"Петушок" - читать интересную книгу автора (Ремизов Алексей Михайлович)ГЛАВА ТРЕТЬЯОсень в тот год выдалась сухая и теплая. Солнце, хоть и короткое, оперило петушка индейского: рос, хрипло покрикивал петушок, хорохорился, наскакивал на вешних дьяконовых петухов, дрался, как петух заправский. Все сулило в нем пунцовый острый гребень, крепкие шпоры, голосистый голос – куран-петушок индейский! Не индюшка, куда ей? – индюшка чахла, околевала, – бабушка ходила за петушком и, когда тепло повернуло на стужу, взяли петушка из сарая в комнату. Сбережет бабушка Петькино счастье – выходит петушка, как выходила Петьку, – сберегла свое счастье на старость себе. С холодом и октябрьской слякотью наступило тревожное время, памятные дни жертв народных и вольности. То, что на больших улицах в городе погасло электричество, а под боком на Курском вокзале стояли и мерзли блестящие, начищенные паровозы, а за Покровской заставой у Гужона не дымили страшные красные трубы, не пыхало зарево за Андрониевым монастырем, все это, казалось бы, мимо шло бабушкиной подвальной комнаты: не нуждалась бабушка в электричестве, по ночам не выходила за ворота, и в дорогу ей некуда было собираться, и с Гужоном она никаких дел не водила. Но бабушка не одна в подвале: соседи, такие же, как она, подвальные, простой рабочий народ, туго крепкою цепью были связаны и с гужоновскими красными трубами, и с блестящими курскими паровозами, и то, что трубы не дымили и паровозы стояли, вышибло их из рабочей их колеи, перевернуло уклад их трудовой жизни, зашатало землю, стало в их жизни светопреставлением. И чувство, обуявшее улицы, ворвавшись в будничные дни и мысли светопреставлением, переносясь от заставы до заставы, с улицы на улицу, из переулка в переулок, из тупика в тупик, с фабрики на фабрику, из подвала в подвал смутным предчувствием беды какой-то, напасти неминуемой, охватило старую душу бабушки у порога ее смерти. Пропадавший где-то на Хитровке, сгинувший было совсем племянник бабушкин, Сведенная ревматизмом рука, нос будто в три носа один на другом – слоновая болезнь, черный потрепанный плащ, а под плащом – ничего, одно еле-еле поддерживающееся немытое, закорузлое белье, рвань и тряпки, навели на бабушку страх и трепет. И не того стало страшно бабушке, что Племянник не пивши, не евши, голодный, – самовар ему бабушка поставила. Вернулся из училища Петька, сели к столу чайничать. Петька, наслушавшись от странников на богомолье о жизни подвижников, как дошли угодники до своей святости, мечтал когда-то поступить в разбойники, грех принять на душу, а потом и к Богу отойти, в монастыре – в пещере жить. И вот он сидел за одним столом с разбойником, из одного самовара чай пил, и этот разбойник, племянник бабушки, сам отец его. Петька не отрывал глаз от отца, смотрел на его трехступенный нос и так, с тем пожирающим любопытством, с каким смотрел в сарае на розовые индюшичьи бородавки. И, не зная, чем угодить отцу, перед разбойником удаль свою показать, соскочил он со стула, поймал забившегося под диванчик петушка, поднес его за крылышки. – Вот он какой, – сказал Петька, – индейский! – Нам с Петькой только бы петушок цел был, нам с Петькой больше ничего не надо! – словно бы оправдывалась в чем-то бабушка, руки ее тряслись, и голова потряхивалась. – Интеллигенщина... революция... – повторял И чем больше – Нам с Петькой только бы петушок цел был, нам с Петькой больше ничего не надо! – шамкала бабушка, словно бы оправдывалась в чем-то и за себя и за Петьку. Опрокинув последнюю чашку, ушел Вертелся, не спал Петька. С бока на бок поворачивалась бабушка: беспокойство гнело ее и страх. – Петушок! – покликала бабушка: стало ей невмочь терпеть свой страх. А Петька, ворочаясь с открытыми глазами, разбойником себя видел и из слышанных мудреных отцовских разбойничьих слов городил себе разбойничьи дела, разбойную жизнь. – Петушок, а Петушок! – еще тише, ласковее покликала бабушка. – Что тебе, бабушка? – вскочил Петька, он услышал бабушку: показалось ему, бабушка окрикнула его голосом. – Это я, Петушок, не бойся, – бабушка со страха едва голос переводила, – ты, Петушок, не уходи никуда... – В разбойники, бабушка, – живо ответил Петька, – разбойником буду жить! И ты, бабушка, тоже... в разбойники! – Не уходи, Петушок! – тоненько, чуть слышно пропищала бабушка, неслышно для Петьки, и лежала так пластом в страхе смертном: всякий стук, всякий треск был ей теперь угрожающим, лай собачий грозным, словно уж подкрадывался кто-то к дому их, пробирался к крылечку подвальному, вор – недобрый человек, за Петькой, за Петушком ее. С открытыми глазами лежал Петька, не Петька, разбойник настоящий, черный, голова смазана коровьим маслом, как у морозовского кучера, нос – три носа, один на другом, рука скрючена, он заберет с собою бабушку, петушка индейского, полетят они на Хитровку в воздушном шаре, будут там разбойничать, будет там бой кровавый... Чуть потрескивал огонек лампадки перед образками и крестиками, перед – Я, бабушка, в разбойники поступил! – бормотал сквозь сон Петька. Неспокойная кончилась осень, наступила зима. Не улеглась тревога у бабушки, а Петька просто от рук отбился: нападет на сорванца икота, и он, – что бы По неведомым путям, нечуемым, шла, наступала беда на русский народ, беспощадная, неумолимая, немилосердная, загнала его в чужие дальние земли к чужому народу и там разметала на позор и глумление, вывела в неродной Океан и там потопила грознее бури, непроносной грозы, и темная, ненасытная из чужой желтой земли шла, подступала к самому сердцу в облихованную горе горькую землю, на Москву-реку. По грехам ли нашим, как любила говорить бабушка, в вразумление ли неразумию, как говаривал И вот ровно горы пещерные огненные После Николина дня, в субботу села бабушка с Петькой за стол, время было обеденное, принялись за еду чем Бог послал – не до бабушки стало в такие дни, забывали старуху, и нередко уж по целым неделям сидела бабушка с Петькой впроголодь. – Бабушка, – Петька вскочил из-за стола, – слышишь? Бабушка положила ложку, пощипала корочку. – Бабушка... – Петька просунулся к форточке. Бабушка не шевелилась, только голова тряслась, как тряслась при – Стреляют, бабушка! – и Петька выскочил за дверь. Стреляли в городе далеко, стреляли на Тверской где-то, и ровно из-под земли доносило на Земляной вал глухой ахающий гул – дрожали стекла. Бабушка не слышала. Петька услыхал. И теперь бабушка слышала и крестилась, как при громе. Наступили мятежные дни. Каждый угол, каждый перекресток стал обедован: ненасытная, темная, карающая, поджидала лихая беда и ночью и днем, и на безлюдье и на людях. Страшно бабушке Петьку от себя отпускать. Долго ли до греха: уж одни разбойники и виделись бабушке и в съемщиках, снимающих с работы по фабрикам и заводам рабочих, и в дружинниках, и в драгунах, и в казаках, проезжающих по Садовой к Курскому вокзалу. И всё палят, бабушка уж ясно слышит, на Тверской где-то, в Кудрине, на Пресне и тут, два шага, на Мещанской где-то, все палят и палят, и с каждым часом все громче доносится гул до подвала, – то ли хлопает бич, ломают сухие ветки. С Николина дня бабушка ночи не спала, караулила Петьку, как караулила в первые недели петушковой жизни петушка индейского, как караулил однажды сам Петька за сараем у щелки индюшку на курином яйце. Рвется на волю мальчонка, не сидится ему в комнате, непоседа. Побежал Петька с мальчишками на Сухаревку, и бабушка за ним. То-то Петьке развлечение: в прежнее время так ребятишки горку на льду строили, а теперь улицу загораживали. Петька схватился за телеграфный столб. – Тащи! – кричит неугомон бабушке. То-то горе бабушке: от страха руки трясутся, какие там столбы таскать! лучинка в руках не держится, – подняла бабушка щепочек, так стружек всяких, понесла за ребятишками щепочки и положила их, дар свой, в мирскую заставу – в груду нагроможденного добра к ящикам, решеткам, телеграфным столбам, вывескам. – Ай да бабка! – подтрунивали над старухой, и какой-то разбойник из дворников зубоскалил, поколачивая сапог о сапог. – По грехам нашим! – шептала бабушка, уморилась она с своими щепочками, а отстать не отставала от Петьки. Экий ведь молодец он у ней, взобрался куда, на самую-то вышку под кумачный флаг, заломил картуз, как лихой казак, козырек лаковый, а флаг над ним кумачный, как во́здухи... – Залезай, бабушка! – кричит Петька своей бабушке, петушок-певун. Ну и как тут отстать, на самую Сухареву на башню полезешь! Вечером, когда зазвонили ко всенощной и жутко, на перебой со звоном, врываясь в колокола, разносилась пальба, бабушка стала собираться ко всенощной. Петька вперед побежал и на дворе с ребятишками возился у дьяконова коровника: в казаков затеяли игру и в забастовщиков. Бабушка, уж одетая в свою ватошную стеганую кофту, повязанная углом, в своем черном шерстяном платке, заглянула под диванчик к голодному петушку: спит или не спит? – спал петушок. Поправила лампадку, – глядели на нее из сумерек праведные лики: Чудотворцы, Божия Матерь, – и смутно ей стало. Потужила она, что бедно у них, очень уж бедно стало, праздники подходят, нечем праздник встретить!.. трудно ей и в могилу пора и Петьку жалко... маленький, детеныш, хоть бы на ноги стал! несмышленый детеныш. – Пресвятая Богородица, Всепетая, Господи, Заступница... – Бабушка сложила пальцы крест сделать... – Кончайте! – сказал кто-то за стенкой не то у маляров, не то у шапочников, должно быть, съемщик какой. Бабушка вздрогнула, обернулась, а в дверях племянник – – Давай, старуха, денег! – наступает. Бабушка затрясла головой: хоть голову режь, нет у ней ничего. – Нет, говоришь? – наступал – Истинный Бог... нет. – Ищи, говорю! Бабушка пошарила под киотом и молча, – язык от страха не слушался, – подала Подкатившийся клубок разбудил петушка, вышел петушок из-под диванчика и, захлопав крыльями, хрипло запел, запел, как в полночь, на свою голову, маленький такой, желтенький, с хохолком... – Подавись! – и пошел. А там, на дворе у коровника, содом стоял, разыгрались ребятишки. С криком выскочил Петька со двора на улицу – одна ватага другую преследовала, – перебегал через улицу. Проезжавший патруль от Сухаревки, миновав Хишинскую фабрику, расчищая путь, открыл огонь по улице. Петька кувыркнулся носом в снег, схватился за картуз и больше уж не встал. С разорванной грудью, пробитым сердцем, окоченелого вернули Петьку в подвал к бабушке, и картуз Петькин с козырьком лаковым. Вот как, вот где, вот откуда беда пришла, принимай! Все приняла бабушка. Какая она старая, а все в комнатенке своей подвальной живет, живет себе, не пропускает ни одной службы и, когда случится покойник у Николы Кобыльского, пойдет и за обедню и на панихиду со свечкой постоять. Нет никого у бабушки. Отдала она племяннику подстаканник серебряный с виноградами и две ложки серебряные, для Петьки берегла, ну, теперь ему ничего не надо! Пропал племянник с подстаканником и ложками, не заходил уж к бабушке, околела индюшка. – Пошла я, батюшка, – тихо, еще тише, рассказывала бабушка, – пошла я свечечку поставить Божьей Матери обидяющей, хочу поставить, а рука не подымается, – и подымала бабушка свою трясущуюся руку, но опускалась рука, это обида безвинная, горькая, смертельная опускала ей руку, горечью темнила глаза ей, и рука тряслась, все подняться хотела и не давалась, а синие пустые жилы крепко напруживались, крепко сжимались сухие пальцы, это сжимала она |
|
|