"Нокаут" - читать интересную книгу автора (Сидельников Олег Васильевич)

Глава II. Мсье Коти уходит в мир иной

Так они и стояли обнявшись. Сколько длилась эта процедура — кто может знать! Минуту, час? Во всяком случае влюбленные и не заметили, как отворилась дверь и в каюту заглянул маленький круглый человечек. Завидев парочку, он выпучил глаза и отпрянул назад. Следом показалась голова в противосолнечных очках. Она вежливо кашлянула и произнесла приятным баритоном, красиво грассируя «р»:

— Пардон… Это отшень жаль, ме… но я винужен обратить ваше внимание на прекрасный погода.

Перед Нарзановыми предстал высокий, плечистый шатен лет тридцати — тридцати двух. Не обращая внимания на смущение молодоженов, новый пассажир завел с ними беседу о красотах природы, вежливо осведомился о свободной койке и с живейшим интересом перелистал «Мысли о воспитании» Джона Локка.

В каюте появился и четвертым пассажир — кругленький, маленький, с шевелюрой цвета кабаньей щетины. Втащив огромный баул, поставил его на нижний диванчик Вениамина Леонидовича и прохрипел разбитым тенорком серьезно и важно:

— Молодой человек, думаю, вы уважаете старость? Лично я ее уважаю. Это я вам сказал.

Нарзанов покорно собрал свои пожитки и перебрался на верхнюю полку.

Когда посадочная суета немного улеглась, шатен погладил свою боксерскую челюсть и, обласкав попутчиков взглядом голубовато-стальных, чуть запавших, выразительных глаз, сказал с чарующей любезностью:

— Я полягаль, господа (при слове «господа» молодожены переглянулись, а кругленький плотный старик крякнул), я полягаль, нам следовало бы… как это… знакомись.

И тут супруги Нарзановы узнали, что их, спортивной наружности попутчик — не кто иной, как «Ситуайен Пьер Коти из Парижа, коммерсант». Настенька ахнула, а Вениамин Леонидович нахмурил жиденькие брови и неодобрительно посмотрел на представители эксплуататорского меньшинства.

Капиталист оказался на редкость общительным и остроумным субъектом. Пьер Коти выразил надежду, что мирное сосуществование в каюте не будет омрачено разногласиями и тут же затеял с Вениамином Леонидовичем спор о Поле Сартре, успевая бросать при этом игривые взгляды на Настеньку. Это последнее обстоятельство окончательно расстроило философа. Когда же Коти преподнес Лапочке микроскопический флакончик с маркой «Лориган де Коти», Вениамин Леонидович окончательно потерял самообладание.

— Мерси! — с чисто парижским шиком проговорил Нарзанов, переходя, однако, тут же на русский язык. — Но мы не можем принимать подарков, добытых ценою, так сказать…

— О ля-ля! — прощебетал жизнерадостный капиталист. — Понимаю. Я тоже узналь политэкономию. Ви ошибайтес. Я есть тшесны маршанд, торговес. Де Коти лишь однофамилес. У меня тшасовой магазин всего лишь. Он парль… время есть деньги. Я не уверен, что это верно, если саглянуть мон карман.

Мсье Коти рассмеялся и дружески хлопнул философа тяжелой ладонью по колену.

В таких вот приятных разговорах путешественники провели время до захода солнца. Четвертый пассажир, по виду нечто среднее между кооператором, заготовителем и цирковым администратором в отставке, хранил угрюмое молчание. Сосредоточенно запихивая в толстогубый рот котлету за котлетой, он обдавал всех чесночным духом, сопел и звучно чавкал. Затем старик с блеклыми, но суетливыми глазками потребовал, чтобы все вышли из каюты, и еще раз напомнил о необходимости уважать старость. Добрых полчаса он держал Нарзановых и мсье Коти за дверью. Наконец он дал команду: «Можете войти — и предстал перед спутниками в полосатой пижаме, похожий на заключенного из тюрьмы Синг-Синг.

Старик бесцеремонно потушил верхний свет, забрался под одеяло и, еще не заснув, душераздирающе захрапел. Остальные обитатели каюты сконфуженно молчали. Лишь неунывающий мсье Коти заметил вполголоса:

— Пошалуй, нам не будут досаштать мухи. Сэ тре бьен.

— Сопако! — неожиданно просипел узник Синг-Синга, закрывая глаза.

Вениамин Леонидович испугался.

— Лев Яковлевич Сопако. Заготовитель. Лев Яковлевич умолк и тут же захрапел ужаснее прежнего.

Коти улыбнулся и, откровенно разглядывая смущающуюся Настеньку, сострил:

— Вам не повезло: один вояжер иностранный, другой — просто странный.

Нарзанов кипел от ревности и возмущения. И все же он покорно выслушал историю ситуайена Коти, опоздавшего на теплоход и догнавшего его в Саратове, прилетев на самолете вместе с малосимпатичным Львом Яковлевичем.

Ночь прошла беспокойно. Сопако храпел возмутительно, с каким-то скрежетом. Вениамин Леонидович смежил очи лишь на рассвете. Но тут же ему привиделся страшный сон: эксплуататор мсье Коти проник в Высшую аттестационную комиссию и изорвал в клочки его, Нарзанова, диссертацию «К вопросу о трудах Диогена, о которых науке ничего не известно и ничего известно быть не может», а затем добился решения ВАКа поселить Вениамина Леонидовича в бочке из-под пива. Француз при этом злорадно ухмылялся, размахивал перед лицом научного работника «Мыслями о воспитании» и напевал «Лучинушку».

Нарзанов проснулся и вздрогнул. Нахальный капиталист действительно держал в руках книжку Локка «Мысли о воспитании», оставленную Вениамином Леонидовичем на столике, и что-то напевал, сияющий и донельзя цветущий. Заметив пробуждение своего попутчика, он тут же поднял невероятный шум своими бесконечными «бон жур», разбудил Настеньку и Сопако, и вскоре все четверо уже сидели в ресторане.

— Сегодня есть день мой ангель! — объявил Коти, не сводя глаз с Настеньки. — Прошу отмешать.

Инициативный и напористый француз велел Льву Яковлевичу отнести назад в каюту котлеты и затеял целый пир. Все было бы хорошо. Но беда в том, что Коти стал одолевать Настеньку любезностями и комплиментами. Он, как видно, совсем потерял голову и говорил об этом откровенно самому Вениамину Леонидовичу.

Нарзанов страдал. Когда француз, подхватив после завтрака Настеньку под руку, повлек ее гулять по палубе, философу захотелось даже стукнуть мсье Коти в боксерскую челюсть.

— Не понимаю, — возмущался Вениамин Леонидович. — Что мешает мне проучить этого проходимца?! А, впрочем, понимаю… Мои решительные действия могли бы привести к дипломатическим осложнениям.

Нарзанова удерживали от решительных действий и другие причины, в частности, тяжелые кулаки, широченные плечи и могучая челюсть волокиты, но философ пытался внушить себе, что эти факторы второстепенные и не имеют существенного значения.

«Впрочем, — уныло убеждал себя оскорбленный муж, — сейчас наша любовь проходит горнило испытаний. Если Лапочка меня действительно любит, она наверняка даст по рукам зарвавшемуся потомку шаромыжников».

Между тем Лапочка вовсе не собиралась давать мсье Коти по рукам. Она шла навстречу ласковому ветерку и весело смеялась. Француз довольно внятно говорил по-русски, сыпал остротами и любезностями.

Настенька понимала, что ведет себя не так, как надо, что ее Веничек захлебывается от ревности и справедливо проклинает жену за легкомыслие и ветреность. Но она ничего не могла с собой поделать. Уж очень веселым и обаятельным был этот Пьер Коти.

«Дойдем до кормы и возвратимся в каюту», — зарекалась Лапочка. Однако они обошли уже десять раз палубу.

— Вы посмотрите на этот шеловек, — изощрялся ее спутник, скашивая глаза на лысого человечка в шезлонге. — Как по-вашему… может этот лысый покраснеть до корней волос?.. Нэ се па?.. Ви, Настази, из Москва?.. У меня есть знакомий. Он ошень любит пить водка… он даже своя жена-московишка называет «особая московская тридцать шесть и шесть десятий градус».

Пьер предложил присесть на плетеный диванчик.

Теплоход плыл по тихой водной глади, с легким урчанием врезаясь в желтоватые пенистые волны, и казалось, будто белый гигант с голубой полосой на трубе стоял на месте, а двигались берега. Справа берег разбегался бескрайним изумрудным лугом, за краем которого четко вырисовывался сиреневый лес. Слева нависал крутояр с прилепившейся к нему деревушкой.

— Настази! — прошептал Коти дрогнувшим голосом, — же вузэм… Понимайт?

Лапочка не изучала французского языка. В стоматологическом институте ее обучали немецкому, которого она также не знала. Но «же вузэм» она поняла и залилась румянцем от смущения и удовольствия.

«Достукалась! — упрекала она себя. — Как же мне выкрутиться? Сказать Веничке… О! Это будет ужасно. Веничек такой нервный, он не перенесет! Что делать?!.»

— Настази… мон шер ами!..— шептал француз.

Неизвестно, чем бы кончилась беседа на плетеном диванчике, если бы из-за поворота не показался англичанин с льняными волосами. Поискав глазами, он обнаружил Коти с Лапочкой, услышал «мон шер ами», обращенные к Настази, и со своим извечным «О!» бросился к диванчику. Видно, ему надоело объясняться с помощью единственного междометия.

— О! — обрушился англичанин на Коти. — Ву заве франсэ, не сэ па? Же парль франсэ…

— Мэ же нэ парль па франсэ, — отрезал Пьер, рассерженный неуместным вторжением бритта. — В России я говорю по-русски.

— О!

Объясниться с Лапочкой мсье Пьеру так и не удалось. Едва англичанин удалился со своим универсальным возгласом «О!», выражавшим на сей раз гнев, как Вениамин Леонидович, метавшийся до сей поры в каюте, решил, наконец, перейти к активным действиям. В развевающемся парусом чесучовом пиджаке, прозрачноглазый и взлохмаченный, он ринулся к плетеному диванчику, как солдат на штурм крепости.

При виде монолитной фигуры молодого эксплуататора разгневанный супруг в последний момент решил отдать предпочтение словесной битве.

— А-а-а! — протянул он суфлерским шепотом, срывающимся на дискантовые нотки. — Мсье Коти любуется природой… Какой мезальянс! А вам известно (тут Нарзанов жестом провинциального трагика величественно указал на дрожащую Настеньку), вам известно, что эта женщина вовсе не ваша жена?! А вам известно, что такое моральное разложение, или же в вашей гасконной-посконной белль Франс не имеют об этом представления! А вам известно…

Вениамин Леонидович запнулся. Он мучительно соображал, что же еще должно было быть известно окаянному французу, однако ничего не придумал и, вздохнув, присел на диванчик.

Ситуайен Коти был явно смущен.

— Пардон, — пробормотал он после минутного молчания.

Лапочка, снедаемая муками совести, умоляющими глазами смотрела на разгневанного супруга.

— Я дурное не думаль. Я хотель развлекать… О, понятно…. ваши колютший… нет острый тшуст я есть должен утшесть.

Мсье Пьер немного помедлил и расстроенной походкой удалился в каюту.

Вряд ли есть необходимость описывать в подробностях объяснение молодых супругов. Были и упреки, и клятвы, и взаимное прощение обид. Когда примирившиеся влюбленные с некоторым смущением и даже легким страхом приоткрыли дверь своей каюты, им предстала трогательная картина: Коти лежал на диванчике, уставившись своими стальными глазами в потолок, а Лев Яковлевич, держа в руках очередную котлету, что-то доказывал ему, выбрасывая изо рта вместе со словами целые фонтаны крошек. Заметив молодых людей, Лев Яковлевич умолк. До ушей Вениамина Леонидовича долетел лишь обрывок фразы: «…да ну их к чертям собачьим, это я вам говорю! Это же очень рискованно. Плюньте вы. Это говорю вам я…»

Философу захотелось обидеться. Но это выглядело бы довольно глупо: сначала требовать прекратить ухаживания за женой, а затем обижаться за невнимание к ней и ее супругу.

Вениамин Леонидович уселся сконфуженный и принялся протирать очки без надежды когда-либо покончить с этим занятием. Настенька уткнулась в «Мысли о воспитании», все еще лежащие на столике.

Тягостное молчание нарушил француз:

— Э бьен! Не надо… как это… надрываться. Давайте мирисься.

Чувствительный Вениамин Леонидович чуть не прослезился: так его растрогало благородство владельца часового магазина. Настенька залилась румянцем и бросила на мужа, протянувшего Коти обе руки, благодарный взгляд.

— Ну вот, — констатировал Лев Яковлевич, ероша свои сивые жесткие как проволока волосы квадратной пятерней. — Дельце в шляпе. Это я вам говорю!

Весь следующий день прошел как нельзя лучше. Француз был крайне любезен и предупредителен. Он даже умудрился расшевелить Льва Яковлевича, и к вечеру тот настолько разошелся, что, поборов свою величайшую скупость, юркнул в буфет и вернулся с бутылкой шампанского. Коти вытащил из чемоданчика тонкогорлую бутылку французского коньяка. Вениамину Леонидовичу ничего не оставалось делать, как пригласить спутников в ресторан.

— О но… нет… лютше посидим каюта. Свежий воздух вредит нашим отношениям, — осклабился мсье Пьер.

На том и порешили. Официант принес в каюту ужин, и вскоре Нарзанов, поминутно роняя очки, хохотал над анекдотами, которые мастерски рассказывал Сопако. Коти, видимо, не всегда улавливал существо острот, смеялся меньше, зато его глаза все чаще и чаще останавливались на разрумянившейся Настеньке, на ее пухлых губах, на золотистом ворохе ее волос.

Наконец Лев Яковлевич выпалил такой фривольный анекдотец, что все оцепенели.

Раньше всех нашелся мсье Пьер.

— Ви есть влюблен? — спросил он серьезно.

— Я? — удивился Лев Яковлевич. — Чего это вам пришло в голову?

— Ви пересолиль свой анекдот, — невесело улыбнулся одними губами Коти и прибавил: — Берегитесь! Русские говорят — пересол на спина!

Эта шутка внесла некоторую разрядку, но не развеяла полностью грозовые тучи. Правда, заготовитель пытался восстановить прежнюю дружескую обстановку, перемежая свои замечания бесконечными «это я вам говорю», но особого успеха не имел.

«Как бы не так! — возмущался в душе Вениамин Леонидович поведением Коти. — Уж я-то вижу, кто из вас влюблен!»

Француз стал задумчив. Он лежал на диванчике, отвернувшись к стене, и лишь изредка поворачивал голову, обжигая Настеньку пламенными взглядами. Почти всю ночь Пьер лежал с открытыми глазами, а потом долго писал какое-то письмо, то и дело разрывая в клочки написанное.

За странными действиями француза исподтишка наблюдал Вениамин Леонидович. В конце концов он решил, что ситуайен Коти сошел с ума.

Теплоход подплывал к Сталинграду. Пассажиры высыпали на палубу, пытаясь разглядеть в темноте гигантскую стройку ГЭС.

Оба берега не спали. Тысячи и тысячи огоньков золотились во мгле и казалось, что небо низверглось на землю, засыпав ее мириадами звезд. Чудились фантастические контуры каких-то длинношеих бронтозавров — это вгрызались в землю экскаваторы; доносился металлический скрежет, вспыхивали бесчисленные звездочки электросварки. Вдали извивалась светлая лента, составленная из бесчисленного числа дрожащих лучиков автомобильных фар.

Притихшие пассажиры, охваченные волнением, зачарованно смотрели на грандиозную схватку человека с природой. Даже иностранцы не носились по палубе со своими фотокамерами. Они, как послушные дети, толпились вокруг доброхотных переводчиков и внимали повести о городе-герое, о людях большой души, людях подвига и неуемных дерзаний.

По черному лаку водной глади шныряли красные и зеленые светляки бортовых огней баркасов и буксиров. Где-то вдалеке, вспарывая ночную мглу, перекликались паровозы…

Огоньки множились. Временами в черное небо взметывалось огненное зарево. На многие километры протянулся вдоль берега завод-гигант, созданный энтузиазмом первой пятилетки.

— Тракторный, — тихо и проникновенно сказал еще не старый, но уже седой человек в сером коломенковом кителе с двумя рядами орденских колодок. — Тракторный, — повторил он дрогнувшим голосом.

И всем, даже окающему англичанину, не понимающему ни слова по-русски, стало ясно, отчего этот седой человек потерял дар речи: это он, молодой парень с дерзкими глазами, в продранных валенках, назло зимней стуже таскал кирпичи и сваривал металл, месил цемент, а потом одним из первых вошел в созданный своими руками цех рядовым солдатом легиона мирного труда. Это он, недосыпая ночей, корпел над учебниками, вырастая в командира производства. Это он, скрежеща зубами от гнева, видел, как с визгом и грохотом терзает его детище взбесившаяся сталь. Это он, в синей спецовке, сжимая в онемелых от злобы руках трехлинейку, рвался навстречу неумолчному реву пулеметов и автоматов и, дорвавшись до горла врага, намертво стиснул его в мозолистом кулаке. А потом, едва залечив свои раны, пришел залечивать раны своему другу, другу, с которым навсегда связал судьбу.

Это он!

— Тракторный, — еще раз сказал седой и провел невзначай по лицу жесткой ладонью.

— Прохладно стало, — поежилась Настенька. — Принеси мне, милый, жакет.

Вениамин Леонидович поспешил к каюте. По дороге его, схватила за рукав ожиревшая красавица с глупыми, как у попугая, глазами,

— Молодой человек! — воскликнула капризным баритоном бывшая красавица. — Я констатирую ужасный факт: мы с мужем не обнаружили прорана! Мы его не видели. А вы… вы видели? А что такое проран? Ах, это невыносимо!.. Да объясните же, молодой человек! Во всяком случае…

Она долго, кокетливо улыбаясь, терзала бедного Вениамина Леонидовича, требуя от него прорана и всячески пытаясь блеснуть своей, как она выразилась, «эрюдицией».

На палубе поредело. Настенька мерзла на корме в своем легком платьице. Супруг не возвращался. Досадливо передернув плечами, она решила вернуться в каюту, обернулась…

Перед ней стоял мсье Коти.

— Не пугайтесь, — тихо вымолвил француз, грустно улыбаясь. Он говорил сейчас особенно чисто, с едва заметным акцентом. Видимо, он тщательно обдумал свои слова. — Не пугайтесь. Я всего несколько слов хотшу сказать… прежде тшем проститься. Слушайте… Я люблю вас… Нет, нет! Не перебивайте меня! Я больше никогда не буду говорить… Вы вернуль меня к жизни. Вы же ее у меня отнимаете. Возможно, я сошел с ума, но в этом виноваты вы. Я хотел бороться за вас… понял, что это безнадежно. И теперь…

Коти схватил Настенькину руку и припал к ней губами.

— Перестаньте!.. Слышите? Сейчас же перестаньте, а то… Я милицию позову… Мама! — беззвучно шевелила губами Настенька.

Мсье Пьер опомнился. Он вынул из кармана голубоватый конверт.

— Возьмите, Настенька, прочитайте это. Вы сами узнаете, когда его надо будет прочитать. — Мсье Пьер уходит в мир иной!.. Прощайте…

Молодая женщина стояла, не в силах сдвинуться с места. Как в тумане она видела: рослая плечистая фигура Коти метнулась к перилам, раздался резкий треск, будто бы переломилась толстая сухая ветка, блеснуло короткое пламя и что-то тяжелое с всплеском исчезло в черной маслянистой воде.

У Настеньки помутилось в голове. Она хотела крикнуть, но горло свела судорога.

— Помогите! — ей казалось, что она кричит на всю вселенную, а ее голоса не было слышно даже в двух шагах. И Вениамин Леонидович, возвратившийся наконец к своей Лапочке, вдруг в испуге выронил жакет: он увидел, как его жена пошатнулась и, цепляясь за палубные перила, опустилась на пол.

— А-а-а-а! — закричал Нарзанов.

Сбежались матросы, пассажиры. Появился заспанный врач.

Обморок продолжался недолго. Глотнув докторских снадобий, Настенька вздохнула, открыла глаза.

— Остановите теплоход, — прошептала она.

Толпа колыхнулась, зашумела и тут же стихла.

На корме, возле водостока, в маленькой черной лужице тускло поблескивал миниатюрный браунинг.