"И ночи нет конца" - читать интересную книгу автора (Маклин Алистер)

Глава 4

Впервые за четыре месяца забыв перед сном завести будильник, проснулся я поздно. Тело онемело, от неровного деревянного пола болели бока, меня бил озноб. Было темно, как в полночь. С тех пор как край солнца в последний раз в году появился над горизонтом, прошло уже две или три недели. Небо освещалось тусклым светом сулишь в течение двух-трех часов до после полудня.

Стрелки на светящемся циферблате часов показывали половину десятого.

Я извлек из кармана фонарь. Отыскав керосиновую лампу, зажег ее. При тусклом ее свете, не достигавшем углов помещения, можно было разглядеть похожие на мумии фигуры, скрючившиеся на койках или раскинувшиеся в самых нелепых позах на полу. Изо ртов вырывались клубы пара, конденсировавшегося на обледенелых стенках жилища. Местами языки льда достигали световых люков.

Это объяснялось тем, что тяжелый холодный воздух проникал ночью через входной люк внутрь помещения. Судя по показаниям термографа, температура наружного воздуха была 54 ° ниже нуля.

Некоторые бодрствовали. Как я и предполагал, большинству холод помешал как следует выспаться. Однако в койках людям было все же теплее, поэтому никому не хотелось вылезать из них. Надо чуть нагреть помещение, тогда настроение у всех поднимется.

Камелек я разжег не сразу: топливо, подававшееся самотеком из бака, загустело от холода. Но когда горелки зажглись, тотчас загудело пламя.

Открыв обе горелки до предела, я поставил на конфорку ведро с водой, успевшее за ночь почти полностью превратиться в глыбу льда. Надел снежную маску и защитные очки и полез наверх, чтобы посмотреть, какая погода.

Ветер почти стих, об этом можно было судить по ленивому постукиванию чашек анемометра. А вместо туч ледяных иголок, порой взмывавших ввысь на несколько сотен футов, лишь облачка ледяной пыли нехотя скользили по сверкающей поверхности ледника при тусклом свете моего фонаря. Ветер по-прежнему дул с востока. Было холодно, но все же не так, как прошлой ночью. Если говорить о воздействии холода на человеческий организм в условиях Арктики, то надо иметь в виду, что температура не является здесь единственным решающим фактором. Ветер имеет не меньшее значение. Усиление ветра на один узел соответствует понижению температуры на один градус. А влажность еще важнее. При высокой относительной влажности температура даже в несколько градусов ниже нуля может оказаться невыносимой. Но нынче ветер был несильный, а воздух сухой. Я счел это доброй приметой… Но это было последнее утро, когда я еще верил в приметы.

Спустившись вниз, я увидел прежде остальных Джекстроу, возившегося с кофейником. Юноша улыбнулся мне. Лицо у него было свежее, отдохнувшее, словно он проспал целых девять часов на пуховой перине. Правда, я еще ни при каких обстоятельствах не видал его усталым или расстроенным. Способности Джекстроу подолгу обходиться без сна и трудиться до упаду можно было только удивляться.

Он один был на ногах. Проснулись и другие, но с коек не слезали. Спал лишь сенатор Брустер. Остальные смотрели на середину помещения, кое-кто подпер рукой подбородок. Все дрожали от холода, лица посинели, осунулись.

Одни смотрели на Джекстроу, морща нос в предвкушении кофе, аромат которого успел наполнить помещение; другие в изумлении наблюдали за тем, как с повышением температуры тает на потолке лед, как в разных местах пола от капель на глазах образуются крошечные сталагмиты: на полу температура была градусов на сорок ниже, чем наверху.

— Доброе утро, доктор Мейсон. — Мария Легард попыталась улыбнуться, но улыбка у нее получилась вымученной. Бывшая звезда эстрады за ночь постарела лет на десять. Хотя она принадлежала к немногим счастливцам, которые получили спальник, актриса, должно быть, провела шесть мучительных часов.

Ничто так не изнуряет человека, как озноб, да еще течение целой ночи. Это как заколдованный круг. Чем больше человек дрожит, тем большую испытывает усталость; чем больше устает, тем меньше становится его сопротивляемость холоду. Его знобит еще сильнее. Я только сейчас понял, что Мария Легард очень пожилая женщина.

— Доброе утро! — улыбнулся я в ответ. — Как провели первую ночь в своем новом жилище?

— Первую ночь! — Хотя актриса и не вылезала из спальника, я догадался, что она сцепила пальцы и втянула голову в плечи. — Дай-то Бог, чтобы это была последняя ночь. У вас очень холодное заведение, доктор Мейсон.

— Прошу прощения. В следующий раз мы организуем дежурство и станем топить печь всю ночь. — Показав на воду, образовавшуюся на полу, я добавил:

— Помещение уже нагревается. Выпьете кофе — вам сразу станет лучше.

— Какое там лучше! — энергично запротестовала Мария, однако в глазах ее вновь появился блеск. Повернувшись к молоденькой немке, лежавшей на соседней койке, она спросила:

— А вы как себя нынче чувствуете, моя милая?

— Лучше. Спасибо, мисс Легард. — Девушка была до нелепости благодарна за то, что кто-то поинтересовался ее самочувствием. — Меня ничего не беспокоит.

— Это еще ничего не значит, — жизнерадостно заверила ее старая актриса.

— Меня, кстати, тоже. Но это же оттого что мы обе с вами закоченели… А вы как пережили эту ночь, миссис Дансби-Грегг?

— Вот именно, пережила, — слабо улыбнулась леди. — Как заметил вчера вечером доктор Мейсон, здесь не отель «Ритц»… А кофе пахнет восхитительно.

Принесите мне чашку кофе, Флеминг, прошу вас.

Взяв одну чашек, налитых Джекстроу, я отнес ее молоденькой немке, пытавшейся здоровой рукой расстегнуть «молнию» на спальнике. И хоть видел, что она испытывает страшную неловкость, все-таки решил поставить светскую львицу на место, пока она не распустилась окончательно.

— Оставайтесь на месте, милая, и выпейте вот это. — После некоторого колебания она взяла чашку, и я отвернулся. — Вы, очевидно, забыли, миссис Дансби-Грегг, что у Елены сломана ключица?

Судя по выражению ее лица, она ничего не забыла. Однако мигом сообразила, что если светские хроникеры узнают о ее поведении, то смешают потом ее имя с грязью. В том кругу, где она вращалась, правило заключалось в том, чтобы соблюдать внешние приличия, даже если это и бессмысленно. Вполне допускалось сунуть ближнему нож под ребра, лишь бы благопристойно улыбнуться при этом.

— Прошу прощения, — любезно проговорила она. — Ну, конечно, я совсем упустила это из виду. — Взгляд ее глаз стал холодным и жестким, и я понял, что приобрел врага. Это меня не смутило, но вызвало досаду. Предстоит обсудить столько важных проблем, а мы занимаемся пустяками. Однако полминуты спустя все, включая и миссис Дансби-Грегг, забыли о случившемся.

Я протягивал мисс Легард чашку кофе, когда раздался крик. Он был, наверное, не слишком и громок, но в тесном помещении прозвучал пронзительно и жутко. Мария Легард от неожиданности вздрогнула, и содержимое ее чашки, горячее как огонь, ошпарило мне руку.

Боли я почти не почувствовал. Кричала стюардесса Маргарита Росс.

Наполовину выбравшись из спального мешка, она стояла на коленях, растопырив пальцы вытянутой перед собой руки. Вторую руку она прижимала ко рту, впившись взглядом в распростертую рядом с нею фигуру. Я оттолкнул девушку в сторону и сам опустился на колени.

В такую лютую стужу трудно определить точно, но я был убежден, что молодой пилот мертв уже несколько часов. Я долго стоял на коленях, не спуская с него глаз, а когда наконец встал, то почувствовал себя вконец разбитым стариком. Я ощутил в груди холод. Почти такой же, какой сковал лежащего передо мною пилота. Все успели проснуться и смотрели на меня во все глаза, В них отражался суеверный страх. Молчание нарушил Джонни Зейгеро.

— Он мертв, доктор Мейсон, да? — произнес он хрипловатым голосом. — Эта черепно-мозговая травма… — Не закончив фразы, боксер умолк.

— Кровоизлияние в мозг, насколько могу судить, — спокойно ответил я.

Я солгал. У меня не было и тени сомнения относительно причин смерти пилота. Произошло убийство. Убийца действовал беспощадно и хладнокровно: пока тяжелораненый лежал без чувств, беспомощный, как младенец, негодяй без труда задушил его.

Мы решили похоронить пилота не далее чем в пятидесяти ярдах от места его гибели. Извлечь окоченевшее тело через люк оказалось чрезвычайно сложным делом, однако мы справились с этой жуткой задачей и положили его на наст, пока при свете фонаря выпиливали неглубокую могилу. Копать глубже было невозможно. Ударяясь о поверхность льда, твердую, словно железо, лопаты тупились. Даже на глубине восемнадцати дюймов поверхность ледника, состоящая из утрамбованного снега и льда, с трудом поддавалась специально сконструированным пилам для резки снега. Однако большей глубины и не требовалось. Уже спустя несколько часов снег, подхваченный поземкой, заметет, накроет словно саваном могилу, и мы никогда не сможем отыскать ее вновь. Преподобный Джозеф Смоллвуд отслужил что-то вроде панихиды, однако зубы его так громко стучали от холода, а голос звучал так тихо и неразборчиво, что я почти ничего не расслышал. Я понадеялся в душе, что Провидение простит преподобного за спешку: судя по всему, на таком холоде Смоллвуду еще никогда не доводилось читать отходную молитву.

Вернувшись в помещение станции, мы позавтракали без всякого аппетита и почти в полном молчании. Несмотря на повысившуюся температуру, потолком, с которого капала вода, словно полог, повисли тоска и уныние. Почти не разговаривали, ели мало. Маргарита Росс и куска не проглотила. Потом поставила на стол чашку, почти не притронувшись к кофе.

«Перебарщиваешь, голубушка, — мысленно произнес я. — Чересчур уж у тебя убитый вид. Не перестарайся, не то и остальные заметят, что дело нечисто. А ведь до сих пор они ничего и не подозревали, душегубка ты окаянная».

У меня самого в отношении стюардессы подозрений не было. Одна лишь уверенность. Я ничуть не сомневался, что именно эта девица задушила подушкой молодого пилота. Правда, строения она хрупкого, но ведь тут особой силы и не требовалось. Поскольку раненый был привязан к носилкам, он не смог бы даже ударить каблуками по полу перед тем, как умереть. При мысли об этом дрожь пробежала у меня по телу.

Она убила парня, она же сломала рацию и усыпила пассажиров. Убила, очевидно, для того, чтобы он не заговорил. О чем именно, я не имел ни малейшего представления, как и о том, зачем понадобилось преступнице калечить передатчик. Ясно было одно: она не хотела, чтобы мы связались с внешним миром и сообщили о катастрофе. Но разве она не понимает, что без радиосвязи у нас нет надежды и спасение? Но ей могло прийти в голову, что у нас есть быстроходные трактора, на которых мы сможем ЗА пару дней доставить их к побережью. Стюардесса могла не знать, где она находится в действительности. Неужели она в самом деле решила, что очутилась в Исландии?

Или я не прав?

У меня голова шла кругом. Я сознавал, что, не располагая дополнительной информацией, не смогу прийти к какому-то выводу. Только запутаюсь окончательно. Я перестал ломать себе голову, решив отныне не спускать глаз со стюардессы. Я исподтишка посмотрел на преступницу: она сидела, безучастно уставившись на янтарные огоньки в камельке. Видно, обдумывает следующий ход, решил я. Так же обстоятельно, как и предыдущий. Она поступила достаточно умно, задав мне накануне вопрос, каковы шансы пилота выжить, несомненно, для того, чтобы определить, стоит ли его убивать или же он и сам умрет. А решение лечь рядом со своей будущей жертвой было просто гениальным. Ведь именно по этой причине никто бы ее не заподозрил, если бы даже остальные узнали, что это убийство. Но никто ничего не узнает: я ни с кем не собирался делиться своим открытием. А может, преступница догадывалась, что я подозреваю ее? Как знать! Мне было понятно одно: ставка в ее игре невероятно высока. В противном случае это маньячка.

Шел двенадцатый час: Забравшись в угол, Джосс и Джекстроу разбирали изувеченный передатчик. Остальные с бледными осунувшимися лицами сидели вокруг камелька. Никто не произносил ни слова. Вид у наших гостей был болезненный оттого, что сквозь заиндевелые световые люки начал пробиваться к нам серый полусвет, при котором и румяное лицо кажется нездоровым. А сидели молча они оттого, что я только что подробно объяснил их положение. То, что они услышали, привело пассажиров в уныние. Впрочем, и я чувствовал себя не лучше.

— Будем откровенны, доктор Мейсон, — подавшись вперед, произнес Корадзини. Его худощавое загорелое лицо было напряженным и серьезным. Он был встревожен, но не испуган. По-видимому, Корадзини был не из робкого десятка.

Неплохо, когда такой человек рядом. — Ваши товарищи три недели назад отправились в экспедицию на большом, новейшей модели, снегоходе. И вернутся не раньше, чем через три недели. По вашим словам, ваше пребывание здесь подзатянулось, и вы вынуждены ограничивать себя во всем. Начали экономить продукты, чтобы их хватило до возвращения ваших спутников. Теперь нас тринадцать человек, так что продовольствия и на пять суток не хватит.

Выходит, недели на две нам придется положить зубы на полку. — Он невесело улыбнулся. — Я правильно рассуждаю, доктор Мейсон?

— Да, к сожалению.

— А за какое время можно добраться до побережья на вашем тракторе?

— Нет никакой гарантии, что, мы на нем вообще туда доберемся. Я уже говорил, это старая рухлядь. Сами убедитесь. Может, за неделю, если условия будут благоприятные. А при неблагоприятных он просто застрянет.

— Все вы, доктора, одним миром мазаны, — растягивая слоги, произнес Зейгеро. — Умеете создать обстановку радости и веселья. А почему бы нам не дождаться возвращения второй машины?

— Да неужели? — внушительно проговорил сенатор Брустер. — А чем вы собираетесь питаться, мистер Зейгеро?

— Человек может обходиться без пищи свыше двух недель, сенатор, жизнерадостно заметил Зейгеро. — Представьте себе, какая у вас будет стройная фигура. Фи, сенатор, вы меня удивляете. Все-то у вас выглядит в мрачном свете.

— Но не в данном случае, — оборвал я его. — Сенатор прав. Конечно, в нормальных условиях можно прожить долго. Даже здесь. Но если у человека есть теплая одежда и постель. Ни тем, ни другим вы не располагаете… Многие ли из вас перестали дрожать от холода, попав сюда? Холод поглощает вашу энергию и истощает ресурсы с фантастической быстротой. Хотите, перечислю всех исследователей Арктики и Антарктики, а также альпинистов, совершавших восхождение на Гималаи, которые погибли через двое суток после того, как у них кончилась провизия? Не обольщайтесь насчет живительного тепла, которое появится в этом помещении. Температура на полу — около нуля. И выше она никогда не поднимается.

— Вы сказали, что старый трактор оснащен рацией, — оборвал меня Корадзини. — Каков радиус ее действия? Нельзя ли с ее помощью связаться с вашими друзьями или базой в Уплавнике? — Спросите его, — кивнул я в сторону Джосса.

— Не глухой, — заметил без всякого воодушевления радист. — Неужели вы полагаете, что я стал бы возиться с этой грудой металлолома, мистер Корадзини, если бы не было иного выхода? На тракторе восьмиваттный передатчик, питаемый от ручной динамки, с приемником на батарейках. Агрегат допотопный. Кроме того, он предназначался для переговоров в пределах видимости.

— Но какой у него радиус действия? — упорствовал Корадзини.

— Трудно сказать, — пожал плечами Джосс. — Сами знаете, как оно бывает, когда речь идет о передаче и приеме сигналов. Иной раз и Би-би-си, расположенную в сотне миль, не услышишь, а то так и переговоры шофера такси с диспетчером на расстоянии вдвое большем принимаешь. Если приемник подходящий. Все зависит от условий. Эта рация? Радиус ее сто, может полтораста, миль. В идеальных условиях. В нынешних же условиях проще мегафоном обойтись. Впрочем, после обеда попытаю счастья. Все равно делать нечего. — С этими словами Джосс отвернулся, дав понять, что разговор окончен.

— А что если ваши друзья окажутся в радиусе действия рации? предположил Корадзини. — Вы же сами говорили, они в каких-то двухстах милях отсюда.

— Я сказал, что они задержатся. Они установили приборы, наладили аппаратуру, и пока не кончат работу, с места не сдвинутся. Иначе у них горючего не хватит.

— Но здесь-то они могут заправиться?

— С этим проблем нет. — Ткнув пальцем в сторону снежного туннеля, я добавил:

— Там восемьсот галлонов.

— Понятно. — Задумавшись на мгновение, Корадзини продолжал:

— Простите меня за настырность. Я только хочу выяснить ваши возможности. Очевидно, у вас есть, вернее была, договоренность насчет сеансов связи. Разве ваши товарищи не станут беспокоиться, не получив от вас весточки?

— Хиллкрест — он начальник партии — никогда и ни о чем не беспокоится.

К сожалению, их собственная рация — у нее большой радиус действия барахлит. Дня два назад наши друзья жаловались на то, что подгорели щетки генератора. А запасные — здесь. Раз им не удалось связаться с нами, они решат, что это произошло из-за неполадок в их собственной аппаратуре. К тому же они уверены, что мы словно у Христа за пазухой. Чего им о нас тревожиться?

— Что же нам остается? — сварливо произнес Солли Левин. — Подыхать с голоду или на своих двоих топать?

— Сказано ясно и четко, — прогудел сенатор Брустер. — Короче не скажешь. Предлагаю создать комитет по изучению возможностей…

— Тут вам не Вашингтон, сенатор, — кротко возразил я. — Кроме того, комитет уже создан. В него входят мистер Лондон, мистер Нильсен и я.

— Да неужели? — Похоже, это была излюбленная фраза сенатора, которая превосходно сочеталась с высоко поднятыми бровями. — Возможно, вы помните, что проблема волнует и нас лично.

— Еще бы не помнить, — сухо ответил я. — Послушайте, сенатор, если бы вы попали на море в ураган, и вас подобрал какой-то корабль, вы осмелились бы давать указания капитану и его помощникам, как им следует управлять судном?

— То совсем другое дело, — надулся сенатор, — Мы не на судне…

— Молчать! — прозвучал спокойный и твердый голос Корадзини. Я сразу понял, почему ему удалось добиться таких успехов в сложной области предпринимательства, где столько соперников. — Доктор Мейсон абсолютно прав.

Он здесь хозяин, и доверить собственную жизнь мы должны знатокам своего дела. Насколько я понял, вы уже приняли какое-то решение, доктор Мейсон?

— Еще вчера вечером. Джосс… то есть мистер Лондон, останется здесь, будет дожидаться возвращения наших коллег. Провизии мы оставим ему на три недели.

Остальное заберем с собой. Завтра же отправляемся в дорогу.

-. Почему не сегодня?

— Потому что трактор неподготовлен для перехода в зимних условиях. Тем более с десятью пассажирами. У него брезентовый верх. Мы возили на нем грузы с побережья. Чтобы подготовить машину к условиям Арктики, нужно установить на нее деревянный кузов, не говоря о нарах и камельке. А на это уйдет несколько часов.

— Сейчас займемся этой работой?

— Скоро. Но сначала доставим ваш багаж; Сию же минуту едем за ним к самолету.

— Слава Богу, — холодно заметила миссис Дансби-Грегг. — А то я уже решила, что никогда больше не увижу своих вещей.

— Увидите, — возразил я. — И очень скоро.

— Что вы хотите этим сказать? — подозрительно посмотрела на меня светская львица.

— Хочу сказать, что вы наденете на себя все, что только возможно, и захватите чемоданчик, куда сложите свои драгоценности, если они у вас есть.

Остальное придется оставить. Тут вам не агентство Кука. На тракторе не будет места.

— Но мой гардероб стоит сотни фунтов стерлингов, — рассердилась она. Какие сотни — тысячи! Одно платье от Баленсьяга обошлось мне в пятьсот фунтов, не говоря уже…

— А в какую сумму вы оцениваете собственную жизнь? — усмехнулся Зейгеро. Может, захватим ваше платье от Баленсьяга, а вас оставим? Лучше наденьте его поверх всего. Пусть все увидят, как нужно одеваться для путешествия по ледовому плато.

— Страшно остроумно, — англичанка холодно взглянула на боксера.

— Я и сам так считаю, — согласился Зейгеро. — Вам помочь, док?

— Оставайся здесь, Джонни, — вскочил Солли Левин. — Поскользнешься, что тогда?..

— Успокойся, успокойся, — похлопал его по плечу Зейгеро. — Буду изображать из себя начальника, только и всего, Солли. Ну, так как, док?

— Спасибо. Намереваетесь пойти со мной, мистер Корадзини? — спросил я, увидев, что тот уже облачается в парку.

— Хотелось бы. Не сидеть же весь день сложа руки.

— Но ведь у вас еще не зажили раны на голове и на руках. На холоде они будут причинять адскую боль.

— Надо привыкать, правда? Показывайте дорогу.

Похожий на огромную раненую птицу, севшую в снег, авиалайнер был едва различим в сумеречном свете полярного дня. Он находился к северо-востоку в семистах-восьмистах ярдах от нас. Левое задравшееся крыло было обращено к нам. Сколько ходок надо сделать к самолету, одному Богу известно. Через час или около того и вовсе стемнеет. Я решил, что нет смысла двигаться в темноте извилистым маршрутом, каким пришлось следовать накануне, и с помощью Зейгеро и Корадзини наметил прямую трассу, устанавливая через каждые пять ярдов бамбуковые палки. Несколько таких палок я взял из туннеля, а остальные были переставлены со старого места.

В самолете было холодно и темно, как в склепе. С одной стороны фюзеляж уже покрылся слоем льда, иллюминаторы, заиндевев, не пропускали света. При свете двух фонарей мы походили на призраков, окутанных клубами пара, почти неподвижно висевших у нас над головами. Тишину нарушали лишь шумное дыхание да хрип, который издает человек в сильную стужу, когда старается не делать глубоких вдохов.

— Господи, ну и жуткое местечко, — заметил Зейгеро, ежась не то от холода, не то от чего-то другого. Направив луч фонаря на мертвеца, сидевшего в заднем ряду кресел, он спросил:

— Мы… мы их там оставим, док?

— Оставим? — Я положил два «дипломата» на переднее кресло, где уже лежала груда вещей. — О чем это вы?

— Не знаю… Просто я подумал… утром мы похоронили второго пилота, ну и…

-. Вы о похоронах? Ледяная пустыня сама об этом позаботится. Через полгода пурга занесет самолет, и он исчезнет навсегда. Но я с вами согласен.

Надо отсюда убираться. От подобного зрелища мороз по коже пробирает.

Направившись к носовой части самолета, в руках Корадзини я увидел портативную рацию. Внутри нее со стуком перекатывались детали.

— Тоже разбит агрегат? — поинтересовался я.

— Боюсь, что да. — Он покрутил ручки управления, но безрезультатно. Может питаться от аккумулятора и от бортовой сети. Хана рации, док. Наверно, лампы полетели. Все равно захвачу с собой. Два дня назад за эту игрушку я заплатил двести долларов.

— Две сотни зелененьких? — присвистнул я. — За такие деньги можно было купить две. Может, у Джосса найдутся запасные лампы. У него их дюжины.

— Ничего не выйдет, — покачал головой Корадзини. — Новейшая модель. На транзисторах. Потому и цена бешеная.

— Все равно захватите, — посоветовал я. — Отремонтируете в Глазго, заплатив каких-то двести монет. Слышите? Это Джекстроу.

Услышав лай собак, мы не стали терять времени и спустили через ветровое окно вещи пассажиров. Джекстроу погрузил их на нарты. В носовом грузовом отсеке мы обнаружили штук двадцать пять чемоданов различных размеров. Чтобы увезти весь багаж, пришлось сделать две ездки. Во время второго рейса поднялся ветер. Он дул нам лицо, взметая поземку. Погода гренландского плато самая неустойчивая в мире. Ветер, дувший эти последние несколько часов, вдруг повернул к югу. Что означала эта неожиданная перемена, я не знал, но не ожидал ничего хорошего.

К тому времени, когда мы привезли багаж в нашу берлогу, мы успели промерзнуть до костей. Корадзини вопросительно посмотрел на меня. Он дрожал от холода, нос и щека у него побелели. Когда же он стащил перчатку, то выяснилось, что кисть висит как плеть, безжизненная и белая.

— Так вот что происходит после того, как побудешь полчаса на морозе, доктор Мейсон.

— Боюсь, что да.

— Ив таких условиях нам придется прожить семь дней и семь ночей!

Господи помилуй! Да нам ни в жизнь не выдержать, дружище. Не говоря уже о женщинах, мисс Легард, сенаторе Брустере и Малере. Да они же замерзнут, как цыплята в холодильнике… — При этих словах предприниматель поморщился, а такого человека, как он, насколько я понял, трудно заставить морщиться от боли. Корадзини принялся энергично растирать обмороженную руку. — Да это же сущее самоубийство.

— Нет, рискованное предприятие, не более, — возразил я. — Остаться здесь, чтобы умереть с голоду — вот настоящее самоубийство.

— Приятная альтернатива, — улыбнулся мой собеседник, но глаза его остались холодными и решительными. — Но, думаю, вы правы.

В тот день каждый получил на обед по миске супа с галетами. Трапеза и в обычных-то условиях была бы скудной, а для людей, которым предстояло в течение нескольких часов работать на морозе, — тем более. Но иного выхода не было. Для того чтобы добраться до побережья, понадобится неделя, не меньше.

Так что придется экономить провизию с первого же дня.

За какие-то два часа температура поднялась неимоверно быстро: столь резкие перепады температур в Гренландии — дело обычное. Когда мы вылезли из люка и направились к трактору, пошел снег. Однако повышение температуры лишь ввело нас в заблуждение: оно сопровождалось не только осадками, но и повышенной влажностью, из-за чего воздух стал невыносимо холодным.

После того как мы сорвали с трактора брезент, он затрещал и лопнул. Но я не обратил на это внимания. Взорам наших гостей впервые предстала машина, от которой зависела их жизнь. Неторопливым движением я обвел лучом фонаря силуэт трактора (на ледовое плато уже опустился темный полог ночи). Рядом со мной кто-то тяжело вздохнул.

— Наверное, этот экспонат увели из музея, когда отвернулся смотритель, бесстрастным тоном изрек Корадзини. — А может, он остался здесь с ледникового периода?

— Да, агрегат не первой молодости, — согласился я. — Довоенная модель.

Чем богаты, тем и рады. Британское правительство не слишком-то щедро финансирует исследования по программе Международного геофизического года. Не то что русские или ваши земляки. Узнаете? Это опытный образец, предок современных полярных снегоходов.

— Никогда еще такого не видел. А что это за модель?

— Трактор французского производства «Ситроен» 10–20. Слабосильный, с узкими гусеницами, как можете убедиться. Слишком короткий для своего веса.

На местности, иссеченной трещинами, смертельно опасен. Без особого труда перемещается по ледовому плато, но если выпадет хоть немного свежего снега, лучше пересесть на велосипед. Однако это все, чем мы располагаем.

Корадзини промолчал. Ему, управляющему завода, выпускающему, пожалуй, лучшие в мире трактора, трудно было подобрать подходящие слова. Однако, несмотря на разочарование, он решительно взялся за дело. Несколько часов подряд трудился как одержимый. А вместе с ним и Зейгеро.

Через каких-то пять минут после того, как мы принялись за работу, пришлось с трех сторон натянуть брезент, прикрепив его к алюминиевым трубам, принесенным из туннеля. Иначе работать было невозможно. В глаза хлестал снег, ветер продувал насквозь самую толстую одежду словно папиросную бумагу.

Внутри мы поставили переносную печку на жидком топливе. Чтрбы создать иллюзию тепла, укрепили два фонаря «летучая мышь» и паяльные лампы. Без них. невозможно было обойтись. Но, несмотря на наличие укрытия, практически каждый из нас время от времени спускался в жилище, чтобы растереть себе руки и лицо и похлопать по бокам, возвращая жизнь в коченеющее тело. Лишь мы с Джекстроу, одетые в оленьи меха, могли работать чуть ли не до бесконечности.

Всю вторую половину дня Джосс оставался внизу: потеряв битых два часа в попытке связаться с полевой партией при помощи paции, установленной на тракторе, он махнул рукой на это занятие и стал возиться со сломанным передатчиком.

Снимая брезентовый тент, мы получили некоторое представление о трудности предстоящей задачи. Тент был закреплен всего семью болтами с гайками, но за четыре месяца они успели покрыться льдом. Чтобы отвинтить их, понадобилось свыше часа. Каждый болт и каждую гайку приходилось отогревать паяльной лампой.

Взамен тента мы принялись устанавливать деревянный кузов. Кузов состоял из пятнадцати стандартных деталей: по три на пол, на каждую из сторон, крышу и передок. Сзади кузов затягивался брезентом. Каждую из трех деталей следовало вытащить из узкого люка. В такой собачий холод, да еще в полумраке оказалось адски трудной задачей отыскать и совместить отверстия под болты в деревянных панелях с отверстиями в стойках и раме. Лишь на то, чтобы установить и закрепить нижнюю секцию, нам потребовалось свыше часа. Мы уже решили, что провозимся с кузовом до полуночи, но тут Корадзини пришла в голову мысль, показавшаяся нам гениальной. Он предложил соединять детали секций в относительно теплом и светлом помещении станции, а затем, проделав отверстие в снежной кровле туннеля, которая посередине была всего фут толщиной, беспрепятственно вытаскивать собранные панели наверх.

После этого дело у нас пошло на лад. К пяти часам коробка кузова была готова. До окончания работы оставалось меньше двух часов, поэтому мы старались вовсю. Большинство наших помощников были неумехами, непривыкшими к физическому труду, тем более такому тяжелому и кропотливому. Однако с каждым часом они вырастали в моих глазах. Казалось, не знали устали Корадзини и Зейгеро, а Теодор Малер, молчаливый низенький еврей, словарь которого составляли всего несколько слов: «да», «нет», «пожалуйста» «спасибо» — был неутомим, самоотвержен и ни на что не жаловался, хотя при его хилой фигуре он выносил такие нагрузки, какие, я был уверен, ему под силу. Даже сенатор, преподобный Смоллвуд и Солли Левин. старались как могли, пытаясь не подавать виду, как им трудно и как они страдают. К этому времени каждого, даже Джекстроу и меня бил озноб: наши руки и локти, соприкасавшиеся с деревянными стенками кузова, отбивали барабанную дробь. На ладонях от постоянного контакта со стылым металлом живого места не осталось: они распухли, покрылись кровоподтеками и волдырями. В рукавицы то и дело попадали куски и осколки льда, да так и оставались там, не тая.

Укрепив четыре откидные койки, мы вставляли в круглое отверстие, проделанное в крыше, трубу камелька. В эту минуту меня позвали. Я спрыгнул вниз и едва не наткнулся на Марию Легард.

— Вам не следует покидать помещение, — пожурил я ее. — Здесь слишком холодно, мисс Легард.

— Не говорите глупостей, Питер. — Я так и не смог заставить себя называть ее Марией, хотя она не раз просила об этом. — Надо же привыкать к стуже. Вы не спуститесь на минутку вниз?

— Зачем? Я занят.

— Ничего, без вас обойдутся, — возразила она, — Хочу, чтобы вы взглянули на Маргариту.

— Маргариту? Ах да, стюардесса. Что ей нужно?

— Ничего. Это нужно мне. Почему вы так враждебно относитесь к ней? полюбопытствовала старая актриса. — На вас это совсем не похоже. Во всяком случае, так мне кажется. Она славная девочка.

— Что же эта славная девочка хочет?

— Что это на вас нашло? Хотя оставим… Не драться же мне с вами. У нее болит спина. Она очень страдает. Осмотрите ее, прошу вас.

— Я предлагал осмотреть ее вчера вечером. Если я ей понадобился, почему она сама не обратится ко мне?

— Потому что она вас боится, вот почему, — сердито ответила старая дама, топнув ногой. — Так пойдете вы или нет?

Я пошел. Спустившись вниз, снял рукавицы, вытряхнул из них кусочки льда, обработал покрытые волдырями, кровоточащие руки дезинфицирующим раствором. Увидев мои ладони, Мария Легард широко раскрыла глаза, но промолчала, очевидно догадавшись, что сейчас не время для слов соболезнования.

В углу помещения, в стороне от стола, где собрались женщины, разбиравшие оставшиеся продукты, я соорудил ширму и осмотрел спину стюардессы. Зрелище было ужасное. От позвоночника до левого плеча спина девушки представляла собой сплошной кровоподтек, под лопаткой я заметил глубокую рваную рану, похоже, нанесенную острым, треугольной формы, металлическим предметом. Он сумел прорвать насквозь тужурку и блузку.

— Почему вы не захотели показаться мне вчера? — холодно спросил я.

— Я… я не хотела вас беспокоить, — робко ответила Маргарита.

«Не хотела беспокоить», — мрачно повторил я про себя. Побоялась выдать себя. Я мысленно воспроизвел кухню-буфет, в котором мы ее обнаружили. Я был почти уверен, что смогу получить доказательство, которое мне было необходимо. Почти, но не вполне.

— Плохи мои дела? — повернулась она ко мне. В ее карих глазах стояли слезы: я обрабатывал рану, не слишком-то церемонясь.

— Ни к черту, — лаконично ответил я. — Как это вас угораздило?

— Представления не имею, — растерянно ответила девушка. — Я в самом деле не знаю, доктор Мейсон.

— Возможно, нам удастся это выяснить.

— Выяснить? Что вы хотите этим сказать? — Она устало мотнула головой.

— Я ничего не понимаю. Что я такого сделала, доктор Мейсон?

Должен признаться, сцена была разыграна мастерски. Я готов был ударить ее, но это было великолепно.

— Ничего, мисс Росс. Ровным счетом ничего. — Я облачился в парку, натянул рукавицы, защитные очки и маску. Маргарита, успевшая одеться, растерянно наблюдала за тем, как я поднимаюсь по трапу наверх.

Начался снегопад. При свете фонаря я видел, как кружат подхваченные ветром хлопья снега. Одни замерзали, едва коснувшись земли, другие, шурша, неслись поземкой по стылой поверхности почвы. Но ветер дул мне в спину. Я двигался по лучу, которым я постоянно освещал по меньшей мере две бамбуковые палки, выстроенные в прямую линию. Поэтому до потерпевшего аварию самолета добрался за какие-то шесть-семь минут.

Подпрыгнув, я уцепился за окантовку ветрового стекла, с некоторым усилием подтянулся и влез в кабину пилотов. Минуту спустя я был в кухне-буфете. При свете фонарика я огляделся.

К задней переборке помещения был привинчен объемистый холодильник, перед ним установлен откидной столик, а в дальнем конце, под иллюминатором, на шарнирах висел ящик, над которым был укреплен какой-то агрегат — не то раковина, не то водогрей, а может, то и другое. Что именно, меня не интересовало. Интересовала меня передняя переборка, и я стал тщательно осматривать ее. Вся стена была занята небольшими металлическими ящичками, вделанными заподлицо. Дверцы их были заперты. Очевидно, в них хранились продукты. Однако я не обнаружил там ни одного выступающего предмета, наличие которого могло бы объяснить появление раны на спине стюардессы. Очевидно, в момент падения самолета она находилась где-то в другом месте. Я с душевной болью вспомнил, что даже не удосужился проверить, была ли она в сознании в тот момент, когда мы ее нашли на полу.

Напротив, в радиорубке, я почти тотчас увидел предмет, который искал, потому что хорошо представлял себе, где его следует искать. Тонкая металлическая пластинка в верхнем левом углу футляра рации была отогнута почти на полдюйма. Не надо было ни микроскопа, ни эксперта судебной медицины, чтобы понять, что обозначало темное пятнышко и волокна темно-синей ткани, прилипшие к углу выведенной из строя рации. Я заглянул внутрь футляра, но даже за те считанные секунды, какими располагал, успел убедиться, что оторванная передняя панель была сущим пустяком по сравнению с тем, что собой представляло содержимое футляра. Кто-то очень постарался, чтобы радиостанция превратилась в груду лома.

Вот когда бы мне следовало пораскинуть мозгами. Однако, признаюсь, я этого не сделал. От стужи, царившей внутри мертвого самолета, разум мой словно оцепенел. Несмотря на это, я был уверен: теперь-то мне известно, что именно произошло. Я догадался, почему второй офицер не передал сигнала бедствия. Понял, почему он систематически докладывал диспетчеру о том, что самолет летит правильным курсом и согласно расписанию. Бедняга, у него не было выбора рядом сидела стюардесса с пистолетом в руках. Наверняка у нее был пистолет. Что из того, что удар застиг ее врасплох!

Пистолет! Медленно, мучительно медленно в моем сознании стали вырисовываться элементы мозаики. Я сообразил, что пилот, сумевший так искусно посадить самолет в такую пургу, в отсутствие видимости, в момент приземления был жив. Выпрямившись, я вошел в кабину пилотов и направил луч фонаря на мертвого командира корабля. Как и в первый раз, я не обнаружил на нем ни единой царапины. Однако не то поразмыслив, не то безотчетно повинуясь интуиции, я приподнял полу жесткой от мороза тужурки и посередине позвоночника увидел черное, опаленное порохом пулевое отверстие. Хотя открытие это не было для меня неожиданностью, у меня от ужаса оборвалось сердце. Во рту пересохло, будто вот уже несколько дней меня томила жажда.

Я поправил тужурку и побрел в хвостовую часть самолета. Мужчина, которого стюардесса назвала полковником Гаррисоном, сидел, забившись в самый дальний угол. Сколько веков суждено ему тут коченеть?

Пиджак его был застегнут на одну пуговицу. Расстегнув его, я обнаружил узкий кожаный ремешок поперек груди мертвеца. Расстегнул пуговицу на сорочке, затем другую. И я увидел такое же, как у пилота, отверстие, опаленное порохом, запачкавшим белую ткань. Это свидетельствовало о том, что выстрел был произведен в упор. Но в данном случае большая часть следов пороха находилась в верхней периферии отверстия. Выходит, стреляли сверху.

Бессознательно, словно во сне, я наклонил убитого вперед. Однако, в отличие. от отверстия в груди, которое можно было принять за незначительный разрез и не обратить на него внимания, на спине убитого я явственно увидел выходное отверстие, а напротив него — такой же небольшой разрыв в обивке кресла.

Сразу я не придал увиденному значения. Видит Бог, в ту минуту я был не в состоянии что-либо анализировать. Я действовал словно робот, как бы повинуясь неведомой силе. В тот момент я ничего не ощущал, даже ужаса, при мысли, что убийца так хладнокровно мог сломать своей жертве шейный позвонок, чтобы скрыть истинную причину смерти.

Потянув за ремешок на груди убитого, я достал у него из-за пазухи обшитую снаружи фетром кобуру. Вынул оттуда тупоносый вороненый пистолет.

Нажав на защелку, извлек из рукоятки полный магазин с восьмью патронами.

Вновь вставил магазин в корпус и сунул оружие за пазуху.

В левом внутреннем кармане пиджака убитого я нашел запасной магазин в кожаном футляре и тоже положил его к себе. В правом кармане обнаружил лишь паспорт и бумажник. С фотографии в паспорте глядел его владелец, полковник Роберт Гаррисон. Ничего интересного в бумажнике я не увидел: два письма с маркой, изображающей Оксфорд, вероятно от жены, британские и американские банкноты и большую вырезку из верхней половины номера «Нью-Йорк Геральд Трибюн», опубликованного в середине сентября, чуть больше двух месяцев назад.

При свете карманного фонаря я мельком взглянул на нее. Статья сопровождалась крохотной фотографией. На ней с трудом можно было разглядеть результаты крушения поезда. Мост, на котором стояли железнодорожные вагоны, а под ним — суда, внезапно обрывался. Я понял, что это продолжение рассказа о потрясшей всех железнодорожной катастрофе, происшедшей в Элизабет, штат Нью-Джерси, когда набитый пассажирами пригородный поезд сорвался с моста через залив Ньюарк-Бей. Желания читать подробности этой истории у меня не было, но внутреннее чувство подсказывало, что заметка может мне еще пригодиться.

Аккуратно сложив вырезку, я отогнул полу своей парки и сунул листок во внутренний карман, туда же, где лежали пистолет и запасной магазин. В этот момент в темноте раздался резкий металлический звук. Он доносился из передней части самолета.