"Завещанная река" - читать интересную книгу автора (Знаменский Анатолий Дмитриевич)4Старая бабка когда-то рассказывала: «…И пришел однажды, после смерти своей, Разбойник и Убивец ко вратам Райским, и не пустили туда его. И пошел Разбойник и Убивец ко вратам Ада, начал стучать: – Пустите, люди грешные! Но и в Ад не пустили его, не отперли засовов. – Я – разбойник! – закричал в страхе Убивец. – Знаем, что не добрый человек, – сказала чертова стража. – Но впустить не можем. – Почему? Я же много невинной крови пролил! – Эка удивил! У нас тут все душегубы. – За чем же дело стало, братья мои преисподние? – А крест на тебе. Крест святой, человеческий! Сними крест-от, тогда и впустим! И запылало что-то на груди Разбойника и Убивца жаром и болью. И отошел он от Адовых ворот, сел на ледяной камень и заплакал, залился неутешными слезами. Душу свою он загодя, еще в миру загубил. И знал, что не будет ему прощения. А крест снять даже и на том свете невмоготу было, последнее прибежище свое… И прожигал тот крест ему кожу и утлые косточки на груди, там, где ребра в одно место сходились. И не знал Разбойник и Убивец, куда девать себя, сидел и плакал». Н-да… Как сказал давеча Тимошка Соколов: «Один кинул – не докинул, другой кинул – перекинул, третий кинул – не попал…» Истлела Кондратова голова в земле за этот год, и они, оба-два, с Тимошкой Соколовым – под замком, в яме. Высоко в стене, под самым сводом, сквозное оконце, по летнему времени без слюды и пузыря, с железными зазубринами. Сырость и холод от каменных стен, и руки после солдатских закруток шибко ноют. А то ли еще будет? Ждал он царского корабля, а из тумана выплыла царская виселица орленая. И кровожадные птицы вились над ней, а молодой подорлик сидел на плече крайнего висельника, клевал и клевал пустую глазницу… А корабль подплывал наискосок по волне, точно сабля турецкая к горлу: жизни или смерти, Илюха? Н-да… Пытки, может, и не будет, а кнута – не миновать… Надежда еще тлела где-то, на самом донышке Илюхиной души, но тут, вовсе не ко времени, припомнилась ему сказочка-побывальщина про Убивца-Разбойника, коему и на том свете места нету, – давняя сказочка, что покойная бабка ему рассказывала в позапрошлом годе. Старая уж была, городила чего-то страшное, молитвенное. А Илюха с Тимофеем Соколовым как раз сидели около, в прохладном тенечке, в зернь играли. В чет-нечет. Тимоха – старшинский сын, озорник, на бабку оглядывался, скалил по привычке зубы: – Слышь, Илья, чего она гутарит? Илья все его хитрые обманы знал, перехватывал кость игральную из руки в руку, осаживал. – Хитри, да знай меру! – сердился Илья. – Да я не про то. Богу-то угождай, а и про черта, выходит, помни, так, что ли? – Охальник ты, Тимоха! – Ага. Бабка правильно гутарит! Черту как хошь служи, а бога-то за душой держи! Они смеялись, и так им было хорошо да просторно в прохладном тенечке, за куренем, и кость Илюхе шла, а Тимоха все проигрывал, несмотря на свои хитрые увертки. И откуда бы напасти ждать? И как раз в этот час дробно прогрохотали копыта по шляху, на взмыленном коне показался всадник – ветерок только серую, горячую пыль взметывал из-под копыт. Илюха пригляделся издали, будто знакомый кто скачет. – Да это ж Степка Ананьин, сучий сын! – сказал Соколов и кости невезучие отбросил на сторону. – Али стряслось чего? – Може, басурмане опять на Азов прут? – прикинул Зерщиков. Они встали с коврика, расстеленного в тенечке, пошли к воротам. – Огинаетесь по хуторам, под бабьими завесками! – орал Ананьин из-за плетня, размахивая над головой ногайской плетью с махорчатым кнутовищем. – Бока пролеживаете? А в Черкасском московские стольники Дон грабят! Все – на кру-у-уг!! И поскакал дальше в степные хутора, только рыжий конский хвост мелькнул на дороге и пыль поднялась. Илья Зерщиков не любил, когда войсковые дела на кругу без него вершились. Кликнул старшего табунщика, а тот – младшего. Васька Шмель, востроглазый парень, гультяй беглый из-под Мурома, подвел к куреню двух оседланных коней. Успел только Илья обнять раздобревшую на вольных хлебах ясырку Ульяну да на старуху глянул, что бормотала в холодке про божественное, и, хмуря срослые свои брови, влетел в седло. Долго ли, коротко ехали, Черкасск показался. А на Черкасском майдане – столпотворение, водоворот, шум, какого свет не видывал. Море всклокоченных голов, толчея, тары-бары, яростная брань. О чем кричат – не разберешь. Пробились на середину круга, где атаман Лукьян Максимов в казацком бархатном кафтане и два поджарых москаля в иноземной одеже с тонкими, журавлиными ногами речь держат. Читали указ строгий, от самого царя: всех беглых холопей, кои в последние годы от своих помещиков на Дон утекли, немедля выловить и к прежним владельцам доставить. Стольник Пушкин читал, другой стольник Кологривов поддакивал: слово-то царское, ничего другого ему не оставалось, как головой кивать. Толпа же казацкая покуда помалкивала, каждое слово в себя вбирала: – «…На Дону до Паншина, и по Хопру, и по Медведице, и по Бузулуку, и по Северному Донцу, и по Каменке, и по Белой и Черной Калитвам, и по Быстрой, и по Яблоневой речкам в казачьих старых и новопоселенных городках у атаманов взять сказки, откуда те казаки пришли и нет ли у них в городках беглых ратных людей, боярских холопей, крестьян и других чинов новопришлых людей…» Кончили читать, и замер круг в нехорошей тишине. Каждый понимал, что тут что ни слово, то беда великая. С новопришлых начнут, а после и до старожилых казаков доберутся. Пойдет кровавая мала-куча, головы не снесешь. А и возразить нечего, если указ от самого царя… – Нету у нас таких! – взвизгнул на дальнем краю чей-то одинокий голос. – Не про нас то писано-о!! И сразу колыхнулся, взревел круг в тысячу голосов: – Нету у нас беглых! – С Дона выдачи не-е-ету-у!! – Не-ту-у-у!!! – Были, да разбежались беглые! В верховьях ищите! – Не трогай казаков, бояре! – Уезжайте с миром, не то… Ревел и бесновался круг, атаман Максимов стучал булавой по бунчуку, тишины добивался. А Зерщиков зацепил его под локоток, зашептал в самое ухо: – Нехай орут, ты стольников-то спровадь в станицы! Нехай сами поглядят, есть ли там беглые? Мозгуй, Лукьян! Не прошиби! – и глянули один на другого, глаз в глаз, мимолетно… Зерщиков длинными руками взмахнул, прокричал зычно: – Послухай, честная станица, – атаман шапку ломит! Свое, не междоусобное слово было сказано. Есаулы бросили наземь бараньи шапки, положили перед атаманом бунчук, а Лукьян Максимов поднял его, как атаману пристало. И разом угомонил круг, а заодно и московских послов умной речью. Пронесло в тот раз с Илюхиного подсказа. Уехали бояре-стольники искать ветра в поле… Пронесло ли? Два года прошло с того дня, а уж ни Лукьяна, ни Кондрата Булавина в живых нету, войско Донское кровью захлебнулось, и сам Илья Зерщиков, сметливый атаман, в холодной яме сидит, а Тимоха Соколов, змей подколодный, где-то за стенкой, по соседству. И в сквозное оконце с железными зазубринами предвечерняя прохлада плывет. Но ни песен, ни криков веселых, ни колокольного звона не слыхать, будто вымер Черкасск на-вовсе с царским приездом. А как оно дальше было, теперь лучше не вспоминать. Ленивые стольники по станицам беглых не сыскали, а спустя время прискакал из верхового Митякинского городка растрепанный казачишка с обрубленным носом, сполох поднял: – По всем верховым станицам и городкам князь Юрий Долгорукий с войском идет! Не токо беглых, а и прирожденных казаков, кои при взятии Азова отличились, в цепи кует, носы режет, на лоб каленое клеймо печатает! Кончается, братцы, вольная жизнь на Тихом Дону! Поехал Илья Зерщиков к атаману Максимову домой, совет держать. А там уже Кондратий Булавин. Сидят обое, на стол облокотясь, и каждый темнее тучи, думу думают. Но про то нынче не вспоминать бы. Про то с темнотой сыск начнется… Вот-вот замки загремят, ключи железные. Пытки, може, и не будет, а кнута не миновать! Глянул Илюха в темнеющее оконце у самого свода, закручинился. Услышал нутром всю глубину и безответность тишины, сгустившейся в подземелье, ощутил ее до звона в ушах… И тогда в могильной тишине острожной ямы вдруг зазвенело что-то, запело вешней водой и слилось в давнюю многоголосую песню, какую он с самого раннего детства слышал и постоянно в душе хранил. Знал Илья, что молчит ныне Черкасск, похоронились люди от царского гнева и неоткуда бы взяться той песне, а сама тишина тонко звенела и вливалась в нахолодавшее тело знакомым напевом. Как на речке было, братцы, на Камышинке, На славных степях на Саратовских, Там жили, проживали казаки – люди вольные, Все донские, гребенские да яицкие… Они думали все думушку великую: Как и где нам, братцы, зимовать будет? На Яик нам идтить – переход велик, А на Волге ходить – все ворами слыть… «Как и где нам, братцы, зимовать будет?» – повторил Илья мысленно знакомые слова, ощутив вдруг всю безвыходную тоску, вложенную в них, и содрогнулся в страхе. Прижег ему волосатую грудь нательный крест, в потливый испуг бросило. И тут, в это самое время, заворочался, заскрежетал железом дверной ключ, гукнула тяжелая накладка, на высоком пороге два мужика в красных рубахах выросли. – Подымайся, вор! Заломили руки, выпихнули в сыскную. Кровью еще не пахло, но в дальнем углу увидал Илья колесо и дыбные петли с завертками вроде лошадиных гужей, а из широкой бочки торчали концы мокнущих палок-длинников. И еще успел увидать сметливыми глазами – в жарком мангале прогорали в синем угаре гребешки пламени, а на припечке лежали зачем-то длинные кузнечные клещи, какими на деревянный обод железную шину натягивают. И – лавка широкая посереди избы, чисто выскобленная и отмытая. Кнутов-то и вовсе не видать… Захолонуло в середке, дрожь по всему телу прошла, от пяток до корней волос на макушке, и теплой водицей ударила в колени. Вот оно! Приказный дьяк в черном балахоне вошел из боковой двери, скуфейку на жирных волосах поправил. После крючковатыми пальцами снял нагар с восковых свечей, поплевал на закопченные пальцы и об те же волоса вытер. Глянул чужими, недоступными глазами на Илюху, будто признавать не хотел: – Раздеть донага. Илья покачнулся, хотел сам разоблачиться, но палачи не дали. Начали не снимать, а прямо-таки по-собачьи рвать с него кафтан, рубаху, сапоги сафьяновые, атаманские. И штаны сдернули, повалив на каменный, плитчатый пол. А дьяк тем временем обмакнул обгрызанное гусиное перо в чернила, сваренные из дубовых яблочков, и вывел на раскатанном по столу свитке: ПЫТОЧНАЯ НА ВОРА И ЦАРЕОТСТУПНИКА ИЛЮШКУ ЗЕРЩИКОВА И чуть ниже: ПЕРВАЯ ПРАВДА, ДОСЛОВНАЯ ИЛИ ДОПОДЛИННАЯ, КОТОРАЯ НЕ ЕСТЬ ПРАВДА После этого поманил Илюху ближе к столу, а палачи подтолкнули его на свет и рук не связали. «Шапки боярской не видно, одному подьячему доверили меня… – второпях сообразил Илюха. – Невелик почет донскому атаману…» Дьяк снова обмакнул перышко в чернила. – Сказывай, вор, чем государеву делу и народу православному совредить хотел? Что с вором Кондрашкой вместях замышлял? – кисло, равнодушной скороговоркой пропел дьяк. – Не ведаю, о чем спрос, – твердо сказал Зерщиков. – Я царю верно служил, грешить с самого рождения опасался. А кто богу не грешен, царю не виноват. – Тако и я думал, – кивнул дьяк с покорностью в голосе и почесал за ухом обгрызанным перышком. – Говори, что знаешь про воровской бунт, я писать стану. Первую правду. А до подлинной не доводи, длинники у нас моченые… И таково спокойно, с доброй душой сказал, что Илюха обрадовался, надеждой воспрянул. И дедову присказку вспомнил: не тужи, мол, Илюшка, у тебя брови срослые – к счастью! |
|
|