"И ночи нет конца" - читать интересную книгу автора (Маклин Алистер)

Глава 2

То, чего я больше всего боялся, не произошло: не видно было признаков пожара, не слышно зловещего потрескивания. Хотя возможно, что где-то внутри фюзеляжа или в крыльях язычок пламени лижет поверхность металла в поисках горючего или масла, чтобы превратиться во всепожирающее пламя. При таком ветре машина сгорела бы дотла. Однако опасения оказались напрасными: пилот, сохранивший присутствие духа и своевременно выключивший систему зажигания, перекрыл и топливные магистрали.

Подключив фару-искатель к аккумулятору, Джекстроу протянул мне лампу. Я нажал на выключатель. Тотчас вспыхнул узкий, но мощный луч, способный в нормальных условиях светить на шестьсот ярдов. Я направил луч направо, потом перед собой.

Какой краской покрашен самолет, определить было невозможно. Весь фюзеляж покрылся слоем льда, который в лучах прожектора сверкал словно зеркало. Хвостовое оперение оказалось цело.

Зато обшивка фюзеляжа была повреждена на половину длины. Как раз напротив нас топорщились оторванные листы. Левое крыло приподнято градусов на пятьдесят, что я не сразу заметил. Из-за него мне не видно было переднюю часть машины, зато над ним и чуть ближе к хвосту я увидел нечто такое, что заставило меня забыть о людях, находившихся внутри.

Луч прожектора словно прилип, освещая отчетливые даже под слоем льда крупные буквы: ВОАС. ВОАС?.[1] Каким образом мог очутиться британский авиалайнер в здешних краях, было непостижимо. Я знал, что самолеты авиакомпаний ВОАС и KLM совершают трансарктические рейсы из Копенгагена и Амстердама в Виннипег, Лос-Анджелес и Ванкувер с посадкой в Сон-ре Стремфьорде, который находится в полутора часах лету к юго-западу от нас, на западном побережье Гренландии, на самом Полярном круге. Мне хорошо было известно, что на том же маршруте работают самолеты компаний «Пан-Америкэн» и «Транс-Уорлд». Едва ли можно предположить, что из-за неблагоприятных условий один из самолетов этих компаний настолько удалился от привычной трассы. Если же это действительно авиалайнер компании ВОАС, то совершенно непонятно…

— Я нашел дверь, доктор Мейсон. — Дернув за руку, Джекстроу вывел меня из оцепенения. Ткнув пальцем в сторону большой овальной двери, нижний край которой находился на уровне наших глаз, он продолжал:

— Может, попробуем?

Услышав звон двух ломов, которые погонщик поднял с саней, я кивнул головой. Попытка не пытка. Укрепив прожектор на подставке, я направил его на дверь, взял лом и засунул его в щель между нижним краем и фюзеляжем.

Джекстроу последовал моему примеру. Мы дружно навалились на ломы, но безрезультатно. Повторили попытку еще и еще, повиснув в воздухе, однако дверь не поддавалась. Чтобы увеличить усилие, ухватились вдвоем за один лом.

На сей раз дело пошло. Но, оказывается, не дверь стала поддаваться, а начал гнуться лом. В шести дюймах от конца он сломался с громким, как пистолетный выстрел, треском, и мы оба повалились на спину.

Время поджимало нас, и моя неосведомленность относительно устройства самолета не оправдывала меня. Я выругал себя за то, что потерял драгоценные минуты, пытаясь взломать массивную дверь, закрытую изнутри на прочные задрайки и способную выдержать нагрузку в тысячи фунтов на квадратный дюйм.

Схватив фару-искатель и аккумулятор, я подлез под вздыбившуюся хвостовую часть и, преодолевая сопротивление ветра, начиненного снеговыми зарядами, двинулся к правому крылу. Конец его зарылся глубоко в наст, лопасти винтов отогнулись под прямым углом назад. Я было решил вскарабкаться наверх по крылу и разбить один из иллюминаторов, но спустя несколько секунд оставил попытку подняться по обледенелому металлу, да еще в такую пургу. Устоять на крыле было невозможно, да и сомнительно, чтобы мне удалось разбить один из иллюминаторов. Как и двери, они достаточно прочны.

Спотыкаясь и падая, мы обогнули утонувший в насте конец крыла и увидели торос. На него-то и наткнулся самолет. Высотой футов пятнадцать и шириной футов двадцать, он находился в прямоугольном треугольнике, образованном носовой частью фюзеляжа и передней кромкой крыла. Однако сила удара пришлась не на коренную часть крыла. Достаточно было взглянуть на нос корабля, чтобы убедиться в этом. Должно быть, самолет ударился о торос правой стороной кабины пилотов: «фонарь» был разбит вдребезги, обшивка повреждена и вдавлена футов на шесть или семь. Что произошло с летчиком, сидевшим с этой стороны, нетрудно догадаться. Но мы, по крайней мере, сумеем проникнуть внутрь самолета.

Направив луч фары так, чтобы он освещал кабину пилотов, я прикинул расстояние до нижней кромки «фонаря» — оно составляло целых девять футов — и прыгнул, чтобы ухватиться за край ветрового стекла. Однако руки у меня начали скользить. Я уцепился за одну из стоек «фонаря», и тотчас в пальцы врезались обломки стекла. Если бы не Джекстроу, подхвативший меня, я бы сорвался. Опершись коленями о его плечи и держа в руке пожарный топор, минуты через две я удалил осколки стекла, оставшиеся у стоек и верхнего и нижнего края рамки. Я даже не ожидал, что авиационное стекло настолько прочно, и не предполагал, пролезая в своей громоздкой одежде через ветровое стекло, что оно такое узкое.

Я упал на человека. Хотя было темно, я понял, что он мертв. Сунув руку за пазуху, я достал фонарь, включил его на пару секунд и тотчас выключил.

Это был второй пилот. Его расплющило между сиденьем и изуродованными рычагами, ручками управления и приборной доской. После того как однажды очутился на месте дорожного происшествия (гоночный мотоцикл врезался в тяжелый грузовик), таких травм мне еще не доводилось видеть. Если кто-то из раненых, не успевших прийти в себя пассажиров уцелел, они не должны быть свидетелями столь жуткого зрелища.

Отвернувшись, я выглянул из окна кабины вниз, защищая ладонью глаза от острых ледяных колючек. Джекстроу смотрел на меня.

— Принеси одеяло, — крикнул я ему. — А еще лучше — тащи весь мешок.

Медицинскую сумку с морфием захвати. Потом поднимайся ко мне.

Через двадцать секунд он вернулся. Поймав мешок и коробку с морфием, я положил их на изуродованный пол рядом с собой и протянул руку Джекстроу.

Однако, в отличие от низкорослых и грузных гренландцев, мой приятель был самым ловким и подвижным человеком из всех, кого я знал. Подпрыгнув, он ухватился одной рукой за нижнюю кромку окна, а другой — за центральную стойку и с легкостью перебросил ноги и тело внутрь кабины.

Сунув ему в руки фонарь, я принялся рыться в мешке. Достав одеяло, закрыл им убитого, подоткнув края таким образом, чтобы ледяным ветром, гулявшим по изуродованной кабине, его не сорвало.

— Одеялу каюк, — проворчал я, — но зрелище не из приятных.

— Зрелище не из приятных, — согласился Джекстроу. Голос его прозвучал уныло. — А что скажете об этом?

Я посмотрел в ту сторону, куда он показывал. В левой, почти не пострадавшей части кабины я увидел командира самолета. Все еще пристегнутый ремнями к креслу, летчик сидел, на первый взгляд, целый и невредимый, уткнувшись лбом в боковое стекло. Сняв меховую рукавицу, варежку и шелковую перчатку, я потрогал его лоб. Вот уже целых пятнадцать минут мы находились на этом лютом холоде, и я готов был поклясться, что холоднее, чем у меня, человеческая плоть не бывает. Но я ошибался. Я надел перчатку и рукавицу и отвернулся от мертвеца. В тот вечер было не до вскрытия.

В нескольких футах от кабины пилота мы обнаружили радиста. Он полусидел-полулежал, видно ударившись о переднюю стенку своего закутка в момент аварии. Правой рукой он по-прежнему сжимал вырванную «с мясом» ручку передней панели рации, похоже навсегда вышедшей из строя.

При свете фонаря я обнаружил на переборке следы крови. Склонившись над потерявшим сознание оператором — он еще дышал, — я снова снял перчатки и осторожно пощупал его затылок. Затем столь же осторожно убрал их. Меня охватили отчаяние и ярость. Разве я смогу оперировать пациента, у которого сломан шейный позвонок, да еще в таком состоянии? Даже если бы мне предоставили лучшую операционную в Лондоне, я не смог бы поручиться за его жизнь. В лучшем случае, он бы уцелел, но остался слепым: зрительный центр наверняка поврежден. Пульс был учащенный, слабый и не слишком ровный. Мне пришла в голову подленькая мысль, которой я тотчас устыдился: этого бедо-лагу мне вряд ли придется оперировать. Если после неизбежной встряски, которая ему предстоит, когда мы станем вытаскивать его из самолета и по жуткому холоду повезем к себе в барак, он останется жив, то произойдет чудо.

Вряд ли несчастный когда-нибудь придет в себя. Но на всякий случай я ввел ему дозу морфия. Потом, поудобнее положив больного, мы закрыли его одеялом и двинулись дальше.

Сразу за радиорубкой находилось узкое помещение, занимавшее целых две трети ширины авиалайнера. Два кресла, убирающаяся кровать. Очевидно, каюта для отдыха членов экипажа. В момент удара о торос в ней кто-то находился.

Человека, лежавшего на полу в одной рубашке, без куртки, авария, похоже, застала врасплох. Он не успел даже сообразить, что произошло.

В кухне-буфете мы нашли стюардессу. Растрепанные черные волосы падали ей на лицо. Она лежала на левом боку и негромко стонала, больше от испуга, чем от боли. Пульс у нее был ровный, но учащенный. Подойдя поближе, Джекстроу наклонился к ней.

— Поднять ее, доктор Мейсон?

— Нет, — покачал я головой. — По-моему, она приходит в себя. Где произошли какие повреждения, она нам скажет сама. Прикроем ее одеялом и оставим в покое. Наверняка есть люди, которым наша помощь нужнее.

Дверь в главный пассажирский салон была заперта. Во всяком случае, так показалось. Но я знал, что в обычных условиях она не должна запираться.

Очевидно, при посадке ее заклинило. Нельзя было терять времени, и мы с Джекстроу, сделав шаг назад, со всей силы навалились на дверь. Она поддалась, приоткрывшись на три-четыре дюйма. Одновременно послышался крик боли.

— Осторожней! — воскликнул я, но Джекстроу уже ослабил напор. Повысив голос, я произнес:

— Попрошу вас отойти в сторону. Мы хотим проникнуть в салон.

Из-за двери послышалось невнятное бормотание, тихий стон и шарканье ног. Дверь отворилась, и мы вошли.

В лицо мне ударила струя теплого воздуха. Разевая рот, как рыба, я пошатнулся, с трудом устояв на ногах. Затем спохватился и захлопнул за собой дверь. Двигатели не работали, за тонким фюзеляжем арктический холод.

Поэтому, несмотря на надежную изоляцию салона, тепло, которое жизненно необходимо тем, кто уцелел, может быстро улетучиться. Не обращая внимания на человека, стоявшего, пошатываясь, передо мной, который держался одной рукой за спинку кресла, а другой потирал разбитый в кровь лоб, я повернулся к Джекстроу.

— Тащи сюда стюардессу. Используем шанс, хотя он и невелик. Уж лучше лежать со сломанной ногой в теплом салоне, чем с шишкой на голове в холодном буфете. Кинь одеяло на бортрадиста, но не вздумай его трогать.

Кивнув, Джекстроу вышел из салона и мигом закрыл за собой дверь. Я повернулся к мужчине, стоявшему в тамбуре. Он все еще прижимал большую смуглую руку, обросшую черной шерстью, к кровоточащему лбу. Задержав на мне на какое-то мгновение взгляд, он стал растерянно смотреть, как капает кровь на его красный галстук и голубую сорочку, которые так не сочетались со светло-серым габардиновым костюмом. Мужчина зажмурил глаза и встряхнул головой, словно прогоняя наваждение.

— Прошу прощения за неуместный вопрос, — произнес он спокойным, низким голосом. — Но… что случилось?

— Произошла авиакатастрофа, — односложно ответил я. — Что вы помните?

— Ничего. Вернее, помню удар, потом громкий скрежет рвущегося металла…

— А потом вы ударились о дверь. — Я показал на пятна крови позади себя.

— Присядьте. С вами будет все в порядке. — Утратив интерес к этому пассажиру, я оглядел салон. Я ожидал увидеть сорванные со своих оснований сиденья, но оказалось, что все они целы — по три кресла слева от меня, по два — справа. Сиденья в передней части салона были обращены назад, в задней части — вперед. Более того, я предполагал, что глазам моим предстанут изувеченные, раненые, стонущие люди, валяющиеся в проходах, тамбурах. Но просторный пассажирский салон был почти пуст, не слышно было ни звука.

Однако, кроме человека, находившегося рядом, я обнаружил в салоне еще девятерых. Двое лежали в передней части прохода. Приподнявшись на локте, растерянно озирался крупный, плечистый мужчина с кудрявыми темными волосами.

Рядом лежал пожилой человечек, видны были лишь пряди черных волос, прилипших к лысине. На нем был не по росту большой клетчатый пиджак и безвкусный галстук в клетку. Создавалось впечатление, что оба сидели в креслах слева, прежде чем ударом их сбросило на пол.

Сзади, тоже в левой части салона, сидел еще один пассажир. Сначала я удивился тому, что человек этот не упал, но потом увидел: он в полном сознании. Сидел он в напряженной позе, упершись спиной в иллюминатор, ногами в пол и крепко — так, что надулись жилы и побелели костяшки пальцев на худых руках, — держась за подлокотники. Направив луч фонаря выше, на его лицо, я разглядел белый стоячий воротничок.

— Расслабьтесь, ваше преподобие, — обратился я к священнику. — Под ногами у вас terra firma,[2] прилетели.

Священник ничего не ответил, лишь посмотрел на меня через стекла очков без оправы. Поняв, что он цел и невредим, я двинулся дальше.

В правой передней части салона, каждый у иллюминатора, сидели еще четверо — две женщины и двое мужчин. Одна из дам была довольно пожилая, но такая накрашенная и с такой немыслимой прической, что, вздумай я определить ее возраст, я бы ошибся лет на десять. Правда, лицо ее мне показалось знакомым. Она была в сознании, только растерянно оглядывалась. То же можно было сказать и об ее соседке, судя по внешности, даме еще более состоятельной: на плечах накидка из норки, из-под нее выглядывает простого покроя зеленое шерстяное платье, которое, похоже, стоит целое состояние. Ей было лет двадцать пять. Эту белокурую, сероглазую женщину с классическими чертами лица можно было бы назвать писаной красавицей, если бы не чересчур полные, капризные губы. Возможно, когда она очнется, подумал я неприязненно, то с помощью помады наведет марафет. Однако в тот момент она, как и остальные, не успев прийти в себя окончательно, еще только стремилась вырваться из глубин оглушившей их дремы.

Двое пассажиров, сидевшие впереди, также не успели оклематься. Одному из них, крупному, тучному, краснолицему господину с густыми белыми волосами и такими же усами, смахивающему на полковника армии конфедератов, было лет пятьдесят пять. Второй — худой мужчина с изборожденным морщинами лицом смахивал на еврея.

Пока все обстоит благополучно, подумал я с облегчением. Лишь у одного из восьми кровоподтек на лбу. Чем не аргумент в пользу размещения кресел спиной к передней части самолета? Несомненно, все люди обязаны если не жизнью, то по крайней мере отсутствием травм тому обстоятельству, что кресла с высокими спинками почти полностью самортизировали удар.

Две пассажирки в задний части салона наглядно… подтверждали необходимость располагать кресла таким образом, чтобы пассажиры не сидели лицом по направлению полета. Девушка с каштановыми волосами, в плаще с поясом, на вид лет восемнадцати-девятнадцати лежала на полу между двумя креслами. Она шевельнулась, но, когда я схватил ее под мышки, чтобы помочь подняться на ноги, вскрикнула от боли. Тогда я бережно посадил ее в кресло.

— Плечо, — произнесла она сдавленным голосом. — Очень болит плечо.

— Чему тут удивляться? — отогнув ворот ее блузки, я снова поправил его.

— У вас ключица сломана. Сидите смирно и поддерживайте правой рукой левую…

Ага, вот так. Я наложу вам повязку позднее. Ничего не почувствуете, обещаю.

Девушка робко и благодарно улыбнулась, но ничего не сказала. Оставив ее, я направился в хвостовую часть салона. Наклонился над пассажиром, сидевшим в кресле, но тотчас же выпрямился: голова его была неестественно вывернута, так что осмотр оказался излишним.

Пассажиры, находившиеся в передней части салона, успели прийти в себя.

Одни из них продолжали сидеть в креслах, другие с растерянным видом поднимались, недоуменно оглядываясь. Мне было не до них. Я вопросительно посмотрел на Джекстроу, вошедшего в салон в сопровождении Джосса.

— Не хочет идти, — ткнул большим пальцем назад Джекстроу. — Очнулась, но не желает покидать радиста.

— С ней все в порядке?

— По-моему, у нее на спине ушибы. Однако молчит, признаваться не хочет.

Ничего не ответив, я пошел к главному входу, который мы не сумели открыть снаружи. Я решил, что это дело стюардессы, чем ей заниматься членом экипажа или же находящимися под ее опекой пассажирами. И все-таки обстоятельство это мне показалось чрезвычайно странным. Почти столь же странным, как и то, что, хотя минут за пятнадцать до катастрофы неизбежность ее была очевидной, ни один из десяти пассажиров, находящихся в салоне, не пристегнулся ремнями. Что же касается стюардессы, бортрадиста и члена экипажа в помещении для отдыха, то событие это, по-видимому, застигло врасплох и их.

Ручку двери повернуть было невозможно. Я позвал Джекстроу, но и вдвоем нам не удалось сдвинуть ее даже самую малость. По-видимому, при ударе о торос произошла деформация всего фюзеляжа самолета. Если дверь, находившаяся сзади кабины управления, перекошена в такой же степени — а подобное непременно должно было произойти, поскольку она расположена ближе к месту удара, — то всех этих людей придется извлекать через окна кабины летчиков.

Вспомнив о страшной ране на голове бортрадиста, я подумал, что вряд ли имеет смысл тревожить его.

Когда я отвернулся от двери, дорогу мне преградила какая-то фигура. Это был седовласый, с сивыми усами «полковник-южанин». На багровом лице выделялись выпученные голубые глаза. Разозли такого хорошенько, мигом в святцы угодишь. Именно в подобного рода состоянии господин этот и находился.

— Что случилось? Какого черта? — гремел он голосом, который как нельзя больше подходил к его полковничьей внешности. — На кой ляд мы приземлились?

Что мы тут забыли? Что это за шум снаружи? И кто вы такие, черт бы вас побрал?

«Похоже, большая шишка», — подумал я. Денег и влияния ему не занимать, так что можно без стеснения дать волю справедливому гневу. Зато, если возникнут неприятности, нетрудно догадаться, с какой стороны их следует ожидать. Правда, его возмущение было в какой-то мере оправдано. Каково бы почувствовал я сам себя, если бы, задремав на борту трансатлантического авиалайнера, проснулся среди стылой ледяной пустыни и увидел, как по самолету расхаживают три типа в меховой одежде, да еще в защитных очках и снежных масках!

— Вы совершили аварийную посадку, — ответил я, не вдаваясь в подробности. — Почему, не знаю. Откуда мне знать, черт побери. Шум, который доносится снаружи, — это стук ледяных иголок, ударяющихся об обшивку самолета. Что касается нас, то мы ученые, обслуживающие станцию, созданную согласно программе Международного геофизического года. Она в полумиле отсюда. Мы увидели и услышали ваш самолет незадолго до аварии.

Я хотел было пройти мимо, но старик преградил мне путь.

— Извольте подождать, — повелительно произнес он, уперев мне в грудь мускулистую руку. — Полагаю, мы вправе узнать…

— Потом, — оборвал я его и отстранил от себя его руку, а Джекстроу завершил начатое дело, толкнув «полковника» так, что тот плюхнулся в кресло.

— Не мешайте, черт бы вас побрал. Тут имеется тяжелораненый, которому следует оказать экстренную помощь. Мы отправим его в безопасное место, а потом вернемся за вами. Пусть двери будут плотно закрыты, — обратился я ко всем присутствующим, но разгневанный седовласый господин снова привлек к себе мое внимание. — Если вы не заткнетесь и будете рыпаться, можете оставаться здесь. Если бы не мы, часа через два вы окоченели бы от холода.

Возможно, все еще у вас впереди.

Я двинулся по проходу, сопровождаемый Джекстроу. Молодой человек, лежавший до того на полу, уже сел в кресло. Когда я проходил мимо, он улыбнулся.

— Вот как надо приобретать друзей и оказывать на людей влияние. — Речь его была грамотной, слоги несколько растянутыми. — Боюсь, вы обидели нашего досточтимого друга.

— Я тоже этого боюсь, — улыбнулся я в ответ и, вовремя догадавшись, остановился. Эти широкие плечи и большие ловкие руки как нельзя кстати. Как себя чувствуете?

— В темпе прихожу в себя.

— И то верно. Еще минуту назад выглядели вы гораздо хуже, чем сейчас.

— Веду чикагский счет после нокаута, — охотно ответил молодой человек.

— Не могу ли быть чем-то полезен?

— Потому-то я вас и спрашиваю, — кивнул я.

— Рад услужить. — С этими словами молодой человек поднялся. Оказалось, что он на несколько дюймов выше меня. Человечек в кричащем галстуке и клетчатом пиджаке обиженно заворчал (так тявкает щенок, которому причинили боль):

— Будь осмотрителен, Джонни! — Громкий, гнусавый голос выдавал в говорившем обитателя нью-йоркских трущоб. — На нас лежит ответственность, мой мальчик. Не растянуть бы нам связки.

— Не переживай, Солли. — Джонни покровительственно потрепал того по лысине. — Я только проветрюсь.

— Но сначала наденьте эту парку и штаны. — Мне некогда было думать о том, что заботит маленьких человечков в пестрых пиджаках и еще более пестрых галстуках. — Они вам пригодятся.

— Холод мне не страшен, приятель.

— Такой холод страшен. Температура наружного воздуха на сто десять градусов по Фаренгейту ниже той; что в салоне.

Послышались удивленные восклицания кого-то из пассажиров, и молодой человек, сразу посерьезнев, взял у Джекстроу одежду. Не став дожидаться, когда он оденется, вместе с Джоссом я вышел из салона.

Стюардесса склонилась к раненому бортрадисту. Осторожным движением я поставил ее на ноги. Она не стала сопротивляться, лишь молча взглянула на меня. В больших карих глазах, выделявшихся на белом как мел лице, стоял ужас. Ее бил озноб, руки были холодны как лед.

— Хотите замерзнуть насмерть, мисс? — Подыскивать слова сочувствия мне было некогда, к тому же я знал, что этих девушек учат, как вести себя в чрезвычайных обстоятельствах. — Разве у вас нет шапки, пальто, сапог или чего там еще?

— Есть, — произнесла стюардесса глухим, почти безжизненным голосом. Она стояла у двери. Слышно было, как выбивает по ней дробь ее локоть. — Схожу оденусь.

Выбравшись из разбитого окна, Джосс пошел за носилками. Пока мы ждали его, я приблизился к аварийной двери, расположенной сзади летной палубы, и ударами пожарного топора попытался открыть ее. Но дверь не поддавалась.

Подняв носилки, мы принялись привязывать к ним бортрадиста, стараясь, несмотря на тесноту, не причинить ему боли. В эту минуту вернулась стюардесса. На ней было теплое форменное пальто и сапоги. Я бросил ей брюки из меха карибу.

— Так-то лучше, но не вполне. Наденьте вот эти штаны. — Она заколебалась, и я грубо добавил:

— Мы отвернемся.

— Я… мне нужно проведать пассажиров.

— С ними все в порядке. Поздненько вы о них вспомнили, а?

— Знаю. Прошу прощенья. Но я не могла оставить его одного. — Стюардесса взглянула на молодого человека, лежавшего у ее ног. — Как вы думаете… я хочу сказать… — Она замолчала на полуслове, и вдруг у нее вырвалось:

— Он умрет?

— Вероятно. — При этих словах девушка вздрогнула, словно получив пощечину. Я не хотел причинить ей боль, а лишь констатировал факт. — Сделаем все, что в наших силах. Но, боюсь; этого окажется недостаточно.

Наконец мы надежно привязали раненого к носилкам, обложив его голову мягкими вещами. Когда я поднялся на ноги, стюардесса поправляла полы пальто, из-под которого выглядывали меховые штаны.

— Отвезем его к себе в барак, — объяснил я. — Внизу стоят нарты. Места хватит и вам. Можете поддерживать ему голову. Хотите поехать?

— Но пассажиры… — нерешительно проронила она.

— О них не беспокойтесь.

Плотно затворив за собой дверь, я вернулся в пассажирский салон и протянул свой фонарь мужчине с рассеченной бровью: в салоне горели лишь два крохотных огонька — не то ночного, не то аварийного освещения. Проку от них не было никакого, лишь тоску наводили.

— Мы увозим с собой бортрадиста и стюардессу, — объяснил я. — Через двадцать минут вернемся. Если хотите жить, держите дверь плотно закрытой.

— Удивительно бесцеремонный молодой человек, — проворчала пожилая дама.

Голос у нее оказался низкий, звучный, и в нем была необычайная энергия.

— Лишь в силу необходимости, мадам, — заметил я сухо. — Или вы предпочли бы, чтобы я произносил длинные цветистые речи, а вы тем временем превращались в сосульку?

— Пожалуй, нет, — ответила дама отчасти шутливо, отчасти серьезно.

Когда я стал закрывать за собой дверь, мне показалось, что дама фыркнула.

Иного определения не подобрать.

Пробравшись через тесную, изуродованную кабину пилотов почти в полной темноте, под свист ураганного ледяного ветра мы с невероятным трудом опустили раненого на сани. Если бы не рослый незнакомец, нам бы ни за что не справиться с этой задачей. Сначала мы с ним подали носилки, их подхватили снизу Джекстроу и Джосс, привязали к саням. Затем помогли спуститься стюардессе. Когда она повисла у нас на руках, мне послышался крик. Я вспомнил слова Джекстроу о том, что у нее повреждена спина, но деликатничать было некогда.

Я спрыгнул вниз, следом за мной — наш новый знакомый. Я не собирался приглашать его с собой, но раз уж ему хочется прогуляться, пусть подышит свежим воздухом, только пешком, а не на собачьей упряжке.

Ветер чуть поутих, зато стужа стала еще злее. Даже собаки искали укрытия с подветренной стороны самолета. Время от времени то одна, то другая вытягивала шею и издавала протяжный жуткий, похожий на волчий, вой. Тем лучше, считает Джекстроу: побегут резвее.

Так оно и вышло. К тому же упряжку подгоняли пурга и ветер. Сначала я бежал впереди, освещая дорогу фонарем. Но вожак упряжки, Балто, оттолкнул меня в сторону и исчез во мраке. У меня хватило здравого смысла не мешать ему. Пес бежал по борозде, проведенной фюзеляжем самолета, мимо бамбуковых шестов, вдоль веревки и радиоантенны быстро и уверенно, словно средь бела дня. Слышен был лишь свист отполированных стальных полозьев, скользящих по насту, твердому и гладкому, словно лед на реке. Ни одна карета скорой помощи не смогла бы доставить второго офицера в лагерь с таким комфортом, как собачья упряжка.

До барака добрались за какие-то пять минут, а три минуты спустя уже возвращались. Но это были напряженные три минуты. Джекстроу затопил камелек, зажег керосиновую лампу и фонарь Кольмана. Мы с Джоссом поместили офицера на раскладушку возле камелька, предварительно засунув раненого в мой спальник и положив туда с полдюжины химических таблеток, которые при соприкосновении с водой выделяют тепло, я скатал одеяло, подложил его под голову раненого и застегнул спальный мешок. У меня был необходимый инструмент для операции, но спешить с ней не следовало. И не столько потому, что надлежало срочно спасать остальных пассажиров, сколько по той причине, что малейшее прикосновение к лежавшему у наших ног человеку с посеревшим от боли обмороженным лицом означало бы гибель. Удивительно, что он был все еще жив.

Велев стюардессе сварить кофе, я дал ей необходимые инструкции, после чего мы оставили ее в компании рослого молодого человека. Стюардесса принялась кипятить воду на сухом спирту, а ее спутник, недоверчиво разглядывая себя в зеркале, стал одной рукой растирать обмороженную щеку, а второй прикладывать компресс к распухшему уху. Мы забрали у них теплую одежду, захватили бинты и отправились в обратный путь.

Через десять минут мы снова были на борту самолета. Несмотря на теплоизоляцию фюзеляжа, температура в пассажирском салоне снизилась по крайней мере на 30° F. Почти все дрожали от холода, кое-кто похлопывал себя по бокам, чтобы согреться. Даже седовласый «полковник» присмирел. Пожилая дама, кутаясь в меховую шубу, с улыбкой взглянула на часы.

— Прошло ровно двадцать минут. Вы весьма пунктуальны, молодой человек.

— Стараемся. — Я вывалил привезенную с собой груду одежды на кресло, туда же высыпали содержимое своего мешка Джекстроу и Джосс. Кивнув на груду, я произнес:

— Распределите между собой эти вещи, только поживее. Хочу, чтобы вы обе отправились с двумя моими друзьями. Возможно, одна из вас будет настолько любезна, что останется. — Посмотрев на кресло, в котором сидела, поддерживая правой рукой левое предплечье, молоденькая девушка, я прибавил:

— Мне понадобится ассистент, чтобы оказать помощь этой юной леди.

— Помощь? — впервые за все время открыла рот роскошная молодая особа в мехах. Услышав ее не менее роскошный голос, я тотчас захотел причесаться, чтобы выглядеть поприличнее. — А в чем дело? Что с ней, скажите ради Бога?

— Сломана ключица, — ответил я лаконично.

— Сломана ключица? — вскочила на ноги пожилая дама с выражением озабоченности и возмущения на лице. — И все это время она сидела одна.

Почему вы ничего не сказали нам, глупый вы человек?

— Забыл, — честно ответил я. — Кроме того, что бы это изменило? — Я посмотрел на молодую женщину в норковой шубке. — По правде сказать, мне не очень хотелось бы обращаться с какой-то просьбой к вам, но девушка показалась мне болезненно застенчивой. Она наверняка предпочла бы, чтобы рядом с ней находилась представительница слабого пола. Не смогли бы вы мне помочь?

Особа в норковом манто уставилась на меня с таким видом, словно я обратился к ней с каким-то непристойным предложением. Однако, прежде чем она успела ответить, вмешалась пожилая дама.

— Я останусь. Мне хотелось бы оказать вам эту услугу.

— Видите ли, — начал я нерешительно, но дама тотчас же оборвала меня:

— Я-то вижу. В чем проблема? Думаете, я слишком стара, верно?

— Ну что вы, — запротестовал я тут же.

— Лжец, но джентльмен, — улыбнулась она. — Давайте не будем терять напрасно столь драгоценное для вас время.

Мы посадили девушку на первое из задних кресел, где было посвободнее.

Но едва мы сняли с нее пальто, как ко мне обратился Джосс:

— Отправляемся, шеф. Через двадцать минут вернемся.

Как только дверь за ним закрылась, я разорвал индивидуальный пакет, и дама с любопытством посмотрела на меня.

— Вы хоть сами-то знаете, что надо делать?

— Более или менее. Я же врач.

— Да неужели? — Она разглядывала меня с нескрываемым недоверием. Ничего удивительного: в громоздкой, испачканной, провонявшей керосином меховой одежде, с небритым лицом я действительно мог вызвать подозрение. — Вы в этом уверены?

— Конечно, уверен, — грубовато ответил я. — Хотите, чтобы я достал из-за пазухи диплом или повесил на шею бронзовую табличку, на которой указаны часы приема?

— Мы с вами найдем общий язык, — фыркнула пожилая дама. — Как вас зовут, милочка?

— Елена, — едва слышно произнесла вконец смутившаяся девушка.

— Елена? Какое славное имя. — И действительно, у нее это славно получилось. — Ведь вы не англичанка? И не американка?

— Я из Германии, госпожа.

— Не называйте меня госпожой. А знаете, вы прекрасно говорите по-английски. Вот как, из Германии? Уж не из Баварии ли?

— Да. — Улыбка преобразила довольно некрасивое лицо немки, и я мысленно поздравил пожилую даму. Ей ничего не стоило заставить раненую забыть о боли.

— Из Мюнхена. Может, знаете этот город?

— Как свои пять пальцев, — с благодушным видом ответила ее собеседница.

— И не только Хофбраухауз. Вы ведь еще совсем молоденькая?

— Мне семнадцать.

— Семнадцать, — грустно вздохнула дама. — Вспоминаю свои семнадцать лет, моя милая. То был совсем другой мир. Трансатлантических авиалайнеров в то время не было и в помине.

— По правде говоря, — пробурчал я, — и братья Райт не успели тогда еще как следует взлететь. — Лицо пожилой дамы показалось мне очень знакомым, и я досадовал, что не могу вспомнить кто она. Наверняка оттого, что привычное ее окружение ничуть не походило на мрачную стылую пустыню.

— Хотите меня обидеть, молодой человек? — полюбопытствовала она, но на лице ее я не обнаружил следов возмущения.

— Разве кто-нибудь посмеет вас обидеть? Весь мир лежал у ваших ног еще при короле Эдуарде, мисс Легард.

— Так вы узнали меня, — обрадовалась дама.

— Кто не знает имени Марии Легард. — Кивнув в сторону молодой немки, я добавил:

— Вот и Елена вас узнала. — По благоговейному выражению лица девушки было понятно, что для нее это имя значит столько же, сколько и для меня. В течение двадцати лет Мария Легард была звездой мюзик-холла и тридцать лет королевой оперетты. Она прославилась не столько своим талантом, сколько природной добротой и щедростью, которые, кстати, сама ядовито высмеивала, а также тем, что основала с полдюжины сиротских приютов в Великобритании и Европе… Имя Марии Легард было одним из немногих имен в мире эстрады, пользовавшихся поистине международной известностью.

— Да, да. Вижу, вам знакомо мое имя, — улыбнулась мне Мария Легард. Но как вы меня узнали?

— Естественно, по фотографии. На прошлой неделе я видел ее в журнале «Лайф», мисс Легард.

— Друзья зовут меня Марией.

— Но мы с вами не знакомы, — возразил я.

— Я потратила целое состояние на то, чтобы фотографию отретушировали и сделали более-менее приличной, — ответила дама, задумавшись о своем. Фотография получилась превосходная. Самое ценное в ней то, что она имеет сходство с моим нынешним обликом. Всякий, кто узнает меня по ней, становится моим другом на всю жизнь. Кроме того, — добавила она с улыбкой, — к людям, спасающим мне жизнь, я не испытываю иных чувств, кроме дружеских.

Я ничего не ответил: надо было как можно скорее закончить перевязку руки и плеч Елены. Та уже посинела от холода и не могла сдержать дрожи.

Мария Легард одобрительно посмотрела на мою работу.

— Вижу; вы действительно кое-чего поднахватались, доктор… э…

— Мейсон. Питер Мейсон. Друзья зовут меня Питером. — Питер так Питер. А ну, Елена, живо облачайтесь. Пятнадцать минут спустя мы были уже в лагере. Джекстроу пошел распрягать и привязывать собак.

Мы с Джессом помогли обеим женщинам спуститься по крутой лестнице в нашу берлогу. Но, оказавшись внизу, я тотчас же позабыл и о Марии Легард, и о Елене, пораженный представшей мне картиной. Гнев и тревога на лице Джосса, стоявшего рядом, сменились выражением ужаса. То, что он увидел, касалось каждого из нас, но Джосса в особенности.

Раненый летчик лежал там же, где мы его оставили. Остальные стояли полукругом у камелька. У их ног валялся большой металлический ящик. Это была рация, наше единственное средство связи с внешним миром. Я плохо разбираюсь в радиоаппаратуре, но даже я, как и остальные, понял — и мысль эта обожгла меня кипятком, — рация безнадежно испорчена.