"Чехарда" - читать интересную книгу автора (Алексин Анатолий)3Мама и папа не признают политики невмешательства. Поэтому, если мама задерживается на работе, папа сходит с ума: — Наверно, она опять вступила в борьбу с хулиганами! Стараясь успокоить отца, я вспоминаю, что у мамы в этот день занятия литературного кружка, которых на самом-то деле нет. А если отец задерживается, мама восклицает: — Опять помогает какому-нибудь новоявленному Эдисону! Когда папа наконец возвращается домой, мама говорит примерно так: — Нельзя столько времени уделять чужим дарованиям. Собственное увянет! — Не может увянуть то, чего нет, — отвечает отец. — Помогать другим — это тоже талант! — возражает мама. — Но не самый рентабельный для семьи. Мама часто употребляет привычные для нее бухгалтерские словечки. — А сама-то ты разве не вмешиваешься, когда нужна помощь? Причем в гораздо более рискованных ситуациях. Хотя ты, женщина, могла бы пройти мимо… — Чему ты учишь меня?! — возмущается мама. Они часто уговаривают друг друга «не вмешиваться». Во время таких разговоров то и дело звучат фразы: «А ты сам? А ты сама?! Ты бы не уважал меня, если бы… Ты бы не уважала меня…» И оба продолжают бороться с «политикой невмешательства». Иногда по вечерам у нас во дворе раздавались звуки музыки. Это играл Володька по прозвищу Мандолина. Он жил в соседнем подъезде. Отец и мама сразу же оказывались у окна: она — потому что обожала самодеятельность, а он — потому что не мог пройти мимо чужих дарований. — Будущий виртуоз! — сказала однажды мама. — Почему будущий? — возразил отец. Но многие жильцы встречали Володькину игру без восхищения. Особенно потому, что вокруг Мандолины всегда собиралась толпа. — Концентрируется шпана! — услышали мы с папой. — Почему, если много ребят собирается в школе, то это — класс или отряд, а если во дворе, то это шпана? — спросил папа. И пожал плечами: — До чего изменяет память! Детство свое и то забывают. Сосед, который сказал о шпане, очень любил обращаться за помощью к газетам и журналам. — Всюду пишут о праве человека на тишину! — Ну, если для вас музыка и шум — это одно и то же. — Он уже мать свою уложил в больницу, этот ваш музыкант! — Как он мог уложить? — Вы сначала узнайте, а потом уже заступайтесь! Кивнув в сторону Мандолины, отец сказал мне: — Надо бы переместить его на другую сценическую площадку! Но при чем тут больница? Не понимаю. Через несколько дней я опять возвращался из Дома культуры вместе с Виктором Макаровичем. И рассказал ему про Мандолину. — По мнению папы, гибнет талант, — сказал я. Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик. — Надо послушать. Приведи его завтра. Если это хорошо, определим его в струнный оркестр. — Он не пойдет… Я уже предлагал. — Отказался? Почему?! — Не знаю… Он вообще парень неразговорчивый. — Неразговорчивый? Это прекрасное качество. А где он живет? — Рядом с нами. В соседнем подъезде. — Ну, если Магомет не идет к горе… Мандолины не было дома. Но если бы даже он был, все равно в первый момент его бы никто не заметил. Потому что в коридоре разыгралась сцена, которую невозможно было предвидеть. Абсолютно лысый человек, у которого из-за отсутствия волос щеки, и подбородок, и лоб, и затылок — все сливалось во что-то одинаково круглое, голое и доброе, открыв нам дверь, нервно поправил очки и воскликнул: — Виктор Макарович?! А Виктор Макарович поспешно заправил рубашку в штаны и воскликнул: — Неужели… Димуля?! Войдя в комнату, Димуля сразу стал что-то смахивать со стола, что-то накрывать, что-то прятать… Но Виктор Макарович не обращал на беспорядок никакого внимания. Он подбежал к стене и впился глазами в фотографию, которая висела на ней. — Это я! — сказал Виктор Макарович. И указал пальцем на спину, изображенную на переднем плане. В углу фотографии стояла дата… И хоть прошло, как я быстро высчитал, тридцать лет, спина у Виктора Макаровича была такая же, как и теперь: подвижная, вся устремленная вперед, навстречу хору, который на фотографии пел. — А это — Дима и Римма! — сказал Виктор Макарович. И ткнул пальцем в солистов, стоявших с раскрытыми ртами впереди хора. В одном из них я сразу узнал Димулю. Черный вихор не делал его лицо менее беззащитным и добрым. — Дима и Римма… Римма и Дима! — мечтательно произнес Виктор Макарович. — Имена рифмовались… И пели дуэтом! — Она в больнице, — растерянно и грустно сказал Димуля. — Вот у нас с Володькой тут и творится… Он продолжал что-то запихивать в ящик, что-то прятать под скатерть. Виктор Макарович резко повернулся и уставился на Димулю: — Вы что… поженились? — Семнадцать лет назад. — И мне об этом не сообщили? И не зашли ни единого раза?! А ведь были любимчиками! Маргарита Васильевна обвиняла меня в предвзятости: «Нельзя отделять детей от детей!» — Поэтому мы и стеснялись, — растерянно объяснил Димуля. — Вы же предсказывали нам музыкальное будущее. А мы ничего этого… не оправдали. Я вообще с десятилеткой остался. А Римма кончила техникум. К тому же торговый… Сейчас Римма в больнице. — Разве я вас за голоса ваши любил? — задумчиво произнес Виктор Макарович. — Дима и Римма… Значит, навсегда срифмовались? Сохранили дуэт! Я очень рад… Он вдруг встрепенулся: — Ты сказал, Римма в больнице? А что такое? — Сердце у нее… Всю жизнь сердце. — Да, да… Я помню. Она болела ангинами. Я все боялся за ее голос! — Рожать ей нельзя было. А она родила. — Мандолину? — неожиданно спросил я. Виктор Макарович взглянул на меня с изумлением. — Это прозвище нашего сына, — объяснил Димуля. И успокоил меня: — Ничего, ничего… Ты его знаешь? — Его весь дом знает, — сказал я. — Но не весь дом его любит… Димуля огорченно развел руками. — Кто-то сказал: «Человек, который всем нравится, вызывает у меня подозрение!» — успокоил его Виктор Макарович. — По-моему, неплохой мальчик… Как ты считаешь? — обратился ко мне Димуля. — Будущий виртуоз! — уверенно сказал я. — И до сих пор мы с ним незнакомы? — Виктор Макарович с укором взглянул на Диму и Римму, которые на фотографии пели под его управлением. — Забыли меня. Совсем, значит, забыли… Димулины руки прижались к груди. — Мы?! Римма все время приводит вас в пример. И сыну и мне. А я привожу вас в пример ей и сыну. — Представляю, как ваш сын меня ненавидит! — Вас?! Да мы воспитываем его «по Виктору Макаровичу». Так Римма недавно сказала. — И какой результат? — Учится плохо. — Вот те на! — А в остальном я доволен. Добрый… Играет на мандолине. Мы его с младенчества музыке обучаем. Сами, домашними средствами… Ведь вы нам внушили, что музыка — радость, а иногда и спасение. Виктор Макарович снова обратился к фотографии, висевшей на стене: — Но почему же не привели его? — Стыдились… В дневнике — тройка на тройке. С математикой очень не ладит. — Я с ней тоже не ладил, — сказал Виктор Макарович. — И я с ней не лажу! — с гордостью сообщил я. — Ты, оказывается, нас слушаешь? — спохватился Виктор Макарович. — Музыкант — это призвание. Он может, в конце концов, позволить себе… А «объявляла» должен успевать по всем дисциплинам. — Мы ведь знаем, что с тройками в Дом культуры не полагается… — грустно сказал Димуля. — Всегда говорят: «Сначала — отметки, а потом уж кружки!» — Может быть и наоборот… Не при Мишеньке будь сказано! — возразил Виктор Макарович. — Мы сходили к директору Дома. Так, для очистки совести… — К Дирдому? — воскликнул я. — У него такое прозвище? — почему-то обрадовался Димуля. — Он нам решительно отказал. — На каком основании? — спросил Виктор Макарович. — Мы, говорит, должны думать о репутации Дома культуры. О его лице! — Тут бы вы ко мне и зашли! — Постыдились мы… Подошли к Малому залу, в щелочку поглядели. Все как прежде… И Маргарита Васильевна за роялем. Римма заплакала — и пошли домой. — Как же так? Как же так? — допытывался Виктор Макарович у фотографии на стене. — А через три дня Римма в больницу слегла. И это тоже на Володьку списали. — Кто списал? — Так получилось… Он двойку за контрольную по алгебре получил. Ну, Римма покричала на него. Как полагается… А слышимость у нас в доме прекрасная! Сосед один за стеной живет… — Знаю его, — вставил я. — Он на следующий день утром сказал: «Таких, как ваш сын, в газетах трудными детьми называют». А вечером с Риммой приступ случился… Не из-за Володьки, конечно. Но приписали ему! Он с сумками по двору идет, а ему вслед: «Сперва уложил, а теперь беспокоится!» Если что-нибудь случается, говорят: «Из компании Мандолины!» Разве он может отвечать за всех… которые вокруг него собираются? Как-то обидно… Когда мы вышли на улицу, Виктор Макарович попросил меня проводить его. Но разговаривал он по дороге с самим собой. Часто останавливался, тер икры ног. Даже присаживался на скамейки. И продолжал рассуждать: — Удивительно! Постыдились… Будто я их в певцы готовил. Люди хорошие получились — и замечательно! Получились хорошие люди? — Получились, — ответил я. Но он задал вопрос самому себе и на мой ответ не обратил никакого внимания. — Человек с тройками не должен петь! Надо же до такого додуматься… Не справился с алгеброй — бросай мандолину. Где тут логика? — Нету логики, — тихо ответил я. — И почему все думают, что я готовлю певцов? Гриша Дубовцев стал начальником конструкторского бюро, заслуженным деятелем науки. А сообщает об этом так, будто извиняется, что стал заслуженным деятелем, а не заслуженным артистом республики. Хотя один из моих учеников все-таки и в заслуженные артисты пробился… Горжусь! Виктор Макарович остановился и воскликнул: — Прекрасно, Мишенька! Я знаю, что надо делать. — Что? — спросил я. — Мы выпустим Володю в наших отчетных концертах. Пусть это будет сюрпризом! — Для Дирдома? — И для него тоже! Представь себе… «Дунайские волны»! Или, допустим, гурилевский «Колокольчик»… Исполняют мандолина и хор… Великолепно! Ведь тембр мандолины, Мишенька близок к детскому голосу. Особенно в среднем регистре. Та-ак… — Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик… — Вернемся обратно! И сообщим… — Я могу сам зайти. — Нет, я должен сделать официальное приглашение! Мы побежали обратно. |
||
|