Анатолий Олегов Логмозеро

Озеро есть озеро – это и путь-дорога по воде, и работа на волне под ветер. Мне предстояло здесь жить, а потому я| постарался заранее узнать все, что можно было узнать с чужих слов, о волне и ветрах, о рыбе и рыбаках – словом, я собрал кое-какие сведения, по которым и составил для себя некоторое представление о Логмозере…

Все знакомые мне рыбаки в один голос называли озеро неверным – мол, столько Логмозеро прибрало людей, сколько ни одно другое озеро по этим местам.

Мелкая, хотя и широкая вода не казалась на первый взгляд страшной, угрюмой, ни с того ни с сего прибиравшей людей, но так казалось лишь до первого хорошего ветра. Стоило с любой стороны упасть на воду ветру, как озеро тут же меняло цвет и бешено гудело крутой рваной волной. По мелководью волна расходилась так быстро, что другой раз, доверившись мирной куге и тихому тростнику, зашедшим чуть ли не на самую середину плеса, и не заметив вовремя темного облачка на горизонте, ты с трудом добирался к берегу.

Частая, высокая волна трепала лодку, вскидывала ее на пенный, шипящий гребень и тут же кидала вниз – мотор то хватал винтом воду и пытался вытянуть лодку из вертепа, то вместе с лодкой взлетал над волной, терял воду и бешено рычал от бессилия. Там, где шел самый коварный меляк, рыжая от песка и ила волна шипела, как паровой котел, давший трещину и готовый вот-вот разорваться совсем. И беда попасть на такое место в хороший ветер! Здесь лодку, вскинутую на гребень, кидало вниз и било не о воду, а о мелкое дно. Мотор тут же захлебывался в вязком, илистом песке, лодка замирала на месте, и следующая волна накрывала тебя вместе с лодкой. И выбраться из такой каши недостаточно опытный человек мог только чудом.

Уготовило озеро для непосвященного человека и еще одну коварную ловушку. По озеру когда-то шел сплав, и на дне лежало теперь предостаточно топляков – затонувших двух-, четырех-, шести – и девятиметровых еловых, сосновых и березовых концов. Когда-то эти концы должны были стать столбами, пиловочником, крепежником, а теперь весь этот оброненный лес и отлеживался на полутораметровой глубине. И ладно бы эти топляки лежали себе и лежали, дожидаясь, когда их разыщут и поднимут на дрова редкие охотники за утонувшим деревом. Так нет. Стоило разбушеваться озеру, как эти топляки принимались качаться вместе с волной. И чем дольше бушевало озеро, тем больше раскачивалось топляков. Стихал ветер, успокаивалась вода, а раскачавшиеся топляки ложиться обратно на дно сразу не желали. Приподняв один конец и прочно упершись в дно другим, они замирали в траве, а то и просто на чистом месте, не показываясь особенно над поверхностью, и ждали лодку, которая отважно чертила тихую воду мирного озера.

О встрече с притаившимся топляком ты узнавал вдруг: раздавался глухой удар, лодка вздрагивала, останавливалась на миг от удара, тут же винт мотора хватал раскисшее бревно, срезалась шпонка, мотор ревел, а ты, проклиная все свете, принимался за срочный ремонт.

Другой раз после сильного ветра заменять шпонки приходилось чуть ли не через каждые пять минут. Заводских шпонок для такой езды, разумеется, не хватало, и, направляясь в первые дороги по озеру, я набирал с собой полные карманы подходящих гвоздей. Так и ездил я по озеру первое время на гвоздях, поминая недобрыми словами и топляки, и сумасшедшие ветра.

Встретить попутный топляк, то есть такой, который не торчит на твоем пути вперед головой, это еще полбеды: наедешь на топляк сзади, утопишь его лодкой, ну в крайнем случае заденешь его винтом и сорвешь шпонку. Хуже, когда встретишь на всем ходу лоб в лоб предательский шестиметровый столб, упершийся в дно. Метнется в сторону лодка после тяжелого удара, а рядом из воды вскинете прямо на борт темная голова осклизлого топляка. Опомнишься после такой встречи и заметишь, как на дне лодки стала собираться вода, а оттуда, куда пришелся удар, катит по доске быстрая струйка. Поэтому не всегда после ветра лихо раскатываешь по озеру, наедешь разок на топляк, дальше крадешься по воде, готовый в любую минут отшатнуться в сторону и сбросить газ.

Но все это только первое время, а потом привыкаешь, учишься угадывать ветер по темному облачку, что появится вдруг на горизонте, появится и будет стоять, рассказывая опытному человеку, что вот-вот вздыбится частой, крутой волной твое озеро. Понаблюдаешь за ветром, за волной узнаешь скоро, что после бури все топляки повернутся головами в одну сторону – туда, куда дул до этого ветер. И теперь выпадет тебе дорога по воде после бури, будешь выбирать свой путь так, чтобы не встретиться лоб в лоб с топляком.

Прибыл я на Логмозеро в конце октября, когда порядочные рыбаки уже затащили свои лодки на берег до весны. Приехал я на лодке, спустился вниз по реке, вошел в протоку, пробрался под старыми гнилыми мостами, что остались еще со времени сплава и с тех пор ни разу не ремонтировались, и причалил лодку к мосткам, которые перешли в мою личную собственность вместе с негодным под порядочное жилье, запущенным, но обширным домом.

Утро того дня было ясное, ночью пришел мороз остался на весь день, и по берегу озера тут же засветилис первые полоски новорожденного ледка. Новой ночью мороз покрепчал, и вчерашний ледок разом отошел от берегов стянул почти всю воду от берега до берега. Озеро встало, только протока выходила еще дымящимся языком живой воды чуть ли не на самую середину плеса. И в этой дымящейся воде как ни в чем не бывало купались утки.

Рядом гудело Онежское озеро, не поддававшееся морозу по середины зимы, и утки уходили туда всякий раз, когда наше озеро замерзало, и всякий раз, когда лед на озере отступал, возвращались обратно. Странное это было зрелище – по озеру уже лежал хороший лед, по льду уже вовсю раскатывали рыбаки на санках-финках, разыскивая громадных логмозерских окуней, а над замерзшим озером нет-нет да и пролетали стайки уток, все еще живших на открытой онежской воде. Иногда эти утки опускались на лед и неподалеку от рыбаков – то ли отдыхать, то ли высматривали что-то подо льдом, надеясь, видимо, что мороз скоро отступит и там, где в озеро выходит протока, снова покажется вода.

И утки порой не ошибались. Стоило им полетать над нашим озером и посидеть на льду, как мороз отпускал и лед у выхода протоки почти сразу же размывался. И снова среди ледяного поля дымилась открытая вода, и снова в этой воде плескались неугомонные утки.

Странное было это место, где протока входила в озеро. Боролось оно с зимой долго и первым открывалось из-под весеннего льда. Сама по себе вода была здесь неглубока – по протоке с весны до осени взад и вперед бродили коровы и телята, сбежавшие от пастухов. Коровы, а следом за ними и телята, перейдя протоку, шли в самое озеро и отсиживались в тростнике от слепней и пастухов. И, чтобы выгнать настырную скотину из озера, пастуху приходилось брать лодку, оставлять кнут и выпугивать заблудшую тварь из воды тяжелым веслом.

Когда-то протока была здесь глубже и спокойнее, но потом протоку подправили люди, и она взбунтовалась. Еще совсем недавно протока выходила в озеро не по прямой, а, как всякая уважающая себя река, делала перед большой бурной водой изгиб, не лезла сразу под крутые волны, а отгораживалась от озерной волны небольшим островком-пересыпью и под защитой этого островка покойно заходила сначала в залив-лагуну и только потом смешивала свои воды с водой озера. Но такой кривой, обходный путь не устраивал людей, работавших на сплаве, и протоку-кривулину перегородили перед самым озером длинной дамбой, направив покоренную воду вместе со сплавным лесом прямо в Логмозеро. И все было бы хорошо, если, подправив речку, люди и дальше помогали бы ей катить свои воды по-новому. Но сплав закрыли, дамбу убрали, и прямая протока-канал стала заноситься песком. Протока скоро обмелела, и по мелкому месту, как по перекату, побежала в озеро быстрая вода, которую сразу разведали утки и которая не раз подводила рыбаков, посчитавших лед над быстрой и мелкой протокой достаточно прочным.

В год прибытия на Логмозеро на летнюю рыбалку я опоздал – по берегам озера уже тянулись первые льдинки-закрайки, а потому я с особым беспокойством и нетерпением ждал на озере первый лед.

И он пришел, первый настоящий лед, чистый и прозрачный от резкого, напористого морозца.

Есть у первого зимнего льда своя прелесть и своя тайна. Они-то, красота и тайна, и зовут к себе, зовут все дальше дальше от берега, на самую середину замерзшего, остановившегося плеса.

Гулок, прозрачен и искрист первый лед. Тронешь чуток лезвием пешни, и пройдет под тобой от берега до берега глубокий, неясный гул воды и льда.

Вырвется, выбьется из-под острия пешни легкий льдистый осколок, сверкнет на утреннем солнце розовым и голубым светом, откатится недалеко и останется гореть, камнем-самоцветом до самого вечера.

Тихо на первом льду, необычно после буйной осенней волны, которая, кажется, только что гремела по озеру, крушила последний тростник, но вот успокоилась и отошла к зимнему сну. Спит уставшая, нагулявшаяся с весны вода, и, куда делся ее недавний мрачный цвет, куда делся облезлый сырой, перекрученный тростник! Нет ничего, и только чистота льда да желтые щеточки тростниковых столбиков горят в морозном солнце веселым чистым светом.

Сделаешь первый шаг по застывшему льду и остановишься. И не от страха – мол, тонок лед, треснет сейчас под ногой, а от необычности состояния: ты над водой, над глубиной озера. Вот под ногами у тебя его дно, еще близкое, видное до камушка, до всякого осевшего на дно листа недавней травы. Дальше дно глубже, темнее, но видишь ть и затонувшую ветку, а рядом с веткой чуть приметную от темных спинок ватагу окуньков-маломерок. \ так все время, пока идешь по заливу, идешь медленно, чтобь привыкнуть к новой зимней воде, и долго не можеип принять, пережить необычность первого льда.

Первый лед трезв и спокоен. Он не пьянит, не зовет в пляс, не приглашает к веселому рассказу, как весенний,] последний лед, голубой и озорной от солнца и талой воды! По перволедью ты входишь в тайну, а настоящая тайна всегда молчалива. И не знаю я, что все-таки лучше: вот тая

вот медленно, шаг за шагом, идти по первому льду все дальше и дальше, все глубже и глубже или вынестись на быстрых санках-финках сразу на середину озера?

О том, что лед уже держит, что охота за перволедным окунем началась, узнал я сразу, заметив из окна далекую, но ясную на льду фигурку человека, катившегося вдоль берега на санках-финках.

Санки-финки стоят того, чтобы о них рассказать, чтобы вспомнить острый, как у конька, полоз, полоз долгий и быстрый, чтобы увидеть снова ладные, аккуратные досочки-планочки нарядного стульчика-седелышка. Легкие и быстрые, эти санки проносят тебя по такому тонкому ледку, ступить на который ногой еще опасно. Другой раз и не сходит рыболов со своих скорых саней, а сидит прямо на седелышке и потягивает из-под себя упорных полосатых рыб-окуней.

На полоз для финок нужна хорошая, быстрая и узкая сталь, как для самого лучшего конька. По старым кузницам и у старых кузнецов такие быстрые полоски находились, а по новым да у новых кузнецов не скоро сыщешь подходящий металл, а потому и заказать теперь финки не так-то легко. А разыщешь нужный полоз, закажи финки только хорошему мастеру, чтобы выгнул полоски-полозья впереди красиво, чтобы ладно и видно поставил на полозья стульчик-сед елышко, чтобы сделал у стульчика, у санок, удобную точеную спинку-ручку из крепкого дерева, а само бы седелышко заложил ровно гладкими дощечками-планочками. И тогда кати себе в любую сторону, ищи по первому льду свое счастье, карауль, выманивай к лунке-проруби большеротых окуней.

К финкам рыболову, что выехал на первый лед за окунями, положена небольшая сумочка, где хранятся в пути легкий топорик и короткая зимняя удочка. Топорик быстро v негромко вскрывает узкую прорубь, и в это окошечко уходит под лед маленькая, юркая блесенка-окуневка.

Давно не встречал я на льду рыболовов, по-настоящеgt;. промышлявших перволедных окуней одной блесенкой. Давно завелись у нас добрые зимние снасти, напридумывал! мы самых разных сторожков и мормышек, научились мь выманивать к лункам любую рыбу, и больше не игрой снасти, а богатыми дарами-прикормками. Знал и я все этт премудрости и не думал, что однажды встречу на ль; людей, которые все еще помнят главную дедовску! снасть – блесну, помнят и любят главную старинну! подледную потеху – блеснение окуней.

Удивили меня логмозерские старики своей немудро*

снастью. Не удочка, а короткая прочная палочка, как тонкое кнутовище, не леска-невидимка, а добрый шнур, каким ловят теперь лишь щук да сазанов. Лески у стариков короткие – мелко озеро, да и идет окунь еще в самые берега, – так что с метр всего и лески-шнура, а на конце толстой лески поводок потоньше, на котором и сверкала крохотная металлическая полоска с впаянным в нее зацепистым крючком без бородки.

И крючки, и блесенки старики делали сами. Блесенки тут же оживали в воде, и узнать тогда в них металлическую поделку не было никакой возможности. Блесенками старики долго не играли, не пугали рыбу: макнут раз, другой, много третий и задержат то у самого дна, то в полводы, то под самой прорубью-лункой, задержат на минуту-другую, опять качнут и опять задержат на время.

Глядишь за такой рыбалкой, и кажется, что старик спит, спит, потому что стар. Привыкнешь к такой неторопливой ловле, заглядишься и не усмотришь момент, когда удочка-палка в руках старика чуть дрогнет, и тут же выскочит на лед полосатый красавец, красногрудый, большеротый окунь в хорошую мужскую ладонь.

Метнется окунь из проруби вверх на лед, соскочит сам с крючка без бородки. Ухватишь взглядом только что пойманную рыбину и не заметишь, что старик уже тащит из-подо льда другого, третьего окуня-лобана. И быстро так, ловко, только рукой водит. Три, четыре рыбины, много пять – и все. Окунь налетел, нашел на старого рыболова по своей старой тропе и двинулся дальше по своей зимней дороге, которая известна, конечно, удачливому рыболову. Но не кинулся старый рыболов, за рыбой. Дал ей успокоиться, оглядеться, подобрал пойманных окуней, положил в сумку топор, удочку, повесил сумку на ручку финок и покатил дальше, обходя стороной окуневую тропу. Обошел издалека, остановился, открыл топориком узкую прорубь-лунку и снова будто заснул над окошечком открытой воды. И так весь день, встречая, отпуская дальше и снова дожидаясь у лунки окуней, вел старик свою мирную, умную охоту за перволедной, тяжелой и пугливой рыбой.

Рыболовы помоложе чуть торопливее стариков, чуть побыстрей на льду с санками, но и у них все так же мирно и умно, так же богата их ловля. Нет на таком первом льду ни крика, ни шума: пуглива под тонким льдом на мелкой воде рыба, да и не дадут тут шуметь – кышнут, и замолчат крикуны, перестанут возиться, а то и прогонят таких крикунов совсем и близко не подпустят.

Держалась по первому льду здесь, на Логмозере старая, добрая охота, не уступая пока места новым, шумным промыслам, держалась верно и уважалась всеми, будто говорила другому, молодому, а оттого и шумному: «Что ваш шум – беготня одна, а беготня – она пройдет с молодыми годами, и вернетесь вы сюда, поклонитесь старому дедке, если доживет он до ваших поклонов, и притихните над мелкой водой, приукрытой тонким льдом. Притихните обязательно, ибо с шумом да торопыгой не пойдет у вас ничего как надо. Пуглив он, перволедный окунь…»

Охота за окунем – большеротым, тяжелым – длилась, увы, недолго. Лед крепчал, садился на дно, давил мелкую воду заливов, и окунь уходил, скатывался в Онего, и оставались под тяжелым льдом, уже занесенным снегом, лишь мелкие окуньки, невеликие плотвички и разбойные ерши. Вот за этой, веселой на клев рыбой и отправлялся я порой в хорошие дни вместе с женой и сыном.

Окна моего дома глядели прямо на озеро. И еще с утра, выбравшись из-под теплого одеяла, сынишка шлепал босыми ногами к морозному окну, находил на окне дырочку в морозе и извещал меня довольно-таки точно и подробно, где собрались сейчас «пингвины» и в каком количестве.

Издали кучки рыболовов на льду и вправду походили на пингвинов. С утра наши поднадзорные «пингвины» расходились по всему озеру, но вот кто-то находил рыбешку, и тогда, как пингвины, рыболовы собирались вместе большими и малыми кучками. Если это место всех собравшихся не устраивало, то «пингвины» снова разбредались по льду, и| только к послеобеденному клеву кучки рыболовов более или менее определялись в тех или иных местах. Все эти места мы знали и, наскоро пообедав, торопились туда, где рыболовов было побольше.

Сверлить лунки было еще легко, я быстро справлялся с этой работой, готовил три лунки, и наше дружное трио занимало свои места у притемненных окошечек в зимнюю воду. Мы торжественно ждали, когда и у кого сначала тронет окунек легкую желтую или светленькую, в зависимости от погоды, мормышку, у кого первого вздрогнет и качнется вниз тонкий сторожок из кабаньей щетинки.

Выходить на озеро с утра я не мог: с утра я обычно рабо-1 тал, прикрыв от соблазна окно занавеской. Но соблазн был так велик, что, закончив очередную страничку, я выпрашивал) сам у себя разрешение отвести занавеску и глянуть хоть] краем глаза на озеро и на рыболовов-«пингвинов»… I А потом, после озера, как в былые языческие времена, мы готовили, наставляли уху из окуней и ершей, топили печь] самыми лучшими березовыми полешками, грелись у печи и]

вспоминали вслух все, что видели, слышали и что запомнилось нам в этот день на озере, на льду, около наших лунок…

И, честное слово, эти несколько коротких вечерних часов, когда выпадала погода и когда я успевал до обеда закончить работу, были для нас большой наградой за всю нашу беспокойную кочевую жизнь, за худые дома, в которых жили мы в самые крутые холода, за нервы, издерганные от встреч с жадностью и грязью на воде и в лесу, и, конечно, за наше упрямое стремление даже при вечном беспокойстве сохранить дружное, смелое трио, которое к тому времени уже в полном составе могло ступить на любую трудную, но обязательно честную дорогу.

К декабрю зимний день угасал совсем, от него оставался лишь кусочек полусветлого, полусумрачного неба, и под этим хмурым небом уже не собирались на потяжелевшем льду Логмозера недавние рыболовы-«пингвины». Лед давил воду, рыба уходила, и вся рыбалка замирала на озере до весны, до тех пор, когда наша своенравная протока подточит снизу перекрывший ее лед и пустит в озеро первую струйку свежей воды…

До настоящей весны еще было далеко, еще только-только заступил на северную землю осторожный март, но солнце уже показалось, светило, и на солнце ночные морозы стали заметно отпускать. Где-то успела набраться первых весенних сил и наша протока, и вода в ней двинулась. В проруби, где я брал воду, течение уже было заметно, и я с нетерпением стал ждать на озере первых рыболовов.

Рыболовы объявились скоро, и первыми на льду показались и на этот раз старые логмозерские дедки. Лед был толст – длинный ледоруб-лопатка уходил в лед по самую ручку, а до воды все еще не добирался. По такому тяжелому льду путешествовать вслед за окуневыми стаями было уже не так просто, как в перволедье, и старики теперь больше сидели на месте, пробив толстый лед тяжелыми коваными ломами-пешнями. Сидел теперь каждый старик поодаль один от другого, сидели они так же мирно и сонно, будто прибрели не на рыбалку, а погреться на весеннем солнце после долгого зимнего сна.

Рыбачили по весне старики не в заливе, где лед придушил воду совсем еще в начале зимы, а далеко от берега, где по моим приметам и должно было крутиться старое русло протоки. Наведаться тут же к логмозерским старикам я не смог и стал терпеливо ждать воскресного дня, когда на лед вслед за стариками выберутся и наши шуйские рыболовы. Они редко обходили меня, заглядывали после озера на

огонек выпить стакан горячего чая или просто так побеседовать о видах на скорую весну. От них-то и собирался я получить первые сведения про весенний лед. Как он: тяжел ли, где больше воды и пошел ли первый окунь?

Окунь был первой весенней рыбой, которая возвращалась к нам из онежских глубин. Сначала шел мелкий окунек, и часто этого окунька перебивал у лунки тяжелый и ленивый логмозерский ерш. Потом за мелким окуньком входил на свежую воду и окунек покрупнее. И только после того, как объявлялся самый крупный окунь, в озеро катила подледная весенняя плотва.

Если окуня по весне ловили немного, то уловы плотвы бывали порой столь велики, что такого улова за один воскресный день хватало большой семье до следующего выходного дня. Плотва обычно шла крупная, сильная, и ловить ее на тонкую снасть было одно удовольствие. Правда, это удовольствие омрачалось по весне, по теплому, а потому и разгульному времени, шумными рыбацкими отрядами, что являлись на лед озера за плотвой на машинах, мотоциклах и мопедах.

И какая уж там ловля, когда рыба ползет под самым льдом – воды-то под ним осталось всего-навсего с полметра, – а сверху прямо по рыбе трещат мотоциклы и мопеды. И ладно бы шум стоял лишь в воскресенье, а то в весенние дни свет держится над озером долго, и после работы можно каждый день катить на мопедах и мотоциклах за рыбой.

Конечно, я не мог осуждать людей, которые, как и я, ждали этих теплых весенних дней, стремились на лед, чтобы посидеть над лункой, попытать свое рыбацкое счастье. Но после весенних рыбалок на дальних лесных озерах, где твоими трофеями, твоими находками были не только богатый улов, но еще и весенняя тишина, особая, радостная от ожидания близкого тепла, я никак не мог привыкнуть к шумному рыбацкому игрищу на последнем льду Логмозера.

Как я и ожидал, в воскресный день на лед набралось предостаточно народу. Непутевые рыбачки, что попадались по весне в достаточном количестве, с шутками и прибаутками сверлили лед вдоль и поперек озера, разыскивая рыбу. Терпения этим торопыгам явно не хватало, и они, поймав мелкой рыбешки на худую уху, с треском и гамом покатили домой. Но многочисленные лунки, насверленные непутевыми рыбачками, оставались, и на следующее утро вскрыть такую лунку было куда легче, чем сверлить новую в толстом льду. Вот и ждал я первого визита знакомых рыболовов с Логмозера, чтобы все узнать, а завтра с утра пораньше пойти на озеро и поискать свое счастье на весеннем льду.

Вечером я узнал, что рыбалка в этот первый весенний день не вышла, что никто ничего путного так и не поймал. Правда, на этот раз – видимо, к ранней весне – в озеро заявилась и плотва – несколько порядочных плотвиц выловили, но больше не нашли.

И вот наступило утро, мое долгожданное утро первого весеннего льда. Рыболовов на озере почти не было. Мороз ночью выпал невеликий, и я легко вскрывал насверленные вчера лунки. В первой же лунке вывернулся окунек, ударил по мормышке и сломал крючок. Потом окуньки клевали чаше, а я все искал такое место, куда могла бы запянуть первая весенняя плотва.

Недалеко от меня сидел на ведре знакомый логмозерский дед, старый кузнец. Время санок-финок отошло – по льду лежал толстый снег, и старый кузнец бродил теперь по озеру пешком, волоча за собой тяжеленную рыбацкую пешню и тяжелое ведро с рыбой. В ведре у рыболова были хорошие окуни, но плотва ему не попадалась пока, да и ловить ее он не собирался, когда в озере была другая рыба Наши пути-дороги разошлись – кузнец остался на середине озера, а я потихоньку побрел к берегу, в тростники, куда, по моим расчетам, плотва должна была явиться в первую очередь.

У тростника готовых лунок не было. Я приготовил лунку и прикрыл ее на время снегом. Все было готово, но я стоял и любовался тепло-голубым цветом весеннего снега и вытаявшими из-под него лбами больших камней-валунов. Каменные лбы дымились под теплым солнцем. На льду под солнцем кое-где раскисал снежок. Время было чудесное, тихое, с какой-то особой спокойной тишиной ранней, но уверенной весны.

Я присел у лунки, развел концом удочки снег и, затаив дыхание, опустил в дырочку-оконце белую мормышку…

Мормышка дошла до дна быстро – воды подо льдом в этом месте всего тридцать-сорок сантиметров. Только не шуметь: плотва услышит малейший шум. Я стоял перед лункой на коленях, чуть приподняв удочку. Тишина. Рыба не отзывалась на игру крошечной мормышки, украшенной тройкой рубиновых мотылей.

Еще раз мормышка поднялась ото дна, медленно поползла вверх, остановилась, чуть качнулась вниз и замерла в полводы. Мотыль был свежий, яркий, и плотва должна была его заметить. И тут что-то качнулось: то ли вода в лунке, то ли чуть кивнул сторожок. Я замер. Сторожок еще заметно приподнялся, а потом сразу рванулся вниз. Подсечка, и внизу подо льдом заходила тяжелая, упрямая Рыбина. Рыбина рванулась в сторону под лед, и я почувство-

зал, как тяжесть пропала. Мормышка скользнула вверх и остановилась, впившись в край лунки.

И снова тайное ожидание встречи, полное надежд и возможных разочарований. И снова, но не сразу, а минут через десять, сторожок чуть дрогнул, чуть приподнялся вверх и рванулся вниз.

Весенняя плотва была хороша в своей серебристой одежде. Она тяжело лежала на подтаявшем снегу, а потому казалась выкованной из черненого металла.

Плотва ловилась до самого вечера верно, но нечасто подходила к лунке. Но вот чуть стемнело, с запада потянули серые, пасмурные тучи, на лед разом упало тепло, и из лунок на лед вышла от большого тепла вода.

Вниз, до самого льда, спустился белесый туман. В этом сыром, душном тумане сторожок было еле видно, и я больше не по сторожку, а по удару рыбины догадывался, что пора выводить из лунки новую плотву.

Плотва будто сошла с ума, хватала мормышку на лету и брала, брала без остановки.

Вокруг меня на снегу лежала не одна тяжелая рыбина. В тумане серебро плотвы терялось, сливалось со снегом, и только по черным хвостам разбирал я на снегу пойманных рыб. Приходил азарт, где-то родилось желание – ловить и ловить… «Ну, хоть еще одну, ну, самую последнюю…» – копошилась во мне моя страсть… Нет, славен все-таки человек тем, что умеет вовремя остановиться, умеет не перейти границу, дозволенную умом, не потерять честь и остаться всегда человеком, который помнит не только о себе.

Рыбу я собирал на ощупь, руки мерзли от ледяного месива, в которое растекся недавний снег. Я шел домой по раскисшему снегу и в тумане с трудом угадывал очертания своего дома.

Дома меня уже потеряли, заждались. Первым к дверям кинулся сынишка и потребовал незамедлительно выложить на стол рыбу. Я притворно молчал о сегодняшнем дне и попросил сына принести для рыбы мисочку побольше. Мисочку мальчишка принес, но я отказался выкладывать свой улов в такую маломерную посуду. Мне подали миску поглубже, но я отказался и от этой миски. И когда, наконец, жена поставила на стол тазик и потребовала не терзать мальчишке душу, полную трепетного ожидания, я сдался и разрешил своим домочадцам принять мой сегодняшний улов.

Плотва вызвала удивление, восторг. Но тут жена, сама

страстный любитель подледного лова, сменила восторг на обычную для нас человеческую прозу:

– А зачем столько наловил?

Как мог правильно, я объяснил жене, что ловля была неожиданно богатой, но продолжать ее не стал, а поймал больше только потому, что не буду долго ходить на озеро…

Говорят, что уха из плотвы никуда не годится1 мол, такая уха плоха и горька на вкус. Может быть, если ловить для ухи плотву из заросшего гнилого озерка, но весенняя плотва, явившаяся из глубин Онежского озера, хороша – сладка и остра в ухе. И такую уху из ранневесенней плотвы мы и варили в этот вечер. А я рассказывал о тумане, о кислом снеге и о том, как, стоя на коленях на этом снегу, я старался разглядеть в темноте сторожок удочки, а ошалевшие от богатого тепла рыбины хватали мормышку чуть ли не в лунке.

Таких удивительных дней на Логмозере я больше не пережил. Плотву обнаружили быстро и навалились на нее с шумом и гамом. И скоро весь лед у тростника был просверлен, продырявлен так, что для новой лунки не удавалось найти места. По озеру трещали мопеды и мотоциклы, по озеру гоняли на машинах, и почти все тащили и тащили с озера тяжеленные рыбацкие ящики-шарабаны, набитые плотвой.

Находиться в это время на льду было просто неприятно – плотву не ловили, а давили, соревнуясь друг с другом в умении надергать рыбы побольше и покрупней.

Наверное, я был прав, ибо в те шумные дни на озере уже не встречал мудрых логмозерских стариков, и только старый кузнец еще нет-нет да и появлялся на озере, волоча за собой тяжелую рыбацкую пешню. Но и у него, пожалуй, было уже не то настроение – ловил он теперь мало, меньше оставался на льду, а когда и ловил рыбу, то чаще выбирал место в стороне.

Лед уже качался под сапогом, уже там и сям рыбачки проваливались в ледяную воду, и уже никто не мог летать по озеру ни на мотоциклах, ни на мопедах. Шум облавной охоты поубавился, и я осмелился еще раз заглянуть на весенний лед.

В лунки, насверленные повсюду, урча, неслась собравшаяся за день на льду вода, таща вместе с собой обрывки газет, пустые пачки от сигарет и папирос и прочий мусор, оставленный на весеннем льду.

Я обошел стороной место недавнего побоища, распугал в оронье, собиравшее у лунок куски хлеба, плавленые сырки

и брошенную мелкую рыбешку, и просверлил на чистом льду лунку.

В лунку тут же понеслась с шумом крутая вода, собравшаяся на льду. Вода подхватила мормышку и закрутила ее подо льдом. И тут же резким ударом большая плотва остановила крошечный кусочек свинца. И началось. Плотва рвалась на чистую воду и хватала мормышку как сумасшедшая.

Я оставил ловлю и вернулся домой. Сынишка, помня мою последнюю рыбалку, притащил к двери тазик. Но на дно тазика я положил всего пять последних весенних плотвиц, тяжелых от набухшей икры. Плотва явилась на нерест, и все мы, вместе с маленьким сыном, согласились, что ловить ее в такое время просто нельзя, хотя существующие правила разрешали и мне, и другим рыболовам ловить по последнему льду плотву сколько угодно…

Но моя душа не принимала порой и разрешенное, дозволенное, кем-то принятое – так уж устроен человек, что живет он не одним днем, что думает не только о себе.

И пусть считается плотва сорной рыбой, но из этой рыбы варят чудесную весеннюю уху. И мне хочется, чтобы вкус этой ухи запомнился не только мне. Я думаю, что со мной согласится любой человек, умеющий не потерять человеческое достоинство даже тогда, когда за ним не следит инспектор рыбнадзора…