"Картина без Иосифа" - читать интересную книгу автора (Джордж Элизабет)

ЧТО СЛЕДУЕТ ЗА ПОДОЗРЕНИЕМ

Глава 6

Единственным вселяющим надежду знаком было то, что, когда он протянул руку и прикоснулся к ней — провел ладонью по голой канавке ее позвоночника, — она не вздрогнула и не отпрянула с раздражением от такой ласки. Это поселило в нем надежду. Правда, она ничего ему не сказала и спокойно одевалась дальше, однако в этот момент инспектор Томас Линли был готов принять что угодно. Лишь бы это не стало ее откровенным отказом с последующим отъездом. Он подумал, что в этом заключена отрицательная сторона интимной близости с женщиной. Если и бывает счастливое «после того», связанное с началом влюбленности или возвращением старой любви, то им с Хелен Клайд пока не удалось это найти.

Еще рано, говорил он себе. Они еще не привыкли к новой для них роли любовников после тех пятнадцати с лишним лет, когда оставались исключительно друзьями. И все-таки ему хотелось, чтобы она вернулась в постель, где простыни еще хранили тепло ее тела, а на подушках оставался запах ее волос.

Она не включила лампу. Не раздвинула шторы, скрывавшие водянистый утренний свет лондонской зимы. Несмотря на это, он отчетливо видел ее при той малой толике солнца, которой удалось сначала просачиться сквозь тучи, а затем через шторы. Но если бы даже этого не было, он все равно давным-давно запечатлел в памяти ее лицо, каждый ее жест и каждую частицу тела. Если бы в комнате царил кромешный мрак, он все равно мог бы описать жестами изгиб ее талии, угол, под которым она наклоняет голову, прежде чем откинуть назад волосы, контуры ее икр, пяток и лодыжек и округлость ее грудей.

Он любил и раньше, даже более часто за свои тридцать шесть лет, чем хотел бы признаться в этом кому бы то ни было. Но никогда прежде он еще не испытывал такого забавного, почти неандертальского желания владеть женщиной, быть ее господином. За последние два месяца, с тех пор как Хелен стала его любовницей, он не раз говорил себе, что это желание испарится, как только она согласится вступить с ним в брак. Желание владеть — и заставлять ее подчиняться — вряд ли станет процветать в атмосфере равновесия сил, равенства и диалога. И если они были признаками того рода отношений, какие ему хотелось поддерживать с ней, тогда та часть его, которая стремилась контролировать их взаимоотношения сейчас, была той его частью, которой ему вскоре предстояло пожертвовать.

Проблема стояла перед ними даже теперь, когда он знал, что она огорчена, когда знал причину почему, и не мог, честно говоря, винить ее за это, и все-таки ловил себя на неразумном желании принудить ее к покорному и виноватому признанию такой ошибки, самым логичным искуплением которой была бы ее готовность вернуться в постель. Что являлось само по себе второй и более императивной проблемой. Он проснулся на рассвете, возбужденный теплом ее спящего тела, прижавшегося к нему. Погладил ладонью ее бедро, и даже спящая, она перевернулась в его объятиях, чтобы заняться медленной утренней любовью. Потом они лежали среди подушек и сбитых одеял — ее голова на его груди, ее каштановые волосы лились словно шелк меж его пальцев.

— Я слышу твое сердце, — произнесла она.

На что он ответил:

— Вот и славно. Значит, ты его еще не доломала. Она хихикнула, легонько куснула его сосок, потом зевнула и задала вопрос.

Будто абсолютно безмозглый идиот, он ответил. Без экивоков. Без увиливания. Просто помялся немного, кашлянул и сказал правду. Из-за чего и возник у них спор — если обвинение в «объективации, овеществлении женщин, овеществлении меня, меня, Томми, кого ты, по твоим словам, любишь» можно назвать спором. Хелен полна была решимости одеться и уйти. Не в гневе, разумеется, а в очередной раз желая «обдумать все в одиночестве».

Боже, каких глупцов делает из нас секс, подумал он. Один миг освобождения и блаженства, а потом раскаяние на всю жизнь. И черт побери, когда он наблюдал, как она одевалась — застегивала шелка и кружева, он испытал жар и прилив желания. Само его тело служило самым красноречивым подтверждением правды, стоявшей за ее обвинениями. Для него само проклятие быть самцом казалось неразрешимым образом соединенным с необходимостью как-то справляться с агрессивным, бездумным, животным голодом, который заставлял мужчину желать женщину вне зависимости от обстоятельств, а иногда — к его стыду — из-за обстоятельств, словно полчаса успешного совращения могли в действительности служить доказательством чего-то, кроме способности тела выдавать мысли.

— Хелен, — сказал он.

Она подошла к извилистому комоду, взяла тяжелую щетку с серебряной ручкой и стала причесываться. На комоде среди семейных фотографий стояло зеркало-псише, и она наклонила его так, чтобы видеть себя.

Он не хотел с ней спорить, но чувствовал, что должен сказать что-то в свою защиту. В конце концов, ее прошлое было не более безгрешным, чем его собственное.

— Хелен, — сказал он, — мы с тобой взрослые люди. У нас имеется общий отрезок жизни, общая история. Но у каждого имеются и собственные истории, и я не думаю, что мы что-то выиграем, если совершим ошибку и забудем про них. Или станем судить, основываясь на ситуациях, которые могли возникать еще до наших отношений. Я имею в виду наши нынешние отношения. Их физиологический аспект. — Он внутренне поморщился из-за своей нерешительной попытки положить конец их размолвке. Ему хотелось сказать — черт возьми, мы ведь любовники. Я хочу тебя, я люблю тебя, а ты — меня. Так перестань столь болезненно реагировать на то, что не имеет к тебе ровно никакого отношения, ведь главное то, что я к тебе испытываю сейчас, что хочу остаться с тобой до конца жизни. Ясно тебе, Хелен? А? Ясно? Хорошо. Я рад. Теперь иди ко мне.

Она положила щетку, но не повернулась к нему. Она еще не обула туфли, и у Линли появилась призрачная надежда, что она хочет отчуждения между ними не больше, чем он сам. Наверняка Хелен злится на него, как и он сам на себя, но расставаться с ним не собирается. Несомненно, ее можно заставить взглянуть на вещи трезво — хотя бы задуматься, что он тоже мог за последние два месяца неправильно толковать ее прежние романтические привязанности, и если бы был идиотом, перечислял бы ее прежних любовников, как это она делала с его пассиями. Разумеется, она станет спорить, что ее вообще никогда не интересовали его бывшие дамы, что речь вовсе не о них. А в женщинах вообще и в его отношении к ним, типа его хо-хо-хо-я-провожу-сегодня-еще-одну-горячую-ночку, о чем, по ее представлениям, говорит факт привязывания галстука к наружной ручке его ванной.

— Я был не более целомудренным, чем ты, — сказал он. — Мы всегда знали это друг о друге, верно?

— Ну и что?

— Голый факт. И если мы протянем канат между нашим прошлым и будущим и пойдем по нему, то непременно свалимся. У нас есть только сегодняшний день. И еще будущее. Что, в сущности, самое главное.

— Это не имеет никакого отношения к прошлому, Томми.

— Имеет. Ты сказала не далее как десять минут назад что-то про «маленький, жалкий счет воскресных ночей у его светлости».

— Ты неправильно истолковал мои опасения.

— Да что ты говоришь? — Он перегнулся через край кровати и подхватил свой халат, который упал на пол где-то среди ночи и лежал кучкой голубого кашемира. — Тебя больше сердит галстук на дверной ручке…

— Меня сердит то, на что намекает этот галстук.

— …или тот факт, что, по моему собственному крайне идиотскому признанию, это символ, которым я пользовался прежде?

— Я думаю, ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не задавать подобных вопросов.

Он встал, влез в халат и около минуты собирал одежду, которую торопливо стаскивал с себя накануне вечером в половине двенадцатого.

— А еще я думаю, что в душе ты более честна с собой, чем в данный момент со мной.

— Это уже обвинение. Мне оно не нравится. Не нравится мне и сквозящий в нем оттенок эгоцентризма.

— Твоего или моего?

— Томми, ты знаешь, что я имею в виду.

Он пересек комнату и раздвинул шторы. Снаружи стоял блеклый день. Порывистый ветер гнал по небу с востока на запад тяжелые тучи; тонкая корочка мороза лежала подобно свежей глазури на лужайке и на розовых кустах, росших за домом. Один из соседских котов сидел на кирпичной стене, к нему тянулся тяжелый паслен. Он сгорбился, ситцевая шерсть струилась рябью, а морда казалась закрытой наглухо, демонстрируя уникальное кошачье свойство быть одновременно властным и недосягаемым. Линли позавидовал ему — хотел бы он сказать то же самое о себе.

Он повернулся от окна и обнаружил, что Хелен в зеркале наблюдает за ним. Он подошел и встал позади нее.

— Я мог бы довести себя до исступления мыслями о мужчинах, которые были твоими любовниками, — сказал он. — А затем, спасаясь от безумия, стал бы обвинять тебя, что ты использовала их в своих эгоистических целях, тешила свое эго, повышала самооценку. Но мое безумие все равно присутствовало бы там постоянно, независимо от силы моих обвинений. Я бы просто отводил его в другое русло, отрицал, сосредоточив все свое внимание — не говоря уже о силе моего праведного гнева — на тебе.

— Умно, — сказала она, пристально глядя на него.

— Что?

— Такой способ уклонения от главной темы.

— Какой?

— Что я не хочу быть.

— Моей женой.

— Нет. Маленькой птичкой лорда Ашертона. Новой крутой штучкой инспектора Линли. Поводом для подмигивания и ухмылок между тобой и Дейтоном, когда он накрывает тебе завтрак или приносит чай.

— Прекрасно. Понятно. Тогда выходи за меня замуж. Я хотел этого последние двенадцать месяцев, хочу и сейчас. Согласись узаконить эту связь традиционным образом — что я предлагал с самого начала, и тебе это известно, — и тогда тебе вряд ли придется опасаться праздных сплетен и потенциальных унижений.

— Все не так просто. Дело даже не в праздных сплетнях.

— Ты меня не любишь?

— Разумеется, люблю. И ты это знаешь.

— Тогда что?

— Я не хочу превратиться в объект, в вещь. Не хочу.

Он медленно покачал головой.

— И ты в эти два последних месяца ощущаешь себя объектом? Когда мы вместе? Имея в виду и минувшую ночь?

В ее глазах мелькнула растерянность. Пальцы крепче сжали щетку.

— Нет. Конечно нет.

— Тогда нынешнее утро? Она заморгала.

— Господи, терпеть не могу спорить с тобой.

— Мы не спорим, Хелен.

— Ты пытаешься загнать меня в угол.

— Я пытаюсь взглянуть правде в глаза. — Ему хотелось провести кончиками пальцев по ее волосам, повернуть к себе, обхватить ладонями ее лицо.

Но он не решился и положил руки ей на плечи. — Что бы ты ни говорила, если мы не сможем примириться с прошлым, у нас не будет будущего. Я могу смириться с твоим прошлым: Сент-Джеймс, Кусик, Рис Дэвис-Джонс и кто там еще, с кем ты провела одну ночь или год. Вопрос в том: сможешь ли ты принять мое прошлое? Ведь все дело в этом. И мое отношение к женщинам тут ни при чем.

— Оно всегда при чем.

В ее тоне он уловил горечь, она была написана и на ее лице.

— О Господи, Хелен, — вздохнул он, поворачивая ее к себе. — У меня никогда не было другой женщины. И я не хотел ни одну из них.

— Знаю, — сказала она и уткнулась лбом в его плечо. — Но разве мне от этого легче?

Прочитав, сержант Барбара Хейверс смяла вторую страницу пространного меморандума, прибывшего от старшего суперинтенданта Дэвида Хильера, скатала ее в комок и бросила в противоположный конец кабинета инспектора Линли в мусорную корзинку, где она присоединилась к предыдущей странице. Корзинку Барбара специально поставила у двери, ради небольшого упражнения на меткость броска. Она зевнула, яростно почесала голову, положила ее на кулак и продолжила чтение. В буфете Макферсон назвал этот меморандум sotto voce «Энциклика папы Дэви о том, что нужно пользоваться носовым платком».

Все сходились на том, что у них есть более важные вещи и им некогда читать эпистолу Хильера о Серьезной Необходимости Сил Национальной Полиции Усматривать При Ведении Следствия Возможную Связь С Ирландской Республиканской Армией. Поскольку все понимали, что Хильер вдохновился освобождением Бирмингемской Шестерки — и поскольку мало кто из них испытывал симпатию к тем сотрудникам полиции из западной части Центральных графств, которые в результате стали объектом расследования Ее Величества, — факт оставался актом: все они слишком перегружены своими индивидуальными задачами, чтобы тратить время на смакование предписаний старшего суперинтенданта.

Правда, Барбара в данное время не барахталась среди полудюжины дел, как некоторые ее коллеги. Более того, стояла на пороге долгожданного двухнедельного отпуска. За время отпуска она планировала привести в порядок дом в Актоне, где прошло ее детство, чтобы передать его агенту по недвижимости и перебраться в крошечное ателье-вместе-с-коттеджем, которое она ухитрилась отыскать в Чок-Фарм, — оно спряталось за обширным эдвардианским домом в Итон-Вилесе. Сам дом был разделен на четыре квартиры и просторную жилую комнату в цокольном этаже; ограниченный бюджет Барбары ничего этого не позволял. А вот коттедж, притаившийся в конце сада под ложной акацией, был практически слишком мал для всех, только карлик мог бы там с комфортом разместиться. Барбара не была карлицей, но ее требования к жилью оказались весьма скромными: она не собиралась принимать гостей, не рассчитывала на замужество и семью, много времени проводила на работе, ей только нужно было преклонить на ночь усталую голову. Так что коттедж ее вполне устраивал Она подписала договор о найме не без волнения. С тех пор как она уехала из Актона, это был ее первый дом за последние двадцать лет из тридцати трех.

Она уже обдумывала, как украсит его, где купит мебель, какие фотографии и гравюры повесит на стенах. Она зашла в садовый центр и посмотрела на растения, отметив, какие хорошо растут в оконных ящиках, а каким требуется солнце. Измерила шагами длину коттеджа, потом ширину, осмотрела окна и дверь. В Актон она вернулась с головой, набитой планами и идеями, все из которых оказались нереальными и невыполнимыми, когда она столкнулась с тем объемом работы, который требовалось выполнить в родительском доме.

Покраска внутри, ремонт снаружи, замена обоев, столярные работы, прополка всего сада за домом от сорняков, чистка старых ковров… список оказался бесконечным. И, кроме того факта, что она была единственной персоной, пытавшейся выполнить ремонт дома, который стоял без ухода с тех пор, как она окончила школу — что само по себе удручало ее, — оставалось также смутное ощущение беспокойства, которое она испытывала всякий раз, когда какая-то из операций по благоустройству действительно завершалась.

Дело было в ее слабоумной матери. В последние два месяца она жила в приюте для престарелых в Гринфорде, неподалеку от Лондона. Она вполне могла бы привыкнуть к своей жизни в Хоторн-Лодже, но Барбара все еще раздумывала, стоит ли искушать судьбу, продавать старый дом в Актоне и поселиться в более приятном окружении, в симпатичном богемном маленьком коттедже, под лозунгом «новая жизнь — следуй надеждам и мечтам», где для ее матери в общем-то и не найдется в случае чего места. Но ведь она не просто продавала слишком просторный дом, чтобы хватило денег на содержание больной матери в Гринфорде. Разве не была сама идея продажи дома ширмой для ее собственного эгоизма?

У тебя собственная жизнь, Барбара, упорно твердила она себе по двадцать раз на день. И ты не совершаешь никакого преступления. И все же она чувствовала себя преступницей. Она размышляла над списками всего, что требовалось сделать, порой отчаивалась, со страхом ожидая дня, когда работа будет выполнена, дом продан и она наконец осуществит свою мечту.

В редкие моменты размышлений Барбара признавалась себе, что дом давал ей опору, был последней крупицей безопасности в мире, в котором у нее больше не было отношений, за которые она могла бы хоть немного зацепиться крючком эмоциональной привязанности. И не имело значения, что она не могла зацепиться крючком за родственные чувства или многолетнюю надежность — этому давно уже препятствовали затяжная болезнь отца и слабоумие матери, — жизнь в том же старом доме с одними и теми же соседями сама по себе несла черты надежности. Бросить все и ринуться сломя голову в неизвестность… Иногда Актон казался ей бесконечно предпочтительней.

Простых ответов нет. Инспектор Линли сказал бы, что вся жизнь состоит из таких вопросов. При мысли о Линли Барбара беспокойно заерзала на стуле и заставила себя прочесть первый параграф на третьей странице меморандума Хильера.

Слова ничего для нее не значили. Она не могла сосредоточиться. Ее мысли невольно возвращались к ее непосредственному начальнику.

Как же ей поступить? Она поежилась, положила меморандум на стол среди различных папок и деловых бумаг, накопившихся в его отсутствие, и полезла в сумку за сигаретами. Закурила и, щурясь, выпустила дым в потолок.

Она была в долгу перед Линли. Разумеется, он стал бы это отрицать, изобразив такое изумление, что она тут же усомнилась бы в собственных дедукциях. Но против фактов не попрешь, какими бы незначительными они ни казались, и ей это очень не нравилось. Как вернуть ему долг, если он никогда этого не позволит, пока они в неравном положении. Он никогда не станет считать слово «долг» некой данностью, существующей между ними.

Черт бы его побрал, подумала она, он слишком много видит, слишком много знает и слишком умен, чтобы быть застигнутым врасплох. Она крутнулась в кресле и оказалась лицом к шкафчику, где стояла фотография Линли и леди Хелен Клайд.

— Вот и сочетайтесь, — произнесла она, хмуро стряхивая пепел на пол. — Уйди из моей жизни, инспектор.

— Прямо сейчас, сержант? Или вы позволите мне сделать это попозже?

Барбара быстро повернулась. Линли стоял в дверях, кашемировое пальто висело на одном плече, а Доротея Харриман — секретарша их суперинтенданта — металась за его спиной. Извини, говорила она Барбаре одними губами, усиленно жестикулируя, с виноватой миной на лице, я не заметила, как он пришел. Не успела тебя предупредить. Когда же Линли глянул через плечо, Харриман зашевелила пальцами, мило улыбнулась ему и исчезла в сиянии своих светлых, густо налакированных волос.

Барбара вскочила на ноги.

— Вы ведь в отпуске, — пробормотала она.

— Как и вы.

— Так что вы…

— А вы что?

Она глубоко затянулась сигаретой.

— Просто подумала — дай зайду. Я оказалась тут неподалеку.

— А-а.

— А вы?

— Аналогичный случай. — Он зашел в кабинет и повесил пальто на вешалку. В отличие от Барбары, явившейся в Ярд в джинсах и теплой рубашке с размашистым призывом «Покупай британское у «Георга» под вылинявшим изображением этого святого, который расправлялся с унылого вида драконом, Линли был одет в своей обычной манере: костюм-тройка, накрахмаленная рубашка, шелковый коричневый галстук и непременная цепочка от часов, висящая поперек жилета. Он направился к своему столу, бросив неодобрительный взгляд на дымящийся кончик сигареты, когда проходил мимо Барбары, и принялся сортировать проспекты, сообщения, конверты и многочисленные внутренние циркуляры. — Что это? — спросил он, взяв в руки оставшиеся восемь страниц меморандума, который перед этим читала Барбара.

— Мысли Хильера о работе с Ирландской республиканской армией.

Он похлопал по карману пиджака, вынул очки и пробежал глазами страницу.

— Странно. Неужели Хильер изменил своему стилю? У меня впечатление, что он начал с середины.

С виноватым видом она наклонилась к мусорной корзинке, извлекла оттуда две первых страницы, разгладила на своем мясистом бедре и вручила ему, уронив при этом сигаретный пепел на его рукав.

— Хейверс… — Его голос был само терпение.

— Извини. — Она стряхнула пепел. Осталось пятнышко. Она посильней потерла ткань о ткань. — Ничего, сойдет.

— Уберите эту проклятую вонючку, умоляю. Она вздохнула и загасила оставшийся окурок о каблук. Потом бросила его в корзинку, но промахнулась. Бычок упал на пол. Линли поднял голову от меморандума Хильера, поглядел на окурок поверх очков и вопросительно приподнял бровь.

— Прошу прощения, — пробормотала Хейверс и направилась к тому месту, где лежал окурок, чтобы бросить его в корзину. Корзинку же снова поставила возле его стола, сбоку. Он пробормотал слова благодарности. Она плюхнулась на один из стульев для посетителей и стала разглядывать намечающуюся дыру на правой коленке джинсов. Пару раз украдкой бросила на него взгляд, однако он продолжал читать.

Он выглядел превосходно отдохнувшим, свежим и абсолютно безмятежным. Его светлые волосы, как всегда хорошо подстриженные, безупречно лежали. Ей всегда хотелось узнать, кто следит за этой волшебной стрижкой, — казалось, волосы не отрастали ни на миллиметр сверх установленной длины. Карие глаза были ясными, без темных кругов, на лбу к уже привычным, возрастным морщинам не добавилось новых. Но факт оставался фактом — он сейчас должен быть в отпуске, о чем давно мечтал вместе с леди Хелен Клайд. Они собирались на Корфу. Отъезд был намечен на одиннадцать. А сейчас уже четверть одиннадцатого, и если инспектор не планирует лететь в Хитроу на вертолете в ближайшие десять минут, он никуда не попадет. По крайней мере в Грецию. Сегодня.

— Ну как? — беззаботным тоном поинтересовалась она. — Хелен с вами, сэр? Она больше не болтает с Макферсоном в буфете?

— Нет, — буркнул Линли. Он только что дочитал третью страницу трактата и начал ее комкать, как поступила она с первыми двумя, но делал это машинально, чтобы чем-то занять пальцы, привыкшие держать сигарету. Он уже целый год воздерживался от дьявольского зелья.

— Она не заболела? То есть разве вы не собирались вдвоем в…

— Мы планировали, верно. Но планы порой меняются. — Он взглянул на нее поверх очков: мол, чего привязалась? — А как насчет ваших планов, сержант? Они тоже изменились?

— Я просто сделала перерыв. Знаете, каково это? Работаешь, работаешь, работаешь, и руки превращаются в дохлых крабов. Я решила дать им передышку.

— Понятно.

— Правда, от малярных работ им не придется отдыхать.

— Что?

— От покраски стен. Понимаете? Внутренних малярных работ в доме. Два дня назад ко мне зашли три парня. Предложили заключить договор на покраску внутренних стен в доме. Сказали, что работают по подряду. Все очень странно, потому что я их не вызывала. Но еще более странно, что работа уже была оплачена заранее.

Линли нахмурился и положил меморандум на доклад психологов о взаимоотношениях в Лондоне между полицией и жителями города.

— Действительно странно, — согласился он. — А вы уверены, что они не ошиблись адресом?

— Абсолютно, — ответила она. — На все сто. Они даже знали мое имя и называли меня «сержант». Интересовались, легко ли женщине работать в криминальном отделе. Такие словоохотливые. Интересно, откуда они узнали, где я работаю.

Как и ожидалось, лицо Линли стало похоже на этюд живописца, изображающий удивление. Она полагала, что он обрушится на нее с рассуждениями о непредсказуемости мира, который они считают безнадежно прогнившим.

— А вы видели контракт? Удостоверились, что они явились по правильному адресу?

— О да. А работали они чертовски хорошо, сэр. Два дня, и дом стал как новенький.

— Какая интригующая ситуация, — пробормотал он, возвращаясь к бумагам.

Она оставила его на некоторое время в покое и принялась считать до ста. Потом сказала:

— Сэр.

— Хм

— Сколько вы им заплатили?

— Кому?

— Малярам.

— Каким малярам?

— Перестаньте, инспектор. Вы знаете, о чем я говорю.

— Тем парням, которые красили ваш дом?

— Сколько вы им заплатили? Я знаю, что это сделали именно вы, и не трудитесь лгать. О том, что я буду работать в отпуске, кроме вас, знали лишь Макферсон, Стюарт и Гейл, а они ни за что бы не раскошелились. Короче, сколько вы им заплатили и когда я должна вам вернуть долг?

Линли отложил в сторону доклад и стал играть с цепочкой от часов. Вытащил их из кармашка, открыл крышку и стал демонстративно смотреть, сколько времени.

— Я не нуждаюсь в вашей чертовой благотворительности, — заявила Барбара. — Не хочу чувствовать себя кошкой или собачкой, которую опекают. Не хочу быть в долгу.

— Долги возлагают на человека дополнительные ограничения, — сказал он. — В конце концов долг оказывается дополнительной гирей на весах, на которых взвешивается твое будущее поведение. Как я могу обрушиться на него в гневе, если я его должник? Как могу действовать по своему усмотрению, не посоветовавшим с тем, перед кем в долгу? Как могу сохранять безопасную деловую дистанцию от остального мира, если у меня остается какая-то связь?

— Денежный долг — это не связь, сэр.

— Нет. Но благодарность обычно связывает.

— Так вы, значит, меня купили? Да?

— Вы допускаете, что я имею к этому какое-то отношение — смею вас заверить, что вы не сможете это доказать. И запомните — обычно я не покупаю дружбы, сержант.

— Ваши слова лишь подтверждают мое предположение, что вы заплатили им наличными и, возможно, добавили сверху, чтобы они держали язык за зубами. — Она легонько хлопнула ладонью по столу. — Мне не нужна от вас помощь такого рода, сэр. Я не хочу брать то, чего не могу вернуть. И вообще… Пусть даже я ошибаюсь, я не вполне готова… — Она надула щеки и шумно выпустила воздух, демонстрируя свое возмущение.

Иногда она забывала, что он ее начальник Забывала и еще одну более важную вещь, которую когда-то поклялась себе помнить каждую минуту: что Линли — граф, имеет титул, что некоторые называют его «милорд». Правда, для всех своих коллег в Ярде он был просто Линли, вот уже десять лет, однако сама она не обладала подобным sang-froid, хладнокровием, которое позволяло бы ей чувствовать себя на равных с персоной, чье семейство терлось локтями с парнями, привыкшими к обращениям типа «выше высочество» и «ваша милость». При мысли об этом у нее начинали бегать по спине мурашки. А когда он заставал ее врасплох — как сегодня, — чувствовала себя полной идиоткой. Человеку голубых кровей не изливают душу. Потому что неизвестно, есть ли у него самого душа.

— Я полагаю, — Линли подхватил ее мысль, что по мере приближения того дня, когда вы покинете Актон, ваши проблемы и тревоги будут возрастать. Одно дело носиться с мечтой, не так ли? И совсем другое, когда она превращается в реальность.

Она опять села на стул и уставилась на него:

— Господи Иисусе, и как только Хелен вас терпит?

Он слегка улыбнулся, снял очки и спрятал в карман.

— В настоящий момент не терпит.

— И на Корфу вы не поедете?

— Боюсь, что нет. Разве что она поедет одна. Она давно об этом мечтала.

— А в чем дело?

— Я нарушаю ее душевное равновесие.

— Я спросила не вообще, а сегодня.

— Понятно. — Он повернулся вместе с креслом, но только не к шкафчику с фотографией Хелен, а к окну, из которого виднелось жуткое здание послевоенной постройки, где располагалось министерство внутренних дел. — Его верхние этажи казались почти одного цвета со свинцовым небом. — Боюсь, мы споткнулись о галстук. — Он подпер пальцами подбородок.

— О какой галстук?

Он показал пальцем на свой:

— Я повесил его вечером на дверную ручку. Барбара нахмурилась:

— Сила привычки, вы это имеете в виду? Вроде выдавливания зубной пасты из середины тюбика? То, что действует на нервы, когда звезды романтики начинают постепенно меркнуть?

— Хотелось бы, чтобы это было так.

— Тогда что же?

Он вздохнул. Она поняла, что ему не хочется возвращаться к этому, и сказала:

— Ладно, не мое это дело. Простите, что сразу не сообразила. Я имею в виду отпуск. Вы так его ждали.

Он потеребил узел галстука.

— Я оставляю свой галстук на дверной ручке — с наружной стороны двери, — прежде чем мы ложимся в постель.

— Ну и что?

— Я не предполагал, что она это заметит, кроме того, я всегда так делаю в подобных случаях.

— Ну?

— И она действительно не заметила. Но спросила меня, как получается, что Дентон ни разу не побеспокоил нас утром с тех пор, как мы были… вместе.

Барбара стала догадываться, в чем дело.

— Ох, теперь дошло. Увидев галстук, Дентон понимает, что в спальне вы не одни.

— Ну… да.

— И вы сказали ей об этом? Боже, какой вы идиот, инспектор.

— Я не подумал. Я был словно школьник в блаженном состоянии сексуальной эйфории, когда мозги отключаются. Она спросила: «Томми, как получается, что Дентон ни разу не принес утром чай в твою спальню, когда я здесь?» И я сказал ей всю правду.

— Что галстук для Дентона своего рода сигнал?

— Да.

— И что вы так поступали всегда, когда у вас бывали женщины?

— Боже, нет. Не такой уж я идиот. Хотя, скажи я так, ничего бы не изменилось. Она вообразила, что я делаю это уже много лет.

— Она ошиблась?

— Да. Нет. Ну, не так давно, бога ради. Я имею в виду, только с ней. Впрочем, это не означает, что я не вешал галстук на ручку и в других подобных случаях. Но я этого не делал с тех пор, как мы с ней… Ох, проклятье. — Он махнул рукой.

Барбара торжественно кивнула:

— Теперь я понимаю, как мостится дорога в ад.

— Она заявила, что в этом проявляется мое неуважение к женщинам, даже презрение, что, мол, мы обмениваемся со слугой скабрезными замечаниями по поводу того, кто из дам громче всех стонал в моей постели.

— Чего вы, разумеется, никогда не делали. Он повернулся к ней в кресле:

— За кого вы меня принимаете, сержант?

— Ни за кого. За вас самих. — Она снова поковыряла дырку на колене. — Конечно, вы могли бы вообще отказаться от утреннего чая. То есть раз уж вы стали приводить к себе на ночь женщин. В таком случае у вас отпала бы необходимость в сигнале. Или вы могли бы сами заваривать утром чай и возвращаться в спальню с подносом. — Она с трудом сдержала улыбку, представив, как Линли орудует на кухне — если ему вообще известно, где она в его доме находится, — пытаясь найти чайник и включить плиту. — Я хочу сказать, сэр, что для вас это могло бы стать выходом. В конце концов вы даже отважились бы поджарить хлеб.

Тут она хихикнула, хотя это прозвучало скорей как всхрапывание, вырвавшееся из ее плотно сжатых губ. Она загородила рот и посмотрела поверх ладони, немного стыдясь, что смеется над его положением, немного забавляясь мыслью о том, как он — в разгар лихорадочного и настойчивого совращения — педантично вешает галстук на дверную ручку, так, чтобы его пассия ничего не заметила и не поинтересовалась, зачем он это делает.

Он сидел с каменным лицом. Он покачал головой. Перелистал остаток меморандума Хильера.

— Не знаю, — сухо произнес он. — Не уверен, что я когда-нибудь смогу поджарить тост.

Она гоготнула. Он похихикал.

— В Актоне у нас по крайней мере нет таких проблем, — смеясь, сказала Барбара.

— Из-за чего вам, вероятно, и не хочется уезжать.

Вот тип, подумала она. Не пройдет мимо двери даже с завязанными глазами. Она встала со стула и подошла к окну, засунув руки в задние карманы джинсов.

— Не потому ли вы приехали сюда? — спросил он у нее.

— Я уже ответила, что оказалась тут поблизости.

— Вы ищете, чем бы отвлечься, Хейверс. Как и я.

Она выглянула в окно. Ей были видны верхушки деревьев в Сент-Джеймс-парке. Совсем голые, они колыхались на ветру и казались нарисованными на небе.

— Не знаю, инспектор, — промолвила она. — Похоже, у меня тот случай, когда нужно быть осторожней в своих желаниях. Я знаю, что мне хочется сделать. Я боюсь это делать.

На столе у Линли зазвонил телефон. Она хотела взять трубку.

— Погодите, — сказал он. — Нас тут нет, вы забыли? — Оба смотрели на аппарат, который продолжал надрываться, видимо надеясь, что их пристальные взгляды заставят его замолчать. И он действительно перестал звонить.

— Впрочем, я полагаю, вам это знакомо, — продолжала Барбара, как будто телефон и не помешал им.

— Тут происходит, как в поговорке про богов, — вздохнул Линли. — Когда они хотят отнять у вас разум, дают то, что вам больше всего хочется

— Хелен, — сказала она.

— Свободу, — сказал он.

— Мы два сапога пара.

— Инспектор Линли? — Доротея Харриман появилась в дверях в облегающем черном костюме, с серым кантом на вороте и лацканах. На голове шапочка без полей и с плоским донышком. Доротея выглядела так, будто собралась появиться на балконе Бук-Хауса в День поминовения погибших, если ее пригласят составить компанию августейшей семье. Не хватало только алого мака.

— Что, Ди? — спросил Линли.

— Телефон.

— Меня тут нет.

— Но…

— Нас с сержантом тут нет, Ди.

— Но это мистер Сент-Джеймс. Он звонит из Ланкашира.

— Сент-Джеймс? — Линли взглянул на Барбару. — Разве они с Деборой не уехали в отпуск?

Барбара пожала плечами.

— Разве мы все?…