"Быть драконом" - читать интересную книгу автора (Стерхов Андрей)

7

Прикатил я раньше срока минут на пятнадцать, загнал болид на платную стоянку и, прикупив по дороге бутылку тёмного пива, уселся среди праздного разночинного люда на лавку возле фонтана.

Поблизости от того места, где я так удачно пристроился, лежал на солнцепёке пожилой верблюд по имени Саид. Он на этом месте уже восемь лет лежит, это его законное рабочее место, сюда его каждый день приводит фотограф. В последнее время помимо Саида приводит ещё и белую карликовую лошадь. А в самое последнее время — ещё и чёрного его жеребёнка.

Саид лежал на пузе, медленно хлопал глазами и выглядел как всегда жалко. Жеребёнок лежал рядом, лежал он на боку и сладко спал, расслабившись, как избалованная собака. А его мать спала стоя, как боевая лошадь.

Гуляющие люди подводили своих детёнышей к этим не зверским животным и чего-то там с умным видом объясняли.

А затем лошадь привнесла в благостную картинку элемент пикантности: не меняя сонного выражения морды, начала прудить прямо на асфальт. Делала она это основательно и шумно. Дети радостно взвизгнули, некоторые принялись хлопать в ладоши. Народ, уплетающий у столиков быструю еду, загалдел и стал тыкать в сторону оплошавшего животного надкусанными хот-догами. Фотограф куда-то метнулся, притащил сиреневый пластмассовый тазик и предусмотрительно подставил лошади под хвост. С минуту публика, затаив дыхание, ждала, что вот-вот повалятся «яблоки». Но не случилось. Когда фотограф убрал тазик, по толпе прошёл вздох разочарования. Лошадь обманула общее ожидание.

«Люди как люди, — подумал я. — Как во все времена — мечтают о Спасении, а просят хлеба и зрелищ».

И посмотрел, сколько ещё осталось в бутылке.

По стеклу скользила капля. В капле, как муха в смоле, билось каштановое солнце. Пива осталось ещё на добрых три глотка.

Я оторвал зад и пошёл к верблюду, возле которого в ту минуту никого не было. Момент был подходящим.

Каких-то восемь лет назад Саида звали Купреяновым Петром Романовичем, и был он тогда человеком. Самым обыкновенным человеком. Честно служил на радиозаводе начальником сборочного цеха и пользовался у трудового коллектива заслуженным авторитетом. И семья у него была — жена и дочь-школьница. И тесть ещё был. Абрам Моисеевич Либерман. Вот этот самый Абрам Моисеевич (в миру — главный бухгалтер чаеразвесочной фабрики, а по жизни — латентный кабаллист-чернокожник) как раз и превратил Петра Романовича в верблюда.

Случилось всё нелепо, глупо и, как это и бывает зачастую у людей, сгоряча.

А вышло всё из-за треклятого дефолта.

И вышло так.

Когда рубль в августе 1998 года закатился за плинтус, на радиозаводе, где и без того в ту пору дела шли ни шатко ни валко, а большинство цехов превратились в вещевые рынки, производство встало окончательно. Генеральный директор, не видя никакой перспективы, собрал всех работников завода в актовом зале и объявил им вольную. Так Петр Романович Куприянов в одночасье превратился в безработного.

Очутившись на улице без выходного пособия бывший начальник сборочного цеха не нашёл ничего лучшего, как зело надраться. Что, конечно, учитывая все обстоятельства, понятно и даже простительно. Но вот то, как он повёл себя дальше, это уже не простительно. Повёл же он себя самым паскудным образом: вернувшись домой, стал буянить, гнобить жену, а попытавшегося его урезонить Абрама Моисеевича зачем-то назвал жидом да ещё, к тому же, и пархатым. И войдя в раж, заявил вдогон, что такие вот деятели, как Абрам Моисеевич, как раз Россию-матушку-то и продали всяким импортным фирмачам-сволочам.

Своими хмельными и неумными словами Петр Романович обидел Абрама Моисеевича до глубины души, поскольку тот, конечно же, не продавал Россию, и даже никогда не помышлял об этом. Мало того, являясь большим патриотом страны, в которой родился, вырос и собрал полную коллекцию почётных грамот, горячо верил в её будущее возрождение. Кстати, именно по этому наотрез отказывался в своё время от заманчивых предложений переехать на постоянное проживание в обетованную страну Израиль.

Кончилась ссора плачевно: получив от жены сковородой по ранней плеши, Пётр Романович вспылил и с криком «Ноги моей больше не будет в этом доме!» ретировался на улицу. Там-то его и настигло проклятие оскорблённого чернокнижника.

Чем, какими такими больными фантазиями, руководствовался Абрам Моисеевич, превращая Пётра Романовича именно в верблюда, неизвестно. Возможно, тут сыграл свою подлую роль бородатый анекдот про крокодила, чебурашку и злого волшебника. Или, быть может, случились некие коннотации, связанные с легендой о сорокалетним походе Моисея по пустыне. А может статься, что-то иное в тот миг в голове у бухгалтера всплыло, вспыхнуло и перемкнуло. Кто знает. Сия тайна велика есть. И теперь эту тайну уже никому не раскрыть, поскольку в тот же самый вечер у Абрама Моисеевича случился сердечный приступ, от которого старый еврей скоропостижно помер.

Такая вот вышла ерунда.

Старик помер, а Пётр Романович (по той причине, что заклятие может снять только тот, кто его накладывал) до сих пор влачит земное существование в облике верблюда. Будь он и в ментальном плане верблюдом, это было бы ещё ничего. Естество бы взяло своё, растворило рассудок без остатка и тем изжило бы печали. Тогда можно было бы жить. Живут же другие скоты. Но вся скверность положения бывшего начальника сборочного цеха как раз в том и заключалось, что, имея тело животного из отряда мозоленогих, умом он был человек разумный. Изощрённо наказал его тесть. Примерно наказал.

Думается, Абрам Моисеевич, давно бы простил своего непутёвого зятя (ведь не фашист какой, советский человек), но восемь лет как покоится его прах на новом еврейском кладбище: по центральной аллее — двадцатый участок, шестая могилка слева от края, кто не пройдёт, положит камешек. Так что не до дольних печалей нынче Абраму Моисеевичу, в горних империях витает.

Правда, есть ещё Большой Совет, который имеет право снимать в исключительных случаях заклятие коллегиальным решением. Но это — процедура. Долгая и копотливая бюрократическая процедура. Обслуживанием которой я, совершенно случайно узнав об этой грустной истории, и занимаюсь с переменным успехом уже без малого год.

— День добрый, Егор Владимирович, — без особого воодушевления поприветствовал меня верблюд, когда я присел рядом на корточки.

— Добрый, — согласился я. — Пива, Петр Романович, хлебнёшь?

— Не откажусь.

Я ткнул бутылкой в его потешную морду и он, забавно выгнув нижнюю губу, шумно высосал остатки пива.

— У меня хорошая новость, Пётр Романович, — нарочито бодрым голосом сообщил я. — Третьего дня получил письмо из Вены. Твоему делу дали ход, рассмотрение назначено на ноябрь. Как видишь, не зря я пыхтел. Все бумажки, что составил, благополучно прошли через секретариат. Правда, одну анкету всё же завернули, но это так, мелочь.

— Что там ещё? — пожевав толстыми губами, поинтересовался Пётр Романович.

— Да так, ерунда. Попросили уточнить биологический вид по общему классификатору.

Скосившись на меня полным печали глазом, Пётр Романович спросил:

— Уточнил?

— А как же, — успокоил я. — Уже даже обратно заслал.

— А это… Какой у меня вид?

— Нормальный вид. По латыни — camelus bactrianus.

— Кэмэл — знаю, а что там ещё за «анус» такой?

— Bactrianus. Это значит «двугорбый».

— Поня-я-ятно, — протянул он, и в его нечеловеческом голосе прозвучала человеческая грусть.

— Чего-то ты, Пётр Романович, нынче убитый какой-то, — обеспокоился я.

Он какое-то время мялся, не желая признаваться, но затем всё же разъяснил:

— Давеча опять дочка приводила внучку фотать.

— И как внучка? — спросил я как можно беззаботнее. — Растёт?

— Растёт егоза.

— Ну, и отлично. Скоро встретитесь, не долго уже осталось. Совсем чуть-чуть.

— Да-а-а уж, встретимся.

— Что-то не так?

Он помолчал, потом тяжело вздохнул и начал плакаться:

— Понимаешь, Егор Владимирович, только представлю, как всё оно случится, так просто выворачивает всего наизнанку. Тяжко… Ну сам посуди. Прихожу, звоню, Люся открывает и… Что скажу? Как объясню? Восемь же лет…

Я пожал плечами:

— Объяснишь как-нибудь. Не мальчик.

— Не простит.

— Куда денется, простит. Ну, а не простит, новую жизнь начнёшь.

— Какую?

— Человеческую. Какую же ещё.

— Не знаю. Ох, не знаю. А потом, знаешь что, Егор Владимирович…

— Что?

— Как буду жить обычной жизнью, зная, что мир не такой, каким его видят нормальные люди? Это же невозможно жить так, будто ничего не знаешь.

— Первое время будет, конечно, трудновато. А потом привыкнешь, и будешь всё случившееся вспоминать как жуткий сон. А воспоминание о сне это, доложу я тебе, Пётр Романович, совсем не то, что воспоминание о чём-то реальном. Это терпимо. Это укладывается в голове. Легко укладывается.

— Не знаю… Ох, не знаю

— А есть иные варианты? — спросил я его в лоб.

— Думаю, может, ну его всё нафиг, — выдержав паузу, вдруг огорошил он меня. — Думаю, может, мне и дальше вот так вот, верблюдом. А, Егор Владимирович? Как мыслишь?

— Поздно. Машина закрутилось.

— Ну, не знаю…

«И на кой мне нужен весь этот геморрой?» — подумал я, начиная всерьёз заводиться. Хотел пнуть впавшего в сомнения верблюда пыром в плешивый бок и сказать что-нибудь увесистое для приведения в чувства, но сдержался.

— Ладно, Пётр Романович, пора мне.

— Бывай.

— Новости будут, дам знать.

— Угу.

Энтузиазма в его зверином бормотании было ноль, и тут я всё-таки не выдержал, сорвался:

— Знаешь, Пётр Романович, что я скажу? Хорошо устроился вот, что я тебе скажу. Прикинулся верблюдом, лежишь тут на солнышке, овёс жрёшь, пиво пьёшь, и ни хрена не делаешь. Ма-ла-дец!

— Я не прикидывался, — вставил он. Хотел ещё что-то сказать, но не успел.

— Ты мужик или не мужик? — спросил я, пытаясь взять его на «слабо». И сам же ответил, подпустив в голос металла: — Думаю, мужик. А раз мужик, должен в первую очередь думать о других, а не о себе родном. О себе родном печалиться настоящему мужику вообще негоже. Последнее дело мужику о себе печалиться. У тебя, Пётр Романович, между прочим, жена есть, дочь, внучка, наконец, и ты за них за всех в ответе. Или мыслишь по-другому? Может, у тебя понятия стали кривыми под стать спине?

— Да нет, — пролепетал Пётр Романович.

— А раз нет, нечего слюни распускать. Уяснил?

— Уяснил.

— То-то же. И учти — я с тебя просто так не слезу. Я из тебя урюка сделаю человека.

Он глянул на меня огромными, влажными от слёз глазами и сразу отвернулся. Я надеялся, что он устыдился. Очень я на это надеялся.

В этот момент к нам подошёл фотограф, встал у меня за спиной и, похлопав по плечу, спросил:

— Ты это, мужик, чо?

В его голосе прозвучало непритворное удивление.

«Неужели, есть что-то странное в разговоре человека с верблюдом?» — подумал я.

Не знаю.

По мне, так ничего.

Интересно, а что было бы, если бы мне пришла в голову идея сказать правду? Как бы отреагировал фотограф, услышав от меня, что я не человек, а дракон, а верблюд не верблюд, а человек? Сдал бы меня в психушку, услышав правду? Или нет?

Надо как-нибудь попробовать.

Потом.

Наводить на дядьку морок я в этот раз не стал — Силы не было. Медленно развернулся и поинтересовался в ответ на его недоумённое «чо»:

— А ты чо?

— Да ни чо, — пожал плечами он.

— Вот и я ни чо.

Сунув ему три сотни на корм животным, я двинул навстречу Кике, который как раз в эту секунду вышел из-за газетного киоска.

Когда устроились на лавке, Кика (который по-прежнему походил фигурой на снеговика, а лицом — на Пола Маккарти, сделавшего подтяжку) распаковал ноутбук и показал мне две серии фотографий. Первая являлась подробным отчётом о походе некоего молодого человека спортивного телосложения в букмекерскую контору, что расположена под южной трибуной стадиона «Труд». Вторая серия снимков свидетельствовала о том, что в тот же самый день, но чуть позже, спортивный юноша посетил ещё одну букмекерскую контору. Ту, которая расположена напротив Дома офицеров.

— Это не Альбина, — внимательно и с интересом просмотрев все фотографии, сказал я.

— Справедливо подмечено, старичок, — усмехнулся Кика.

— Кто это?

— Миша Полуянов. Её племянник.

— Мишка! — не поверил я. — Он же ещё совсем недавно под стол пешком Как вырос-то пострелец!

Кика кивнул:

— Вырос. И уже на подхвате у тётки. Альбина втихую вытягивает завтрашние результаты через Шар Фатума, а Мишка ставки делает. И что не ставка, то выигрыш. Такой вот семейный подряд.

— Что — по крупному ставят?

— Да не так, чтобы… Но регулярно. Нехилые суммы набегают

— Ах, Альбина, Альбина, Альбина, — давался диву я. — И ведь не боится, чертова баба, что молотобойцы на кукан насадят.

— А чего ей бояться? — пожал плечами Кика. — Не сама же бегает. Ты думаешь, местный Патруль контролирует ведьм и колдунов по графе «родня близкая-дальняя»?

— Я бы на их месте контролировал.

— Брось. Никакого штата не хватит.

— Возможно… Слушай, а ты-то какого чёрта за ним охотился?

— Пустой вопрос. Ты знаешь, старичок, кто такой Миша Полуянов?

— Племянник Альбины.

— А по жизни?

— Не в курсах, — признался я.

Кика усмехнулся.

— Отсталый ты, старичок, чело… дракон. Миша Полуянов — это же сейчас самый актуальный в городе шоумен. — Эгрегор стал загибать пальцы. — Две свои передачи на телевидении, одна на радио, презентации ведёт, концерты, корпоративные вечеринки, VIP-юбилеи и прочие потные безобразия. Майк Полуянов, чтоб ты знал, — самая яркая персона местной золотой тусовки. Понятно?

— Понятно, — ответил я. — Чего ж тут не понять? Он персона, ты папарацци, продвинутая ботва хавает, все при делах. — Я кивнул на экран ноутбука. — Ну так я забираю?

— Валяй, — благословил Кика.

Вставив в порт ноутбука дежурную флэш-карту, я сбросил на неё файлы. Затем подключил мобильник, вышел в Сеть и отправил снимки на электронный адрес «Золотого Дракона». По окончании, стёр файлы из папки и зачистил корзину.

— Всё, спасибо, — сказал я, возвращая ноутбук.

— Скажи, а чего ты вдруг решил наехать на Альбину? — спросил Кика, аккуратно пристроив серебристый кофр рядом с собой на лавке. — Слышал, у вас любовь.

Я поморщился.

— Запомни, Кика, и другим передай: дракон и любовь — две вещи несовместимые.

— Как гений и злодейство?

— Как.

— И всё же — чем тебе Альбина насолила?

Я не стал скрывать:

— Ничего личного. Человечка одного из беды выручаю, да по ходу дела загвоздка случилась. Не знаю, как разрулить. Альбина наверняка знает, но за просто так не скажет.

— Она такая, — согласился Кика.

— Такая-такая. Вот и хочу пугнуть её разборками в Совете. Глядишь, снизойдёт. Усёк?

— Ну. А если упрётся?

— Не упрётся.

— Ну а если всё же? Что тогда? Сдашь?

— Это нет. Тут, Кика, ты не угадал. Я, конечно, циник со стажем, но всё же не подонок.

Эгрегор одобрительно покивал, а потом вдруг уставился на меня немигающим взглядом и разродился странноватым (чтоб не сказать — идиотским) вопросом:

— Скажи, старичок, а зачем ты человекам помогаешь?

— Типа интервью берёшь? — хлопнул я его по плечу. — Это у тебя что, профессиональное?

— Перестань. Не в этом дело. Просто интересно — чего ты с ними так возишься? Из-за денег?

— А кто им в таких мутных делах поможет, если не дракон? Только дракон и поможет. Если он, конечно, золотой.

— Но за деньги? — не унимался Кика. — Да?

— Деньги, Кика, тут не главное, — сказал я. — Деньги — тлен. Меня совсем другое греет. Но бесплатно — шалишь. Ещё я этим психам задарма не помогал. Бесплатно пусть им их боги помогают.

— Не очень, значит, людей жалуешь?

— А чего их жаловать, если они в массе своей из маринованных миног и Справедливости всегда выбирают маринованные миноги.

Кика перевёл взгляд на фонтан и, пощипывая ухо в районе богемной серьги, вдруг поделился:

— Знаешь, старичок, я уже двадцать лет среди людей трусь, и, кажется, понял, почему они все такие психованные.

Видя, что эгрегор очень хочет на этот счёт высказаться, я подыграл ему:

— Ну просвети, коль такой грамотный.

— А что, и просвещу, — с готовностью принял он подачу и поведал: — Понимаешь, старичок, всё дело в том, что всякий человек хочет быть таким как все, но при этом не хочет быть похожим на других. Факт. Медицинский. И ещё. Каждый из них стремится к уединению, но при этом чертовски боится одиночества. Тоже факт. И тоже медицинский. Из-за невозможности склеить такие вот вещи у них крышу-то и сносит. Напрочь сносит.

Я несколько раз прокрутил в голове то, что он сказал, и в принципе согласился с его наблюдениями:

— Ну да, где-то что-то вроде того. Это присуще всем стадным животным. Стараются держаться особнячком, чтобы остальные не затоптали копытами, но от стада далеко не отбегают — хищников боятся.

— Во-во, — кивнул Кика.

— А ты это всё к чему? — спросил я.

Искренне не понимал

— А к тому, — сказал он, — что знаю, как разрешается данный парадокс.

— Это как же?

— А тут, старичок, ничего сложного. Если хочешь быть таким как все, но не хочешь быть похожим на других, будь драконом. Просто возьми и будь драконом. И никаких ментальных проблем.

Он сказал явную глупость, но мне не хотелось с ним спорить. Я лишь многозначительно хмыкнул и продекламировал:

Иду в толпе,

Пиная ржавую банку.

Никого вокруг.

— Что? — не понял он.

— Ничего, хайку старую вспомнил, — сказал я, а потом всё-таки выразил своё несогласие: — Вот ты говоришь, проблем не будет. Ерунда. Этих не будет, будут другие. У нас, драконов, вот тут вот, — я приподнял шляпу и постучал кулаком себя по голове, — тоже не всё так хорошо. Это — во-первых. А во-вторых: не забывай — человек не может быть драконом. Так же, как и дракон — человеком. Человек есть человек, дракон есть дракон, и никогда этот не сможет стать тем, а тот — этим. Я понимаю, что для тебя нежити все живые из одного теста вылеплены, но это не так. Папа у нас был один, но мамы — разные.

Высказав всё, что хотел высказать, я протянул ему пузырёк с пилюлями.

— Держи. Остальное, как обещал.

Он кивнул:

— Нет базара.

— Смотри, людям не давай, — на всякий пожарный напомнил я. — Для них смертельно.

Я знал, о чём говорю: героин по сравнению с Зёрнами Света — сахарная пудра. Чудодейственные Зёрна сужают сознание нелюдей до размеров Пределов, облегчая им посюстороннее существование, но сознание людей разрывают в клочья.

— Что я дурак, что ли, людям давать? — отмахнулся Кика.

— Всякое бывает.

На том и расстались. Он направился на пресс-конференцию организационного комитета очередного бессмысленного экономического форума, я же во всеоружии — к Альбине.

Но только вырулил на Ленина, вновь пришлось говорить с адептом жёлтой прессы. Теперь рождённый тягой людей множить сущности без необходимости уже сам вышел на связь.

— Знаешь, старичок, — сказал он, когда я среагировал на его рингтон, — а ведь человек, не будучи драконом, может быть драконом, оставаясь человеком.

Меня начали напрягать парадоксальные выкрутасы озабоченного эгрегора, но послать его куда подальше я не мог — не плюй в колодец и всё такое, поэтому из вежливости пробурчал:

— Ну и как это?

— Чтобы стать драконом, нужно быть приличным человеком, — припустив патетики в голос, сообщил Кика. — Всего-навсего приличным человеком. Или как раньше говорили — порядочным. Я не прав?

— Уже принял? — догадался я.

— Вмазал. Одну. А что?

— Да ничего. Вольному воля. Не гони только, а то не заметишь, как вывернешься наизнанку.

— Постараюсь не гнать, — пообещал он и отключился.

А я позвонил Лере.

— Да, шеф, — отозвалась моя красавица.

— Сильно занята?

— Не очень.

— Тогда лови задачу.

— Всегда готова. Что нужно, шеф?

— Смени пароль доступа к нашему электронному ящику.

Она не стала задавать глупого вопроса «зачем», она задала умный:

— Когда сменю, сообщить вам?

— Ни в коем разе, — остерёг я её. — Только тогда, когда слёзно об этом попрошу. Ты меня поняла?

— Поняла, шеф. Что-нибудь ещё?

— Ещё?.. Пожалуй, да. Ну-ка запиши куда-нибудь одну вещь.

— Готова.

Я продиктовал:

— Fair is foul, and foul is fair.

И услышал, как Лера защёлкала по пипкам клавиатуры.

— Записала, шеф, — доложила она через секунду. — «Прекрасное печально, а печальное прекрасно». Что это?

— Возглас ведьм из первого акта «Макбета» Шекспира. Но я бы перевёл так: «Зло есть добро, добро есть зло». Или: «Зло не всегда Зло, а Добро не всегда Добро». Так, я думаю, будет даже поточнее.

— Нет худа без добра, — переиначила на свой лад Лера. И, не успел я подумать, что устами младенца глаголет истина, как она полюбопытствовала: — А зачем вам эта банальность, шеф?

— Надо, — лаконично ответил я, не собираясь ничего объяснять, но она обиженно хмыкнула, и моё сердце дрогнуло. — Как-нибудь потом напомнишь, и я над этой, как ты сказала, банальностью поразмышляю. Видишь ли, детка, я люблю на досуге поразмышлять о природе вещей.

— Ага, я это заметила.

— Осуждаешь?

— Что вы! Напротив. В наше время всякий размышляющий человек достоин восхищения. Особенно если предметом его размышлений являются нечто совсем-совсем отвлечённое.

Насчёт «человека» она, конечно, ошибалась. И по поводу абстрактности идеи о взаимопроникновении Добра и Зла — тоже. Я, к примеру, тем только исключительно и занимаюсь, что изо дня в день ищу именно практическое равновесие между Добром и Злом. Не пустой прихоти ради. Просто такое равновесие единственно и полагаю Справедливостью. А Справедливость это как раз то, что меня греет.

Словом, Лера промахнулась дважды. Но, тем не менее, я почему-то именно в ту минуту решил выписать ей премию. Странно, но факт. Видимо, как и всякий прочий начальник, я падок на грубую лесть.