке преждевременных морщинок. Глаза еще вчера были ярко-серые. Теперь они чуточку пожелтели. И в уголках губ появились предательские складки. Юнона с тоской в сердце поняла: о выборе не может быть и речи. Надо искать просто мужа.

Когда Юнона покидала комнату, чтобы сесть в такси и добраться до аэродрома, она увидела трогательную картину: Марья Петровна вела осторожно под руку Петра Семеновича. Она все-таки выходила своего блудливого супруга.

Юнона летела в самолете, и мозг ее сверлила жужжащая паническая мысль: «Мужа! Неужели у меня никогда не будет семьи! Какого угодно, но только мужа!»

…И вот он свалился, муж! Как снег на голову! Красивый, широкоплечий, синеглазый и абсолютно здоровый, остроумный и преуспевающий писатель-маринист. Сергей Владимирович будто всю жизнь только тем и занимался, что искал ее, Юнону, так быстро он сделал ей предложение. Это произошло в день открытия фестиваля. Они гуляли в карнавальных масках по суматошным иллюминированным улицам. Юноне казалось, будто ей восемнадцать лет и жизнь ее только начинается, а рядом идет ее верный школьный вздыхатель Семен Крачковскин — бледный, худой и страшно талантливый математик. Сейчас Семен — доктор наук. И вообще все школьные одноклассники стали кем-то: Рано Узакова — врач, Юля Загоруйко — учительница, хулиган Васька Баландин, которому все прочили уголовную карьеру, стал отличным прокурором… Одна Юнона — никто, так, вакантная жена.

«Нет, вовсе не восемнадцать лет мне», — с горечью подумала Юнона. И еще подумала о том: «Как хорошо, что я сейчас в маске. Лишь бы не потекла тушь на ресницах».

Тушь не потекла.

Они зашли в летний ресторанчик и там в шуме и хлопанье пробок Сергей Владимирович неожиданно сказал, прожевывая стойкий бифштекс:

— Юнона Федоровна, меня осенило! Писателю-маринисту уже тридцать три. Возраст Иисуса Христа. Пора и мне нести крест на свою Голгофу. Отчего бы вам не выйти за меня замуж?

Домой Юнона возвратилась помолодевшая, с румянцем на щеках. Федор Иванович трудился, как Цезарь. Правым плечом он прижимал к уху телефонную трубку и распекал какого-то нерадивого хозяйственника, не сумевшего обеспечить рабочее общежитие новыми кроватями с панцирной сеткой; полотенцем, перекинутым через плечо, директор вытирал тарелки и одновременно косил глазами на газету.

На диване полулежала директорша с перевязанной шелковым шнурочком головой, что, однако, не мешало ей шлифовать пилкой ногти.

Юнона села к матери на диван, подождала, пока отец покончит с нерадивым хозяйственником, и объявила торжественно:

— Я выхожу замуж.

— Опять? — возмутился Федор Иванович.

Но мать и дочь превосходящими силами быстро подавили отцовский бунт.

— Кто он? — волнуясь, спросила мамаша и прослезилась, узнав, что ее грядущий зять молодой, красивый, сильный и умный писатель-маринист Сергей Владимирович Винокуров.

— Что-то не читал я такого! — резонировал Федор Иванович. — А впрочем, мудреного ничего нет. В Москве писателей столько!.. Дивизию укомплектовать можно. Лишь бы человеком хорошим был, — в душе отца шевельнулась надежда…

Винокуров сидел за свадебным столом и по-жениховски глупо улыбался. Брюнет закончил, наконец, свой бесконечный тост, сказал полупохабную остроту молодоженам и тяжело шлепнулся на стул, плеснув себе на пиджак вином.

Свадебное пиршество умирало на глазах. Гости как-то сникли. Лишь неутомимый Джо отплясывал под радиолу нечто замысловатое, волоча за собой одуревшую от вина и танцев партнершу. Ее кавалер, ревнивый дядя, смотрел на танцующих бессмысленными глазами, изредко тяжко вздыхая: «Брррво!» И оставалось непонятным: был ли это возглас поощрения, или дюжего дядю попросту тошнило.

Лев Яковлевич свято соблюдал наказ шефа, пил мало. Зато ел он за пятерых. Но к часу ночи и он все же опьянел, чему искренне удивился. Льву Яковлевичу захотелось говорить. Он поднялся с бокалом в руке, обвел блестящими глазками разгромленный стол и поверженных воителей.

— Слушайте тост! — воскликнул Сопако, стараясь перекричать радиолу. — Это я вам говорю.

Он говорил долго, нудно, непрерывно поясняя, что тост произносит именно он, Сопако. Никто его не слушал. На душе «Викинга» было тоскливо. Он смотрел на осовевших гостей и почему-то вспоминал фестивальный вечер. Люди тоже веселились, и еще сейчас за окном слышны веселые песни. Они разгуливали в масках, жгли бенгальский огонь, пели, танцевали, с хохотом и шутками требовали песен и танцев от прохожих. Там, на улицах, в парках и скверах веяло чем-то таким… свежим, веяло моральным здоровьем. Пахло цветами, ночной прохладой.

А здесь? Здесь разит перегаром и яичной отрыжкой! «Десятки, сотни тысяч недоступных для меня людей, — кольнула «Викинга» злая, как хорек, мысль. — И дюжина уродцев! Пусть две дюжины! Пусть, наконец, сотня! С ними можно и нужно работать… Но те… что на улице, в парках?.. Как одолеть их?!»

Винокуров налил себе большой бокал водки и залпом выпил. На душе полегчало.

— Итак, — заявил Лев Яковлевич, — выпьем за любовь! Это говорю…

Сопако поперхнулся. Лицо его отобразило смятение и ужас, будто бы он увидел привидение.

— Вв-а-ва-а!..— залепетал казначей и, озираясь, направился заплетающейся походкой к спальне.

«Викинг» недоуменно посмотрел в сторону столь испугавшей Сопако двери и тоже изменился в лице. В столовую входил в сопровождении домработницы Агафьи Алексеевны молодой человек в толстых роговых очках.

— Как же вы, Агафья Алексеевна, — послышался знакомый ломающийся голос. — Как же вы утверждаете, что бог есть, если он не существует?!

— А вот так Веньямин Леонидыч, — отвечала старушка. — Утверждаю — и все тут. Вы уж лучше за стол садитесь.

Вениамин Леонидович махнул рукой и двинулся к молодоженам.

— Нарзанов, — представился он похолодевшему «Викингу». — Простите за опоздание. Я, знаете ли, фестивалил, гулял. К свадьбам равнодушен теперь, простите. У самого недавно свадьба была. Юноночка знает, — и прибавил с наивной откровенностью: — Жена от меня ушла… А вообще-то говоря, я вас где-то видел… Сергей Владимирович, кажется, если не ошибаюсь?

— Я вас вижу в первый раз, — «Викинг» выдавил усилием воли улыбку.

— Может быть, очень может быть, — согласился Вениамин Леонидович, но потом долго рассматривал собеседника (в то время Сопако крадущейся походкой пробрался в столовую и выскользнул на улицу), нахмурил жиденькие брови и, наконец, воскликнул изумленно:

— Мсье Коти! Вы ли это? Живы?!

Возглас этот, как ни странно, подействовал на «Викинга» успокаивающе. Он понял, с кем имеет дело.

— Хлебнули лишнего, а? — рассмеялся Винокуров. — Какой же я вам мсье, ежели меня зовут Сергеем Владимировичем Винокуровым! Смешно…

— Да, да, — смутился Нарзанов и протер очки: — Как это я упустил из виду такое важное обстоятельство? Действительно, глупо. Очень глупо. Как может Винокуров быть Коти?

Философ долго извинялся перед женихом своей двоюродной сестры, доверительно сообщил ему о трагедии, происшедшей на волжском теплоходе, и под конец, хлебнув рюмочку, расчувствовался и рассказал о постигшем его, Нарзанова, несчастье.

Вениамин Леонидович принадлежал к, правда малочисленной, категории «ученых дурачков». Они страшно много знают, цитируют наизусть великое множество источников и к зрелому возрасту, рассеяв свои шевелюры по волоску в тысячах книг, становятся бородатенькими профессорами со странностями, сочиняют бессмысленные, но блещущие эрудицией диссертации и монографии, искренне любят науку, думают, будто бы двигают ее вперед, но на деле вредят ей точно так же, как вредят золотому пшеничному полю голубые красавцы-васильки.

Нарзанов представлял собою эмбрион этакого ученого-сорняка. Эмбрион, которому не суждено было развиться. Времена наступили не те. Ныне к диссертантам предъявляют требования, выдвинутые живой жизнью, практикой. А практика вовсе не нуждалась в диссертации, озаглавленной «К вопросу о трудах Диогена, о которых науке ничего не известно и ничего известно быть не может».

Совсем недавно философа постигло несчастье.

Не успели супруги Нарзановы облобызать дядю Федю и его домашних, в дверь постучался почтальон и вручил Вениамину Леонидовичу телеграмму, содержание которой повергло философа в ужас.

Философ-неудачник расплакался.

— Не унывай! — утешал Вениамина Леонидовича дядя Федя. — Шут с ним, с Диогеном. Ты лучше жизнь посмотри, пользу людям принеси, наберись опыта, а потом и философствуй на здоровье. Поезжай, к примеру, учителем сельской школы, а?

— Как можно! — ужаснулась Лапочка-Настенька. — Веничек — философ… а вы в деревню!

— Я, можно сказать, от рождения философ! — патетически воскликнул Веничек. — Еще в неполной средней школе размышлял о смысле жизни.

— Тепличный ты какой-то, — вздыхал дядя Федя. — Из детского сада — в школу, из школы — на философское отделение университета, затем — в аспирантуру… А скажи, ты фрезерный станок видел? С рабочими в цехах толковал, мысли колхозников изучал?

— Главная задача колхозов состоит ныне в том… — как автомат, забормотал Вениамин Леонидович.

— Постой. Ну, чего ты мочалку жуешь? Ты на вопросы мои отвечай!

Но тут в диспут вступили главные силы: Юнона с мамашей, и Федор Иванович в панике отступил.

Лапочка была возмущена речами дяди Феди. Два дня она ходила, понурив голову, и все злилась, злилась. Злилась на дядю Федю. На третий день ее ошеломила мысль: «Что представляет собой теперь Веня?» Она выходила замуж за кандидата философских наук, а оказывается Нарзанов ее обманул! Он всего-навсего какой-то старший преподаватель. Да и как могла она назвать своим мужем человека, не сумевшего даже написать приличной диссертации! «Может, он красивый, но неумный? Или умный и некрасивый? Вовсе нет. Нарзанов (как-то само собой Лапочка стала называть Веничку Нарзановым) — и некрасивый и неумный!»

Еще через два дня Вениамин Леонидович обнаружил на столе записку:

Прочитав записку, знаток Диогена окончательно поглупел и почему-то первым делом вспомнил своего соседа-баптиста, который, конечно, все узнает и при встрече с ним злорадно скажет: «Вышли вам боком кощунственные ваши речи. Вот и жена бросила. А кто вас, преждевременно оплешивевшего, без кандидатской степени полюбит?.. Так-то вот. Все мы под богом ходим».

Винокуров внимательно выслушал скорбную историю Нарзанова, посочувствовал и даже выпил с ним на брудершафт. Вениамин Леонидович пригорюнился и, чувствуя в голове веселый шумок, принялся вслух рассуждать сам с собой о высоких материях: вот, мол, как хитро и непостижимо устроен мир, в котором происходят необычайные явления, жены бросают мужей, диссертации отвергаются Высшей аттестационной комиссией, а некоторые французы удивительно похожи на советских граждан.

Затем Нарзанов долго и нудно толковал о проблеме перевоплощения; сравнивал себя с Эммануилом Кантом, подобно Вениамину Леонидовичу, никогда не видевшим фрезерного станка, и, наконец, спросил у Винокурова:

— Вот скажи, Сергей! Как бы ты реагировал, если тебе было бы суждено родиться французом Коти? Это очень тонкая мысль. Сообрази…

— Я бы зарезал акушерку, — хмуро отвечал Винокуров.

Гости частью разбрелись, частью заснули на кушетках и коврах в самых живописных позах.

Утомленная, но сладко улыбающаяся невеста заглянула на кухню. Там на белой скамеечке сидел Джо. Молодой человек порывисто вскочил и взял Юнону за руку. Он был очень серьезен.

— Послушайте, — сказал он почти шепотом. — Я никак не мог с вами встретиться… все произошло так неожиданно!.. Не выходите замуж за Винокурова. Выходите лучше за меня!

Юнона кокетливо улыбнулась.

— Опоздали, мой друг. Мы уже зарегистрированы, что же вы медлили? Ха-ха!

— Черт с ней, с регистрацией! Не выходите за него. Он испортит вам жизнь.

На кухню заглянул Винокуров.

— О! — вскричал он с ложным пафосом. — Я, кажется, помешал? Этот юнец из прытких. А ну-ка сматывай удочки.

Джо сверкнул глазами, а Юнона, весело расхохотавшись, бросилась в объятия супруга.

Целую неделю затем ходила она тенью за писателем-маринистом. Лишь однажды, улучив удобный момент, «Викинг» присел к столу и набросал несколько слов: