"Адмирал Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Сурилов Алексей)

Падение Хаджибея

В Хаджибее не замечалось переполоха. Ахмет-паша уже в который раз велел перечитать султанский фирман, который начинался словами: «Высочайшая грамота его султанского величества знаменитейшего на свете повелителя Султана Селима I Мустафы, всегда и всюду побеждающего своих супротивников во славу аллаха и его пророка.

Повелеваю тебе, Ахмет – паша, крепко Хаджибей наш держать и неверных не пускать, а когда бы те собаки вознамерились подступить к нашему замку – побить их примерно. Неверных, схваченных живыми, посылай сюда в Истанбул ко мне, светочу справедливости, для суда и примерной казни».

Чтение фирмана было прервано появлением аги. С летучим конным отрядом он был послан дозорным в сторону возможного появления неприятеля.

Гордый османлис[12] с окладистой черной бородой и проницательными глазами, к тому же в зеленой чалме, что свидетельствовало о принадлежности его к избранному аллахом племени пророка, в знак почтения к Ахмет-паше склонил голову и приложил руку к устам и сердцу. Это говорило о том, что османлис станет свидетельствовать от чистого сердца.

– О всемогущий владыка Хаджибея – твердыни Порты Оттоманской в здешнем крае! – сказал он. – Русские собаки приближаются к крепости с той стороны, откуда восходит для правоверных дневное светило – источник жизни. Изменники и бездельники татары, эти подлые и низкие трусы, подпустили их к пескам, отделяющим лиманы от моря. Вместо того, чтобы побить русских собак и принудить их к отступлению, татары со своими кибитками ушли в степь. От перехваченного мною татарского гонца стало известно также, что многие эдисанские мурзы, да сократит дни их аллах, написали русским генералам и даже самой царице неверных пространные письма о своей покорности. В тех письмах изменниками, да испепелит их гневом всемогущий аллах, сказано, будто они служили царю и повелителю вселенной, источнику разума и великому палачу – султану Блистательной Порты Оттоманской едино по принуждению.

Бородатый османлис вновь почтительно поклонился паше, приложил руку к сердцу в знак его искренней преданности и отступил на шаг.

– О миралай Зулейн, известный храбростью, умом и преданностью падишаху, всемогущий и милосердный аллах, не истощит свое покровительство нам – его верным слугам. Пускай русские собаки подходят к Хаджибею, а мы тем временем приготовим орудия, сколько их есть, и позволим нашим победоносным войскам уничтожить русских, как нечистых свиней. Прикажи пушки подкатить к амбразурам, зарядить ружья и всем встать на стены крепости как следует. Пошли верного и расторопного агу к капудан-паше[13], пусть он приготовит орудия к бою с неверными. Вели также зажечь факелы и держать их наготове, чтоб уничтожить строения у крепости. Их могут использовать русские собаки, когда пойдут на приступ. Пожары озарят все вокруг, отчего будет видно каждого гяура.

– Слушаюсь и повинуюсь, владыка Хаджибея. Будет исполнено, как ты велишь.

Миралай Зулейн задом попятился в дверь. Ахмет-паша на некоторое время впал в раздумье, но тревога не омрачила его высокое и мудрое чело. Словно очнувшись, он дважды хлопнул в ладони. Вошел толстый евнух.

– Пусть гурии гарема пением и танцами наполнят сердце мое усладой, – сказал Ахмет-паша, всемогущий владыка Хаджибея.

До начала баталии за Хаджибей отсюда в сторону Аккермана выехали шесть всадников. Среди них были граф де Фонтон и герцогиня Валдомирская.

В ночь с 12 на 13 сентября дивизия де-Рибаса через песчаный перешеек, отделивший Куяльницкий и Хаджибейский лиманы от морского залива, растянутой от длительного и напряженного марша колонной вышла в балку, хуторянами из осевших здесь запорожцев названную Кривой.

По донесениям лазутчиков де-Рибас знал, что гарнизон Хаджибея состоит из трехсот янычар с двенадцатью пушками и довольным запасом всего, чтобы выдержать осаду. Двухбунчужный паша Ахмет был известен в Порте Оттоманской воинскими доблестями. В заливе у подножия Хаджибея стояла большая неприятельская флотилия с мощным артиллерийским вооружением.

Последний переход к Хаджибею был самым трудным и опасным. Войскам предстояло преодолеть значительное и открытое с моря пространство. Турецкая корабельная артиллерия могла их легко уничтожить. Но внезапность появления и стремительность движения дивизии, несмотря на вязкие пески и встречные порывы сильного юго-западного ветра, позволили де-Рибасу пройти это расстояние без потерь.

Для полной безопасности от турецкой флотилии следовало обойти лиманы по верховью, как то и было задумано генералом Гудовичем. Но подход к Хаджибею оттого был бы не столь скорым, что позволило бы неприятелю лучше подготовиться к обороне.

Осип Михайлович действовал на суворовский манер, используя внезапность и штурмовой натиск. Этим был оправдан риск перехода его дивизии к Хаджибею через перешейки. Этим будет оправдан и штурм Хаджибея, не дожидаясь главных сил корпуса, к тому времени стоявшего у верховьев Кульяницкого лимана. Это вызовет и недовольство Гудовича, поскольку вступит в противоречие с его диспозицией и лишит его славы завоевателя Хаджибея. Но у Ивана Васильевича хватит ума не создавать историю. Как ведомо, победителей не судят.

– Господа офицеры, старшина, вверенная мне дивизия выходит на исходные перед штурмом позиции, где надлежит иметь особое бдение и прилежание. Офицеры и старшины в боевых порядках идут во главе колонн. Малодушие – предательству подобно. Нижним чинам – офицеры примерность, – Осип Михайлович говорил в своей манере, не повышая голос, но твердо и решительно. – Полковнику Хвостову с батальоном пехоты и двумя полками спешенных казаков атаковать неприятеля с глубокой балки у моря, овладеть стенами левой стороны крепости и отсель биться на ее подворье беспрестанно в рукопашном бою, поражая и сбивая янычар с позиций. Секунд-майору Воейкову с батальоном пехоты и казачьим полком взять форштадт и препятствовать возможному намерению неприятеля десантировать с лансонов войска в поддержку гарнизона крепости. Артиллерии майору Меркелю сосредоточить огонь полевых орудий на лансонах, уничтожить их или по крайности вынудить уйти в море. Осадным орудиям встать на позиции справа и через головы атакующих ядрами и фанатами разбить ворота замка и накрыть амбразуры крепостной артиллерии. При невозможности полковнику Хвостову овладеть стенами слева осадным орудиям открыть навесный огонь на поражаемость неприятеля в замке. Гаубицам бить скорострельно. Калеными ядрами и шрапнелью вызвать пожары и опустошения. Господам артиллерийским офицерам неусыпно радеть лично и через связных, чтобы гранатами и шрапнелью не поразить свои войска. При таковой опасности орудийную пальбу по неприятелю вести холостыми единственно для устрашения. Прикрытие нас от неприятельской флотилии, по утвержденной Светлейшим диспозиции, возложено на адмирала Войновича. Он вступает в дело по знаку с берега. В условленном месте казаки разложат костры.

За скудостью боезапаса, господин майор Меркель, вести только прицельную стрельбу, соединяя преимущество российских орудий перед турецкими в наводке, равно в понимании превосходства перед турками в выучке офицеров и нижних чинов, состоящих в обслуге орудий. Господин полковник Чепига, вам держать казаков готовыми к конной атаке, к ее исполнению приступить как только гарнизон крепости побежит и тем отвратить его посадку на неприятельские корабли во избежание неволи. Неприятеля поражать в меру нужды. Кто запросит амману – брать под караул и обид не чинить. Российский воин всему миру известен храбростью и великодушием. Грабительствам не предаваться. Обывателя брать под защиту, впредь яко в подданстве милостивой государыни нашей состоящего.

Виктория у Хаджибея, господа офицеры и старшины, будет знаменита не численным поражением турок, а тем, что в среде неприятеля посеет уныние и еще раз утвердит Порту Оттоманскую в невозможности противиться росийскому оружию. За этим должно последовать замирение с приумножением владений нашей всемилостивейшей государыни.

За христианскую веру, за любезное отечество, за всемилостивейшую государыню нашу, господа офицеры и старшины, с Богом!

В полночь батальоны вышли к балке, где был объявлен привал, но ружье каждому велено держать наготове. Здесь было множество родничков. Солдаты загребали ключевую воду руками и пили из пригоршней.

От долгого стояния и тревожной истомы в ожидании боя гренадер Логинов стал говорить сказку:

– Служивый живот свой на поле брани за Бога, царя и отечество положил и приходит в рай, а Бог его к ответу: Что надобно, солдатик?». «Явилась ко мне смерть, Господи, – отвечает служивый, – и спрашивает: „Каких ты людей на следующий год велишь морить?“ „Пусть морит самых старых“, – отвечает Бог. – Только солдат рассудил иначе. Был в его деревне барин дюже важный. Барин тот, однако, весьма Даже над мужиками измывался, работами неволил, на скотном дворе за ослушание до смерти сек. Приходит солдат к вратам рая и так, мол, и так: „Господь велел тебе, смерть, уморить тайного советника в отставке Евлампия Ахромейского, мать его курица…“ Взял солдат ружье и стал у райских дверей службу несть по всей уставной науке, какая она ни есть.

– Ишь ты, солдат-то выходит башковитый был, коль смерть на барина наслал, – сказал ефрейтор Бровкин. – Барин ведь нашему брату-мужику тот же басурман.

– Баре у нас на Руси больше немецких кровей, – с достоинством заметил Логинов, – бывают, однако, и русские, но они тож обасурманились, по-немецки калякают.

– Валяй, Ондрюха, сказку-то дальше, – предложил Бровкин.

– Прошел на белом свете год, смерть опять к солдату. Тот тем же манером сказывает: Пойди старая, да умори купчину толстобрюхова-целовальника, что в нашей деревне кабак держит». Смерть рада стараться…

На этом сказке Логинова вышел конец. Было приказано строиться поротно.

Ветер гнал с моря отяжелевшие, низко нависающие над землей тучи. Глухо стонал морской прибой. Темной громадой над обрывом к морю возвышался замок, мерцали огоньки судов на якорях.

Осип Михайлович вынул из кармана зеленой офицерской шинели, наброшенной на него Микешкой, массивные золотые часы с монограммой – подарок тестя ко дню свадьбы. Стоявший рядом офицер услужливо высек огонек. Стрелки часов сошлись на цифре четыре. Ветер усилился, в разрывах между тучами показался серп молодой луны.

Взвились и рассыпались сигнальные ракеты. Почти в одно время турецкие суда опоясались огнем бортовых орудий. Несмотря на скрытость маневра дивизии, неприятель был в боевой готовности. Но Ахмет-паша недооценил опасность замку со стороны крутого обрыва, который казался ему неприступным. Поэтому огонь корабельной и крепостной артиллерии был сосредоточен по форштадту на подходе к замку с юга. Тем временем полковник Хвостов с гренадерами Николаевского батальона, двумя ротами Троицкого пехотного полка и пешими казаками пошел на крутую, почти отвесную стремнину.

Перед началом штурма Хвостов велел майору Гриневскому составить отряд охотников, который бы ударил по неприятелю первым.

Не производя шум, почти незаметно охотники сосредоточились у отвесной стремнины. Предстояло незаметно взобраться к подножию стены, втащить наверх лестницу и без шума стеной овладеть.

– Туг'рок по глупости считает, что мы намег'рены взять замок чег'рез фог'рштадт, поэтому сосг'редоточился с той стог'роны. Непг'ри-ятеля бьют, бг'ратцы, не числом, а умением. Солдатская жизнь имеет свою цену. Охотники бег'рут замок с этой стог'роны без потег'рь, а затем на пг'риступ под пг'рикрытием охотников идут главные силы. Ну, бг'ратцы, с нами Бог и Никола Чудотвог'рец. Казуг'рский, подставляй плечо, бг'рат, – сказал Гриневский.

Упираясь ногой на каменный выступ, левой рукой ухватившись за куст правой Гриневский помогал Казурскому встать на тот же выступ.

– Тебя как звать, бг'ратец? – Гриневский обратился к коренастому казаку.

– Порохня, ваше благородие.

– Смотг'ри, бг'ратец, не взог'рвись пг'режде вг'ремени. Давай, голубчик, навег'рх. Стрег'релять только в кг'райности. Г'руку, Федоскин. Каждый охотник десяти туг'рок стоит. Не мешкай, бг'ратец. Сообг'ражай. Подтягивайся. Тяжеловат ты, бг'ратец. Никак каши объелся.

– Так точно, ваш родь. Вчерась вечером после как сменили перед боем исподнее. В чистом, да наемшись, ваш родь, сподручнее помирать.

– Давай, казачек, давай, бг'ратец, повог'рачивайся. Мгновение в бою головы стоит. Как тебя?

– Орлик, пан майор.

– Не ползти бы тебе, а ог'рлом на стену непг'риятельского замка взлететь. Давай, бг'ратец, давай.

Батальон и казаки майора Воейкова ворвались в махалу[14], но продвижение их остановилось. Слишком плотный был орудийный и ружейный огонь гарнизона. Продолжался обстрел корабельной артиллерии. Орудийные зарницы опоясали гавань. Не взирая на штормовую погоду, турецкая эскадра вступала в дело орудиями то правого, то левого борта, суда шли вдоль берега переменным галсом [15]. Огонь с моря вели более пятисот орудий разного калибра. Неприятель палил, однако, малоприцельно, будучи озабочен не столько мишенью, сколько направлением огня.

На Пересыпи горели костры, но гребная флотилия о себе знать не давала. Де-Рибас понял, что от флотилии по всегдашней нерешительности адмирала Войновича помощи ждать нечего.

После падения Хаджибея об этом в рапорте командиру корпуса Гудовичу он напишет: «Весь день 13 числа ветер был благополучен, и я по уверению господина контр-адмирала Войновича, что флот выступит, зажег в тех местах на берегу костры и со всем войском ожидал его прибытия. Полагая, что наш флот уже близко и считая невозможным скрыть от неприятеля свои намерения, я пошел с войсками на приступ».

Артиллерия обратила огонь не на крепость, а на неприятельские суда. Наблюдатели по разным приметам насчитали семьсот три турецких вымпела. Сорок из них были подняты на крупных линейных кораблях, каждый по сорок и более орудий на борту. Двенадцать пушек Меркеля имели и некоторое над неприятелем преимущество. В отличие от турецких пушек без прицелов на них были установлены приборы наводки. Зажигательные и разрывные снаряды ложились на турецкие суда, вызывая палубные пожары и разрушения. Не выдержав силу губительного огня, турецкая эскадра изменила галс и скрылась из поля, доступного для батареи Меркеля. Орудия прекратили огонь.

Прискакал связной с приказом менять огневые позиции. Для поражения неприятельского флота, вынудившего войска Воейкова, во избежание больших потерь, укрыться среди строений махалы, орудия следовало установить в точке наибольшего возвышения.

Упряжные лошади, одолев крутой подъем, одним духом вынесли пушки на новую огневую позицию и лихо развернули их на виду у неприятеля. Все вокруг озарили сполохи пожаров. Но несмотря на прорыв Хвостова со стороны крутой балки, гарнизон продолжал удерживать крепость.

Распорядительность артиллерии майора Меркеля, поручиков Давлекеева и Эртмана была похвальна: пушки вмиг сняты с передков, их станины раздвинуты, стволы ползут в поисках цели. Выучка прислуги, диоптрические прицелы на орудиях, позволили после короткой пристрелки перейти на поражение.

На турецких кораблях последовали один за другим взрывы. Окутавшись дымом, эскадра поспешно удалилась в море. Два судна потеряли управляемость и легли в дрейф. Гонимые южным ветром, они медленно приближались к берегу, подавая знаки о намерении отдаться на милость победителя.

Воейков поднял гренадер и казаков на приступ правой стороны замка. Во главе колонн, двигавшихся скорым шагом, показывая примерность в мужестве, шли офицеры: в правой руке сабли наголо, в левой пистолеты на боевом взводе, мундиры расстегнуты. Артиллеристы развернули пушки в сторону замка. Следуя принятой тогда лишь в русской артиллерии тактике, они открыли, согласно диспозиции, огонь по воротам крепости через головы пехоты. Первыми снарядами осаждающих были поражены амбразуры крепостных орудий.

Над замком взвился белый флаг, но ружейная стрельба, хоть и беспорядочная, продолжалась. Она захлебнулась, когда на крыше дома паши был укреплен русский флаг Лифляндского егерского полка секунд-майором Сандерсом. Этот огромного роста белокурый латыш в чине штаб-офицера сражался еще под командой фельдмаршала Румянцева. На полях битв у Ларги и Кагула он был в самом пекле во весь богатырский рост с полковым знаменем и совершенным презрением к смерти.

Спустя четверть века после взятия Хаджибея седой полковник Сандерс – комендант крепости Измаил – будет гостеприимным хозяином Пушкина как восторженный почитатель его поэзии.

Пушкин станет восхищаться ухоженным розарием у комендантского домика, грядками капусты, янтарными гроздьями винограда, кулебякой, приготовленной собственноручно женой коменданта Марьей Ивановной, чистенькой горницей, пахнущей корицей и полевыми травами: зверобоем, которым Марья Ивановна набивала матрацы, чтобы гостям снились сладкие сны, душистым подмаренником, чистотелом, медуницей.

Осматривая крепость, содержимую Сандерсом в таком же порядке и ухоженности, как и домик с розарием, Пушкин будет поражен неприступностью ее в той стороне, которую штурмовала колонна де-Рибаса, но об этом разговор позже.

Русский флаг привел гарнизон Хаджибея в смятение. Янычары, преступив воинский долг, побежали вниз, к морю.

– Исчерпав все возможности к поражению неверных, – сказал двухбунчужный Ахмет-паша, обращаясь к воинам, – согласно воле аллаха должно спасать жизнь свою для поражения неверных в других битвах.

Из крепости Ахмет-паша вышел первым. За ним горделиво ступал чернобородый миралай Зулейн. В его глазах было презрение к неверным. Прочие османлисы в растерянности озирались вокруг.

В трех шагах от де-Рибаса Ахмет-паша остановился.

– Мы разбиты, – сказал паша. – Наша крепость разрушена. Аллах всемогущ. Такова его воля, и мы принимаем свою судьбу, какую бы казнь вы не измыслили нам.

В это время кошевой Чепига дал команду казакам: «В лаву!»

С пиками наперевес казачья конница врезалась в толпу тех, кто пытался бежать, отсекая замок от стоявших на приколе турецких баркасов. Пленив бегущих, казаки вздыбили и закружили лошадей у морского прибоя.

Готовые к бою, они ждали те два турецких судна, которые медленно приближались к берегу.

Турки прыгали в воду и выходили навстречу казакам с поднятыми Руками, что свидетельствовало об их миролюбивых намерениях. Последними вышли совершенные оборванцы, изможденные голодом и непосильными трудами. Бедолахи эти заговорили все сразу и притом на чистейшем украинском языке. Федир Черненко был, однако, более Удивлен тем, что один из оборванцев подошел напрямик к нему и спросил, не доводилось ли ему, Федиру, бывать в Миргороде? А уж коли в том городе он был, то не знает ли он Ганку, которая была за Павлом Навроцким – приятелем Федота Мирошниченко, державшего в женах Катерину.

Так как Федир Черненко знал Федота Мирошниченко и его приятеля Павла Навроцкого, то он подтвердил это и в том забожился. Более того, он сказал, что и Павло и Федот были славными казаками и добрыми гречкосеями.

После таких слов бедолаха спросил Федира:

– Не узнает ли он в нем Федота Мирошниченка?

Присмотревшись, Федир и в самом деле обнаружил некоторое его сходство с Федотом. Но Федот был ладным хлопцем, а тот бедолаха старым дедом, что и было сказано Федиром с откровенностью, достойной похвалы.

– Тож я был в неволе еще с первой турецкой войны, и продали меня на галеры.

Услышав такое, Федир Черненко обнял Федота Мирошниченко и стал потчевать его из подсумка чем Бог послал, но больше салом. Федот съел изрядный шмат того сала и спросил Федира, нету ли у него чего еще, что прилично было бы отведать православному человеку, не впадая в грех.

– Так что – пристанешь до сотни или как? – спросил Федота Федир.

– Нет, не пристану, – вздохнул Федот. – Навоевался я и в неволе беду познал. Пойду искать жену свою Катерину в Миргород. Жива она или нет, то не знаю.

– Возможно, что и жива. Только от тебя шестнадцать годов ни слуху, ни духу. Не мудрено ей и за кого другого пойти. Когда еще хлопцем я казаковал за порогами, Соломия обещала меня ждать, а вернулся через три года, то она уже была за Пилипенком. Он в Киеве торговал квашеной капустой. Что ж ты, говорю, натворила, матери твоей под хвост. Знала бы я, Федю, что ты живой, говорит, не пошла бы за Пилипенка. Когда Пилипенко вскоре от трясучей хвори помер, то Соломия говорит, пускай бы я пошел к ней и вместо Пилипенка торговал капустой, она бы мне в помощь. Это было после первой турецкой войны, после того, как я наказаковался. К тому времени для очищения грехов я решил пойти в монастырь послушником. Когда случилась эта война, то опять же я пошел в казаки, а Соломия одна в Киеве продает капусту.

– То добре, – сказал Федот.

– Однако пойду искать Катерину и детей своих, должно быть, они довольно повырастали.

Излишне говорить, что Федир дал Федоту коня, отбитого казаками у турок и все прочее для дальней и не лишенной опасности дороги.

Турецкая крепость Хаджибей пала. Это знаменательное событие произошло 14 сентября 1789 года в день Воздвижения Христа Спасителя.

Над морем восходило солнце, ветер утих, волна угомонилась, только накат с шумом пенился и растекался на мокром песке вдоль берега. Солнце уже поднялось весьма изрядно когда со стороны Усатова хутора показался конный разъезд. Высланное вперед боевое охранение главных сил корпуса медленно приближалось к месту победы, только что одержанной над неприятелем его авангардной дивизией. Де-Рибас в окружении офицеров и старшин стоял там, где дымился замок. Он глядел через зрительную трубу в сторону моря. Залив был чист. В это утро море было не голубым, а белесым и холодным.

– Важно, господа, не столько взятие замка Хаджибей, сколько утверждение отечества нашего на берегах сей бухты. По мореходным достоинствам и месторасположению суждено ей стать важным в коммерции портом России Новой, края весьма способного для земледельческой промышленности и скоторазведения. При достаточности прилежных поселян произведениями сей промышленности и скотоводства будет заполнена вся Европа с немалыми выгодами государству Российскому.

Из рапортов полковника Хвостова и секунд-майора Воейкова стало известно, что в победной баталии за Хаджибей было захвачено 12 неприятельских пушек, 22 бочки пороху и 800 ядер различного калибра. Кроме того, было взято 7 знамен и 79 пленных, из них 13 начальственных людей различного звания с двухбунчужным пашой. Более двухсот османлисов было убито в сражении. Российская сторона понесла урон ранеными 33 человека и убитыми 5. Виктория была значительной и малокровной. Это дало основание утверждать, что де-Рибас был офицером не только отменной храбрости, но и большого ума, ибо не каждая победа над неприятелем веселит душу.

– Ваше пг'ревосходительство, позвольте пг'ринять к сведению отличившихся охотников из отг'ряда полковника Хвостова. Не откажите выслушать, ваше пг'ревосходительство, – обратился к де-Рибасу Гриневский.

– Прошу вас, майор.

– Полагал бы отличить егог'рьевским в тг'ретьей степени кг'рестом солдат Казуг'рского, Федоскина, Стенько, казаков Пог'рохню и Ог'рлика. Свег'рх того, ваше пг'ревосходительство, удостоить казака Ог'рлика производством в хог'рунжие. Указанные солдаты и казаки в сг'ражении явили беспг'римег'рную хг'рабг'рость и сообг'разительность. Пг'рощу заметить, ваше пг'ревосходительство, пг'ри овладении стеной снашей стог'роны потег'рь не было, непг'риятель был захвачен вг'расплох. В самом замке его'сопротивление по внезапности нашего втог'ржения было беспог'рядочным и малоуспешным. Пг'ремьер – майогр Гг'риневский.

– Благодарствую, майор. В уверенности нахожусь, что и вы как командир охотников должны быть отличимы наградой, достойной подвига.

– Г'рад стаг'раться, ваше пг'ревосходительство.

После штурма в ознаменование взятия Хаджибея де-Рибас пригласил старших офицеров, казачьих полковников и пленного Ахмет-пашу в кофейню грека Симеона Аспориди, где был дан им знатный обед со здравницами государыне и Светлейшему князю Григорию Потемкину.

Офицеры и старшины подняли чарки за славные успехи российского оружия не только в сухопутных сражениях, но и на морях. Упоминали адмиралов Мордвинова и Ушакова, равно генерал-аншефа Суворова.

В махале, состоявшей большей частью из землянок, укрытых войлоком по случаю осенних заморозков, патруливали гренадеры со строгим наказом отвращать грабежи, насильства и прочие обиды обывателям. Оседлые эдисанцы, бежавшие в степь при известии о приближении русских войск и казаков, возвращались к своим очагам.

Обед, по обыкновению в таких случаях, завершился троекратным «ура!» Осип Михайлович расплатился с Симеоном Аспориди и пожелал ему успеха в предпринимательстве.

В рапорте генерал-поручику Гудовичу де-Рибас писал об особо отличившихся при штурме Хаджибея офицерах для представления их к наградам и к повышениям в чинах: о полковнике Хвостове и майоре Воейкове, артиллерии майоре Меркеле, о капитане Троицкого пехотного полка Воинове и Николаевского гренадерского батальона Люберхе, Николаевского же пехотного батальона поручике Буаселе и Троицкого полка подпоручике Слободчикове, об офицере связи подпоручике Беляке, казачьих полковниках Чепиге и Белом, об есаулах Кумшацком и Чайковском, о хорунжих Мельникове, Высочине, Сербине и Белом, старшинах Лисаневиче и Левенце, о сержантах Зюзине и Попове и о других офицерах и нижних чинах. Особенной похвалы был удостоен секунд-майор Сандерс.

Еще не высохли чернила этого рапорта, как у Хаджибея показалась турецкая эскадра. В зрительную трубу де-Рибас насчитал 15 линейных кораблей под парусами и 26 гребных канонерок. Но скопления людей на палубах им замечено не было. Это дало уверенность, что турки не станут высаживаться на берег.

Приблизившись на пушечный выстрел, эскадра вытянулась вдоль берега в кильватер. Бортовыми орудиями ударил флагман, и вслед затем все суда опоясались вспышками пламени и дымом. Перекаты канонады со стороны моря обрушились на стремнины берега, на развалины замка и форштадт. Колонна легла на другой галс, и суда стали палить правым бортом. Весь день турецкая эскадра маневрировала у берега. Не прекращался и обстрел Хаджибея корабельной артиллерией турок. Береговая батарея отвечала отдельными выстрелами, но била на поражение. От турецкой пальбы, по ее совершенной бестолковости, урона не было ни войскам, ни мирным обывателям Хаджибея. Линейный корабль под флагом капудан-паши задымил. Огонь перекинулся на паруса. Ход флагмана упал, строй колонны нарушился. Судно, идущее за флагманом, поразило носовой частью его корму и вывалилось из кильватера. Неприятельская эскадра прекратила обстрел и при бейдевинде[16] исчезла за горизонтом.

Раненых укрыли под казачьими бурками, которые были раскинуты на шестах на манер куреней. У них хлопотал не старый, но и довольно немолодой штаб-лекарь итальянец Поджио. Его крепкие волосатые руки и белая рубаха были в крови. Дюжие санитарные солдаты изо всех сил держали раненых на операционном столе. Снадобий, кроме, пожалуй, водки, способных преуменьшить боль, в ту пору не было. Лекарь вправлял, резал и пилил по живому телу под истошные крики. Раненые иногда и вовсе тупели, а то и отдавали Богу душу, не приходя в себя.

Среди увечных под Хаджибеем были гренадер Николаевского батальона Логинов и есаул черноморских казаков Черненко. Заплутавший в кустах турок от страха полоснул есаула ятаганом чуть повыше колена и сам тотчас же был убит тем казаком, что ехал на коне вслед за Федиром.

По чистой случайности Федир лежал рядом с Логиновым под одной буркой.

– Вижу я, братец, у тебя уже и седой волос в усах. Вояка ты бывалый, – сказал со вздохом Логинов.

– Это верно, – подтвердил Федир. – Всякое я в век свой видал. А что до усов, то и без них жить можно. Была бы голова. Без головы не слышно, чтобы кто ходил по белу свету ни у нас, ни где в ином месте, за исключением, быть может, царства Хмеля, когда была людей жменя[17], или государства царя Панька, когда была земля тонка.

Рассуждения Федира Черненко свидетельствовали, что несмотря на турецкую рану, он был вполне в своем уме и в добром расположении духа и даже вовсе не унывал в противность Логинову.

– Ты, паря, человек вольный, – сказал Логинов. – Воевать определился по своей охоте. Кончится война – пойдешь к своей бабе и детишкам. Мне досталась тяжкая судьба. Барин отдал меня в солдаты за то только, что приглянулась ему моя зазнобушка, отдал, чтобы мне быть подальше от нее. С той поры учения, переходы, парадировки, сшибки с неприятелем, бивуаки да зимние фатеры. И в зной, и в стужу солдат на службе. Достается ему, паря, от офицеров и унтеров: и зуботычины, и стояние под ружьем. И есть у солдата всего-то ничего, порты и те казенные. Наши жены – ружья заряжены. А зачем нам такие жены? Аннушка – вот кто с головы не идет. Когда в уважение за геройство жаловали мне Егория второй степени и пустили на побывку в деревню – Аннушки там более не было. Мужики и бабы сказывали, будто барин – офицер гусарский долго держал ее взаперти и учинял, аспид проклятый, над нею насильства. За дерзость и ослушание велел он Аннушку свести на конюшню и пороть батогом. После ее, сердешную, отослали в дальнюю деревню, где она умерла при родах. Барин мне горше турка, окаянный, так бы и пырнул штыком. Нынче, ежели ногу мне отрежут – куда деваться? Без ноги и в инвалидную команду не возьмут. Егорием сыт не будешь.

После взятия Хаджибея де-Рибас получил два письма. В одном из них писал Суворов: «Милостивый государь мой, Осип Михайлович!» С победой вашего превосходительства над Гаджибеем имею честь поздравить. Усердно желаю, побеждая и далее неверных, заслужить лавры!»

Другое, более пространное писала Настенька: «Я узнала с бесконечной радостью, мой друг, что вы имели честь взять город. Это произвело здесь при дворе большое впечатление. Государыня говорила о вашей победе, милостиво выражая мне свое удовольствие.

Еще кланяетца вам воспитанник ваш Алексей Григорьевич Бобрин-ский. Сказывал также граф Бобринский, что воспитанники кадетского корпуса поминают вас добрым словом, как учителя их и наставника в добродетелях. Здесь намедни вспомнили ваш проект строительства моста в Санкт-Петербурхе через Неву. Но нигде тот проект сыскать не могут. Буде он при вас, то извольте немедля прислать его для дела.

Граф Мамонов, бессовестный, за фрейлиной Щербатовой волокититца и тем весьма огорчает государыню. Ее величество – матушка-государыня наша милостивая – сохнет от любви к нему, неблагодарному, и весьма кручинитца. Светлейшему, сказывают, она обо всем отписала, а тот грозитца Мамонова исколотить палицей, а Щербатиху отослать в монастырь. Пущай дылда грехи свои замаливает.

Умора одна… Ольга Жеребцова – сестрица братьев Зубовых – без ума втрескалась в посла аглицкого Витворта. Он дышать от Жеребчихи не может. Она его преследует не только в Санкт-Петербурхе, но и по Европам. Кажетца, тот Витворт хотел бы женитца на девице из порядочного дома, но Жеребчиха пригрозила ему убивством, так что пришлось ему от той девицы отступитца.

Его высочество наследник престола цесаревич Павел Петрович пребывает в Гатчине в окружении потешных войск и малороссийских казаков, к коим он имеет безграничное доверительство. Намедни батюшка наш Иван Иванович встрел такого казака и ево спросил об цесаревиче, на что казак ответил, что цесаревич в Гатчине пребывает один как пэс. После батюшка сказывал, что пэс по-мароссийски вовсе на пёс, а все равно, что по-нашему перст. К нам более цесаревич на чай ходить не изволят и сердечные цидулы мне не сочиняют. При них нынче состоит Ростопчин. Папенька ево за пронырство терпеть не может.

Матушка-государыня в большом неудовольствии на цесаревича за его сумасбродства. Еще государыня носится с мыслями о создании индепендующей[18] державы для его светлости Константина Павловича из отторгнутых от Порты Оттоманской земель, возможно даже и Царьграда, который будет наречен Константинополь, как было допреж.

Принц Нассаутский также поручает мне передать вам поклон и поздравляет вас с победой. Однако, сказывает, что в обиде на вас за покровительство известной вам персоне. Не дама ли? За мной убиваютца тут разные вертопрахи, но я остаюсь вам верной.

Супруга ваша Анастасия Ивановна де-Рибас.

P.S. Так что пущай даже мне закроют Эрмитаж, а строить глазки тем вертопрахам я не стану, потому как кручинюсь от разлуки с вами и пребываю в большой к вам любви.

Дано в Питербурхе октября 10-го дня сего 1789 года, в подтверждение собственную руку приложила. Настасья».

Персона, о которой писала Настасенька, был Поль Джонс. В русской военной службе с ним вышла неприятная история. Офицеры заявили о нежелании сражаться под его начальством, утверждая, что служба даже на одном корабле с Поль Джонсом противна их пониманию воинского долга и чести. Это был бунт, за что могло последовать строгое наказание, чтоб другим неповадно было умничать. Осип Михайлович уловил щекотливость и опасность истории. Немедля он стал толковать господам офицерам об отличии пирата, как морского разбойника и грабителя, сиречь душегуба и вора, от капера, который есть своему отечеству мужественный патриот и морской партизан. Поль Джонс не столь порицания, сколь похвалы достоин. Он храбро сражался за независимость северных американских штатов, гражданином в коих состоял. Штаты эти, указывал де-Рибас, восстали против англицкого тиранства. Ведомо также, что Британская империя – владычица морей. Британский флаг в каждом океане господин. У англичан и надменность сатанинская. Но американские северные штаты не пожелали управляться англичанами, терпеть несправедливости и грабительства. Чтоб добыть индепенденцию, сиречь независимость от британской короны, взялись они за оружие. Штаты не имели достаточно военных морских судов, дабы объединить их в эскадры. Американские корабли против высокомерных бритов сражались в одиночку, что требовало от капитанов действий не только большой смелости, но и сообразительности. Таким капитаном был Поль Джонс – морской партизан.

После речи Осипа Михайловича офицеры изменили отношение к Поль Джонсу и стали оказывать ему повиновение.

История с Поль Джонсом, не ладившим с адмиралом Нассау-Зигеном, случилась, когда Осип Михайлович с гребной флотилией и казаками одержал славную победу над турками на острове Березань. Неприятельский гарнизон здесь после жестокой схватки принужден был сложить оружие. Более трехсот простых янычар и двадцать офицеров разных чинов отдались на милость победителей.

За Березань де-Рибас был жалован Владимирским крестом.

Выслушав разные рапорты от подчиненных воинских начальников, де-Рибас сел за ответ на письмо жены, а чтобы ни от кого не было ему докуки, сказался больным. Это, однако, была правда. В последние дни он измучен был простудой, но с раннего утра его видели на лансонах. Гребная флотилия, главным начальником которой он был определен Светлейшим, готовилась к выходу с пехотным десантом для поражения небольших турецких крепостей на Днепровском лимане и Дунае, захвата турецких продовольственных складов и блокады могучей твердыни Порты Оттоманской – Измаила.

Это военное мероприятие было столь значительным, а его исполнение сулило такие выгоды, что де-Рибас отдался ему сполна с энергией, свойственной его неукротимой натуре, забывая обо всем на свете.

Но письмо к Настеньке вернуло его к иным чувствам, заботам и тревогам:

«Милый друг мой, не могу изобразить, сколь великой радостью наполнило меня известие от тебя, – писал он жене. – Тех вертопрахов сторонись, а станут наглеть – пригрози им гневом государыни, поелику супруг твой служит ей не только в тяжких трудах, но и в большой опасности для самой жизни его.

Сражение за Хаджибей было весьма жестоким. Турки супротивничали нашим намерениям отчаянно. Подо мною картечной пулей убита славная лошадка. Упавши, она пребольно придавила мне ногу, так что мне бы не выпростаться, не будь рядом верного казака Микешки. Этот казак с майором Воейковым первым ворвался в крепость через ворота первым же врубился в турецкие толпы и взял в плен пашу, сиречь генерала. Янычары хотели бежать к морю, где их ждали баркасы, но тому воспрепятствовали днепровские казаки, известные молодецкой удалью. Из всех неприятелей удалось уйти только малой толике, а остальные предались на милость победителя.

Во время Очаковской осады я близко сошелся с генерал-аншефом Суворовым и был весьма обласкан им за дельные соображения, относящиеся к продолжению этой войны и скорейшей виктории над неприятелем. Ты, душа моя, знаешь, сколь велико признание Отечества Суворову за его беспримерные подвиги в многочисленных сражениях против недругов наших. Нынче ему суждено умножить славу российского оружия и сделать приращение владениям нашей державы. Льщу надеждой стать ему достойным в том пособником. При осаде Очакова я сочетал сухопутные занятия и штабную при Светлейшем службу в качестве дежурного генерала с флотским делом и подал мысль князю Потемкину Таврическому о подъеме затонувших турецких лансонов и образовании гребной и в одночас парусной флотилии для военных действий на лиманском и речном мелководье, поелику нам предстоит осада турецких крепостей на Днестре и Дунае. Сие было одобрено Светлейшим, и уже приведено в исполнение малороссийскими казаками под моим начальством.

Братец Эммануил после ранения под Очаковым с потерей кисти руки уже оклемался[19] и принимает пехотный полк.

Здешние обыватели ездят не токмо на лошадях, но и на животинах, верблюдами реченых, кои на спине имеют два возвышения – спереди и сзади, а еще весьма предлиную шею. Мужние бабы и девицы у турок и татар на улице вовсе не ходят, а если ходят, то на лицо опускают род покрывала так, что одни глаза можно видеть. Ежели какой мужик бабе и девице по душе, то она едино строит ему глазки, а более ничего. Оные бабы и девки, окромя того, ходят не в юбках, как на Руси или где в ином месте заведено, а в шароварах на манер тех, что у нас обычно видеть на мужиках. Накупил здесь для тебя разных гостинцев: материй, благовоний, сластей восточных. Так что теми материями и благовониями на эрмитажах ты будешь отличима. Посылаю на пробу коричневый венецианский бархат к твоим карим глазам, душа моя.

Катеньке и Софи мой поклон и родительская ласка. Жду не дождусь, когда увижу тебя. Твой Хозе.

Дано в Хаджибее. Месяц октябрь, день двадцать пятый сего 1789 года».

Из Очакова и других мест, Российской державе преклоненных, шли на запад неисчислимые колонны войск – пеших и конных, при артиллерии разного калибра и назначения. Солдаты – бывалые и совсем молодые – необстрелянные, выбивались из сил на долгих переходах под ружьем, патронными сумками и ранцами. Лямки до крови растирали потные плечи.

– Наши жены – ружья заряжены!… – затянули запевалы.

– Пули – наши детки! – грянули кумпанства[20].

– Подтянись, братцы! Подтянись! – горланили капралы и унтера. – Голова хвост не ждет! Марш! Марш!

Ротный поручик, подбоченясь в седле, пропускал ряды:

– Веселей, ребятки, шаг держать бодро, хорошо, по-молодецки! Измаил и Бендеры не за горами, а там и зимние квартиры, теплая изба, щи да каша и девка наша! А вот гляди, братцы, и Хаджибей.

– Что еще за Хаджибей такой? – удивился правофланговый солдат.

– Фортеция нами у турка взятая, – ответил солдат Казурский.

– Чудно, – проворчал правофланговый. – Название-то какое, более с басурманским сходственно.

– На месте том, сказывают, стояла небывалая крепость. Одних пушек была тыща да янычар десять тыщ, не считая татарвы. Царь-то ихний, турецкий – Салтан живал там со своими сродственниками, потому в крепости был дворец, что ни в сказке сказать ни пером описать. Во дворце том держали девок православного звания, а Салтан со товарищами поганили их. Плакали девки горькими слезами, у Христа Спасителя смерть просили, но Салтан турецкой чинил им кривду, – говорил Казурский. – Еще в крепости был громадный чулан. По султанскому указу в ём мужиков заживо гноили, тож нашего, православнова звания. Когда государыне то ведомо стало, позвала она к себе енерала де-Рибасова…

– Из немцев что ль?… – спросил правофланговый.

– Помилуй бог, русской. Нешто у немцев такие енералы бывают, что при усах да орлом глядел? Офицеришко состоит при нем, Карлой кличут, тот точно из немцев, но более для посылок разных. А де-Рибасов – нет, русской. Нарекла его государыня так, потому он дюже горласт. Какой разговор при ем пойдет, он и начинает драть басом. Матушка-царица велела его в книгу записать: де-Рибас, – продолжает Казурский. – Государыня велела енералу де-Рибасову турок в баталии одолеть, крепость взять, баб и мужиков православнова звания из неволи отпутать, а турецкова Салтана со товарищи посадить на цепь и доставить в Питер перед ее светлые очи для примерной казни. Енерал де-Рибасов, известно, взял войска, сколько надобно, кликнул казаков-разбойничков, велел отслужить молебен о даровании поверхности российскому оружию и двинулся на Салтана. У крепости сказано было пехоте рыть апроши[21], артиллеристам потчевать неприятеля калеными ядрами, а казачишкам истреблять турков саблями где только можно. Неприятель стал палить по российским из тыщи пушек. Была потеха. Только до большого, кровопролития не дошло. Енерал де-Рибасов по-иному рассудил, послал к туркам Карлу и велел им более из пушек не палить, а предаться на милость российскую, в противность не избежать им полного истребления. Испужался турка российской силы и запросил аману.

А Салтанка, не будь дурак, удрал, только и видели его. Из гаремных баб увез он девку Аришку, да вишь, она от тоски и его салтанского поганства, сказывают, удавилась. А жаль, братцы, хороша была девка Аришка.

– Известное дело – девку жаль, – согласился Федоскин.

– Государыня генерала де-Рибасова жаловала землею и мужиками. Его, сказывают, слезой прошибло. Еще царица-матушка велела ставить новый город на месте, где басурмане невольников морили, домищи в нем строить и церкви златоглавые, чтоб в самом Царьграде были видны. Когда указ этот дошел до турецкого Салтана, он едва не окочурился от страха. А де-Рибасов – велено – исполняет, – вновь затеял Казурский.

Собрал мужиков, кликнул казачков-разбойничков. Камни таскают, стены кладут, а которые по малярству или плотницкому делу – малярят и плотничают.

Город растет не по дням, а по часам на удивление и радость православным и на гибель басурманам. Купцы на кораблях привозят всякое диво заморское, и пошел там великий торг.

– Ой ли?… – не верит Федоскин.

– Сказывают, черного мужика привозили с жеребячим хвостом, а то водку заморскую, по алтыну за ведро.

– Ой ли?

– У Хаджибея ентова хуторов провославные понаставили. Один Рыбальском назван, потому как там была рыбальня. Как-то случившиеся в той рыбальне казачки вытащили из лимана вместо рыбу бабу с рыбьим хвостом. Когда подтянули ее к берегу – она зашлась смехом, ударила по воде хвостом и была такова. С тех пор на том хуторе казачки не стали ловить рыбу. Оттого нынче зовут его Нерыбальском.

То, что де-Рибас взял Хаджибей, было верно. И то верно, что государыня жаловала его Егорием третьей степени. Офицеры этим знаком награждались в уважение больших перед отечеством ратных заслуг.