"Дым без огня" - читать интересную книгу автора (Алексин Анатолий)7Соня поступила в высшее музыкальное училище. Возле него она и была поймана Катей. Училище расположилось в добротно отреставрированном, вальяжном здании, которое, как значилось на гранитной доске, охранялось государством. Колонны, изображая руки богатырей, держали на себе верхнюю часть фасада, украшенную лепными фигурами в длинных одеяниях, с лирами и лютнями в руках. На столь благородном фоне Кате легко было задать Соне прямой вопрос: — Это ты написала? — Я… — Про нашу семью?! — Не про вашу… Совсем не про вашу! У папы болела рука — и он попросил меня… Продиктовал. Он объяснил, что от этого зависит, продолжатся традиции Алексея Алексеевича или умрут вместе с ним. Я слово в слово запомнила. Он так объяснил. — А почему же не подписался? — Когда напечатают на машинке, он подпишется. Но один! Не хочет тревожить твоего дедушку… Все знают, что дедушка был лучшим другом Алексея Алексеевича и что он больше всех дорожит тумановскими традициями. Но, щадя его сердце, папа просил не рассказывать ни ему, ни тебе… Мы и от мамы нашей все скрыли. — А я на нее чуть было не погрешила. — На маму? Да разве она хоть когда-нибудь… против кого-нибудь… — Значит, Василий Кульков продолжает служить законам братства и верности? — перебила ее Катя. — Продолжает. — Дура ты, Соня! Но и я была дурой. Поэтому прощаю тебя. «Нет, мы с дедушкой были обмануты не глупостью, а чем-то другим, — неожиданно подумала Катя. — Что-то совсем иное застлало нам глаза и помешало увидеть истину. Хотя она была на поверхности. На самой что ни на есть поверхности! Почему так случилось? Наверное, потому, что если тебя (тебя персонально!) чем-то одаривает плохой человек, ты иногда начинаешь числить его… в хороших. И даже начинаешь любить… Кульков спасал дедушку, служил нам, пока ему это было выгодно, — и мы эгоистично судили о нем лишь по этим поступкам. „Кабы знала я, кабы ведала“, каким злом обернется потом это добро! „Что дороже — своя выгода или истина?“ Такую дискуссию устраивать стыдно. Но своя выгода, свой интерес, увы, столь часто оказываются дороже. Однако, столкнувшись с истиной, мнимый выигрыш неминуемо обернется проигрышем…» Соня со своим бесцветным, унылым лицом и нелепой шеей была вызывающе некрасива. Но румянец стыда немного украсил ее. Она готова была честно рассказывать дальше, но успела лишь вдогонку предупредить. — Это между нами! Прошу тебя… Там не про вас! Катя обернулась: — У меня просьба есть. Выполнишь? — Какую угодно. — Передай своему папе, что он иезуит. И убийца! Впрочем, не надо… Я сама скажу! Мужчина, которого в тот день называли «комиссией», был достоин такого имени: его призванием было отыскивать отклонения от норм даже там, где их и сквозь лупу разглядеть было трудно; вызывать людей для бесед, напоминавших допросы, отвлекая их от главных обязанностей и тем самым властно подчеркивая, что его обязанности в данный момент важнее тех, которые они выполняют. Дома он был «подкаблучником», у себя в учреждении был подавлен умом и волей начальника, поэтому обожал, когда его включали в комиссии для проверки сигналов: там уж перед ним трепетали, там он ощущал себя властителем судеб. Даже от сутулости своей он в дни таких проверок освобождался. Голос его жена и сослуживцы вряд ли узнали бы: каждая интонация была призвана породить убеждение, что он может низвергнуть, а может спасти, может исковеркать жизнь, а может оставить ее в покое. Низвергал и спасал он не во имя общественной пользы, а во имя насыщения своего изголодавшегося честолюбия. Эпидемия гриппа его вполне устраивала: он не рисковал натолкнуться на сопротивление других членов комиссии. Нередко ощущая такое противодействие, он поспешно ретировался, ибо по сути-то своей был «подкаблучником». Катю он, естественно, не вызывал. Но поначалу обрадовался ее появлению: каждый лишний свидетель удлинял отчет, по которому судили о его добросовестности. — Я член той самой «родовой общины», которая в институте все разрастается, — представилась Катя. — И хочу заявить вам, что знаю автора письма, нацарапанного невинным детским почерком. На этот раз детским почерком истина не глаголет! — Дыма без огня не бывает. Поверь, милая! — Не верю… Бывает! — Любопытно… Ты что, его видела? — Сейчас вижу. Такой едкий, разъедающий душу дым. А где огонь? Его нет! — Заблуждаешься, милая! — Называйте меня на «вы». Я уже совершеннолетняя. — Простите, пожалуйста. Но вы в таком случае сверхмолодо выглядите. — Это вы молодо выглядите. А я действительно молода! Катя на миг затихла. Но не потому, что испугалась собственной смелости. Это было затишье перед решительным и, быть может, самым отчаянным поступком в ее жизни. Она встрепенулась, как бы очнувшись, готовая проявить отвагу. Но перед броском на амбразуру оглянулась назад… В комнату декана Катя вошла, до зубов вооруженная воспоминаниями. Она поняла, что один поступок человека (всею лишь один!) может иногда представить всю его жизнь в новом свете, который и будет светом истины. Вася Кульков сгорбил шею над деканским столом, за который его когда-то усадил Александр Степанович… Увидев Катю, он медленно и неотвратимо, как под воздействием гипноза, стал вытягиваться во весь рост. — Я пришла выразить вам презрение и поставить условие. Выслушайте меня до конца. Потому что я вас отсюда не выпущу. — Пожалуйста, — все еще находясь под гипнозом, проговорил он. — Вы сегодня же открыто признаетесь, что подметное письмо принадлежит вам. И публично принесете дедушке свои извинения. — О чем ты, Катя? — освобождаясь из-под власти гипноза, своим тонким, почти женским голосом воскликнул он. — Ты видела письмо? Там же почерк не мой… — Почерк ваш! — Как тебе может прийти в голову такая несправедливая мысль? Тебе, которая всегда готова была умереть за справедливость! Ты же знаешь, сколько раз я помогал дедушке. Ты видела это! — Для себя спасали: он был вам необходим. Спасая его, вы обеспечивали свою безопасность. Но теперь он вам больше не нужен. Я все поняла… Он, как вам кажется, даже мешает. И вы решили избавиться от него. В экстремальных обстоятельствах человек либо теряет дар речи, либо, как в сражении, обретает ту храбрость и способность наносить точные удары, которых прежде в себе и не предполагал. — Вы захотели избавиться от своего благодетеля! — Зачем?… Зачем мне избавляться от Александра Степановича? Рассуждай хотя бы логично… Я уже почти утвержден проректором. — А вы хотите быть ректором! Вам не терпится. И вы замыслили перепрыгнуть через дедушкину голову и даже через его жизнь. Я все поняла. Кульков отворял и, ничего не промолвив, затворял рот. — Как-то вы, помню (я все помню сегодня!), говорили о знаменитом державинском благословении. Глупо сравнивать великое с тем, что случилось… Но если все-таки сопоставить, я скажу, что именно вас не устраивает в этом сопоставлении. А вот что… Державин «заметил» и «благословил», уже «в гроб сходя», а дедушка, благословив, все продолжает жить. Хотя сейчас его жизнь в опасности. И если он… Если с ним… Вася пытался изобразить сочувственный испуг, но под Катиным взглядом сник. — Учительница истории объясняла нам, что один из главных просчетов всех агрессоров, завоевателей, знаете, в чем? — В чем? — механически повторил Кульков. — Они не могут вовремя остановиться! У вас, Кульков, как я теперь слышу в институте… да и сама поняла, способностей на кулек, а вы хотите захватить все чужие жизненные пространства. Но вы своим тщеславием и подавитесь. Уже подавились!… Он глотнул, как бы проверяя, верны ли ее слова. — Вы и отца-то родного оговорили: «Прибьет!…» А он может прибить только что-то, а не кого-то… И бессловесную жену свою ревнивым деспотом пытались изобразить, чтоб окружить себя ореолом мученичества… Своих, близких не пощадили. Могли ли вы пожалеть моего дедушку? — Но вспомни, как я помогал… — Пока он был вам нужен! А сейчас… Вы убийца! Потому что дедушка лежит там… в палате… — Катя рубила не останавливаясь. — И потому еще, что пытаетесь убить веру в святыни! Братство, верность… Не смейте больше произносить эти слова! Вы убиваете не врагов, а тех, которые вас любили… И своих благодетелей. Потому что они уже «бывшие» благодетели… Вы не будете обучать и воспитывать. Пока я жива! Вы не будете… Потому что не имеете права! Кульков стоял навытяжку, он выслушивал приговор. Произносила его первокурсница, но Кульков с ужасом думал, что приговор может быть приведен в исполнение. |
||
|