"Атака неудачника" - читать интересную книгу автора (Стерхов Андрей)Глава 8И главное ведь ничего нового не будет, подумал я, когда вновь сумел открыть глаза. А будет всё как у Александра Блока. Умрёшь — начнёшь опять сначала. И повторится всё, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь. Подумал так и простонал: — Про аптеку — актуально. Очень. — После чего осторожно повернулся на бок и приказал себе: — Вставай, недобиток. Толку дохлым притворяться, когда вампиров за борт смыло. Обидчиков моих и вправду ни слышно, ни видно не было. Когда поднялся (далось с трудом, но далось), первым делом отодрал от спины доску. Не так-то просто это было сделать. Из горбыля, которым меня столь коварно огрели, торчал гвоздь, и ржавая эта «сотка» вошла в моё мясо минимум сантиметров на пять. Однако справился. Изловчился, вывернул руки не хуже какой-нибудь цирковой женщины-змеи и выбил из себя дурацкую деревяшку. Постоял немного, постанывая от боли и витиевато матерясь, после чего сунул руку под мышку. Кольт оказался на месте, в аккуратно застёгнутой на пуговку кобуре. Не сумел Гурон его вытащить. Точнее — не успел. Это я понял, когда обнаружил тело вампира в двух шагах слева от себя, а его бритую тыковку в двух шагах справа. — Пальцы веером, очко пропеллером, — обронил я ошарашено и чисто на автомате выхватил пушку. Замер. Прислушался. Но — ничего. И никого. Только шум дождя, плеск воды, звон цепей. Продолжая держать оружие на изготовке, я стал подниматься по тропе к дороге, и через десяток шагов, обогнув голый безобразный куст, наткнулся на второе тело. Вернее сначала на голову, а потом уже на тело. Разглядывать не стал, и без того было ясно, что эти мрачного вида комплектующие когда-то составляли единое целое по имени Адлер. Всё походило на то, что гадёныш спешно пытался покинуть место преступления, да ничего у него с этим делом не вышло. Догнал его таинственный зорро. Догал и почикал. В два счёта почикал. Причём, так ловко почикал, что вампир, будучи уже дохлым, успел сделать по инерции два-три шага, и только после этого рухнул. Это судя по тому, где лежала его голова и где всё остальное. А вообще-то он теперь походил на вратаря, пропустившего одиннадцатиметровый и рухнувшего на землю в отчаянном прыжке. На бесбашенного такого вратаря. — Возмездие должно вершиться своевременно, — произнёс я назидательно и убрал пистолет в кобуру. Нет, я не злорадствовал. Вот ещё. Просто радовался. За себя радовался. А помимо того чисто не по-человечески был благодарен тому, кто проучил мерзавцев. И мне даже повезло увидеть его, своего спасителя. Другое дело, что спасибо сказать ему не сумел. Так уж вышло. А вышло так. Выползаю, расставляя лапти «елочкой», на обочину, смотрю и вижу: неподалёку от моего болида в круге жалкого фонарного света тарахтит кровавого (сразу уточню — не чёрного драконьего, а человечьего красного) цвета «ямаха». В седле в позе форейтора сидит человек во всём чёрном. Боты на нём чёрные, штаны-куртка чёрные, шлем и тот чёрный — всё чёрное. И всё стильное. Любо дорого поглядеть. Красавчик с рекламного постера. Не то что некоторые. Под некоторыми я в первую очередь себя имею в виду. Одетого в будничное шмотьё, с ног до головы перемазанного глиной, да ещё и вампирами отчебуреченного. Разглядеть лицо незнакомца я не смог, расстояние не позволило, но каким-то шестьсот шестьдесят седьмым чувством понял, что именно этот таинственный мотоциклист вытащил меня из передряги. Само собой, приветственно махнул ему рукой. Дескать, привет, мужик. Жди, уже иду выразить признательность и всё такое. Но, как оказалось, встреча со мной в планы человека в чёрном не входила. Убедившись, что я жив-здоров, он опустил на лицо зеркальное забрало и выжал газ. «Ямаха» взревела диким зверем, встала на заднее колёсо, и в следующую секунду сорвалась с места. И всё. Только грязные брызги из-под колёс в разные стороны. Истребитель вампиров? — озадаченно подумал я, провожая незнакомца взглядом. — Или нет? А если нет, то тогда кто? Думал я над этим до тех пор, пока красно-чёрное пятно окончательно не растворилось в промокшей темноте. И даже после этого ещё какое-то время думал. До тех пор думал, пока в кармане перепачканного плаща не зазвучал твист, под который в «Криминальном чтиве» так ярко зажигали Ума с Джоном. Этот рингтон в шутку, смысл которой я давно уже позабыл, закреплён у меня за мобильником Ашгарра. Тщательно потерев руку о джинсы, потом ещё и о свитер, я вытащил трубу и приложил к уху: — Говори. — Тут два трупа, — взволнованным голосом сказал поэт. Я его поправил: — Не тут, а здесь. — Где здесь? — не понял он. Несколько запутавшись, я по-собачьи встряхнул головой: — Ты, вообще-то, про что сейчас говоришь? Ашгарр прокашлялся и хрипловатым шёпотом поведал: — Пять минут назад звонок в дверь. Подхожу, гляжу в глазок, там двое. Спрашиваю, кто, какого. Привет, говорят, дракон, мы правильные перцы, мы бабло Егору за Зёрна подкатили. Должок хотим задуть, проценты отслюнявить и всё такое. Ну ладно, думаю, должок так должок. Пошёл халат накинул, возвращаюсь, открываю, а там… Короче эти двое уже не стоят ни фига, а лежат в затейливых позах. И у них, знаешь, это… Ашгарр замялся. — Ну выкладывай давай, не томи, — поторопил я. — Чего там у них? — Головы у них отрезаны, — выдохнул поэт. Час от часу не легче, подумал я. Быстро прикинул хвост к носу и распорядился: — Шухер не поднимай, срочно затащи тела в квартиру. — Уже. — Молодец. Видел кто? — Вроде нет. Тихо в подъезде, спит народ. — Черепушки подобрал? — Само собой. — Вот и хорошо, вот и отлично. Дальше так: никому не открывай, жди меня, буду через полчаса. И это ещё… — Что? — Не нервничай. — А я и не нервничаю. — Вот и умница. Сложив трубу, я прыгнул за руль и сразу вжал педаль газа в асфальт. Час был поздний, светофоры мигали жёлтым, и я катил без остановок на предельно возможной скорости. Через двадцать восемь минут подъехал к дому и, оставив болид у подъезда, рванул к себе на третий. Ашгарр уже открывал. — Смотрю, крови нет, — сказал я, оглядев лестничную площадку. — Затёр? — Её и не было, — ответил Ашгарр, пропуская меня в квартиру. А когда увидел, в каком виде я припёрся, ахнул: — Ёпсель-мопсель! Ты чего такой уделанный? — Работа такая у нас, шахтёров, — коротко ответил я. Но затем, пока скидывал плащ и боты, всё-таки рассказал (за не имением времени, не вдаваясь в подробности) о том, что со мной произошло у моста через Ухашовку. После чего спросил: — Ну а где твои? — В комнате Вуанга, — ответил Ашгарр и зачем-то показал рукой, будто я не знал, где это. Поэт уложил тела посреди вечно пустующей комнаты воина с какой-то немыслимой аккуратностью — ножки вытянуты, ручки прижаты к бёдрам. И даже головы приставил. — Ты уверен, что котелки не перепутал? — спросил я, разглядывая эту мрачную инсталляцию. — Этот вот поплотнее, — показал Ашгарр на левого, — значит, и помордатее. Я согласился: — Логично. Парням было лет по тридцать, плюс-минус год-два. Парни как парни — стильные стрижки, модные шмотки, не гопники по виду, но и не метросексуалы. Плотный (тот, что был в плаще) походил на менеджера среднего звена, второй (тот, что был в куртке) — на бандита средней руки. У того, что походил на менеджера, лицо было спокойное (не до безмятежности спокойное, а сосредоточено-спокойное), лицо же «бандита» перекосило от ужаса, и теперь само навевало ужас. — Карманы обшманал? — спросил я. Ашгарр покачал головой: — Нет. — Чего так? — Ну… как сказать… — Понятно. Побрезговал. Тогда учись, студент, пока я жив. Документов у мертвяков при себе не оказалось, зато у одного нашлась заточка, а у второго — финский нож с красивой, до умопомрачения красивой, наборной ручкой. Это всё. Ни лопатников, ни банковских карт, ни мобильников, ни ключей. Знали ребята, куда и на что идут. Я передал оружие Ашгарру: — Кинь куда-нибудь. Сам вновь склонился над трупами и засунул палец в пасть сначала одному, потом и другому. Мои худшие предположения подтвердились. — Что там? — заглядывая мне через плечо, поинтересовался Ашгарр. — Вампиры, — доложил я и вытер руку о штанину «бандита». После чего расстегнул на нём куртку и разорвал рубаху на груди. Над левым его соском синела татуировка в виде коронованной жабы. Точно такую же лупоглазую царевну я нашёл и на загорелой груди «менеджера». Чертыхнувшись, я обернулся к Ашгарру: — Видишь? — Вижу, — сказал он. — Только не совсем понимаю, что эти тату означают. — А то и означают, что парни из стаи Дикого Урмана. — Это плохо или очень плохо? — Это никак. Но если Урман решит, что мы его парней уделали, то… — Что? — Вспотеем. Ашгарр нахмурился и, сложив по своему обыкновению руки на груди (чисто Наполеон Бонапарт), спросил: — Ну, и что мы, Хонгль, будем со всем этим делать? Я не ответил, не до того мне было. Ухватив голову «бандита» за волосы, обследовал поверхность среза. Не дождавшись ответа, Ашгарр присел рядом: — Чего такого интересного узрел? — Смотри, — показал я. — Видишь, как мясо спеклось и все сосуды опалены. Потому и крови не было. — Огненный луч? — Так точно. — Полагаешь, инхип? — Не-а, Молотобойцы не причём. — Думаешь? — Тут и думать нечего. Случись официальная ликвидация, Архипыч нас обязательно бы предупредил. А если тайная… На тайную они бы со штатными мечами не пошли. Факт. Не дети подставляться. — Тогда кто, если не они? — нахмурил лоб Ашгарр. — Истребители? — Вопрос, — заметил я. — Большой вопрос. Вдогон другому: какого беса дикие вампиры решили напасть на старого дракона? — Версий нет? — Честно? — Честно. — Сплошной туман и ни одного просвета. Ашгарр вздохнул и вновь озаботился: — Ну, так и всё же, Хонгль, что будем делать? — Будем разбираться, — ответил я. — Но прежде избавимся от трупов, — Сейчас? — А когда? Когда вонять начнут? — Я глянул на часы. — Два двадцать. Времени вагон. — До чего? — уточнил Ашгарр. — До рассвета, — пояснил я и, уже покидая комнату, распорядился: — Я в душ, а ты пока найди какие-нибудь старые простыни, пододеяльники… Короче, сам сообрази. Сообразишь? — Уж как-нибудь, — обиженно хмыкнул Ашгарр. Прежде чем зайти в ванную, я поинтересовался: — Слушай, а пожрать есть что-нибудь? Жрать хочу, как медведь бороться. — Суп на плите, — ответил Ашгарр, выглянув из гостиной. — Суп? Суп это хорошо. А какой? — Грибной. Дядя Миша Колун целое ведро боровиков притащил, я и наварил. — Из целого ведра? — Зачем. Часть на зиму заморозил. — Ну ты, блин, и хозяйственный. — Это похвала или упрёк? Я стянул с себя насквозь промокший свитер и уверил брата-нагона: — Похвала, чувак, похвала. — Тогда живи, — разрешил Ашгарр. Хотел ещё что-то сказать, но заметил свежую рану на моей спине и осёкся. Пока он ковырялся в шкафах и антресолях, я успел постоять под душем, смазать рану бальзамом собственного изготовления (аль мы не маги-чародеи), натянуть свежие шмотки и приступить к супу, который был чудо как хорош. Я уже заканчивал, когда Ашгарр появился на кухне. — Всё, — доложил он. — Упаковал? — спросил я. — Упаковал. В простыни. А потом ещё и в целлофан. — Целлофан-то откуда? — Холодильник когда купили, помнишь, упаковку на балкон кинули, так и валялась до сих пор. — Говорил же, пригодится. А ты — давай вынесем, давай вынесем. Ничего Ашгарр мне на это не сказал. Некоторое время наблюдал за тем, как я энергично работаю ложкой, после чего спросил язвительно: — Слушай, Хонгль, а тебя не выворачивает? Я оторвался от тарелки. — Ты это о чём? — В квартире два трупа, а ты наяриваешь, как ни в чём не бывало. — Вот ты про что, — ухмыльнулся я. — Не-а, не выворачивает. — Зачерпнул со дна гущи погуще и, прежде чем закинуть в рот, в свой черёд спросил: — Смотрю, потянуло на труды знатоков инфернального. И кивнул в сторону лежащей на разделочном столе книги Томаса Манна. — Потянуло, — признал Ашгарр. — Чего это вдруг? — Да так… Даже не знаю, почему. Как-то само собой получилось. Подумалось, что самоубийство вещь заразительная, и вот… — Стоп машина. — Что? — Говоришь, подумалось? Тебе? — А что? — Да ничего, просто точно знаю, что эта мысль сегодня приходила мне. — А разница? Тут Ашгарр был прав, на самом деле так получается, что разница нет никакой. Абсолютно никакой. Такая вот загадка природы. — Ладно, проехали, — примирительно сказал я. И отложив на край тарелки лавровый лист, поинтересовался: — Ну и с какого боку в этой теме Томас Манн? — С нужного, — ответил Ашгарр. — Ты в курсе, что целая толпа его родственников покончила жизнь самоубийством? — Так уж и толпа? — Сам посуди: отец, сестра, ещё одна сестра, жена брата, сын. Сын вообще уникум, четырежды пытался убить себя. Представляешь? — Кто хочет, тот своего добьётся, — напомнил я расхожую истину. Ашгарр кивнул: — Спору нет. Во всяком случае, этот точно добился. — Застрелился? — Нет, снотворным закинулся. — Бабский способ, ни фига не офицерский. Поэт тему — офицерский, не офицерский — развивать не стал, резюмировал: — Если тезис о заразительности суицида верен, то история этой странноватой семьи является наглядной тому иллюстрацией. — Даже сомневаться не стоит, — заметил я. — Зараза эта заразительна. Даже больше скажу — заразна. Чума эта бубонная. Натурально. Отодвинув от себя пустую тарелку, я с довольным видом откинулся на спинку стула и спросил: — Ну и как на твой вкус товарищ пишет? — Да ничего так, бодро, — ответил Ашгарр. — Нобелевскую премию, согласись, абы кому не дают. — Не соглашусь. Бывает всяко. Ашгарр спорить со мной не стал, раскрыл книгу там, где было заложено стариной почтовой карточкой с изображением химеры, охраняющей Собор Парижской Богоматери, и зачитал: Во время сборов Григорс сказал своему помощнику: — Не падайте духом и не качайте головой! Так уж написано мне на роду — потягаться с этим злодеем. Я одолею его или погибну. Если я погибну — что за беда? Моя жизнь — не ахти какая потеря. Этот сильный город будет и впредь сопротивляться Козлиной Бороде ничуть не хуже, чем до моего прибытия. Если же я одержу верх, страна будет освобождена от дракона. Закончив чтение отрывка, Ашгарр положил закладку на место и захлопнул книгу, а я так прокомментировал услышанное: — И будуть люды на Земли. — Какие Люды? — не понял Ашгарр. Я выбрался из-за стола, дошёл до мойки, сунул тарелку под горячую струю и только тогда объяснил: — Це мрия, яку поэт Тарас Шевченко уявыв в видомий поезии: «Врага не будэ — супостата, а будэ сын, и будэ маты, и будуть люды на Земли». — Это ты к чему? — не понял Ашгарр. — К тому, что драконов, если верить поэту, в будущем не будет. А если помимо Охотников, ещё и вампиры на нас начнут с финками-заточками кидаться, столь грустная будущность наступит весьма скоро. — Судя по всему, с этим согласны не все. Кто-то ведь нас сегодня выручил. — Тут ты прав, — согласился я. Впихнул тарелку в сушилку и, вытирая руки хрустким, расшитым легкомысленными васильками, полотенцем, добавил: — Знать бы ещё, кто этот «кто-то». Подступив, Ашгарр похлопал меня по плечу: — Что, господин маг, не любите быть объектом в чужой игре? — Нет, господин поэт, — подхватив его иронический тон, ответил я, — не люблю. Люблю быть субъектом. И только в своей. — Глянул на часы (было уже два сорок восемь) и спросил: — Не знаешь, случайно, где «косуха» Вуанга? — В коридоре на вешалке, — ответил Ашгарр. Показав знаменитым ленинским жестом на выход, я произнёс картаво: — Впегёд, товагищи. Пгамедление смегти подобно. И подтолкнул грустно вздохнувшего поэта к двери. Поначалу мы хотели управиться за одну ходку, но затем решили богатырей из себя не корчить, и спустили сначала одно тело (затолкали в багажник), потом второе (кинули на заднее сиденье). — Куда? — поинтересовался Ашгарр, когда отъехали от дома. — На Кудыкины горы, воровать помидоры, — брякнул я, потом снизошёл: — Скоро сам увидишь. Пока неслись по опустевшему, погрязшему в бесконечном дожде, ночному городу не произнесли ни единого слова. Молчали и тогда, когда выехали с подтопленных центральных улиц на затопленные улицы окраин. И только когда вырвались на Александровский тракт, мокрая полоса которого скакала по сопкам вдоль стен угрюмого, жутковатого, непроходимого леса, Ашгарр осторожно поинтересовался: — Так что там у тебя было в Запредельном? — Летал, — просто ответил я. — Летал? — Угу, летал. Летал-летал и долетался. В смысле долетел. До города счастья долетел. Тема поэта заинтересовала и весьма. — Что это за город такой? — спросил он. Я ничего ему не ответил. Просто врубил магнитолу, выбрал нужный диск и сделал так, чтобы всё за меня в лучшем виде объяснил Ашгарру солист группы «Ай-Да»: Когда стихли последние аккорды, Ашгарр уточнил: — Насколько я понимаю, ты, счастливец, побывал в городе своей мечты? — В точку, — сказал я, дал протяжный сигнал и лихо обогнал перед носом встречного микроавтобуса груженный трубами УРАЛ. — То-то поначалу так было хорошо, — расплылся в мечтательной улыбке Ашгарр. Лицо его при этом стало походить на морду дельфина. Я кивнул: — Поначалу — да, хорошо. А потом я вспомнил, что мечта не может стать явью. По определению не может. И чего-то так, знаешь, затосковал. — То-то потом стало так грустно, — проглотил улыбку Ашгарр. Потряс головой, стряхивая дурные воспоминания, и поинтересовался: — Ну а что дальше приключилось? — Дальше… — Тут дорога резко пошла на подъём, я кинул взгляд на высвеченный фарами плакат «Внимание, опасный участок трассы» и на всякий случай напрягся. — А дальше всё в один миг куда-то делось. Та высоченная золотая башня, вокруг которой я так гордо парил, вывернулась, словно шутовской колпак, наизнанку, и превратилась в глубокий колодец. Нарисовав в голове картинку, Ашгарр хмыкнул и с умным видом стал рассуждать: — Фаллический символ накрылся мохнатой дырой. Если бы это был сон, то с точки зрения психоанализа… — Это был не сон, — резко оборвал я его. Он обиделся, и километров восемь мы ехали, не обронив ни единого слова. Но едва проскочили поворот на посёлок с забавным названием Урик, Ашгарр не выдержал и, глядя на замелькавшие вдали огоньки, стал допытываться: — Слушай, праведник, а как ты умудрился выбраться из Запредельного? — Почему вдруг «праведник»? — насторожился я. — А по аналогии. Слышал про Китеж? Про град невидимый, который покоится на дне озера и всплывёт перед вторым пришествием? — Слышал. — Люди говорят, что увидеть его могут только праведники. И всё же — как? — Что «как»? — Как из Запредельного выбрался? — Чудом. — Я так понимаю, отвечать не хочешь? — Давай об этом как-нибудь потом, — отмахнулся я. Ужас как не хотелось мне рассказывать про кошку-спасительницу. Стрёмно было. А поэт всё не унимался: — Ладно, не хочешь рассказывать, как Оттуда выбрался, не рассказывай. Расскажи тогда, как Туда попал. — Во, банный лист. — Имею право знать. В целях безопасности. — Ну, коль имеешь, — сдался я, — тогда знай. Стишок я один волшебный прочитал, а как прочитал, так тут же Туда и провалился. При этом ещё и всю Силу потерял. — Правда, что ли? — Угу. Причём, всю. Под чистую. Ашгарр удивлённо покачал головой: — Ничего себе прибаутки-шуточки. Что ж это за хитрый стишок такой? — Возьми в бардачке пакет, — распорядился я. — Там журнал. Раскрой на сто десятой странице и найди одностишье, что начинается словами «Шорох за дверью». — Выдернул из паза зеркальце заднего вида и протянул настырному поэту. — Только читай, пожалуйста, через зеркало, держи пальцы в отвращающем знаке и постоянно дави сознание скороговоркой. Иначе повторишь мой вчерашний подвиг. — Какой именно скороговоркой? — деловито уточнил Ашгарр. — В данном случае, всё равно какой, — ответил я. И заметив, что поэт всерьёз загрузился, пришёл на помощь: — Например, такой: «Стоит стопочка на окошечке, не подъявлена, не выявлена. Пришёл хват подъявить, подъявил и выявил». Сможешь повторить? — Легко. — Вот и давай наяривай. Не прошло и минуты, как Ашгарр произнёс по слогам: — За-па-те-ра. Будто пробовал слово на вкус. — Думаю, что это какое-то крутое заклятие, — поделился я своим предположением. — Мне оно не знакомо, но отчётливо слышу слова «zap» и «patera». Соответственно — «жизненная сила» и «жертвенная чаша». — На каком таком наречии? — На новоанглийском, на каком же ещё. — Разве «патера» английское слово? — Теперь уже и английское. А ещё и русское, и албанское, и румынское, и какое угодно, а поначалу — латынь, разумеется. Ашгарр ещё раз заглянул в глубь зеркала. — Может, ты, Хонгль, и прав, конечно, но только мне почему-то кажется, что это транскрипция с испанского. Послушай: «zapatera». Нет? Стараясь выдержать произношение, я повторил вслед за Ашгарром: — Zapatera. — А когда до сознания дошёл смысл слова, удивился: — Башмачница, что ли? — Ну да, — кивнул Ашгарр. — Она самая. — При чём тут какая-то башмачница? Как-то не очень верилось мне, что столь обыденное слово легло в основу страшного проклятия. Поэту же так не казалось, он кое-что мудрёного про это словечко знал и поспешил своим знанием поделиться: — При чём тут, бес его знает. А вот в испанской культуре «Башмачница» — это архетип, воплощающий миф о заветной и несбыточной мечте. — Точно? — Уж поверь. То и дело всплывает в различных канонических и не только тестах. Кстати, у почитаемого тобою Горсиа Лорки есть пьеса с названием «La zapatera prodigiosa». — Волшебная башмачница, — перевёл я. — Что-то не припомню. — Есть, есть. Жёстокий такой фарс в стиле фламенко. Там про одну стервозную сеньору, которая своими выходками доводит окружающих до белого каления. То одного она хочет, то другого, то сама не знает, чего. Сюжет зациклен, всё в итоге возвращается на круги своя, к первоначальной ситуации. — И что за ситуация? — Знамо дело: столкновение иллюзорных надежд с суровой действительностью. Осторожно-осторожно, жалея подвески, я свернул в знакомом месте с трассы на грунтовку, после чего пробормотал: — Ну, башмачница, так башмачница. По большому счёту это ничего не меняет: и так ничего неясно, и этак. Ашгарр посмотрел по сторонам и, судя по всему, хотел спросить, куда это мы повернули, но в последний момент почему-то передумал. Похлопав по журналу, что по-прежнему лежал у него на коленях, спросил о другом: — И что, как только ты прочитал этот стишок, сразу попал в Запредельное? — Сказал же, сразу, — ответил я. — Что и как, пока не пойму, нужна помощь зала. Буду советоваться с кем-нибудь из местных экспертов. — Слушай, а как к тебе эти «Сибирские зори» попали? — Дело одно расследую о смертоубийствах, это вроде как вещдок. Ашгарр запихнул журнал в бардачок, воткнул зеркало в паз и пробормотал что-то невнятное. — Что говоришь? — напрягся я, сообразив по интонации, что прозвучал упрёк. — Говорю, бросил бы ты, Хонгль, свои тёмные дела. Поскольку эта гнилая тема всплыла не впервые, я скривился: — У-у-у, завёл пластинку. — Я серьёзно. — Ашгарр снял очки, потёр глаза. — Из-за этих мутных дел ты всё больше становишься похожим на человека. — Ерунда. При любых раскладах мне из себя дракона не вытравить. Так что брось чушь городить. — Это, Хонгль, не чушь. Это суровая правда. Ты сам за собой не замечаешь, а со стороны оно всё видно. — Видно? Что тебе видно? — Что ты опускаешься всё ниже и ниже. Обвинение было серьёзным, прозвучало конкретно, поэтому я потребовал: — Аргументируй. Поэт многозначительно хмыкнул, мол, держись тогда, сложил руки на груди и начал предъявлять прокурорским тоном: — Киряешь как какой-нибудь эстонец Янсон, на баб человечьих всё время пялишься, Силой раскидываешься бездумно, в День Победы флагом красным машешь на балконе, в какие-то сомнительные дела постоянно впрягаешься, чреватую опасностями торговлю Зёрнами Света развернул, якшаешься с кем попало, а случай с прошлогодней Охотницей — это, вообще, что-то с чем-то. В этом месте его обвинительной речи я не выдержал и грязно выругался, после чего напомнил: — Мы тогда ребетёнка, между прочим, от смерти спасли. Это было чистейшей правдой. Одолев Эльгу, отважную Охотницу из клана Стефана «Носорога» Хирша, мы по моему требованию исполнили её предсмертную просьбу, передали с оказией барнаульскому знахарю Шилику коготь дракона. Естественно, за неимением другого, свой собственный коготь. Шилик из того когтя целебное зелье сварил, и тридцать три дня потчевал им смертельно больную девочку. Славе Силе поправилась хворая, встала на ноги. Но Ашгарр будто не слышал меня, талдычил своё: — С каждым годом всё больше и больше от тебя разит человеком. Чую, Хонгль, настанет такой час, когда ты всех нас так круто подставишь, что выбраться не сумеем. Ладно мы, чёрт с нами, пришли-ушли, но Вещь Без Названия останется без присмотра. Здорово будет? — Не каркай, — потребовал я. — Я не каркаю, я предостеречь пытаюсь. Слушай, а может, ты мечтаешь стать человеком? Может, спишь и видишь себя бескрылым? — Дурак ты, Ашгарр. — Сам дурак. — Слушай, никак не пойму, в чём смысл этой твоей уксусной эскапады? Чего ты, собственно, хочешь? Чего пустыми этими разговорами добиваешься? А? — Честно? — Честно. И тут он, выдержав паузу, выпалил: — Хочу, чтобы ты закрыл агентство. — Новое дело, — изумился я. — А кто будет деньги зарабатывать? — Есть другие способы. — Ничего другого не умею, как только людей вытаскивать из передряг. — Тогда позволь напомнить, что помимо тебя у дракона Вуанга-Ашгарра-Хонгля есть ещё два нагона, и они тоже кое-чего стоят. Не дармоеды, смогут устроиться и работать. Легко. Я промолчал, однако всем своим видом показал, что говорит он сущий вздор. Поэт же, не обращая на меня никакого внимания, продолжал разворачивать тему: — Воин — ладно, он на охране подземелья, во фронтмены его, пожалуй, нельзя, но я-то свободен. Полагаешь, не сумею? — Полагаю, нет, — сказал я с предельной откровенностью. — Почему это? — нахмурился Ашгарр. — Потому что ты поэт. — И что с того? Тютчев вон, например, служил председателем комитета иностранной цензуры. Томас Элиот — клерком в банке. Артур Рембо — торговым агентом в этой… как её там… в Эфиопии. Тебе ещё примеры нужны? Я похлопал Ашгарра по коленке. — Знаешь, что я тебе, чувак, скажу. — Что? — с вызовом спросил он. — Прожил последние сто с лишним лет в башне из слоновой кости, вот и дальше живи в этой обители поэта. Живи и не высовывайся. Ведь ни черта же не понимаешь в современном житье-бытье. Ни черта. А тут столько всяких подводных камней, ловушек, измен лютых и рогатин с вензелями, что без опыта не обойтись. Без богатого такого житейского опыта. У тебя такого опыта нет и приобретать его уже поздно. Раньше надо было, когда мир безумствовал не таких скоростях. — Глупости, Хонгль, говоришь. — Правду говорю истинную. Не знаю, до чего бы мы доспорились, но тут — оба-на! — сели в лужу и по те самые обещанные помидоры. Хотел я эту яму проскочить сходу, да не вышло. Оказалось глубока до безобразия. А так не скажешь. — Вылезай, толкнёшь, — сказал я тоном, не предполагающим возражений. Ашгарр возмущённо мотнул головой, поиграл желваками, но перечить не стал, смело прыгнул в грязную жижу. Надо же ему было показать, что он парень хоть куда, а моя песня о башне из слоновой кости — грязная инсинуация. Провозились минут пять, но выбрались. А как иначе. И я водитель не плохой, и Ашгарр старался. — Осторожно, салон не запачкай, — не удержался я от издевательского замечания, когда изгваздавшийся и промокший поэт вновь плюхнулся в кресло пассажира. — Да иди ты лесом, — огрызнулся он и так хлопнул дверцей, что болид едва не развалился на составные части. А уже через десять минут скоростной езды юзом на пересечённой местности мы — о, будь благословен ты во веки вечные, привод на все четыре колеса! — прибыли к конечному пункту нашего ночного марш-броска, к затопленному песчаному карьеру. Работали быстро, работали споро: подтащили одно тело к обрыву, набили каменьями и на раз-два-три сбросили вниз, потом благополучно утопили и второе. Сразу не ушли, постояли немного над тёмной, мутной, покрытой дождевыми пузырями водой. Ради приличия постояли. Не столько из уважения к ним, сколько из уважения к себе. Когда настало время уходить, Ашгарр вдруг сказал: — Надо слово какое-нибудь произнести. Я изумился: — Кого смеяться? Зачем? — Страдали ведь. По-своему, конечно, но страдали. Короче — надо. Надо, Хонгль. Надо. — Плохого говорить не хочется, а хорошего… Разве, Ашгарр, об этих диких можно сказать хоть что-нибудь хорошее? — А ты подумай, — призвал поэт. — Постарайся. Делать нечего, я напряг все мышцы мозга, и через несколько секунд обратился к упокоенным вампирам с такими вот словами: — Некоторые творят добро для того исключительно, чтобы творить зло без угрызений совести. Вы, парни, в этом плане никогда не были лицемерами. А больше ничего доброго сказать про вас не могу. Аминь. И посмотрел на небо. Неба отсутствовало. На его месте висело сплошноё тёмное месиво без единого просвета. Такое сплошное и такое тёмное, что мысль о том, что где-то там, за всем за этим, блещут звёзды и светит луна, казалось до невозможности глупой. Продолжая пялиться в тьму кромешную, я стёр капли дождя с лица и тихо произнёс: — Хорошо, что сегодня звёзд нет. — Чего ж хорошего? — хмыкнул Ашгарр. — Поверь, чувак, звёзды и луна при таких делах это чересчур, это перебор. И с эстетической точки зрения, и с этической. Поэт недоумённо пожал плечами, развернулся и пошёл к болиду аккурат между лучом правой фары и лучом левой. Не дошёл нескольких метров, поскользнулся и шлёпнулся в похабную жижу. Смешно так шлёпнулся, как Чарли Чаплин — бах, и аж ноги кверху. Я не выдержал и прыснул. Но потом усилием воли убрал с лица улыбку, подошёл и протянул руку: — Давай помогу. Рассерженный Ашгарр руку мою отпихнул, вскочил неуклюже и, пытаясь стряхнуть налипшие комья грязи, начал распаляться: — Бред какой-то. Бред. Ночь, темень, дождь, грязища неимоверная, какие-то дохлые вампиры. С ума сойти. Где я? Зачем я здесь? Что со мной? — Спроси ещё: я ли это? — ухмыляясь, посоветовал я. — А всё из-за тебя! — проорал Ашгарр и ткнул меня кулаком в грудь. — Всё из-за твоих мерзотных дел. Я отступил на шаг, но предупредил: — Э-э, поосторожней, а то… — Что «а то»? — взъярился поэт. — Что-что, — проворчал я и тоже наступательно. — Сам знаешь, что. Врежу. Вот что. Тут он совсем распетушился: — Ну давай врежь! Давай-давай! И встал в стойку. Дважды меня просить не надо, одного раза вполне достаточно. Сделав ложное движение правой, я свалил Ашгарра ударом левой. Снизу, без замаха и мимо блока в челюсть — на. Раз, и готово. А чтоб истерик впредь не закатывал. Но Ашгарр молодец. Даром, что поэт, рафинированная душа, а тоже не сплоховал. Уже лёжа на спине, умудрился садануть мне каблуком по коленке. Причём, со всей дури. По взрослому. Без дураков. Я охнул от боли и рухнул рядом. И сцепились в партере. Мутузили друг друга, вбивали в грязную размазню, душили-грызли, пока не выдохлись, а потом обессиленные повалились рядышком. Плечо к плечу. Ухо к уху. — Смешно, когда дракон сам с собой дерётся, ибо абсурдно, — тяжело дыша, заметил через время Ашгарр. Сплюнув тягучую, горьковатую от крови слюну, я продолжил его мысль: — Ещё смешнее, когда сам собой дерётся человек, ибо неописуемо. — Твоя правда, — согласился поэт и безо всякого перехода спросил: — Курить есть? Я нашарил пачку, вытащил сигарету для себя, сигарету для него, полез за жигалкой и не нашёл её. Говорили в старину: не спавши, да беду наспал. Это был тот случай. |
||
|