"Адмирал Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Сурилов Алексей)

Возвращение казаков

Чего только не было у боярина Кодэу: и табуны коней, разжиревших на воле, и стада круторогих волов, ленивых коров, упрямых баранов и покорных овечек с сальными курдюками величиною каждый с ведро. На ярмарки боярин Кодэу выгонял сотни голов скота и увозил торбы червонцев. Коней в боярских табунах австрийские ремонтеры предпочитали лучшим арабским скакунам. Гнедые, вороные, буланые – они чудно ходили под седлом и в упряжках. Правоверные мусульмане, однако, в упряжки их не ставили, поскольку на лошадях, как известно, они ездили только верхом, а возы и пушки у них тащили волы. Лошадей из табунов боярина Кодэу знали пражские, венские и будапештские извозчики, а также цесарская служба почтовых сообщений и все люди, имевшие обыкновение по разным надобностям ездить на дилижансах. Однажды молдавской державы господарь отправил в Стамбул посла кланяться султану о продлении ему княжения еще на три года. Долго посол обивал пороги сераля, но к падишаху его не пускали. Тогда он написал господарю такое письмо: «Покорнейше прошу вашу светлость прислать великому визирю десяток жеребцов из завода боярина Кодэу, авось мое дело скорее довезут до султана».

Тотчас в вотчину боярина Игната Кодэу поскакали гонцы, выбрали там белых как снег аргамаков и погнали к Босфору. Вскоре то, что не могла сделать в Стамбуле,) одна голова хитроумного посла, сделали десять лошадиных голов – срок княжения был продлен!

Лошади в имении боярина Игната славились потому, что там было сена по колено и пойла по стойло. Да, изобильна растительностью и травою земля во владениях боярина Игната. А чего только не было в его доме: и шелка из арабского востока, и мягкая рухлядь из Московии, и достойные удивления чарки итальянской работы, в которых искрилось и шипело вино не только красное, но и розовое и даже белое. Один верный человек уверял, что достаточно выпить жбан такого вина, чтоб ноги пошли сами танцевать и выбивали лихого трепака с вечера до утра, а может и дольше.

Боярин Игнат был немолод, но и не такой уж ветхий. О первом свидетельствовало то, что на святого Игната ему перевалило за восемьдесят, а о втором – недавняя женитьба боярина на дочери внука его покойного приятеля. Это знаменательное бракосочетание случилось во время постоя русских войск в боярском имении. Был пир на весь мир. Рекою лилась славная горилка, по-молдавски – цуйка, и каждый из приглашенных на этот банкет мог съесть, что хотел и сколько мог. Одновременно боярин Игнат составил завещание, отписав все свое владение молодой жене. По этой причине его сыновья и дочка, внуки и правнуки поехали в Петербург к самой царице с жалобой на отцовские и дедовские дурости. Царица, несмотря, что у нее было других дел невпроворот, выслушала их и написала в молдавский диван такой указ: «Старцам, достигшим столь преклонного возраста, в России я вступать в брак воспрещаю, поелику сие положено для приумножения рода человеческого, чего от достигших оного возраста надеяться весьма отчаянно. Сие достойно быть в примерность и в молдавском княжестве. Что же до боярина Игната Кодэу, то коль церковь уже освятила его супружество – пущай он в том супружестве пребывает. Екатерина».

Коль зашел разговор о приумножении рода человеческого, то боярыня Анкуца опровергла царское предположение. Перед Водосвятием она родила сына Матееша. Мальчик был всем на удивление крупный и крепкий. Материнскую грудь он взял сразу и тянул, пока молоко не пошло носом. Матееш был рожден под знаком покровителя воинов – Марса. Гороскоп предсказывал ему жизнь весьма полную опасностей и напряженной борьбы, жизнь продолжительную и славную. Отметим, что краса боярыни Анкуцы была известна не только в Верхней, но и в Нижней Молдове. Станом она была стройна как березка, лицом нежна как лилия, голосом певуча как серебряный колокольчик. Многие молодцы по ней сохли, но боярыня Анкуца была холодна и каждому встречному недоступна. Она жила в довольстве, однако изводила себя тоской. При виде Матееша сердце ее наполнялось нежностью, и вся она погружалась в сладостные воспоминания о бравом красавце – генерале. Оттого, что генерал был ныне за тридевять земель, боярыню Анкуцу не радовали ни тонкие шелка, ни золотистые переливы венецианского бархата, ни лучезарный блеск бриллиантов, ни чудные башмаки заморской работы. Лишь воспоминания о сиянии золотых эполет и звоне шпор оживляли ее печальные очи.

Наступали сумерки, и в имении Игната Кодэу спускали собак, крепко заколачивали ворота, двери и ставни, тушили свечи, после чего все, за исключением боярских сторожей и псов, погружались в крепкий сон. В такое время есаул Федир Черненко со своим загоном подъехал к имению боярина Игната Кодэу. Он был наслышан о боярских сокровишах и тиранствах, что боярин Кодэу учинял своим подданным. На боярском подворье ни одна собака не смела лаять на знаменитого казачьего атамана и его славное товарыство. Самый зловредный пес по прозвищу Рваное ухо не мог равнодушно глядеть на происходящее, забился с испугу в собачью конуру, подавился там злостью и околел. Рябая сучка Альма по всегдашнему обыкновению чтоб задобрить тех, кто в силе, в этом случае принялась вилять хвостом и, приседая, поскуливать от счастья.

Что касается сторожей, то они прятались в курятнике и, наверное, схоронились бы там от казачьего ока, но глупые куры и петухи подняли страшный переполох, опасаясь, что могут угодить в котел, поскольку казаки, несмотря на великий пост, скоромились. Впрочем куры не столько терпели страх за себя, сколько боялись, что у них отберут яйца.

Федир Черненко направился прямо в боярские хоромы. Дворня вмиг разбежалась по чуланам, ключница залезла под кровать, отчего ее ноги заметно торчали. Есаул ограничился тем, что переступил через ноги ключницы и пошел дальше. Боярин Игнат, несмотря на преклонные года, проворно выпрыгнул из окна горницы в сад, но больно зашибся головой о пень и едва не помер. Боярыня Анкуца надела широкую плахту, зажгла свечу, опустилась на колени перед образами и стала молиться Пресвятой Богородице о сотворении чуда. Казаки, как добрые христиане, терпеливо ждали, обнажив в благочестии головы, пока боярыня кончит это похвальное занятие.

Приглядываясь к молодой боярыне, есаул дивился ее красоте. Черные бархатные брови, небольшой ровный и очень своенравный нос, гордые очи, высокая грудь, поясница – не на что смотреть – все было по душе Федиру Черненко. Только еще больше по нраву была ему кума Соломия, уже потому, что поясница ее двум казакам в обхват.

– Что будем делать с боярыней? – спросил есаул казаков, как то и полагалось по уставу казачьего войска.

– Я возьму ее себе в господыни, пускай галушки мне варит, – первым ответил казак Задерихвост. – Из нее выйдет славная господарка.

Казаки по-хозяйски оглядели молодую боярыню. Она и в самом деле была хороша собой, но с виду довольно не крепка. Руки малые, белые. С такими руками ни в хлеве со скотиной управляться, ни подштанники казаку выстирать в полынье на речке в зимнюю пору, когда такой стоит морозяка, что трещат деревья. Неизвестно было также, умеет ли боярыня варить борщ с пампушками на толченом чесноке. Эти соображения и сомнения несколько поколебали намерения Хвеська Задерихвоста.

Вызывали также некоторое смущение ноги боярыни. Уж слишком они были малые, поэтому казаки оставались в неизвестности – вмоготу ли ей будет ходить по вспаханной земле, когда в том случится какая надобность по хозяйству.

От такой нерешительности наступила тишина, так что было слышно, как стучит сердце в высокой груди боярыни.

– Быть боярыне моей женой, – решительно заявил Орлик-Орленко.

– Мы все должны иметь в боярыне участие, – заявило товарыство. Орлику пришлось согласиться, что по сечевому обычаю, коли уж баба попадала за пороги, то миловала она всех казаков.

– Ежели на то пошло, – сказал есаул, – бросим жребий. Кому выпадет доля – тот и владей боярыней.

Анкуца устами молилась, но за казаками следила. Когда казаки уже были готовы тянуть из шапки свою долю, она выхватила из-под плахты пистоль, приложила его к груди своей белой и тихо сказала:

– Прочь, проклятые гоцы-ворюги, или невинная кровь падет на ваши головы!

При виде такой решительности все товарыство невольно отступило.

– От так баба! – восхищался Орлик.

Все согласились, что боярыня Анкуца действительно молодица необыкновенная.

– Ежели ты смелая, то сама и выбирай себе кого из нашего круга, – предложил Хвесько в расчете, что Анкуца предпочтет его другим казакам. Хвесько был хлопец хоть куда: усы до пупа, чуприна что у доброго хозяина копна соломы, на плечи он брал коня, в присест выпивал ведро горилки и съедал барана или по крайности пудового кабанчика. Но боярыня сказала такие слова:

– Никто из вас не дождется моего позора, – и приготовилась выстрелить себе в сердце. Есаул, однако, остановил ее движением руки, свидетельствовавшим о его решимости спасти не только жизнь, но и честь Анкуцы.

– Хоть Игнат и поганый был человек и учинял несправедливости бедному люду, мы тебя милуем за твою смелость, красоту и молодые лета. И сама ты, видно, была у боярина в большой неволе. Скажи нам только, где спрятана боярская казна.

Анкуца охотно удовлетворила любопытство казаков. Впрочем, она не знала, где укрыто все боярское золото.

– И скажи господарским пандурам, пусть не ищут нас. Зимовать мы уходим за Днестр.

Когда были произнесены эти слова, Анкуца кинулась к есаулу и схватила его обеими руками за жупан.

– Ежели вам доведется видеть в России генерала Иосипа де-Рибаса, так передайте, что я его жду. Только перед святыми образами поклянитесь, что передадите. А еще при случае поклонитесь генералу де-Рибасу.

– Де-Рибасу? – удивился есаул Черненко. – Тебе ведом этот генерал?

– Он квартировал у нас в Яссах, и я была с ним в приятельстве.

– Хлопцы, – решительно сказал Федир Черненко. – Выворачивай карманы, возвращайте дукаты, потому что боярыня эта приятельница самому генералу де-Рибасу.

Нечего говорить, что Анкуца, весьма ценившая рыцарство, стала казаков убеждать доставшиеся им из боярской казны червонцы оставить у себя и употребить по надобностям.

Когда казаки седлали лошадей, чтобы продолжить свой путь, к ним подбежала молодица, судя по одежде принадлежавшая к боярской дворне, и опустилась на колени.

– Ой, казаченьки, не бросайте нас здесь на чужбине, а возьмите в Украину.

Казаки были довольно удивлены появлению этой молодицы, а еще больше ее украинской речи.

– Кто ж ты такая будешь? – спросил Федир Черненко, поднимая ту молодицу с холодной земли.

– Я – Ганна. Жили мы в Украине Ханской. Поясырили меня эдисанские ордынцы, когда только началась эта война и сожгли все наше село. Боярин Кодэу купил нас у ордынцев, чтоб мы ему служили.

– Сколько ж вас тут есть? – это был голос Орлика-Орленко.

– Та я, еще Настуся и Оленка. Всех нас боярин определил на кухню.

– А ты часом Олесю с Незавертайловки не встречала в татарском полоне?

– Олесю?

– Ну да, Олесю.

– Олесю встречала, а вот была она с Незавертайловки или какая другая-то я, наверное, не скажу. Ее также купил боярин Кодэу, но за красу служила она в горничных. Как она убивалась, как она убивалась та Олеся, все очи выплакала. Все звала Грыця…

– То ж я – Грыць, – сказал Орленко.

– Ты?

– Ну да – я.

– А почем знать, что ты?

– Потому, та Олеся – моя наречена.

– Может, она вовсе не твоя наречена.

– Нет моя. Ежели она была так же хороша, как боярыня, то это моя наречена. Где же ее искать?

– То так было. На постое у боярина офицеры жили в покоях, а солдаты в хатах. А как Олеся прислуживала, то приглянулась она важному полковнику. Стал он к ней женихаться. А она от него убегала. Но тот важный пан откупил ее у боярина. Когда войско выступило на Измаил, то пан увез ее в своей карете. Как она не хотела ехать с тем паном…

– А что, у той Олеси очи карие?

– То ей-богу, не знаю. Коса у нее была толстая и до самых пят.

– Это была моя Олеся, – решительно сказал Орлик-Орленко. – Только ищи теперь ветра в поле.

Приближалась холодная пора. Небо было в лиловых тучах, ветер гнал полями сухой курай. Чернели копны не свезенной на гумно пшеницы. Косматились к зиме кони. За Днестр на зимовку пробивались есаул Черненко, казаки Бараболя и Задерихвост, у которого где-то в Украине курень, старая мать и две сестры на выданьи. Остальные казаки тоже решили идти кто на Подолию, а кто к Хаджибею к знакомым хуторянам. Появится, бывало, такой чужак на хуторе, поживет неделю-другую, на третью дознаются сторожевые казаки, прискачут ни свет ни заря:

– Кто мол, и что?

– Моей жинки Явдохи племянник Егор приехал из Голты, – отвечает хуторянин. – Там недород, так он, чтоб перезимовать, то вы уж не взыщите, не обижайте сироту, он, бедняга, и так без отца-матери сызмальства рос на чужих людях.

– Смотри гречкосей, ежели что случится на хуторе, – шкуру живьем спустим, – погрозят нагайками сторожевые казаки и покрутятся, пока не унесет их нечистая сила.

В Хаджибее Орлик-Орленко встретил драгунского унтер-офицера Березова. После третьей чарки в трактире Аспориди тот стал ему говорить о службе, где всякое бывало – когда густо, а когда и пусто. На зимних квартирах у боярина Кодэу было весьма даже густо, а в остальное время большей частью от тяжелой службы и скверного довольствия – пусто.

Когда Березов упомянул боярина Кодэу, то Орлик-Орленко схватил его за обшлаг мундира и притянул к себе.

– Что за офицеры квартировали в боярской усадьбе?

– Штаб генерала Гудовича.

– А что, был там офицер, который в карете возил бабу?

– Наше дело служивое: лошадь держать в исправности, ружье чистить, патронный подсумок чтоб сухой был. Господа офицеры могут за собой и баб возить, особенно те, что в каретах ездят, только нам о том знать не дано.

Между тем пришла в Хаджибей челобитная Кодэу на Высочайшее имя. Боярин Игнат в той челобитной слезно писал: «Всемилостивейшая государыня, высочайшее величество, к стопам твоим припадет забугской стороны княжества Молдавского боярин Игнат Кодэу, что на российском диалекте означает Хвост.

30 декабря сего 1790 года некоторая партия казаков из живущих в российской степи, предерзостно осмелилась учинить нападение на мою маетность и насильно разграбить хоромы, как явствует приложенная к сему роспись, которая подтверждается присягой. Один казак именем Орленко из маетности Хаджибейской узнан, что могут засвидетельствовать посланные пандуры, из коих два было упомянутыми казаками опасно застрелены. Тех грабителей пандуры догнать не могли, понеже не осмелились переехать российско-императорскую границу, куда господарское войско доступа не имеет.

Есть доказательства, что упомянутые казаки, в противность высочайших указов Вашего императорского величества на Молдавское княжество учиняют нападения и чинят великие грабительства и насильства здешнему боярству. Того ради всенижайше прошу да соизволит милостиво Ваше императорское величество повелеть крепчайшим указом старшине черноморских казаков, чтоб упомянутые разбойники или натурою паки все возвратили, или же заплатили наличными деньгами по совестной оценке, а впредь от всякого грабительства и насильства были принуждены удержаться. Уповаю о скорой и всемилостивейшей резолюции.»

За сим следовало указание, что это, равно и опись увезенного казаками имущества составлены со слов боярина человеком, знающим грамоте. Роспись начиналась с того, что шайка грабителей во всех коморах боярина разломала двери, топорами разбила шесть сундуков, множество шкатул и три погребца. Из разбитых сундуков и комор оная шайка все пограбила, как-то деньги, платья, иные вещи, равно было выпито и увезено много вина.

Челобитная и роспись были переданы по начальству для доклада бригадиру Чепиге и даже самой государыне. Ответ на жалобу боярина поступил только в мае. Это была грамота Войску Черноморскому, в которой утверждалось, что учиненные молдавскому боярину обида и Разорение заслуживают сожаления. Государыня указывает войсковому уряду употребить старания в сыске виновных без всякого отлагательства и возвратить натурой или деньгами пограбленное. Разбойных казаков велено было за предерзость войсковым судом оштрафовать, кто чего будет достоин.

Между тем Федир Черненко отправился в Киев до кумы Соломин. Орлик-Орленко привел своих хлопцев под Хаджибей и велел им оседать тут на жительство.

– Стой, атаман! – крикнули казаки. – Чего ж ты кидаешь нас?

– Пойду я на Кубань, люди добрые, – сказал Орленко – Не судилось мне быть гречкосеем. Родился я в чистом поле, в гайдамацком стане под пулями кампутовых гусар[34]. Нету у меня ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Потому негоже мне помирать на печи. На Кубани, сказывают, степь широка, есть где разгуляться казаку, потешить душу удалью молодецкой. Неприятелей наших там еще Бог миловал от конечного истребления – турки по крепостям сидят, ногайские кочевья ушли в горы. И хан крымский вопреки царскому указу будто с Ордой перекинулся на Тамань, так что нашему брату казаку будет достаточно дел.

Надумал же Орлик-Орленко отправиться на Кубань вовсе не потому, что туда ушли ногайские кочевья. После расспросов у разных людей, не исключая армейских офицеров, он выведал, что генерал Гудович со штабом еще перед штурмом Измаила был переведен на Кубанскую линию.

– И нас бери с собой, батьку, – выступили молодики. Несмотря на свои ранние годы, они уже довольно понюхали пороху и были готовы добывать славу с атаманом.

Оглядел Орленко молодиков. Все они были хоть куда – высокие, плечистые и крепкие как дубы. На голове каждого из них была по-казацки заломлена серая смушковая шапка, на плечах добрая свитка, под стать знаменитой свите атамана Блатнеевского куреня Якима Гусака, Оружие молодиков было добыто в честном бою с турками и казакам могло послужить на славу.

Налил Орлик в пороховницы оковытой, выпили молодики на дальнюю дорогу, поклонились обществу, махнули в седла и были таковы. Остальное товарыство добрый месяц искало под Хаджибеем способное для поселения место. В то время здесь было довольно много хуторов. В Татарской балке жили ногайцы и те, кто бежал от панского своеволия с Украины – всего пять дворов, в Дальницком урочище была заимка домовитого казачины с чадами и наймитами. Еще раньше, при турке сделал большую заимку Тимошка Усатый, от него пошли Усатовы хутора.

В мае в Петербург прибыло всеподданейшее донесение уряда Верного черноморского войска.

«По высочайшему вашего императорского величества повелению, – указывалось в нем, – о внезапном нападении казаков на волошского боярина Кодэу наипоспешнейшее разыскание учинено. Собрав старшину и атаманов, мы приказали вора Гришку Орленко сыскать и нам передать, боярина удовольствовать, а грабителей по войсковому обычаю жестоко киями наказать, смотря по достоинству. Гришки Орленко с товарищами нынче здесь нету, сыскать его потому не можно, равно удовольствовать не можно молдавского боярина Кодэу. Однако мы, Войско, по высочайшей Вашего императорского величества грамоте тех злочинцев проведать и сыскать не преминем и, ежели сыщутся, то обиженного боярина удовольствуем, а винных наказать не упустим и о том Вашему императорскому величеству всеподданейше донесем.

Дано в августе 20 дня в лето 1791.

Черноморское войско».

– Заходи, заходи, – приглашала Соломия Федира в хату. В горнице земляной пол был чисто подметен и посыпан сухими васильками. Пахло свежеиспеченным хлебом и корицей. Соломия была доброй господаркой. Таких домовитых хозяек теперь не сыщешь. Не успел Федир перекреститься на образа, как на столе уже дымились галушки. В тарелке было изрядно мяса, а юшка такая, что не продуешь. Никто из послушников, обедавших в монастырской трапезной для младшей братии, и понятия не имел, что в мире есть такие галушки. А у Федира на уме – монастырское послушество для избавления от грехов.

– Ешь, Федю, ешь, – приговаривала Соломия. В том, однако, не было необходимости, галушки сами говорили, что за них надо приняться с прытью, на какую только способен казачий есаул.

После галушек последовал окорок, нашпигованный чесноком с горчицей, за ним гусятина, а затем уже курятина.

Когда все это добро было отправлено туда, где ему надлежало быть, Федир потребовал макотру сметаны.

Соломия охотно исполнила его желание, присоединив к сметане миску вареников, каждый с лошадиное ухо. Поскольку Федир в пути весьма проголодался, то он съел бы это добро, не случись ему икнуть от обремененности живота.

Соломия к тому времени уже стягивала с него сапоги:

– Ложись, отдохни, Федю, потому как ты изрядно уморился в пути, – сказала она.

Федир покорился молодице, хоть это и противоречило его правилам. Соломия села на припечек и стала расплетать косы.

Ей пошел пятый десяток, но она была еще далеко не старая, в бедрах широка, грудью высока, чернобровая, белолицая, с двумя рядами жемчужных зубов. Не один парубок заглядывался на Соломию, не одна молодица завидовала ее красоте и веселому нраву.

– Федю, ну Федю, – говорит Соломия.

– Ну чего тебе?

– Приголубь меня…

– Грешно.

– Побей тебя нечистый дух, – сердится Соломия.

– Не гневи Бога.

– Вижу я, что тебе без Бога не до порога. Извела я себя тоскою, да видно дурня выбрала в коханые.

– Ты же знаешь Соломия, что я казаковать покинул ради спасения души и прощения грехов и прегрешений земных. Отрешаюсь я от здешней юдоли, чтоб обрести царствие небесное.

– Горе мне с тобою, – заплакала Соломия, – у других жинок чоловики как чоловики, а у меня беда и только – один помер, другой задумал искать спасения в монастыре.

– Не плачь, Соломию, не плачь, а то я тоже буду плакать. Я уже тебя приголублю. Ой, Соломия, чума ты бендерская, не видать мне через тебя царствия небесного, как своих ушей и где ты взялась на мою голову, не иначе как нечистый меня попутал. Не послушал я людей и стал баболюбом.

– Переходи ко мне в хату, Федю, будь господарем. Есть у меня все про черный день, то купи себе на те гроши невод и лови рыбу на Днепре. Можно завести и пасеку, Ей-бо, оставайся у меня, Федю.

– Тю на тебя, скаженная баба. Чисто как сорока заладила. Рыбку ловить, медок пить… Может, и на том свете я хочу вечно принимать райскую пищу. Недаром говорят, что у бабы волос длинный, а ум короткий.

– Это у меня короткий?

– А что же ты, не баба?

– Та я только вчера на ярмарке двух цыган обдурила!

– Брешешь.

– С чего бы я стала брехать?

– Дьявол тебя знает… Брешешь, вот и все.

– А вот не брешу.

– Нет, брешешь.

– Перекрещусь, что сказала истинную правду, – Соломия сотворила крестное знамение.

– И в самом деле – не брешешь, – удивился Федир, относивший перекупок не только к языкатой, но и лживой породе.

Долго они беседовали таким манером и неизвестно, чем бы кончился этот разговор, коли бы Федира не одолел сон.

Утро, как известно, вечера мудренее. Поэтому Федир Черненко решил возвращаться в монастырь поутру наступающего дня. Впрочем эту затею ему пришлось отложить, поскольку в хату Соломии пришли те казаки, что было в пути отстали. И началось такое веселье, что чертяке тошно стало.