Андрей Гуляшки Последнее приключение Аввакума Захова (Приключения Аввакума Захова — 7)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

С Аввакумом Заховым меня свел случай, И хотя Аввакума природа одарила щедро, а я был самым что ни на есть обыкновенным, ничем не примечательным человеком, между нами возникла тесная и прочная дружба. Благодаря его доверию я имел счастье близко наблюдать за деятельностью Аввакума, связанной с раскрытием нескольких очень сложных криминальных дел международного значения. Два из них — Момчиловское и Ящурное, к ним можно добавить еще историю со «Спящей красавицей», — вызвали в свое время большой шум. Их устроители отличались богатым воображением и широко использовали всевозможные технические средства. Я был убежден, что, например, Момчиловский случай — это образец самого большого коварства, на какое только способен злой человеческий ум.

Теперь, когда заходит речь о тех прошлых событиях, я с недоумением и стыдом думаю, как же так получается, что люди не могут покончить с некоторыми позорными явлениями. Особенно с такими, которые вспоены ядовитыми соками политической ненависти. Зло, порожденное этим чувством, не знает пределов. Его никогда не назовешь «самым страшным», потому что оно может проявиться в обличье еще куда более страшном. Получается как с тем сказочным змеем: отсечет богатырь одну из огнедышащих голов — и в тот же миг на ее месте вырастает другая, еще более страшная и огнедышащая. Вот я и вообразил тогда, что не человек, а сам сатана придумал Момчиловскую историю. Но теперь, после загадочной и, я бы, сказал, сверхъестестественной кражи в нашей лаборатории, Момчиловская история кажется мне такой же незамысловатой, как задача на простое тройное правило, и настолько же ясной, как безоблачное голубое небо над Карабаиром. А может быть, я преувеличиваю? Или, точнее, может, я раздуваю размеры этого загадочного преступления и умаляю дьявольские свойства предыдущего — Момчиловского? Кто знает! Десять лет назад, будучи ветеринарным врачом в Родопском крае, воодушевленный некоторыми качествами доярки Балабаницы — момчиловской Мессалины-Лорелеи (Балабаница была чем-то средним между ними), — я весьма категорично объявил ее корову Рашку королевой молоконадоев нашего района. Два года спустя корова Лалка из Змеицы побила рекорд Рашки. На торжестве по этому случаю я был очень язвителен и с затаенным злорадством поглядывал на опечаленное лицо Мессалины-Лорелеи. Так ей и надо! За целых два года она ведь ни намеком, ни даже взглядом не дала мне понять, что одобряет мои чувства, и вот теперь судьба наказала ее — жестоко, но справедливо: лавровый венец первенства будет украшать отныне рога Лалки, а ее Рашка, вчерашняя чемпионка, переходит в категорию отстающих. Какой стыд, какой срам! Воодушевленный небывалыми надоями Лалки, я не скупился на похвалы ей, а относительно Рашки высказывался довольно пессимистически. Заявил, например, поглядывая при этом украдкой на Балабаницу, лицо которой пылало то ли от стыда, то ли от негодования, что Рашкино достижение ничто по сравнению с нынешним рекордом Лалки…

Вы представляете себе? Заявить, будто целое ведро молока — это ничто! Да, так вот бывает, когда новые достижения кружат вам голову, словно только что забродившее вино, и ошарашивают вас. Прежние рекорды, от которых у вас еще недавно дух захватывало, вдруг становятся пустячными, словно безнадежно обесцененные при инфляции деньги. Фокус-мокус — и лощеная сотенная ассигнация превращается в жалкий медный грош, в ничто.

Такое же значение «медного гроша» приобрела для меня и Момчиловская история после того дня, когда в нашей лаборатории была совершена ужасная кража. «Ужасная» — это самое мягкое, самое невинное определение такого происшествия. Из нашей лаборатории выкрали склянку с вирусом, способным вызвать страшную эпидемию болезни, еще неизвестной миру, — выкрали каким-то таинственным, совершенно фантастическим образом.

Нет, не стоит преуменьшать значение старой Момчиловской истории — она и теперь представляется мне такой же дьявольской и кошмарной, как и прежде. Просто у меня, как я уже намекнул, есть склонность безудержно превозносить новое и небрежно махать рукой на старое. Судите сами: я готов был публично, на собраниях, восхвалять достижения Мессалины-Лорелеи (Балабаницы), но как только появилась в Змеице новая учительница, я тотчас забыл знаменитую вдовушку из Момчилова. Уже и не стали мне нужны долгие беседы в корчме бай Гроздана. У русоволосой учительницы действительно было что-то от Лорелеи, тогда как Балабаница оказалась чистокровной Мессалиной, и ни о какой Лорелее тут не могло быть и речи.

Но подробнее об этом расскажу как-нибудь в другой раз. У меня и в мыслях не было долго держать читателя в неведении, заставлять его озадаченно допытываться, что это за лаборатория, о которой я упомянул, и для чего понадобился тот страшный вирус, который может погубить весь мир. А может, речь идет о чумных бациллах? Или же о бациллах, родственных чумным? Вопрос вполне закономерный, ведь в наше время и дети знают, что в некоторых лабораториях с большим старанием выращивают всевозможные вирусы и бациллы. Выращивают их для доброго дела: чтобы найти действенные сыворотки и вакцины, способные положить конец эпидемическим заболеваниям. Вот почему читатель спросит, что это за лаборатория, о которой идет речь, и как оттуда исчезла злополучная склянка. Но он захочет узнать также главное — даже будет настойчиво добиваться этого, — чем занимаюсь я в упомянутой лаборатории и как я туда попал. Ведь он знаком со мной, знает, что живу я в Родопах, где находится знаменитое село Момчилово и такое поэтическое село Кестен. Знает, что в бытность мою ветеринарным врачом я постоянно заботился о корове Рашке и ее сопернице Лалке и принимал весьма существенное участие в повышении надоев молока от обеих коров. До сих пор читатель знал обо мне именно это, а теперь вдруг узнает, причем от меня самого, что я имею непосредственное отношение к какой-то лаборатории, откуда при загадочных обстоятельствах была похищена склянка с вирусом — возбудителем ужасного инфекционного заболевания. Ну ладно, пускай в литературном произведении внезапные, неподготовленные переходы не делают чести его автору, но ведь читатель знает, что я по профессии не литератор и мне не известны досконально все основные литературные правила, поэтому я надеюсь, что на меня за это не станут бог весть как сердиться. Но тем не менее, пусть читатель будет спокоен: нам и в других случаях не всегда удавалось соблюдать должным образом правила, но все же мы сводили концы с концами.

Сведем их и на сей раз — достаточно снова найти эту склянку, но, правда, целой, нетронутой, потому что, если вирусы каким-нибудь образом окажутся вне склянки, рассказ этот может остаться незаконченным — ведь я не был омыт, как тот богатырь из сказки, кровью змея с огнедышащими головами, чтобы стать неуязвимым для чумоподобных бацилл. Если такое случится, то я, как и тысячи других, буду лежать вытянув ноги и обратив к небу остекленевшие глаза. Но даже если страшная инфекция не настигнет меня, могу ли я ручаться, что в результате расследования этого загадочного похищения меня не отправят на скамью подсудимых? Ведь я один из сотрудников лаборатории, и проклятая склянка до самого последнего времени стояла, можно сказать, у меня под носом. Привлечь меня к ответственности легче легкого, и будет просто чудом, если этого не произойдет!

Из предыдущей книги приключений Аввакума Захова, где я познакомил читателей с несколькими страницами жизни этого замечательного человека, известно: я по своему характеру — homme dur[1] как говорят французы. Но на этот раз у меня что-то уж очень тоскливо на душе, как будто наступила поздняя осень и по склонам Карабаира поползли мглистые туманы. Настроение у меня отвратительное — наверное, сошедший с рельсов локомотив чувствует себя несравнимо лучше и куда оптимистичнее смотрит на мир. Следствие по делу о похищении склянки с вирусом ведется уже вторые сутки, но результат его пока еще равен нулю. Не установлен ни похититель, ни — а это во сто раз важнее — местонахождение склянки, ни что стало с ее дьявольским содержимым. Не дай бог, чтобы вирусы эти расползлись по белу свету!

Город пока спокоен, и жизнь идет своим чередом, а это означает, что похититель держит еще вирусы взаперти. Но до каких пор? Я все время невольно прислушиваюсь, и сердце мое сжимается: кажется, я уже слышу невыносимый вой сирен «скорой помощи», тревожные гудки санитарных машин. Я закрываю глаза и вижу, как бредут, пошатываясь и едва держась на ногах, отдельные человеческие фигуры, вижу толпы обезумевших людей. Бесшумно снуют черные сундуки моторизованных катафалков. Я зажимаю уши ладонями и встряхиваю головой. Если я не был homme dur, я бы представлял себе картины пострашнее. Хорошо, что у меня солдатский характер! На всякий случай я все же пью почаще кофе и три раза в день принимаю успокоительные таблетки.

Но больше всего меня пугает следствие. И не столько наводят страх сами допросы и вопросы следователя, сколько чудовищное подозрение, что похитителем может оказаться кто-то из нас, что один из нас, шестерых, украл чумоподобные вирусы. Я заметил, что, пока мы сидим а ожидании очередного допроса, каждый из нас украдкой поглядывает на соседа, и притом с достаточно мрачным выражением лица. О господи! Неужели это возможно? Неужели кто-то из нас?.. Если исключить самого себя, останется всего-то пятеро: заведующий лабораторией, его помощник, двое научных сотрудников — кандидаты наук — и лаборантка. За каждого из них я готов присягнуть, и не один раз, а тысячу, даже за Найдена Кирилкова, которого считаю неприятным, испорченным молодым человеком. Но даже и за него готов поручиться! А что касается лаборантки, то я скорее дал бы себя распять на кресте, чем поверил, что возможный похититель — она!

Но по природе я человек не эмоциональный, характер у меня солдатский, поэтому мне не пристало обращаться к сверхъестественным силам, клясться и тому подобное. Надо молчать. Хотя каждому известно, что в такие мучительные часы молчание равносильно кошмару… На Змеицу легла густая мгла, время от времени раздается протяжный вой, и неизвестно, воют ли это волки или же сам сатана, укрывшись в сумраке за какой-нибудь скалой.

Порой чувствую, как по спине моей бегают мурашки. Это когда я думаю: ну ладно, а что, если следователь укажет пальцем на тебя? Укажет на тебя пальцем и весьма благосклонно спросит: «А не признаешься ли ты, любезный, в содеянном грехе и не расскажешь ли нам поподробнее, как ты выкрал эту склянку?» О небо! Нет, если следователь осмелится задать мне подобный вопрос, я так обижусь, сделаю такое оскорбленное лицо, таким уничижительным взглядом смерю его, что он долго будет испытывать сожаление и корить себя за то, что вздумал меня подозревать. Этот следователь, кажется, не представляет себе, что я за человек!.. Но под конец все же придет в замешательство, покраснеет, примется расхаживать по комнате и непременно кивнет мне, как бы принося извинения.

Однако время от времени я чувствую, как по спине у меня ползают проклятые мурашки. С этими дрянными насекомыми я так и не сумел свыкнуться, хотя мне как ветеринарному врачу частенько доводилось бывать в таких местах, где черным-черно от муравейников.

Но мне могут сказать: «К чему эти пустые разговоры о мурашках и муравьях, любезный, если Аввакум ваш друг? И ежели такая страшная беда нависла над целым городом, да и вообще надо всей страной, ежели возникла угроза жуткой эпидемии и в опасности находится жизнь тысяч и тысяч людей, почему же, черт возьми, Аввакум Захов еще не включился в следствие? Чего ждут ответственные должностные лица?

На этот законный вопрос мне придется ответить лишь пожатием плеч и усмешкой, выражающей бесконечное сожаление. Аввакум давно уже перестал заниматься делами, связанными с контрразведкой. Он целиком отдался археологическим исследованиям, ездит с экспедициями за рубеж — в далекие и близкие страны, на север и на юг, — а когда на более длительное время задерживается на родине, то пишет свои научные труды по археологии и реставрирует по привычке древние вазы. Аввакум вышел из игры, и поэтому ни я — его друг и биограф, — ни ответственные должностные лица не могут обратиться к нему за помощью. И получается: сидит центральный нападающий на трибуне, а внизу, на футбольном поле, его бывшие товарищи по команде тщетно пытаются забить гол, но он, центральный нападающий, не вправе помочь им хоть одной-единственной подачей мяча, потому что он теперь — только зритель и не участвует в игре.

Тот же день. Чувствую себя так, словно стою над ямой, где зарыта бомба замедленного действия. Другими словами, с нервами у меня прилично. Стискиваю зубы и говорю себе, что самое худшее, может быть, и не случится. И еще говорю, что солдат должен быть всегда готовым ко всему.

Просматриваю свои заметки и вдруг обнаруживаю, что допустил весьма досадную ошибку. О, небо! — восклицаю я в душе, и мне становится грустно. Когда человек стоит над ямой, в которой до поры до времени дремлет бомба замедленного действия, он не имеет права восклицать вслух, он должен вести себя тихо и смирно, потому что находится перед лицом вечности.

Перед лицом вечности человеку лучше всего молчать и размышлять.

Итак, я рассказываю про всяческие загвоздки, вызванные похищением, а о самом похищении не обмолвился пока ни словом. Пропускаю главное. А ведь главное здесь таково, что, как подумаешь, голова идет кругом! Какая же это «большая» кража! Масштабы события не выразишь и самым емким словом. Года три назад я читал, кажется, в «Монд» (газету брал у Аввакума), как шайка гангстеров ограбила почтовый поезд. Эти бравые парни остановили в поле почтовый поезд, направлявшийся в Глазго, связали охрану и выкрали из бронированного вагона, где находился сейф, свыше двадцати миллионов фунтов стерлингов. Затем они исчезли, растворились как дым. Я показал тогда Аввакуму заметку об ограблении («Монд» назвала его .ограблением века»), он пробежал ее глазами, усмехнулся презрительно и с подчеркнутым пренебрежением пожал плечами. Спустя некоторое время, когда я снова заговорил об этом происшествии, на лице Аввакума появилось выражение досады, он слегка нахмурился. «Любезный Анастасий, — сказал он, — для Запада случай этот, возможно, представляет интерес, там могут назвать его даже „ограблением эпохи“ или „королевой краж“ — это в их стиле. А я вижу в нем лишь самое обыкновенное ограбление, совершенное разбойниками с большой дороги, организованное, разумеется, с помощью подкупленных чиновников и полицейских». Он помолчал немного и перевел разговор на другое. В последнее время Аввакум стал проявлять живой интерес к вирусологии, хотя эта наука не имела ничего общего с его археологическими изысканиями. Тогда меня больше всего удивило его подчеркнутое нежелание слушать какие бы то ни было криминальные истории и его враждебное отношение к разговорам, возникавшим в связи с каким-нибудь уголовным преступлением. Удивила меня, естественно, и его оценка ограбления лондонского почтового поезда. Самый обыкновенный разбой на большой дороге! Если бы эти слова были произнесены не им, мастером сыска, а кем-то из простых смертных, я непременно сказал бы тому: «Гражданин, да соображаете ли вы, что говорите? Шутка ли, похищены двадцать миллионов фунтов стерлингов под самым носом у Скотланд-Ярда! А ведь вышеуказанный поезд имел собственную коротковолновую радиостанцию, путь его следования патрулировался вертолетом, охрана была вооружена автоматами и легкими пулеметами, а возле места ограбления проходило шоссе, кишевшее легковыми и грузовыми машинами! Неужели вы будете продолжать настаивать на том, что ограбление лондонского поезда — самый обыкновенный разбой на большой дороге?».

Вот так бы я разговаривал с любым, кроме Аввакума, чье пренебрежительное отношение к этому случаю мог объяснить себе переменами, которые произошли в его жизни. Он покинул мир преступлений, чтобы ринуться с присущей ему неистощимой энергией в мир руин и застывшего времени. Кто знает, может быть, в том мире тоже были свои неразгаданные тайны?

Так думал когда-то об ограблении лондонского почтового поезда Аввакум, а теперь, после кражи в нашей лаборатории, на то ограбление мне и самому хочется махнуть пренебрежительно рукой. Но, скажете вы, в лондонском случае речь шла о двадцати миллионах фунтов стерлингов — это же целая груда золота! А что стоит ваша склянка, скажите, пожалуйста? Кошелечка с карманными деньгами — хватит за глаза!

Нет, не советую вам так говорить. Наша склянка, уверяю вас, может причинить неслыханные бедствия, и их стоимостное выражение, как говорят экономисты, в двадцать раз превысит двадцать миллионов фунтов стерлингов! А если к этим бедствиям присоединить человеческие страдания, скорбь по погибшим, то двадцать миллионов фунтов стерлингов покажутся песчинкой в бескрайней пустыне, каплей воды в безбрежном океане. Потому-то я не советую вам даже сравнивать кражу в нашей лаборатории с тем разбоем на большой дороге. Да и по замыслу и по выполнению ограбление почтового поезда, между нами говоря, — грубая работа, а ограбление нашей лаборатории — работа филигранная, ювелирное изделие преступного человеческого гения. Судите сами!

Кража. Как она произошла?

Эту часть рассказа следует начать несколько издалека, чтобы читатель получил более ясное представление о некоторых существенных деталях: назначении нашей лаборатории, облике людей, которые работают в ней, местонахождении ее здания, его внешнем виде и внутреннем расположении помещений.

Наша лаборатория называется «Лаборатория вирусологических исследований». Ее предназначение в высшей степени гуманно: поиски средств борьбы с теми эпидемиями, особенно гриппа, которые в значительной степени сокращают жизнь людей. Лаборатория имеет четыре отделения, каждое из них занимает целый этаж. Отделение, где работаю я, помещается на четвертом этаже. Это последний этаж, над ним — только небо, солнце и звезды. Короче говоря, чердака над нашим этажом нет — над ним плоская крыша.

Итак, лаборатория помещается в массивном четырехэтажном здании с плоской крышей и серыми стенами. У здания нет ни балконов, ни веранд, ни галерей, все окна одинакового размера, и это однообразие придает ему несколько казарменный вид. А железные решетки, защищающие окна снаружи, хотя и выполнены достаточно искусно — в их квадраты вплетены стилизованные листья водяных лилий, — добавляют к его казарменному виду еще и определенные тюремные штрихи. Но как бы там ни было, водяные лилии настолько густо заполняют железные квадраты, что даже котенок не смог бы пролезть между ними. Окна на задней стене здания тоже забраны решетками, только тут в квадраты их не вплетено никаких лилий, и потому с тыльной стороны здание и в самом деле похоже на тюрьму, в лучшем случае, на склад горючих материалов.

Это мрачное здание, предназначенное для самых светлых целей, имеет два входа. Официальный находится на фасадной стороне, черный — на задней. Здание окружено двором, опоясанным низкой железной оградой, слишком тонкой и хрупкой для такого угрюмого строения. Часть двора перед фасадом, просторная, покрытая травой, примыкает к асфальтированному шоссе, ведущему к Горна-Бане. С задней стороны дома двор невелик — каких-нибудь десять шагов в ширину. Находящийся тут черный ход не связан со всем зданием, а ведет лишь в цокольный этаж, где установлено оборудование парового отопления. Напротив этого входа зеленеют слегка всхолмленные поляны Горна-Бани.

Официальный вход — торжественный, сводчатый, с массивной дверью. Обе створки ее, хоть и застеклены до половины, защищены изнутри затейливым густым орнаментом из кованого железа. Сразу же за дверью — просторный холл, облицованный цветными мраморными плитами. Тут находится стеклянная будка вахтера, чуть в стороне от нее начинается коридор, который ведет во внутреннюю часть здания.

Все это продиктовано особым характером нашей работы: мы имеем дело с весьма токсичным микромиром. Наши вирусы и бациллы могли бы вызвать ужасающие массовые эпидемии, если бы какая-нибудь вредительская рука вынесла отсюда капсулы, склянки, контейнеры, в которых мы храним их с особой тщательностью и осторожностью. Теоретически ограбление всегда вероятно, и потому мы принимаем все меры, чтобы свести теоретическую вероятность к нулю. Так, например, мы помещаем опасные вирусы в специальные, герметически закрывающиеся склянки, предварительно заправленные соответствующей питательной средой (бульоном). А сами склянки, особенно те, которые содержат наиболее опасные вирусы, держим в стальных шкафах, снабженных двойной системой запоров. Один ключ от шкафа берет заведующий отделением, а другой хранится у дежурного вахтера.

Помимо этих мер, направленных на предотвращение «бегства» вирусов, мы ввели строгий режим во внутреннем распорядке. Так, посторонние не могут войти в здание, не предъявив вахтеру специальный пропуск, подписанный руководителем того отделения, куда данное постороннее лицо идет, и заведующим отделом кадров. Посторонние не могут выйти из здания, не предъявив вахтеру пропуск, заверенный соответствующим сотрудником. К тому же посторонним запрещено входить в здание с портфелями, сумками, папками, чемоданчиками.

Я рассказываю обо всех этих скучнейших подробностях для того, чтобы читателю стало ясно: похитить любую склянку из нашей лаборатории — дело почти невозможное. И еще более невероятным кажется предположение, что «акция» эта останется нераскрытой.

«Но неужели кто-то из вас, сотрудников, не мог бы вынести из лаборатории злополучную склянку, спрятав ее, скажем, под пальто?» — заметит, может быть, какой-нибудь сообразительный и мнительный читатель. Такому читателю я скажу, что это не только неосуществимо практически, но даже невозможно теоретически. И вот почему. Мы все в принципе люди проверенные, но на всякий случай (обычно, когда мы покидаем лабораторию в обеденный перерыв и вечером) специальное электронное устройство, вмонтированное у выхода в последнем коридоре, безошибочно отмечает, у кого из сотрудников есть в одежде предмет из стекла, пластмассы или металла. Поэтому, прежде чем уйти, мы сдаем содержимое своих карманов дежурному служителю и, пройдя через проверочную зону, уже в самом конце коридора забираем у него свои вещи. Даже главный директор проходит через проверочную зону, так что никому не обидно и никому не приходит в голову дуться. Мы политически образованные люди и отлично знаем, что враги далеко не безучастно следят за нашей научной работой. И нам, специалистам, хорошо известно, что может случиться, если, не дай бог, какая-нибудь опасная склянка попадет во вражеские руки. Классовый враг коварен — от него можно всего ждать. Поэтому мы очень хорошо относимся к нашему электронному проверочному устройству и, чтобы доказать ему свои добрые чувства, порой дважды проходим перед его невидимым, но всевидящим оком.

Был все же случай, когда это устройство насмеялось, и очень жестоко, над моими добрыми чувствами. Вы, наверно знаете, что некоторые кибернетические машины обладают весьма странным характером, а наша оказалась и вовсе особенной: она вдруг стала проявлять склонность к злым шуткам. Однажды я очень увлекся работой, а когда спохватился и взглянул на часы, то увидел, крайне удивленный, что стрелки показывают восемь (двадцать) часов. Вокруг — никого. В нашем отделении я остался один. Да, в тот раз я действительно очень увлекся. Но меня вообще никогда не тянет домой. Живу я один в двухэтажной вилле, владелец которой два года назад повесился на перилах парадной лестницы. Конечно, дело тут не в страхе перед призраками — чихать мне на призраков, потому что это чистейшая глупость. Но все же, согласитесь, жить в необитаемом доме, где недавно повесился его хозяин, не очень приятно. Возвращаясь сюда вечером — ведь нельзя же человеку не возвращаться после работы куда-то, пусть даже это будет дом повесившегося, — я тут же забираюсь в постель, закутываюсь с головой одеялом и закрываю глаза. Какой смысл расхаживать по комнатам без дела, без определенной цели? Сами понимаете, пользы от этого никакой, и предпочтительнее поскорее юркнуть в постель, сосчитать до тысячи и обратно, пока не заснешь.

Так я, значит, увлекся и, когда поглядел на часы, очень удивился. Вынул из карманов все, что следовало вынуть, набросил пальто, вызвал лифт и через полминуты торжественно прошествовал по проверочному коридору. Не знаю почему, но, шагая по его мраморному настилу, я испытывал какое-то особое чувство удовлетворения — слышал шум своих шагов и в то же время сознавал, что меня внимательно осматривает наша кибернетическая машина. «Хоть какая, а все же компания!» — мысленно сказал я себе, и мне стало весело. Да разве в моей вилле услышишь такой гулкий звук шагов, разве почувствуешь себя в фокусе чьего-то пристального внимания? Там все покрыто дорожками, толстыми коврами, и, когда проходишь по комнатам, создается впечатление, что перемещаешься в странном нереальном мире, в. каких-то галактических туманностях. Не будь я человеком твердого характера, я бы умер с отчаяния.

Ну так вот, мне стало весело, и вместо того, чтобы продолжать свой путь к выходу, я вернулся обратно. Мне даже взбрело на ум громко крикнуть: «Э-хо-о!» — до того хорошо мне было. Так я прошелся туда и обратно еще дважды. Шагал медленно, смотрел на потолок и сообщнически подмигивал всевидящему оку. Но когда я проделывал пятый тур этой прогулки, что-то вокруг меня вдруг переменилось, все, как говорится, полетело вверх тормашками. Совершенно неожиданно и таким образом, что у меня волосы стали дыбом от ужаса, а может, мне только показалось, что они встали дыбом — ведь у меня на голове была шапка. Я замер, словно впереди, преградив мне дорогу, возникло сказочное чудище.

Теперь я уже знаю, что все это, конечно, было от неожиданности, но тогда я просто остолбенел. Над головой моей выла сирена, а над входом в коридор вспыхивал через короткие промежутки красный сигнал тревоги. В ту же секунду, когда начала выть сирена, автоматическое устройство наглухо закрыло все выходы из здания. Видно, я своим расхаживаем взад-вперед как-то повлиял на нервы машины, и она вышла из своего транзисторного равновесия. А когда существо, пускай и кибернетическое, выходит из равновесия, от него можно ждать любых глупостей.

Шутка нашей машины была не просто злой, но и жестокой. Целую ночь я убеждал милицию, что в своей одежде я не нес абсолютно ничего. Но мне не верили: мое «честное слово» было просто жалкое ничто по сравнению с сигналом кибернетической машины. Меня держали под арестом до самого утра, пока не закончили проверку нашего отделения и не установили отсутвие какой бы то ни было нехватки опасных вирусов; только тогда директор согласился подписать какой-то важный документ и ответственные лица приняли решение освободить меня.

Теперь, когда вы вкратце познакомились с назначением нашей лаборатории и с ее защитными устройствами, пришел черед представить вам, кто работает в нашем отделении специальных заданий, сокращенно называемом «ЛС-4 ». Цифра 4, как вы, вероятно, догадываетесь, обозначает место, где помещается отделение, — четвертый этаж.

В «ЛС-4» работают шесть человек. Ее руководитель профессор Марко Марков, седой пятидесятилетний мужчина, закончил в свое время факультет микробиологии и вирусологии в Париже, работал в Пастеровском институте. Это авторитетный ученый с международной известностью, член-корреспондент нескольких европейских академий; говорят, в будущем году он может быть избран действительным членом Болгарской академии наук. Четыре года назад профессор Марко Марков заведовал кафедрой в Медицинской академии. По решению Совета Министров он был назначен заместителем главного директора Лаборатории вирусологических исследований и заведующим ее отделения специальных заданий.

Я представляю профессора лишь несколькими беглыми штрихами, поскольку рассчитываю, что читатель сам составит мнение о его характере. Хотя, по-моему, вводить его в рассказ не так уж необходимо. Я даже думаю, история эта вполне могла бы обойтись без него. «Почему! — спросит, наверное, читатель. — Разве можно рассказывать о такой важной, особой лаборатории и не уделить должного внимания ее главному специалисту!» «А почему нельзя? — спрошу я в свою очередь. — Ведь главный специалист — отец новосозданного вируса, а где это видано, где это слыхано, чтобы отец самым разбойничьим образом похитил свое собственное детище? А раз он не замешан в похищении и не играет никакой роли в сокрытии вируса, на кой черт вводить его в рассказ?»

Однако, говоря это, я не только тогда, но и теперь еще чувствую себя так, будто ступаю на тонкую корку льда, а под ногами у меня зияет бездна. «Что?! — удивится читатель. — В таком случае, почему же вы собираетесь рассказывать о себе, ведь вы не участвовали в краже и вообще никакой не похититель? И разве при описании разных случаев из жизни Аввакума 3ахова вы не вводите в рассказ людей, которые не имеют ничего общего с главной темой: со всякими убийствами, отравлениями, похищениями, шантажом?»

Вот почему, давая волю желанию устранить профессора из действия своего рассказа, я чувствую себя так, словно стою над бездной. И поскольку человеку лучше не свешиваться ни над какими безднами, я все же скажу о нем несколько слов, хотя в душе твердо убежден, что он не имеет и не может иметь ничего общего с похищением проклятого вируса.

Есть люди, чья внешность сразу же производит на вас впечатление: в ней с первого взгляда вы отмечаете нечто особенное, навсегда запоминающееся. К числу таких людей принадлежит и профессор. Что в нем прежде всего бросается в глаза? Во-первых, производит сильное, можно сказать, неотразимое впечатление его строгое, аскетическое, угрюмое лицо, чем-то напоминающее лица средневековых фанатиков. Во-вторых, его всегда строгий официальный костюм, крахмальная белая рубашка и завязанный артистическим бантом галстук. В темных глазах этого выдающегося человека горит какой-то дьявольский огонь — блеск его глаз может быть сильнее или слабее, но никогда не гаснет. Я говорю «дьявольский», потому что огонь этот черный, а черным может быть только дьявольский огонь. Если вы видели когда-нибудь кипящий асфальт, то вспомните его булькающие блестящие пузыри, и вы определенно получите представление, о чем идет речь. Взглянув в глаза профессора, человек испытывает болезненное ощущение ожога — не физического, разумеется, а душевного. Как будто бы к его внутреннему «я» прикоснулось раскаленное железо. Поэтому многие стараются не встречаться с его взглядом, отводят глаза в сторону или опускают голову. Студентки, перед тем как идти к нему на экзамен, без конца глотают валерьянку. Аудитория наполняется запахами больницы. Но полной противоположностью его взгляду является его голос — теплый, мягкий. И все же остается ощущение, будто голос этот исходит из каких-то дьявольских глубин.

В остальном он человек более чем внимательный, учтивый, с галантными, даже изысканными манерами. Не было случая, чтобы он не уступил в автобусе место женщине, будь ей всего лет пятнадцать, «Благодарю» и «пожалуйста» — слова, которые он чаще всего употребляет, может быть, сотни раз за день. Высокого роста, худощавый, он ходит, слегка опустив плечи.

Помощнику профессора Маркова доценту Войну Константинову под пятьдесят. Он крупный специалист и, вероятно, очень скоро получит звание профессора. Это толстяк с заплывшим жиром лицом, с крупными бедрами и внушительной спиной. Под желтоватыми кошачьими глазами у него набухли мешки, похожие на пузыри, наполненные гусиным салом. Он чревоугодник, любит вино, по натуре своей весельчак. Увлечение азартными играми — его несчастье. Когда выигрывает — угощает всех, кто попадется ему на глаза, а проиграет, что случается довольно часто, — ищет с видом побитой собаки, у кого бы взять взаймы. Он всегда по уши в долгах. С женой развелся, живет один в трехкомнатной квартире на улице Шипка, недалеко от Докторского сада.

Третий по рангу человек в нашем отделении — кандидат наук Недьо Недев. Он такого же примерно роста, что и профессор, — только в этом и состоит сходство между ними. Профессор сразу производит впечатление и запоминается, а Недьо Недев внешне какой-то безликий. Говоря о людях его типа, трудно отметить в них хоть одну своеобразную, только им присущую черту. Особенность их, пожалуй, лишь в том, что они ничем не выделяются — ни хорошим, ни дурным. Такого человека трудно запомнить, а когда попытаешься представить его, сразу же чувствуешь, что задал себе как будто бы легкую, а в действительности непосильную задачу. Образ, который встает перед твоими глазами, расплывчат и изменчив, контуры его неопределенны, и кажется, будто видишь не действительно существующего человека, а извивающуюся кудель дыма.

Но внешняя безликость вовсе не означает, что человек и душой своей безлик. Как обманчивы бывают порой внешние черты! Взять того же Недьо Недева. Разве найдешь во всей лаборатории более работящего и дисциплинированного, чем он.? А у кого есть коллекция старинных монет, правда, не бог весть какая богатая, а все же коллекция? Но Недьо Недев не только нумизмат — он и садовод. И не простой садовод, а энтузиаст: выращивает на своем крохотном (всего в один декар[2]) участке семь видов тюльпанов, шесть видов роз, три сорта роскошных многоцветных гиацинтов и хризантемы. Вот и скажите теперь, что этот внешне неприметный специалист-вирусолог не богатая духовно личность! Говорят, легче всего составить мнение о человеке, если спросить его, о чем он мечтает. Вот я и спросил как-то об этом Недьо Недева. Он, смущенно усмехнувшись, доверительно шепнул мне: «Моя мечта — хоть на полдекара увеличить свой участок. Тогда уж это будет настоящий цветник!»

Вот тебе и безликий человек! Я, почти единственный из коллег Недьо Недева не только в нашей « ЛС-4», но и во всей лаборатории, проявляю интерес к его гиацинтам и розам, и он пригласил меня однажды к себе в гости на городскую квартиру, угостил коньяком и розовым вареньем, которое сам варил. Живет он один. Жена оставила его лет десять назад ради какого-то известного архитектора. Есть у Недева дочь, она недавно вышла замуж за новоявленное эстрадное светило. Насколько я понял, он не одобрял брака дочери, зять не нравился ему, и потому молодые жили отдельно. В его просторной четырехкомнатной квартире пусто и тихо — это какой-то печальный мирок, существующий вне шумного «мира сего».

Могу сказать без обиняков, что четвертый наш сотрудник, кандидат наук Найден Кирилков, в моральном отношении чужд нашему маленькому научному коллективу. Он сравнительно молод, во всяком случае, моложе своих коллег. Ему едва ли исполнилось тридцать лет, но выглядит он гораздо старше, как это обычно бывает с теми, кто ведет так называемый «беспорядочный» образ жизни. Эти люди отмечены признаками преждевременного увядания: кожа на лице бледно-желтая, у губ пролегают глубокие складки, плечи опущены, походка расслабленная. Таков с виду и наш герой. А по характеру он, мягко выражаясь, дрянцо. Насмешлив, дерзок, разговаривает нагловато, нередко цинично. Он ни с кем не хочет знаться, ему безразлично, что о нем думают другие, и сам никогда не говорит, что думает о них. Литераторы • скажут, наверное, что портрет этот тенденциозен. Пускай говорят — это их дело. Найден Кирилков именно таков, каким я его описываю. Да и зачем мне приукрашивать его благородными чертами, если их у него нет! Он не заслуживает сочувствия! Я несколько раз давал ему понять, что мне неприятно, когда он пристает с циничными разговорами к нашей лаборантке Марине Спасовой и что он вообще вертится возле нее. А он только пожмет плечами и ухмыльнется. Однажды он мне подмигнул и ухмыльнулся уж совсем бесстыдно. Я вскипел и просто не знаю, что бы с ним сделал — ведь я раза в два крупнее его! — если б сразу не взял себя в руки. Вообще-то он вовсе не заслуживает, чтобы к нему относились снисходительно, поэтому незачем напрягать воображение и придумывать ему хоть какие-нибудь благородные черты.

Правда, как специалист, Кирилков — на высоте, дело свое знает отлично и в этом отношении заслуживает только похвалы. Работает легко, безукоризненно и всегда словно шутя. Я спрашиваю себя: откуда черпает он эту удивительную энергию, если недосыпает ночи, если ведет беспорядочный, нездоровый образ жизни?

Пятый сотрудник нашего отделения — это я, но ведь мы условились, что о себе расскажу попозже.

И вот мы дошли наконец до человека, который — по крайней мере с моей точки зрения — мог украсть склянку так же, как мог украсть ее я сам. Речь идет о нашей лаборантке Марине Спасовой. Если бы следователь обладал хоть каплей чувства реальности, он не должен был даже разговаривать с ней по этому вопросу, не то что подозревать ее! Но вы спросите: откуда такая уверенность? Ведь как говорит Аввакум: «Человек — это звучит гордо, но от человека можно ожидать всего». Допустим. Но как раз от Марины Спасовой можно ждать лишь блестящего подтверждения того, что «человек — это звучит гордо». Эта , Доротея —Гретхен непричастна ни к какой мерзости. И заводить с нею разговор о проклятой краже вовсе не следовало! Доротея-Гретхен — воровка? Да в своем ли вы уме? Неужели, гражданин следователь, вам невдомек, что, сомневаясь в этой женщине, вы совершаете ужасный грех, и, даже сгорев в геенне огненной, вам не искупить его!

Доказательства? Сколько угодно! Я бы, например, предложил просто посмотреть ей в глаза. Они такие ярко-синие, ясные — ну просто весеннее небо, чистое, омытое, прозрачное! Я бы никогда не поверил, что глаза воровки могут быть такими ясными, идеально чистыми! Где уж там! Глаза воровки непременно затянуты облаками ее нечистых помыслов, сомнений, страхов.

Но оставим внешние приметы — это предмет разговора для психологов, — бросим взгляд, пусть даже беглый, на ее поведение. Посмотрите, пожалуйста, как она одевается! Она не носит мини-платьев и мини-юбок, не обтягивает самым бесстыдным образом свои бедра, а это означает, что у нее есть чувство собственного достоинства. Воровки обычно не обладают этим чувством. Если бы они им обладали, они не были бы воровками.

Я заметил, что каждый раз, когда Найден Кирилков начинает увиваться за ней или отпускает какие-нибудь фривольности, намекая на разные непристойные дела, Марина всегда отводит взгляд, а порой даже краснеет. Это говорит о ее душевной чистоте. А какая душевная чистота может быть у воровки?

Вот почему, мне кажется, следователь допускает ошибку, подводя нашу лаборантку под общий знаменатель возможного похитителя. Я безо всякого колебания включил бы Марину в категорию «невозможных».

Итак, я представил вам вкратце личный состав нашей «ЛС-4»: ее руководитель — профессор Марко Mapков; его помощник — доцент Войн Константинов; научные сотрудники — кандидаты наук Недьо Недев и самый молодой член нашего коллектива Найден Кирилков; лаборантка Марина Спасова. И, наконец, ваш покорный слуга. Но о себе, как мы уже решили, я расскажу в другой раз.

А теперь, когда знакомство состоялось, пора поговорить о самой краже.

Итак, хоть это казалось странным для такого известного ученого, профессор Марков упорно настаивал на своей идее, что для борьбы со всевозможными разновидностями гриппа современная иммунологическая наука в состоянии создать единую, универсальную противогриппозную вакцину. Он не только на словах поддерживал свой тезис, казавшийся фантастичным большинству его коллег, но самоотверженно, я бы сказал, с какой-то яростной экзальтацией работал над его осуществлением.

Из уважения к огромному авторитету профессора я лишь деликатно намекал, что сама идея «универсальной противогриппозной вакцины» кажется «странной». Между нами говоря, она попросту маниакальна. Именитые специалисты утверждают даже, что она абсурдна. Ну и что? Пусть абсурдна, но мне, например, некоторые абсурдные вещи представляются весьма привлекательными. Взять хотя бы чувства, которые я одно время питал к новой учительнце в Змеице. Любовь — сфера, где действуют, как известно, самые разные иррациональные силы, и,конечно, было бы абсурдным полагать, что новая учительница оценит мои достоинства и ответит мне взаимностью. Где уж там! В тысячу раз более вероятно было, что она ответит взаимностью тому головорезу — зубному врачу, который в отношении достоинств вообще не мог равняться со мной. Тут он был всего лишь сомнительной звездочкой, а я сверкал, как солнце. Но тем не менее она предпочла его — такова уж антилогика любви. И все же было абсурдом, что она влюбленно улыбалась мне, а не тому злодею, и абсурд этот был так привлекателен и прекрасен, что я, сняв шляпу, посылал благодарный взгляд звездам и тихо шептал, исполненный счастья: «О, небо, как ты милостиво!»

И вот благодаря своему особому отношению к абсурдному я был, пожалуй, единственным из сотрудников лаборатории, кто искренне сочувствовал профессору. Остальные добросовестно выполняли его указания, потому что с уважением относились к его научному имени — да и им самим была не чужда амбиция, — хотя порой улыбались скептически, а иногда и того хуже. Только я улыбался профессору с неизменной восторженностью.

Я и по сей день не знаю: правительство ли поручило разработку «универсальной» вакцины или же идея «универсальной» была предложена самим профессором правительству и получила его благословение. В конце концов, это не имеет значения и потому не так уж занимает меня. Волновали в этом задании тогда, да и сейчас еще кажутся знаменательными, та особая секретность, с которой велись работы, а также кодовое название нашего эксперимента «Антивирус-У». Обычно мы не окружаем таинственностью свои исследования, а что касается шифровки рабочей задачи, то мы делали это впервые. Зашифровывать ее было, конечно, излишне, потому что всей лаборатории было известно, да и многие специалисты, не работавшие у нас, знали, что мы ищем, куда направлены наши усилия. Ну, ладно!

Но если кодовое название эксперимента не представляло ни для кого особой тайны, секретность работы по осуществлению самого эксперимента соблюдалась строжайшая. Над другими заданиями мы обычно работали сообща, и каждый из нас знал,как про двигается дело и какого этапа мы достигли. В работе над «Антивирусом-У» стиль наших исследований изменился коренным образом. Теперь каждый из нас решал лишь какую-то частную задачу. А уж сам профессор собирал воедино все решения, и потому только он имел ясное представление о целом. Даже первый помощник профессора, доцент Войн Константинов, с трудом, словно в густом тумане, ориентировался в этой работе.

Мне профессор поручил приготовление трех видов бульона — питательной среды. Три месяца спустя, когда эта примитивная работа стала мне уже невмоготу, профессор заправил каждый из моих бульонов порцией различных вирусов и велел следить за ними, а также подробно описывать их развитие. Три раза в неделю я брал вирусы из первого бульона и смешивал их с вирусами из второго, а вирусы из второго бульона смешивал с вирусами из третьего. Потом брал вирусы из третьего бульона и смешивал их с вирусами из первого бульона, и так далее, в том же порядке и до бесконечности. Точнее, до прошлого месяца.

Может быть, читателя удивит чередование числа «три», от которого действительно попахивает алхимией. Меня это тоже удивляло, и я как-то спросил об этом профессора, но он, вместо того чтобы ответить мне своим обычно теплым голосом, вонзил в меня такой холодный и резкий взгляд, что с тех пор у меня начисто отпала охота проявлять любознательность. Я превратился в грустного молчальника. В молчальников превратились и мои коллеги. Они тоже попытались было вытянуть из профессора хоть какие-нибудь объяснения, но и их постигла та же участь: шеф каждому сделал взглядом инъекцию замораживающего мозг хлорэтила, и любопытство их тотчас угасло, как задутая свеча. Ну, ладно!

Я говорю «ну, ладно», потому что ничего другого не могу сказать — просто не знаю. Даже развязный и нагловатый Найден Кирилков прикусил язык и ни о чем не спрашивал профессора. Хотя по-прежнему отпускал разные дерзкие словечки любовного смысла Марине и нахально ухмылялся ей.

Тут уместно отметить, что профессор впервые предстал перед нами как человек замкнутый. Правда, он и раньше был не особенно общительным и разговорчивым, но, когда мы начали операцию «Антивирус-У», его необщительность и молчаливость удесятерились. Зато глаза его засверкали еще сильнее, и порой зрачки их горели так ослепительно, словно оконца плавильной печи. Недаром языкастый Найден Кирилков бесцеремонно назвал его однажды «алхимиком» — мало сказать, не велика честь! Но это сомнительное слово было брошено человеком сомнительной репутации, и потому я не придал ему значения. Произнеси его человек серьезный, я все же почувствовал бы необходимость потребовать объяснения. Как бы необычно и даже странно ни держался наш профессор, мое прежнее восторженное отношение к нему было неизменным. Этот большой ученый, полагал я, просто увлекся абсурдным экспериментом.

Несмотря на строгую секретность производимых нами опытов, в стенах лаборатории и за ее пределами начали распространяться разные слухи. И какие! Самые фантастические! Так, например, в последнее время стали очень настойчиво утверждать, что профессор, мол, уже на пороге создания генетическим путем какого-то нового вируса, которого вообще не существовало во вселенной до нашего времени. Изменяя якобы генетический код известного вируса, он создает новый, доселе неизвестный! Забавляется, как некогда забавлял-са сам бог Саваоф, создавая различные виды животных. Хорошенький слух, не правда ли? От таких слухов волосы дыбом встанут. Потому что, если в лабораториях начнут сотворять генетическим путем разные но-ные вирусы, где гарантия, что через некоторое время в тех же лабораториях не начнут сотворять новые виды человеческих существ? Существ, оплодотворенных Рацио и рожденных Логикой? Кибернетические уроды научно-технической революции?

Как-то утром профессор явился в лабораторию в строгом официальном костюме, словно на правительственный прием или юбилей. Его сильно увядшее за последнее время лицо было цвета ржавой жести и казалось болезненным больше, чем обычно, но глаза возбужденно сверкали, и в «окошечках печи» то и дело вспыхивал необыкновенно яркий огонь. Он позвал всех нас к себе — в свой угол лаборатории, где стоял его письменный стол и несгораемый шкаф, — и сообщил нам, правда, не так торжественно, что эксперимент «Антивирус-У» находится на завершающей стадии и что нас, слава богу, можно порадовать доброй вестью. Он открыл несгораемый шкаф, вынул оттуда склянку с красной этикеткой, на которой были изображены череп и две кости («Очень опасно!»), и, слегка постучав по ней указательным пальцем, пояснил, улыбаясь, что она содержит новый вирус, который, по его мнению, послужит основой для будущей «универсальной» вакцины.

«Этот вирус, который я предлагаю временно назвать „Новый— У-1“, — плод наших общих усилий, детище всего нашего коллектива. Теперь нам предстоит исследовать его качества, классифицировать и определить его место среди других болезнетворных вирусов. Мои первые впечатления от него пока еще скромны, но все же у нас есть основания думать, что из всех известных вирусов, вызывающих грипп, наш „Новый — У-1“ во много крат сильнее». Тонкие губы нашего профессора при этих словах изогнулись в некоем подобии улыбки. Мне, во всяком случае, показалось, что это улыбнулся лежащий в гробу мертвец. «Вы должны радоваться, дорогие коллеги, — продолжал он, оглядывая нас своими жгучими глазами, и мне показалось, что они как-то странно улыбаются. — Должны радоваться, — повторил он, — ведь вы создали новое существо!»

Но мы не радовались, потому что, во-первых, никто из нас не чувствовал себя отцом этого существа, отцовство принадлежало, безусловно, профессору, во-вторых, существо это было новым Злом, и, хотя мы были специалистами и знали, что из него будет приготовляться спасительная вакцина, мы не испытывали желания кричать «ура!». Зло не приветствуют возгласами «Ура!» даже в тех случаях, когда оно является как будто бы во имя Добра.

Профессор помолчал. Возможно, он был озадачен отсутствием подлинного энтузиазма — свое воодушевление мы проявили лишь щедрыми службистскими улыбками. Затем, водрузив склянку на прежнее место, профессор впервые за все время работы в «ЛС —4» закрыл несгораемый шкаф двумя ключами и еще раз настоятельно напомнил о том, что сила нового вируса «огромна» и потому необходимо держать денно и нощно шкаф на «двойном запоре».

Последующие две недели мы предавались безудержному веселью по поводу рождения нового существа. Профессор, правда, захворал еще в тот день, когда пришел сообщить нам радостную весть. Болезнь его была загадочной. Войн Константинов, который навестил его дома, на наши расспросы пожимал плеча-ми и делал какие-то таинственные гримасы, видимо означавшие, что заболевание это выходит за рамки обычного и относятся, скорее, к области психологической. Найден Кирилков брякнул даже, что профессором, видно, завладел сам дьявол, и я очень хорошо помню — никто ему не возразил тогда. Как будто бы оказаться во власти дьявола было вполне в порядке вещей, чем-то вроде легкого гриппа.

«Новый-У-1» был заперт на два замка в сейфе, профессор отсутствовал, никакой срочной работы у нас не было. Войн предавался азартным играм. Недьо возился со своими хризантемами, беспутный Кирилков являлся утром в лабораторию с получасовым опозданием и с синими кругами под своими бесстыжими, нахальными глазами. Марина читала целыми днями «Пособие по фотографии» и время от времени щелкала фотоаппаратом «Киев» в направлении пустующего профессорского кресла. Я же слонялся вокруг своего рабочего места, представлял себе самые невероятные вещи и иногда смеялся вслух.

А на улице шел дождь. Шел почти не переставая. Тихий, холодный, противный осенний дождь лил день и ночь с потемневшего неба. Иногда под вечер опускался туман, и тогда мне казалось, будто я нахожусь на дне какого-то бесконечного болота. Вы представляете, каково мне было дома — без единой живой души вокруг, но с навязчивым образом самоубийцы-хозяина, висящего на перилах лестницы? Да и вообще всеми нами владело какое-то особое настроение, я думаю, что этим мы были обязаны прежде всего новорожденному вирусу. На нашей планете появилось новое, очень злое живое существо.

Праздности пришел конец на пятнадцатый день — явился профессор. Он выздоровел, но в облике его осталась какая-то отметина, говорившая о том, что он действительно знался с дьяволом. Профессор очень похудел, стал совсем прозрачным, казалось, что, не будь на нем черного костюма в полоску, сквозь него, наверное, можно было бы все видеть. Но каким мрачным представился бы окружающий мир тому, кто глядел бы сквозь этого человека! Я однажды представил себе такое и громко рассмеялся — видно, и тут тоже не обошлось без происков дьявола.

Но, как бы там ни было, профессор вынул из сейфа склянку с красной зловещей этикеткой, велел всем нам надеть предохранительные маски и каждому отделил по микрокапле нового существа. Он извлек его из склянки шприцем и предупредил нас, что в дальнейшем мы сами будем проделывать это, но должны быть крайне осмотрительны.

Мы начали исследования. Надо было это существо измерить, взвесить, сфотографировать, выяснить его навыки и образ жизни, установить скорость, с которой оно размножается. Но прежде всего необходимо было определить его токсичность — то есть силу, с которой оно убивает другие организмы. Профессор предполагал, что это чудовище сродни чумным бактериям.

Уже через неделю мы установили, что профессор был недалек от истины. Новое существо убивало жертву с такой эффективностью, что мороз продирал по коже: из ста зараженных организмов шестьдесят погибали с абсолютной определенностью и за невероятно короткий срок. Любимой средой его была слизистая оболочка, в человеческий организм оно могло легко проникать через рот и нос.

Найден Кирилков сказал, что «Новый — У-1», как его временно назвали, мы извлекли, по всей вероятности, из заднего прохода дьявола и что это дело нам так просто не сойдет. Этот отпетый тип предвещал нам большие беды.

И они не заставили себя долго ждать. Несчастье обрушилось на нас как гром среди ясного неба, настолько неожиданно, что вначале казалось нереальным, иллюзорным, как ведьмы и черти в романтических балетах.

Как это произошло?

С тех пор как появился «Новый», или, точнее, с тех пор как были обнаружены его кровожадные наклонности и его способность убивать, мы усилили наши меры бдительности. Кроме защитных средств, которыми располагало наше здание: железных решеток на окнах, бронированных дверей главного входа, контрольной кибернетической машины и строгих правил внутреннего распорядка, — посторонние посетители могут войти лишь по специальным пропускам, без всяких портфелей и сумок, — мы, со своей стороны, решили опечатывать вечером дверь нашего отделения, а главный директор распорядился усилить постоянную охрану в ночное время дополнительным милицейским патрулем.

— Не знаю, у кого более мощная охрана — у «Джоконды» или у нашей вонючей лаборатории? — язвительно посмеивался Найден Кирилков.

Что правда, то правда: запахи в нашей лаборатории порой стоят не очень приятные — ведь мы приготовляем различные виды кровяных сывороток, но все же этот тип не должен был так говорить о ней, потому что «Джоконда» не угрожала ничьей жизни, тогда как наши вирусы были в состоянии погубить за одну ночь целый многотысячный город!

Итак, после того как мы усилили бдительность и меры по охране, наша Лаборатория вирусологических исследований стала действительно похожа на самую настоящую современную крепость. И скорее верблюд мог бы пройти через игольное ушко, как говорится в евангельской притче, чем вредитель мог проникнуть в нашу «ЛС-4».

Но так или иначе, той же ночью склянка со страшным «Новым — У-1» исчезла бесследно.

Снова пишу заголовок: «Как она произошла?» И хорошо бы, если, обдумав минута за минутой происшедшие события, я сумел бы хоть что-то наконец прояснить в моей собственной голове.

В тот день ровно в пять (семнадцать) часов мы покинули свои рабочие места, и каждый направился к личному шкафчику, чтобы повесить там халат. Потом, как мы стали это делать после рождения нового существа, вышли все вместе, группой, во главе с профессором. У двери профессор галантно посторонился, давая дорогу нашей единственной даме. Что и говорить — сразу видно французское воспитание! Я тоже, бывает, уступаю дорогу, но никогда мне не удается сделать это с таким изяществом, как делает профессор.

Итак, мы вышли в коридор и стали в кружок возле двери, а Войн Константинов и Недьо Недев занялись приготовлением сургуча для опечатывая. В тот миг, когда растопившийся сургуч упал двумя крупными каплями на оба конца шнура, профессор вдруг стукнул себя по лбу и с жестом отчаяния вскричал:

— Стоп! Остановитесь!

Мороз пробежал у меня по коже.

— Я забыл закрыть в шкафу склянку! — с трудом переводя дыхание, сказал профессор. Он был похож на человека, который на расстоянии сантиметра разминулся с десятитонным грузовиком. — Ах ты, боже мой! Да как же я мог! — ахнул он и укоризненно покачал головой.

— Ничего особенного! — сказал Войн Константинов. — Сейчас подготовим сургуч для второй печати.

— И даже для третьей, если понадобится! — примирительно заметил Недьо Недев. — Подумаешь, большое дело! Сургуча хватит и на десять печатей!

— А я вам скажу — это плохая примета! — брякнул ни к селу ни к городу Найден Кирилков.

Никто его ни о чем не спрашивал, но он вдруг подал реплику. Ну зачем?

— Что вы сказали? — спросил смущенно профессор.

— Это плохая примета! — нахально повторил Найден Кирилков.

Читатель увидит далее, что Найден Кирилков поплатится за свою необдуманную дерзость. И кто его тянул за язык? Если кому-то и надо было что-то сказать, то только не ему. Чего стоит его голос? Ровно ничего. Зато ему это зачлось потом. Но если вы спросите меня, я скажу: и поделом!

— Оставьте свою метафизику, товарищ Кирилков! — строго сказал я. — Приметы — пережиток прошлого. Что это вам взбрело в голову?

Тем временем Войн Константинов повернул в замке ключ и открыл дверь. Профессор сказал: «Прошу вас, пойдемте, пожалуйста!» — но никто из нас не пожелал входить. Да и не было смысла в этом. Подождав несколько секунд, профессор усмехнулся — то ли сконфуженно, то ли неприязненно, я не понял, и переступил порог. Через полминуты все мы услышали мягкий хлопок стальной дверцы несгораемого шкафа. И заключили из этого, что «Новый — У-1» в надежном месте.

Потом в присутствии всех безмолвно стоявших сотрудников «ЛС-4» Войн Константинов и Недьо Недев опечатали обе створки двери. Затем профессор нажал своим перстнем на еще теплый мягкий сургуч, и на его поверхности появилась увенчанная лавровым венком голова какого-то римского императора. Профессор передал второй ключ от несгораемого шкафа дежурному старшине охраны.

Затем мы безо всяких происшествий прошли по проверочной зоне.

Ну скажите мне теперь, дорогие читатели, не легче ли, действительно, верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем вредителю проникнуть в нашу «ЛС-4»? Да еще вынести оттуда тайком пол-литровую склянку! Прошу вас, скажите! Где он проникнет? Откуда войдет? Ну, допустим, проникнет каким-то сверхъестественным образом, но как выйдет?

Времена чудес давно миновали, теперь они бывают лишь в романтических балетах да в сочинениях некоторых писателей-примитивистов, поэтому с чистой совестью советую вам ничего не ставить на эту карту. Не то что верблюд, а букашка не сможет проникнуть в нашу «ЛС-4», скажу я вам!

И все же туда проникло не какое-то крылатое насекомое, а вполне земной человек!

Но как, скажите ради бога! Каким образом, откуда? Вы уважаете логику, реализм или же тяготеете к средневековой мистике? Да знаете ли вы, куда может увести ваше увлечение средневековой мистикой? Перекреститесь, хоть вы и не набожный человек. Прошу вас! Будьте милостивы к тем, кого вы любите и кто любит вас. Уже ради одной только любви стоит плюнуть на всю эту мрачную мистификаторскую, так сказать, средневековщину.

На следующее утро, ровно в восемь часов, мы все стояли перед запертыми и запечатанными дверьми нашей лаборатории. Профессор разломил сургучную печать, открыл дверь, и каждый направился к своему шкафчику. Надев халаты, мы сели на свои рабочие места и сразу же занялись повседневными делами. Работали спокойно, деловито, но несколько медлительно — так всегда бывает в начале дня.

Теперь следует описать вкратце наше лабораторное помещение, так как его расположение и наши рабочие места играют немаловажную роль для следствия. Это довольно большой зал Г-образной формы. Три широких окна, защищенные снаружи изящными решетками, смотрят на Витошу, но света в изобилии не пропускают. Против окон, у двери, находятся наши шкафчики — железные, окрашенные в зеленый цвет. Посередине зала на специальном постаменте установлен электронный микроскоп — наш глаз, заглядывающий в дебри микромира, — оборудованный фотометрической аппаратурой и мало ли еще чем. Сеть проводов осветительной установки придает ему вид весьма солидной машины.

Если стоять лицом к Витоше, наши рабочие места будут располагаться следующим образом: первое — крайнее слева — занимает отгороженная ширмой командная «кабина» профессора: за нею, слева направо, расположены рабочие столы помощника профессора, Недьо Недева, Найдена Кирилкова и вашего покорного слуги; правее их находится закуток, образованный стенками четырех огромных шкафов. В этих шкафах множество отделений и полок, сплошь заставленных лампами, горелками, спиртовками, колбами, бутылками и банками, содержащими различные кислоты, спирты, отвары, кусочки консервированного мяса, клетками, в которых временно содержатся подопытные животные, и так далее. Этот закуток, отгороженный шкафами, — царство нашей лаборантки. Там стоит еще мраморный стол, на котором всегда горят спиртовки, кипят, едва слышно булькая, пробирки, колбы и другие стеклянные сосуды, наполненные всякого рода мутными жидкостями.

Между рабочими столами есть проходы шириной в четыре-пять шагов, а напротив столов тянется от одного конца зала до другого длинная, окованная жестью стойка — лабораторный стол. На нем мы производим наши опыты и исследования. Он всегда заставлен тысячью всяких предметов: большими и малыми микроскопами, стеклянными сосудами, стеклянными пластинками, подставками для колб и пробирок, шприцами, спринцовками и так далее.

Прямо напротив лабораторного стола — три широких окна, из которых видна часть синеющего массива Витоши.

Минут через пять после того, как мы сели за свои рабочие столы, на командном пункте раздался страшный вопль — кричал профессор, но так, словно в него кто-то вонзил нож. Вопил он что-то нечленораздельное, а все нечленораздельные вопли ужасны. Мы вскочили и стремительно кинулись к «кабине», откуда несся этот жуткий вопль. Профессор стоял у своего огромного письменного стола, в левой руке он держал страшную склянку с красной этикеткой, на которой был изображен череп и две кости, а правой рвал на себе волосы, которых и без того было мало на его лысеющей голове. Взгляд у него был просто безумный, нижняя челюсть дрожала, словно его било током. Увидев нашего авторитетного шефа в таком неописуемом состоянии, а страшную склянку в его трясущейся руке открытой, мы сами тотчас стали не лучше: вытаращив глаза, уставились на него. Нас била дрожь. Сейчас я думаю, что, если бы такое состояние длилось еще с полминуты, мы все заревели бы хором, как испуганный скот. Вообще все, что было так или иначе связано с этим вирусом, всегда приобретало какой-то дьявольский характер.

Дело, однако, не зашло так далеко лишь благодаря этой недостойной личности — Найдену Кирилкову. Ведь ему вообще ни до кого и ни до чего нет дела. Даже в этой зловещей ситуации он остался верен себе. Пока мы, перепуганные до смерти, стояли окаменев, он спокойно забрал из рук профессора склянку, потом взял графин с водой и силком заставил профессора сделать несколько глотков. Вода залила профессору подбородок, и, хотя это зрелище было весьма неблагопристойно, нашего Кирилкова ничто не могло смутить. В конце концов вода подействовала на профессора успокаивающе, и он пришел в себя.

Обычно его взгляд пронзал, но сейчас он просто убивал. Профессор посмотрел на нас так, что мы невольно отступили на шаг назад, а Марина вцепилась в мою руку, словно ждала, что ее сейчас схватит какое-то чудовище. Не будь я сам в эту минуту испуган и растерян, я благословлял бы этот ее страх.

— Кто взял склянку с нашим «Новым — У-1» и на ее место поставил вот эту, с какой-то дрянью! — напустился на нас профессор, и мы чуть не свалились на пол.

— Между той склянкой и этой нет никакой разницы, — глухо, каким-то не своим голосом заметил Войн Константинов. — И этикетка та же.

— Этикетка, может, и та, но содержимое склянки совершенно другое! — снова взревел профессор.

— Не понимаю, — беспомощно разведя руками, сказал Войн Константинов. — Ведь сейф был закрыт на оба запора?

— Как я запер на два ключа, так и открыл его сегодня! — бросив на Война косой взгляд, продолжал профессор.

— Ну, хорошо, — заговорил Недьо Недев и откашлялся. — Но ведь и печать на двери была не повреждена! Когда мы пришли, она же была цела!

— Печать была цела, и несгораемый шкаф был закрыт на два запора, а склянка с нашим вирусом подменена!

— Хм! — многозначительно произнес Найден Кирилков.

— Что вы хмыкаете? — накинулся на него профессор, сверля взглядом.

— Извините, но вы рассказываете басни. Разве может войти в наше помещение человек, не сломав печати? И неужели он может взять из несгораемого шкафа нашу склянку и поставить на ее место другую, не отворив его дверцы?

— Раз нашей склянки нет, значит, может! — отчеканил профессор и стукнул ладонью по столу.

— В таком случае похититель был созданием бестелесным, да еще и в шапке-невидимке! — заявил, дерзко рассмеявшись, Найден Кирилков.

Пока происходил этот разговор, Войн Константинов успел исследовать каплю содержимого новой склянки и уныло, даже с отчаянием качая головой, сказал:

— Это самый невинный питательный отвар. В нем только безвредные бактерии, и ничего больше.

Все молчали. Прошла минута, другая. В помещении стояла такая тишина, что было слышно, как в окошко стучит дождь.

— Как исчезла склянка — это, может быть, действительно загадка, мистика, — резко сказал, поднявшись со стула, профессор, и мы увидели, что плечи его вдруг поникли, отчего руки стали очень длинными. — Мистика это или нет — не знаю. Меня сейчас тревожит другое! — возбужденно продолжал он, облизнув пересохшие губы. — Меня тревожит то, что опасности подвергается жизнь людей. Наш чумоподобный вирус явно находится сейчас в чьих-то чужих, может быть, даже во вражеских руках! — Он продолжал стоять еще какое-то время, глядя куда-то в пространство, потом снова заговорил, но уже обычным мягким голосом: — Прошу вас не выходить отсюда, пока я не сообщу о случившемся главному директору!

Ссутулившись, но твердым шагом он пересек зал и вышел.

У человека самая счастливая пора жизни — юность, а самая счастливая пора юности — каникулы. Будучи гимназистом, я проводил летние каникулы в деревне, у своего дядюшки. Там на сеновале я принял решение стать астрономом. В основе этого решения, разумеется, была моя врожденная склонность к математическому и логическому мышлению — качество, свойственное людям сурового характера. Конечно, мое увлечение астрономией было обусловлено и другими обстоятельствами. Два из них, хотя сами по себе и незначительные, все же должны быть, как мне кажется, упомянуты. А именно: прежде всего сеновал, а затем — мое соседство с Теменужкой.

В те годы — первые годы после Девятого сентября — сеновалы еще существовали, но исторически они уже были обречены, и потому их не чинили, не поддерживали, а бросили на произвол судьбы. Верхний этаж дядюшкиного сеновала был разобран, остались только опорные балки, так что я мог вести астрономические наблюдения во всех четырех направлениях небесной сферы. Я всегда любил глядеть на небо, мысленно скитаться между бесчисленными светилами, сплетающимися в причудливые лозы с гроздьями золотых и серебряных звезд. Я по сей день храню в душе следы давнишней любви, но разве могут сравниться нынешние уравновешенные, отстоявшиеся годы с той юношеской порой?! Ну, словом, передо мною со всех сторон открывался горизонт, а разметанная ветрами, довольно большая часть кровли над моей головой позволяла мне переводить взгляд и на центральную часть небосвода.

Само собой разумеется, наблюдения свои я вел невооруженным глазом. Иногда изучал небо, лежа на спине, но случалось, сидел, свесив ноги у входа, который был обращен к дому Теменужки, и вглядывался в западную часть небесной сферы. Сидеть на дощатом пороге и наблюдать оттуда было очень удобно, поэтому, наверное, западную часть неба я изучил лучше всего.

Я приносил сюда книги, в которых рассказывалось о древнегреческих мифах, связанных с происхождением созвездий. С каким наслаждением читал я о Кассиопее, об Андромеде, о Волосах Вероники! Иной раз мне казалось, что моя быстроногая, как козочка, соседка бежит по Млечному Пути и, то и дело укрываясь между звездных лоз, лукаво предлагает мне поиграть в прятки. Теменужкиным проделкам не было конца! Поэтому я как-то позвал ее к себе на сеновал, чтобы подробно и систематично открыть ей самые важные уголки небесного свода. gt; Она тотчас же согласилась и, когда уже достаточно стемнело, перелезла через забор и протопала босыми ногами по нашему двору. В какой чудесный дворец сразу же превратился мой сеновал! И даже не в дворец — эка важность дворцы, населенные невеждами и умственно убогими вельможами! Он преобразился в обсерваторию, которая как будто бы стояла на земле, а в действительности парила в пространстве и каждую секунду меняла свои координаты по отношению к дядиному двору и сливовому саду Теменужкиного деда.

Кроме Волос Вероники, я показал Теменужке еще несколько созвездий и о каждом из них рассказал связанную с ним легенду, причем без сокращений, слово в слово. Теменужка сперва слушала с большим вниманием, но потом, не знаю почему, стала рассеянной, внезапно ее что-то встревожило, и она, даже не сказав мне «доброй ночи!», соскочила со второго этажа сеновала прямо на землю — хотя это было довольно высоко — и ловко, как козочка, перемахнула через изгородь к себе во двор.

Я потом намекал было ей, что следовало бы возобновить занятия астрономией, но она кривила губы и не хотела даже слушать. Тогда я пообещал Теменужке дать звездную карту и решил, что вместо «Волосы Вероники» я напишу на ней «Волосы Теменужки». Но и эта грубая фальсификация, которой я мог навсегда осквернить свою душу, не произвела на нее впечатления. Вскоре она стала ходить на прогулки с одним моим одноклассником, который понятия не имел об астрономии, не знал никаких древних легенд и нисколько не волновался при мысли о загадочном сиянии переменных звезд. Однажды — разумеется, случайно — я увидел, как мой одноклассник обнимал ее. Я только было повернулся, чтобы вести наблюдения за восточной частью небосвода, а они в этот момент шмыгнули в заросли верб у старой водяной мельницы. Как астроном-любитель, я обладаю весьма острым зрением и потому сразу же заметил их. Да что еще другое умеет этот парень, кроме как обнимать? Я его хорошо знал — он мог бы, не колеблясь, продать дюжину Андромед и Кассиопей, чтобы купить себе пачку сигарет. Он полный невежда, да к тому же еще и грубиян. А как иначе это назвать? Вчера только познакомился с девушкой — и сразу обниматься. Но так ей и надо — Теменужке! Она это заслужила. Когда-нибудь, вспомнив о том, что было, она покраснеет от стыда, еще как покраснеет. Но будет безнадежно поздно. Так я думал тогда и, чтобы забыть обеду, искал на в небе сверхновые звезды.

На конкурсных экзаменах в университет я получил по математике позорную тройку, и мои мечты об астрономии увяли. Это первое в жизни крушение надежд я переживал очень болезненно. Возникла реальная опасность превратиться в ипохондрика, но, когда я был, что называется, на краю пропасти, меня вдруг осенила спасительная мысль. В конце концов, астрономия, хоть и оперирует математическими формулами, все же наука романтическая, сказал я себе, а ты, братец, по натуре человек трезвый, реалистический, с суховатым душевным настроем, склонный больше всего к суровому солдатскому образу жизни. Вот тогда мне впервые пришла в голову мысль, что я, в сущности, солдат и что моему душевному складу присущи солдатские добродетели. Так или иначе, сказал я себе тогда, астрономия не моя наука, хотя я люблю звезды и могу часами слоняться по небесным тропинкам. Надо заняться чем-то более земным, дельным, это мне больше сгодится. Так я сказал себе и твердо решил поступить на ветеринарный факультет. Там конкурс не бог весть какой, и потому есть шансы на успех. Экзамены я сдал отлично, а когда закончил институт, сразу же был направлен по распределению в Родопы. Если судьба вознамерилась что-то с тобой сделать, она загодя готовит все ходы. Подумайте: мне надо было провалиться по математике в университете, надо было поступить на ветеринарный факультет, надо было получить направление в Родопы, чтобы в конце концов встретиться с Аввакумом и стать его биографом.

Я научился рвать лошадям зубы, оскоплять, осеменять, выпускать воздух из их раздутых животов, лечить от ящура, метила[3], улучшать породу черно-белого рогатого скота, бороться с куриной чумой и распознавать с первого взгляда все виды солитеров. Вначале я думал, что не выдержу, что дни мои сочтены, но постепенно привык и смирился. В конце концов, сказал я себе, ты же солдат, а солдат должен быть готов ко всему. И еще я сказал себе, что на войне вряд ли бывает лучше.

Теперь, после почти двух десятков лет ветеринарного житья-бытья, я не променял бы моего мира животных ни на какие звездные миры. Даю слово, что не променял бы корову Рашку даже на божественную Кассиопею! Я полюбил моих обреченных, бессловесных приятелей и пациентов, привязался и к их заботливым опекуншам вроде прелестной Балабаницы из Момчилова и еще более прелестной Райны — внучке дедушки Богдана. Поскольку я — человек суровый, ни Балабаница, ни Райна не осмелились ответить мне взаимностью, но я все равно любил их — тайно и упрямо.

Главное, однако, в другом. Скитаясь по пустынным горам от села к селу, по пастбищам и животноводческим фермам, по выселкам и пастушьим хижинам в горах, я открыл для себя природу. Нашу дивную природу! Солдат отправляется на учения, в походы, на войну и однажды вдруг делает открытие: кроме всего этого на свете, оказывается, есть еще и небо — голубое, бескрайнее — и лес, который шумит, поет и рассказывает. Есть и ячменные поля, похожие на златотканые коврики, которые изготовляют себе в приданое невесты из Змеицы. Солдат, увидев вдруг всю эту красоту, приходит в умиление и напрягает память, чтобы вспомнить какое-нибудь стихотворение из школьной хрестоматии, но вовремя спохватывается — ведь он человек суровый, а стишки — для мягкосердечных и мечтательных.

Он перебрасывает за плечо походный мешок, берет посошок и отправляется по тропкам в глухомань — на зимовье деда Богдана. Тропы проходят через солнечные луга, покрытые травами, изборожденные папоротниками, украшенные ромашками и , цветущей бузиной, напоенные запахом дикой герани и тимьяна. Воздух чист, небо прозрачно, мир кажется молодым, опьяненным собственным здоровьем, легкомыслием, мальчишескими мечтами. Солдат ложится в тени, отдыхает и смотрит, как над ним проплывают перламутровые лодки — облака, а неподалеку напевно жужжит дикая пчела и стрекочет в траве ранний кузнечик. «Вот она — жизнь мирного времени», — усмехнувшись, чуть презрительно, чуть высокомерно говорит солдат и, вглядываясь в прозрачную синеву неба, видит синие глаза Райны. Она никогда ему не улыбалась и почти не замечала его, когда он проходил мимо их загона, а если и заметит когда, так только кивнет ему рассеянно. Но солдат говорит себе, что равнодушие ее притворное — она напускает его на себя, чтобы скрыть свои истинные чувства.

Потом он входит в густой, сумрачный сосновый лес, таинственный, как сказки про колдунов и ведьм. Земля здесь устлана толстым слоем сухой хвои, и солдат не слышит своих шагов, будто ноги его обуты не в тяжелые башмаки с подковами, а в мягкие бархатные туфли. «Не очень-то приятно идти по такой дороге, — думает солдат. — Даже если следом будет топать вол, все равно не услышишь. Того и гляди кто-нибудь подкрадется да навалится на тебя». «Кто-нибудь» — это, конечно же, косматый лесной владыка. Да только храброму солдату все нипочем, а если он осторожно озирается, прислушивается, то, разумеется, лишь потому, что боится, как бы от его взгляда не ускользнула та или другая красавица пихта да чтобы не пройти равнодушно мимо какого-нибудь крылатого певца.

Наконец-то! Перед его глазами сверкает окрашенная золотом широкая горная излучина. Среди тучных лугов там и сям разбросаны зимние загоны и хижины овчаров, впереди всех стоит овчарня деда Богдана. В лучах заходящего солнца она похожа на самый настоящий дворец. Она сложена из камня, покрыта тонкими ветками и сеном и в зареве заката кажется отлитой из золота и бронзы.

Я угощаю дедушку Богдана табаком, он вытаскивает из-за пояса свою глиняную трубочку, набивает ее, зажигает и блаженно попыхивает. Лицо его, иссеченное мелкими морщинами, изборожденное глубокими складками, выглядит таким счастливым! Я думаю: как мало нужно человеку для счастья!

Старый Богдан зовет внучку и ласково велит ей угостить меня. Райна улыбается, но кому? Во всяком случае, не своему деду, но и не мне. Может быть, она улыбается просто так. А вероятнее всего, думаю я, она в душе улыбается мне, но старается не выдать этого, скрывает свои чувства! А может быть, думаю я, этой неопределенной улыбкой она по-своему бросает мне вызов? Кто знает, кто знает…

Райна идет в дом хлопотать по хозяйству. Она босая, гибкая, как дикая кошка, двигается легко. Даже еще более гибкая. Я думаю: какое животное из семейства кошачьих ступает осторожнее? Внимательно гляжу ей вслед, но не могу припомнить. А старый Богдан знай себе попыхивает да попыхивает закопченной трубочкой.

Райна приносит в глиняных мисочках мед и вяленые на солнце фрукты. Вдруг я спохватываюсь — ведь в сумке у меня лежит нитка цветных бус — и говорю себе: вот случай избавиться от этих бус, почему бы не подарить их девушке? Почему это я ношу их бесцельно туда-сюда? Да и место они только зря занимают — сумка-то у меня не бог весть какая большая!

Я купил эти бусы в тот же день, когда выбирал табак для дедушки Богдана. Прогуливался по главной улице Девина и увидел киоск, где продавали табак и всякие сувениры. Вот как раз то, что мне надо! — сказал я себе, имея, конечно, в виду табак. Бусы я заметил совершенно случайно, они просто сами бросились мне в глаза. Я купил их, потому что мне стало стыдно перед продавщицей. Если уж смотришь долго на какой-то предмет, да еще и улыбаешься, непременно должен его купить, иначе о тебе будут черт те что думать.

И вот, когда Райна поставила передо мной мисочку с вялеными фруктами, я вдруг вспомнил о бусах. И обрадовался, потому что мне надоело носить их с собой — ведь не выбросишь же их на дороге! Чего доброго еще разнесется слух, что я разбрасываю бусы как приманку — иди потом оправдывайся.

— Это тебе, — сказал я девушке, протягивая бусы. — Они тебе пойдут — синие, под цвет твоих глаз. Носи на здоровье!..

Райна поглядела на бусы с таким ледяным безразличием, что мне стало холодно.

— Возьми, возьми их, дочка! — входя в мое положение, сказал дед Богдан.

— Не нужны они мне! — решительно тряхнув головой, сказала Райна.

Собственно, она даже не тряхнула головой, а только наклонила ее как-то по-особенному и осталась так стоять. Своим видом она напомнила мне точь-в-точь тех упрямых козлят, которые, если что задумали, ни за что на свете не отступят от этого.

— Ты же девушка, тебе полагается украшать себя! — сказал я.

— Если мне захочется себя украсить, сорву цветок и приколю его к платью или воткну в волосы, — сказала Райна, и на губах ее мелькнула легкая усмешка, словно взмахнула крыльями майская бабочка.

Осторожной была козочка, не поддавалась ни на какие приманки! Но, может, у меня был вид распутника, развязного донжуана? Ухаживаю за невинными девушками, кружу им головы, а потом бросаю на произвол судьбы. Ну и тип! Да от такого негодяя она и одной-единственной бусинки не возьмет, не то что целое ожерелье!

Помню, вернувшись домой, я подошел к зеркалу, чтобы проверить, действительно ли я похож на безответственного, конченного в моральном отношении молодого человека. Или, точнее, похож ли я на человека, безответственного в любви, потому что мораль — понятие очень широкое и доля любви в нем не так уж велика. А некоторые современно мыслящие люди низводят ее до чего-то третьестепенного. Они считают, что если в вопросах любви ты, может быть, человек конченый, но с трудовой дисциплиной у тебя, например, хорошо, то все в порядке. Ну, как бы там ни было, я оглядел себя несколько раз, и, хотя не обнаружил в своей внешности типичных донжуанских черт, мне показалось, что вид мой все же настораживает. Глаза задумчивые и немного печальные. А ведь известно, что люди с такими глазами склонны к авантюрам и даже чуть ли не к буйству. Женщины обычно испытывают панический страх перед авантюристами. Этот страх помешал и Балабанице, и учительнице из Змеицы ответить взаимностью на мои чувства. Вот и Райна отвернулась от меня сейчас, вероятно, по той же причине. Солдатская прямота и отзывчивость таким вот фатальным образом отразились на моей внешности, а это не бог весть как обнадеживает, потому что до сих пор никому еще не удалось избавиться от своей внешности.

Вот такой суровой была моя жизнь до знакомства с Аввакумом. Став как бы тенью этого замечательного человека, я пережил много опасностей: описывая подвиги и переживания Аввакума, я и сам вроде бы участвовал во всех его невероятных приключениях. На меня повеяло легким дуновением романтики, и я стал немного другим человеком. Так происходит всегда, если ты сопричастен, пусть даже мысленно, житейским делам другого человека, который по тем или иным причинам постоянно находится на грани жизни и смерти, обычного и необыкновенного, на грани логики математика и фантазии поэта. На меня повеяло легким дуновением романтики, и я сказал себе, что, кроме коровы Рашки и проблемы повышения надоев молока, в жизни существуют и другие немаловажные вещи. Послав ко всем чертям доктора Начеву, Балабаницу, учительницу из Змеицы и внучку деда Богдана, я очинил дюжину карандашей и, засучив рукава, принялся описывать истории Аввакума. И если эти женщины все же порой появляются в его приключениях, то лишь из-за моего строгого отношения к истине: я люблю достоверность да и читатель должен увидеть, что у меня было достаточно знакомств и всяких историй с женщинами в Родопских краях.

Около десяти лет я имел счастье быть близким другом Аввакума. Говорю «близким», потому что в это время мы встречались с ним часто — то в моих краях, то в Софии, на улице Настурции. Следует сразу же пояснить, что Аввакум всегда прибывал в мое лесное царство с какой-то определенной и неотложной служебной задачей, а когда я выезжал к нему в Софию, то это было просто для развлечения. Но неизвестно почему, обычно получалось так, что я обходился без развлечений — на моем пути они не стояли, а искать их я считал ниже своего достоинства. Приезжал я обычно к Аввакуму с видом человека, которому уже невмоготу от непрестанных рискованных приключений. Аввакум, конечно, не попадался на мою удочку. Не знаю, по каким признакам, но он всегда безошибочно определял: да, мне действительно невмоготу, но не от каких-то авантюр, а от скуки размеренной, безмятежной жизни.

Как я уже сообщил в начале моих записок, мне выпало счастье быть очевидцем того, как Аввакум распутывал тугой узел нескольких очень сложных шпионских дел. Первым из них был случай в Момчилове. С тех пор прошло пятнадцать лет. После Момчиловского случая Аввакум на протяжении десяти лет принимал участие в раскрытии пяти крупных диверсий, организованных НАТО и ЦРУ. Это был самый славный период его деятельности.

Человеческие качества Аввакума — его доброта, исключительная прозорливость, умение анализировать и обобщать — поразили меня. Я был буквально потрясен его личностью — такое ощущение бывает порой у человека, когда он оказывается лицом к лицу с каким-то величественным и неповторимым чудом природы. Он стоит потрясенный, не в силах отвести глаз, а в душе его восторженно поет тысячеголосый хор и тысячи медных труб возносят благодарственный гимн природе-творцу. Да, именно так было со мной, именно такое чувство испытал я к Аввакуму в те первые месяцы нашего знакомства.

Потом, хотя чувство восхищения Аввакумом никогда не покидает меня, в душе моей наступило странное спокойствие, которое дало мне возможность еще отчетливее увидеть особые черты Аввакума, то исключительное, что было присуще его богатой натуре. Как возникло у меня желание описывать его приключения, то есть его удивительную деятельность, направленную на раскрытие сложнейших афер, о которых пойдет речь, я объяснить не могу. Побудило ли меня заняться этим множество интересных криминальных моментов, которыми изобиловали эти аферы, или то, что посредством их мне легче было постигнуть сам образ Аввакума, я тоже не в состоянии объяснить. Почем знать, может, само мое восхищение этим человеком вдохновило меня — несведущего в литературе — взяться за перо?

Теперь, много лет спустя после выхода моей первой книжки об Аввакуме, это последнее предположение кажется мне наиболее вероятным. Да, но так ли это важно? Почему бы не принять, в конце концов, такое вполне «нейтральное» объяснение, что в приключениях Аввакума я выражаю некоторые свои мысли о житейских делах? Имеет же право простой ветеринарный врач — всего-то лишь районного масштаба — думать о таких вещах. Ведь личные размышления — разумеется, строго личные, — они как опечатанная дверь, за которую никто не имеет право проникнуть. Даже инспектора Главной дирекции по удоям молока!

Да, счастливыми были для меня эти десять лет! Но, как говорится в прелестном тургеневском стихотворении, счастливые дни отшумели, быстротечные, как вешние воды. Так и это десятилетие промелькнуло в моей жизни, как короткая весенняя, пора.

Разделавшись с последней историей, на авансцене которой фигурировала одна известная балерина, Аввакум вскоре уехал в Италию, чтобы разыскать и изучить какие-то материалы, необходимые ему для работы над новой книгой. Он намекнул мне, что вернется, видимо, скоро, и бодро пообещал писать почаще, чтобы я спокойно работал над своими записками о последнем его приключении. Но случилось так, что первую весточку от него я получил чуть ли не через год. Он прислал мне из Рима открытку с видом на Via Apia[4], на оборотной стороне открытки он написал: «Sic transit gloria mundi»[5]. И больше ни слова.

Некогда по Via Apia проходили победоносные легионы, ехали триумфальные колесницы императоров, видела она и пресыщенных патрициев, и украшенных, словно весталки венками, куртизанок, которых несли в носилках. Теперь эта безлюдная тихая дорога, уходящая к горизонту, с возвышающимися кое-где руинами, напоминала дремлющего в тени старца, которому снятся чудесные, но давно прошедшие времена. Как мне стало грустно. Бедная Via Apia!

Но ведь мог же Аввакум черкнуть мне еще хотя бы несколько слов — сообщить, как он себя чувствует или же в крайнем случае спросить, как себя чувствую я. Ничто не мешало ему написать и пару слов о погоде. Например: «Тут солнечно!» Либо, как это обычно делают те, кто находится за пределами родины, уведомить меня — всерьез или просто утешить, все равно: «Тогда-то и тогда-то намереваюсь вернуться!» Ему же ничего не стоило написать несколько этих общепринятых фраз. Но он их не написал. Более того, он даже не сообщил своего адреса! Короче говоря, он не желал получить от меня ответ.

Ну, ладно, Via Apia — это просто старец, вспоминающий славное, но далекое прошлое. Открытка не испортит мне настроения: человек я не сентиментальный и не люблю печальные пейзажи! Разорвав ее на мелкие кусочки, я швырнул их в очаг, чтобы они превратились в дым.

Потом мне вспомнилась моя прошлая солдатская жизнь, и так захотелось снова забросить за плечо походный мешок и отправиться по старым тропам, хотя теперь мне полагалось находиться в районном центре. Меня повысили в должности, сделали старшим врачом, и, выходит, мне уже не к лицу забрасывать за плечо какие-то мешки и скитаться по всяким тропам.

Как бы там ни было, я все же отправился. Но старые тропы были уже не теми, какими я знал их десять лет назад. Некоторые превратились в асфальтированные дороги, и по ним мчались легковые машины. Запахи дикой герани и тимьяна, пьянящий аромат цветущей бузины — эти прелести моего края теперь сосуществуют с клубами автомобильного чада и запахом бензиновой гари. Деда Богдана уже нет среди живых, Райна вышла замуж против воли родителей за какого-то знатного шахтера и уехала с ним в Мадан. Та самая Балабаница, которая, как крепкое вино, кружила мужчинам головы, уже перешагнула за четвертый десяток и превратилась во вполне солидную матрону — ни о какой Мессалине теперь не могло быть и речи. Да, изменился окружающий мир, и солдату было не так уж интересно бродить по облагороженным цивилизацией тропам.

Кого побеждать, чьи женские сердца покорять, какого косматого лесного владыку вызывать? Даже обе красавицы коровы, Рашка и Лапка, уже превратились в воспоминания.

И вот пришло солдату время почувствовать себя тем космонавтом, который летал по просторам галактики всего лишь каких-то десять лет, но, вернувшись на Землю, понял, что в действительности он летал не десять, а сто лет. Потому что десять лет небесных равнялись ста годам земным. И настолько переменились за эти сто лет родная планета, нравы ее обитателей, что он не мог их узнать и почувствовал себя пришельцем из другого мира.

Вот какой мертвой точки достиг я на своем жизненном пути! А хотелось ли мне переступить через нее — один бог ведает, потому что в груди моей уже не пылали жизнеутверждающие чувства. Вокруг моего сердца образовалась пустота. Дела мои принимали явно плохой оборот. Но прежде чем случиться самому худшему — а это уже казалось неизбежным, — из Италии вернулся Аввакум. Словно сама судьба пригнала его сюда или какое-нибудь кибернетическое устройство. А может, его своевременное возвращение было чистой случайностью. Из этих трех вероятностей одна, безусловно, в мою пользу, а может быть, действовали в мою пользу и все три одновременно. Ладно, как бы там ни было, Аввакум сразу, просто тотчас же, понял, что с чувствами у меня обстоит неважнецки. С первого взгляда ему стало ясно: не все ладно в королевстве Датском! Поэтому на следующий же день он предложил мне, как будто это невзначай пришло ему в голову, покинуть Родопские края.

— Если человек засиживается на одном месте и на одной работе, он начинает скисать! — сказал Аввакум и, улыбнувшись, добавил. — Конечно, если служба его не архиерейская!

Он повез меня обедать в загородный ресторан на Витошу, и там, как будто заказ был сделан заранее, официант подал нам жареного петуха, начиненного крепко наперченным фаршем из печенки и риса, туршию, козий сыр и теплые ржаные лепешки, украшенные посередке жареным яйцом. Налил нам в объемистые глиняные чарки красное вино.

— Какой сегодня день? — спросил Аввакум.

— Среда, двадцать четвертое октября, — машинально ответил я.

— Именно в этот день одиннадцать лет назад мы сидели с тобой за таким же точно столом, но настоящим, деревенским. Угощались жареным петухом, козьим сыром и горьким перцем. А ты помнишь, где это было?

Кровь горячей волной хлынула мне в сердце, и в моей остывшей душе засияло солнце.

— У бай Гроздана, в Момчилове! — улыбаясь, ответил я.

— Сегодня исполняется ровно одиннадцать лет со дня завершения Момчиловского дела, — задумчиво сказал Аввакум. — Одиннадцать лет!.. — Помолчав немного, он налил вина, поднял свою чарку. — Дела давно минувших дней… Были и сплыли! — заключил он и рассмеялся.

Я заметил, что, хоть он и старался казаться веселым, улыбка его была скорее грустной, а в уголках тонких губ пролегли две горькие складки.

— Если человек засиживается на одном месте и на одной работе, он непременно скисает! — вернулся он вдруг к мысли, высказанной утром.

Теперь я уже знал, что он больше не занимается «теми» делами, а с головой окунулся в позднеримскую эпоху и надеется, что через несколько лет доберется до ранневизантийской. Относительно же меня он был твердо уверен, что я должен покинуть село и вообще ветеринарную службу. Самое лучшее, что я мог бы сделать, считал он, — это поступить в какой-нибудь научно-исследовательский институт.

— Их ведь теперь столько развелось! — сказал Аввакум. — Сейчас вот создается специальная Лаборатория вирусологических исследований. Это научное учреждение будет заниматься проблемами вирусологии не только в плане человеческого организма, но и организма животных. Вот самое подходящее место для твоей нежной души!

Я совершенно не был подготовлен к научной деятельности и потому с сожалением пожал плечами. Аввакум, привыкший читать мои мысли, покачал головой.

— Не тревожься! — сказал он. — За какой-нибудь год тебя введут в курс науки о вирусах. Да ты у меня еще таким ученым станешь! Ого-го!

Я так и не понял по его тону, каким же ученым — стоящим или никудышным — он меня видит, да и не сумел отгадать, какая у него улыбка — веселая или грустная.

Вот так я попал в нашу «ЛС-4». Уехав из Момчилова, где когда-то славилась рекордными надоями корова Рашка и где мне довелось пройти через длинный ряд донжуанских и темных шпионских историй, я очутился наконец-то у тихой пристани, носящей название «Лаборатория вирусологических исследований». Здесь я надеялся провести хотя бы год-другой безмятежной жизни. Но не тут-то было… Два дня назад я оказался в самом центре криминальной истории, достойной называться «кражей века».

P.S. Что касается моих встреч с Аввакумом, то, само собой разумеется, они стали реже. Вирусы и поздне-римская эпоха — это ведь действительно величины несовместимые. Но когда придет этому время, я еще расскажу вам кое-что об Аввакуме… Если, конечно, следователь не передаст меня в руки прокурора или же новое существо, которое мы извлекли из заднего прохода дьявола, как бесстыдно выразился Кирилков, не отправит меня на тот свет!

В своем стремлении к благоденствию человечество рождает мечтателей. Одни из них, засучив рукава, стараются придумать универсальное философское средство против зла; другие —универсальное химическое средство для добывания искусственного золота; третьи — универсальную вакцину против всех видов гриппа… Вмешиваться в опыты философов и алхимиков, высказывать догадки относительно того, насколько эти опыты будут успешны, не мое дело, но я с уверенностью могу утверждать, что профессор Марков сумел бы взять свою «универсальную» вакцину за рога, если б с ним не сыграл мерзкой шутки дьявол. Как говорит Найден Кирилков, в своих поисках «универсальной» профессор, безусловно, пользовался помощью дьявола, иначе как бы он мог создать свой чумоподобный вирус? Само собой разумеется, создать нечто чумоподобное человек может только с помощью дьявола. А дьявол, сообразив, какое благо принесет людям это чумоподбное, сразу же стал действовать: выкрал из несгораемого шкафа новое существо — то ли сам, то ли с помощью подставного лица, — подвел под монастырь, как говорится, профессора, да еще и взревел ему вдогонку; «Держите вора!» Так одним ударом дьявол убил сразу двух зайцев: лишил человечество универсальной противогриппозной вакцины и наклеил на лоб профессора ярлык: «Враг общества!»

До сих пор я часто брался за свои записи, вел их параллельно со следствием, но после того, как арестовали профессора, забросил карандаш и послал все к чертовой бабушке. Только и было мне теперь дела, что писать!

Продолжил я свои записи, лишь когда закончилось следствие. Короче говоря, post factum. Но и это имеет свою положительную сторону: я использовал магнитофонные записи, протоколы, рассказы третьих лиц. Этот ценный материал помог мне восстановить события в их истинном виде, без домыслов. Придуманы только имена введенных в действие персонажей. И если вопреки этим мерам кто-нибудь все же узнает себя или у кого-то возникнет опасение, что я имел в виду его (хоть и знает, что ошибается), я за подобную мнительность не отвечаю.

Около девяти часов утра 24 октября вдруг раздался звонок обычно безмолвствовавшего телефона спецсвязи, стоявшего на моем письменном столе. Я был приятно взволнован: меня вызывал министр. В его кабинете я застал генерала Анастасова, начальника нашего управления. Генерал Анастасов был очень высокого мнения о моем предшественнике полковнике Манове. Он называл время работы полковника Манова «золотым веком» отдела, и поэтому, встречая полковника, который был мне, в общем, симпатичен, я испытывал довольно кислое чувство соперника, которому судья на соревнованиях несправедливо занизил оценки. Должен сказать, что министр точно так же относился к моему предшественнику. Когда я вступал в должность, он сказал: «Надеюсь, полковник Элефтеров, вы продолжите традиции вашего предшественника Манова и умножите славу, которую он оставил вам в наследство!» Да пропади она пропадом, эта слава! Во времена полковника Манова приобрести ее было парой пустяков. Ведь известно, каковы были методы шпионажа в те годы… Примитив! Человек с четырехклассным образованием мог стать Наполеоном!

— Вам предстоит крупное дело, Элефтеров! — сказал министр.

«Дай бог! — подумал я, — дай бог, и на моей улице будет праздник! Потому что человек только тогда становится чем-то, когда он набирает очки, а не сидит сложа руки».

— Дело действительно крупное! — подчеркнул в свою очередь генерал.

«Что ж, хорошо! Хорошо, если бы это было так, — подумал я. — Ведь за год — с того времени, как я принял отдел, — ничего значительного мне не выпадало, ничто еще не радовало душу. Одними только мелочами пробавлялся, словно пенсионер какой».

Министр пригласил меня сесть. Пока он проглядывал свои заметки, генерал намекнул мне:

— История в стиле Аввакума Захова, товарищ Элефтеров! — и улыбнулся, вызывающе поблескивая глазами.

Меня словно ушатом холодной воды окатили! Да, начальство явно недолюбливает меня! Ведь хорошо известно, что я не признаю легенды, именуемой «Аввакум Захов», во всяком случае, не превозношу до небес его талантов, но как раз поэтому Анастасов, похоже, не упускает случая подразнить меня. Что поделаешь, генерал, извините, но я не из тех, кто слепо верит всяким мифам! Теперь другие времена, контрразведчик не ходит с лупой в бумажнике, с фальшивой бородой в чемоданчике и с правилами дедуктивного мышления в голове. Теперь контрразведчик — это часть умной электронно-вычислительной машины, именуемой «Управление X», и его мастерство состоит в том, что он точно и безупречно выполняет свои функции именно как часть этой гигантской машины. Все остальное — это литература и обветшавшая суетность!

— Что с вами? Болит зуб? — испытующе глядя на меня, спросил министр.

Генерал рассмеялся. Он человек веселый и не упустит случая посмеяться, если есть над чем.

— Товарищ генерал напомнил мне о полковнике Захове, а вы же знаете, что я не принадлежу к числу его поклонников! — пришлось пояснить мне.

— Нет, не знаю, — равнодушно сказал министр.

— И я не знал, что вас так раздражает разговор на эту тему! — заметил генерал, бросив на меня хмурый взгляд.

Наступило неловкое молчание. Его нарушил министр.

— Полчаса назад, — сказал он, — нам сообщили, что в Четвертом отделении Лаборатории вирусологических исследований исчезла склянка, содержащая вирусы, сходные с бациллами чумы. Если эти вирусы каким-то образом попадут в городской водопровод или же в одно из звеньев общественного питания, город, да и вся страна будут поражены страшной эпидемией. Чтобы не создавать паники, мы с генералом решили держать это исчезновение в строжайшей тайне. Сотрудникам лаборатории будет известно, что исчез совершенно безопасный раствор, но персонал Четвертого отделения не должен покидать своих рабочих мест до нашего распоряжения. Общее руководство операцией по розыску похищенной склянки я возлагаю на генерала Анастасова, а непосредственное выполнение операции поручаю лично вам. Срочно включайте в работу весь свой отдел.

Вот это называется удар! Меня бросило в дрожь. Задача была огромная и мудреная — не сравнить с прежними пустячными делами. Да и когда же, черт возьми, я имел дело с вирусами, с вирусологией и людьми, занимающимися этой наукой!?

— Разрешите задать вам вопрос для моей личной ориентации, — попросил я министра. Он кивнул, и я продолжал: — Раз вы поручаете это дело нашему управлению, значит, вы убеждены, что исчезновение вируса носит политический характер? Я правильно вас понял?

— А как же иначе можно понимать это?! — искренне удивился министр.

В приемной, прежде чем расстаться, генерал Анастасов сказал мне:

— В двенадцать ноль-ноль жду вас в своем кабинете. Доложите вашу гипотезу. Но если вы принесете похищенную склянку, уверяю вас, что она вполне заменит гипотезу и я буду удовлетворен!

Он улыбнулся и, хотя начал разговор со мной официально, дружески пожал мне руку и пожелал успеха.

Тот же день. Прежде всего скажу о погоде: она отвратительная. Не переставая идет дождь. Но идет не как положено: нет того, чтобы за час, за два вылиться ему до конца, а моросит — мелкий, частый. Моросит упорно и с таким спокойствием, от которого, кажется, вот-вот лопнут нервы. Можно подумать, что он моросит от самого сотворения мира. Ужасно. А говорят, Аввакум любит дождливую погоду. Ненормальный какой-то! Я спросил однажды доцента Калмукова, почему некоторые люди любят дождливую погоду. Покачав головой, он ответил: «Наверное, это люди с нездоровой психикой». Тогда я спросил его, полагает ли он, что и у Аввакума 3 ахова тоже нездоровая психика. Доцент покраснел и смущенно пробормотал, что сказал это вообще о людях, которые любят дождливую! погоду, не имея в виду никого конкретно.

Для подготовки моего доклада генерал Анастасов поторопился назначить мне i в качестве помощника капитана Баласчева. Пока я обдумывал, кого бы взять в помощники — ведь это мое право выбрать себе помощника, — он, капитан Баласчев, уже прибыл. Черт бы его побрал! Подозреваю, что он симпатизирует Аввакуму, иначе генерал не навязал бы его на мою голову.

Консультантом по научной части я взял доцента Калмукова.

По дороге в лабораторию доцент Калмуков на скорую руку познакомил меня с вирусами как первичной формой жизни, а также с экспериментом профессора Маркова по созданию универсальной противогриппозной вакцины. Я спросил его, как лично он смотрит на эту проблему. Калмуков ответил, что в научной среде отнеслись скептически к эксперименту профессора Маркова. Затем я поинтересовался, верит ли он в то, что профессор создал действительно новый вирус, и возможно ли, чтобы этот новый вирус обладал токсической силой чумной бациллы. Калмуков сказал, что получить генетическим путем вирус с новыми качествами теоретически вполне возможно, хотя практически этого пока никто еще не достиг. Он сказал также, что теоретически вполне возможно создать вирус, не только подобный чумной бацилле, но даже превосходящий ее своей токсичностью. Он заключил свою мысль словами «к сожалению», и я почувствовал, как что-то вдруг кольнуло мне сердце. Обычно люди Аввакума подчеркивали, что в работе своей они придерживаются принципов гуманизма. Я тоже придерживаюсь принципов гуманизма, но извергов типа Пиночета и прочих я с великим удовольствием угостил бы порцией чумных и чумоподобных бацилл. Нет, я не абстрактный гуманист!

В десять часов мы подъехали к лаборатории и поставили машину у входа. Как я и ожидал, входная дверь была заперта, а ключ находился у строгого старшины. В холле сидели, повесив носы, четверо посетителей. Я приказал Баласчеву обыскать их и, если у них не будет обнаружено ничего подозрительного, выпроводить отсюда. А сам направился к главному директору.

Как всякий интеллигент в подобных случаях, главный директор выглядел довольно растерянным. Но он все же догадался еще при первом сигнале профессора Маркова объявить по специальному устройству тревогу и закрыть все выходы из здания. Я отметил проявленную им сообразительность и поблагодарил его. Затем я спросил, что он знает о вирусе профессора Маркова и считает ли он, что токсичность этого вируса равносильна токсичности чумной бациллы. Главный директор сказал, что самолично проверил токсический эффект нового вируса и считает, что по своей силе он почти не уступает чумной бацилле.

— Ну да! — воскликнул я, с удовлетворением отмечая, что наконец-то осознал всю важность возложенной на меня задачи. — Ну да, эта штуковина может причинить колоссальное зло, если окажется у врага.

Главный директор развел руками, лицо его побледнело. Это был красивый мужчина с седеющими висками и высоким, слегка наморщенным лбом.

— Да, если эта «штуковина» попадет в руки вредителя… — глухо произнес он и осекся. Замигав, словно в глаза ему ударил ослепительный свет, он продолжил: — Если она попадет в руки какого-нибудь вредителя, столица будет парализована за двадцать четыре часа, вся наша страна окажется под ошеломляющими ударами в следующие сорок восемь часов, а через неделю уже вся прилегающая к ней часть Европы превратится в сплошной лазарет…

Он провел рукой по лбу, на котором выступил холодный пот, и умолк. Должен признаться, в эту минуту и меня охватила паника, какой-то неописуемый страх. Когда-то мне пришлось стоять перед нацеленными на меня автоматами предателей, но и тогда я не испытывал такого отвратительного чувства, черт бы его побрал! Даже желудок свело судорогой. И я сказал себе: «Вот ты хотел отразить настоящий удар, хотел набрать побольше очков, но каково придется тебе теперь, а? Каково придется?»

В эту критическую минуту капитан Баласчев откашлялся и попросил разрешения расставить своих людей, чтобы начать действовать.

— Погоди, — сказал я ему, — дело это очень важное, и потому всю работу будешь вести только по моим указаниям и под моим наблюдением. А сейчас я хочу задать еще один, последний вопрос. — И, обращаясь к главному директору, спросил: — Подозреваете ли вы кого-нибудь и есть ли у вас какое-то объяснение случившемуся?

— Я никого не подозреваю, — сказал, горько усмехнувшись, директор. — Никого из моих людей, — уточнил он. И добавил словно через силу: — То, что случилось, кажется мне необъяснимым. У нас в здании установлено специальное электронное контрольное устройство. Оно не позволит незаметно вынести из здания даже булавку, не то что пол-литровую склянку, наполненную раствором!

Я вообще отношусь к технике с большим уважением, а электронно-вычислительную технику просто обожаю. Но тут я скептически поджал губы и сказал вызывающе:

— Ну, мы на нее еще поглядим, на эту вашу кибернетику! — и вышел с капитаном Баласчевым из кабинета.

Мы поднялись на четвертый этаж. Перед входом в отделение стоял пост внутренней охраны. Еще один пост был поставлен по моему указанию у выхода на лестницу, так что теперь, как говорится, даже муха не могла ни пролететь туда, ни вылететь оттуда. Сотрудникам отделения, включая профессора Маркова, я велел не трогаться со своих рабочих мест. Профессор даже не шелохнулся за все время в своей «кабине». Затем я разрешил ребятам Баласчева приступить к делу. Одни снимали отпечатки пальцев с замка входной двери, другие — с ручек несгораемого шкафа, третьи — следы на полу, четвертые старались обнаружить «необычное» положение некоторых предметов, пятые снимали отпечатки пальцев у сотрудников отделения, в том числе и у профессора. Специалисты изучали состояние оконных решеток и рам, осматривали потолок, полы, подсобные помещения, личные шкафчики персонала. Все эти операции продолжались около часа. За это же самое время мы с капитаном Баласчевым успели изучить обстановку вокруг здания, парадный и черный входы, ограду и следы возле нее, насколько в такую отвратительную дождливую погоду вообще можно было различить какие-то следы. Пока мы кружили взад-вперед, наши люди проверяли пропуска, выданные посетителям с середины вчерашнего дня до девяти часов нынешнего утра. Собранные материалы сразу же курьерскими машинами отправляли на исследование. Посредством специальной машины, оснащенной рацией, установили прямую связь с министерством и с различными техническими службами.

Под конец проверили кибернетическую систему. Я сунул за подкладку пиджака маленькую бутылочку и быстро прошел через проверочную зону. Раздался страшный вой, загорелись красные лампы сигнала тревоги, мгновенно опустились железные решетки перед всеми выходами. Система работала безупречно.

Ровно в одиннадцать ноль-ноль я снова вошел в помещение злополучной . «ЛС-4». Должен признаться, черт побери, что порог ее я перешагнул с каким-то озлоблением, потому что, пока мыс капитаном ходили туда-сюда, в голове у меня начало выкристаллизовываться достаточно правильное предположение. Я поздоровался за руку с сотрудниками. Их было шесть человек: пятеро мужчин, включая профессора, и одна женщина-лаборантка. Я вряд ли был изысканно любезен с ними: заставил их повторить свои имена и отдал распоряжение фотографу снять каждого анфас и в профиль. После этого собрал всех посередине помещения в кружок, сообщил свое имя и посоветовал им быть предельно откровенными.

— Только при одном условии. — заявил самый молодой из них, Найден Кирилков, нахально разглядывая меня и выпуская дым сигареты прямо мне в лицо. — Только при одном условии, — повторил он. — А именно: вы не будете требовать от нашего профессора, чтобы он стоял навытяжку, словно наказанный ученик.

В груди у меня закипело, но я сдержался и сказал спокойно:

— Мне и в голову не могло прийти держать вашего профессора в такой позе. Пожалуйста! Вы все можете стоять, сидеть, лежать на животе — как вам заблагорассудится. Это ваше личное дело. Я требую от вас только откровенности, и больше ничего.

— Я бы лег, — снова подал реплику этот нахал, — и тем более рядом со своей коллегой Спасовой, но в данный момент тут лежать не на чем.

Спасова, лаборантка, вся залилась краской и опустила голову, а я подумал, что Кирилкова надо крепко держать в руках.

— Если вы будете неуважительно относиться к следствию, — сказал я, — то вынудите меня действительно обращаться с вами, как с плохим учеником.

— Если вы себе позволите подобное, — заявил этот нахал. — то дьявол, который нам друг и компаньон, устроит вам такой номер, что вы всю жизнь будете сожалеть об этом!

— Это еще что! — воскликнул я.

— А то, что дьявол наверняка уже взял вас на заметку! — серьезно заявил наглец Кирилков и рассмеялся. Но я держал себя в руках.

— Смеется весело тот, кто смеется последним! — напомнил я Кирилкову, пытавшемуся играть роль остряка, и, обращаясь к профессору, предложил: — Теперь мы пойдем к вам за ширму, и вы расскажете все по порядку, начиная со второй половины вчерашнего дня и кончая событиями нынешнего утра.

Кирилков поглядел на свои часы. Теперь рассмеялся я и сказал ему:

— Не глядите, это бессмысленно. Вы и ваши коллеги не покинете здания, пока не получите моего разрешения.

Потом я попросил всех выйти в коридор и ждать там.

Профессор прервал свой рассказ на том моменте, когда сургуч пролился на оба конца шнура и Войн Константинов и Недьо Недев ждали, пока он снимет с пальца свой золотой перстень.

— Ну, а дальше? — спросил я.

— Тогда я вдруг вспомнил, что не запер склянку в несгораемом шкафу.

— Как же вы могли забыть?! — удивился я. Профессор развел руками.

— Ведь вам лучше всех было известно, что содержится в этой склянке!

— Не только мне — все знали, что содержит в себе эта склянка. Потому мы и закрывали ее в несгораемом шкафу, потому и запечатывали дверь!

— Но на вас лежит самая большая ответственность. Профессор молча поднял на меня глаза, и взгляд его, словно паровой пресс, сдавил меня. Черти бы тебя побрали! Ишь, как давит! Да только зря, не на того напал! — подумал я и спросил строго:

— Что было потом?

— Потом я предложил коллегам вместе войти внутрь и, как это мы обычно делали, запереть в сейфе склянку на глазах у всех.

— Почему на глазах у всех?

— Мы так договорились.

— Почему вы предложили вашим коллегам войти, вместе с вами?

— Чтобы они видели меня и то, что я буду делать со склянкой.

— И ваши коллеги вошли вместе с вами?

— Нет, они отказались.

— Значит, они не видели ни вас, ни того, что вы делали со склянкой.

Профессор пожал плечами.

— Выходит, свидетелем вашим был один господь бог, как говорится! — усмехнулся я.

— На что вы намекаете?! — возмутился он и впился, проклятый, взглядом мне в лицо — казалось, меня стукнули по лбу тяжелым молотом.

— Позвольте, почему вы думаете, что я на что-то намекаю? — с недоумевающим видом спросил я. — Что это вам пришло в голову?

— Мне пришло в голову, что в вашу голову приходят разные глупости, — раздраженно ответил профессор.

Ну и профессор!

— Пока достаточно, — сказал я. — Продолжим после обеда.

Я велел Баласчеву обеспечить каждому по порции жаркого и чашке кофе.

Ох, уж эти воспитанники Аввакума! Баласчев, оказывается, уже позаботился, да еще и утер мне нос: кроме жаркого и кофе, в дневное довольствие каждого сотрудника «ЛС-4» вошли еще два пирожных и апельсин!

За то, что кто-то из этих людей поджег у нас под ногами землю, Баласчев услаждает всех их, включая и поджигателей, пирожными и апельсинами. Ищите и здесь Аввакума!

Принимая во внимание результаты технической экспертизы, проверки посетителей, тщательного осмотра здания и помещения «ЛС-4», результаты исследований целой группы специалистов, а также исходя из личных наблюдений, мне удалось сделать некоторые первые выводы. Я уверен, добавив к ним результаты допросов, которые рассчитываю провести до вечера, что окончательный вывод непременно приведет меня к похитителю склянки и к самой склянке, если она еще существует или же если она все еще находится в нашей стране.

Я строю свою гипотезу на основе тезиса, что подмена подлинной склянки фальшивой была совершена не кем-то посторонним, а одним из тех, кто работает в отделении. Почему? Потому что проникнуть в здание после конца рабочего дня постороннему лицу просто невозможно. Тем более невозможно проникновение посторонних в помещение «ЛС-4», где входная дверь после окончания рабочего дня была аккуратно опечатана сургучной печатью. Защищенные металлическими решетками окна и входные двери, милицейская охрана, кибернетическое устройство — все это делает абсолютно невозможным проникновение кого-то постороннего. Как же, в таком случае, произошла подмена склянки? Подмена склянки была совершена непосредственно сразу же после конца рабочего дня, при выходе из «ЛС-4», но до того, как были опечатаны двери помещения. Как же произошла подмена? Под предлогом, что он забыл закрыть склянку в несгораемом шкафу, профессор один вернулся в лабораторное помещение. Воспользовавшись благоприятной ситуацией — именно тем, что он был там один и никто ниоткуда за ним не наблюдал, — профессор закрыл в шкафу заранее приготовленную им склянку с фальшивым раствором и на следующее утро, открыв шкаф, естественно, обнаружил там ту самую склянку, но разыграл уже известную сцену с мнимым похищением.

Необходимо выяснить прежде всего, где спрятана пропавшая склянка. Надо исходить из предположения, что она не вынесена из здания — похититель старается избежать риска быть раскрытым действующим там специальным электронным устройством. Но все же существует некоторая вероятность, хотя и минимальная, что склянка вынесена и кому-то передана.

Второе, что необходимо выяснить, — это мотивы, цель преступления. Кому нужна была эта склянка и зачем.

Обдумывая многократно свою гипотезу, я с каждым разом оставался все более удовлетворенным ею. В ней трудно было найти слабое место. И главной причиной моего удовлетворения было то, что гипотеза моя, все выводы ее основывались на реальных данных экспертизы и сопоставлении фактов, а не на всяких там дедукциях, психологии и глубокомысленных размышлениях, какими славился Аввакум Захов.

Генерал Анастасов вызвал на совещание своих помощников, чтобы обсудить мою гипотезу в более широком кругу. Закончив ее изложение, я поглядел на генерала, надеясь увидеть его лицо просветленным, согретым лучом надежды, но, к моему удивлению, он сидел за столом мрачный и даже не удостоил меня взглядом. Я обвел глазами остальных — и они тоже казались мрачными. Улыбался только Баласчев, а может, это мне показалось, потому что лицо его вообще было приветливым.

Вот те и на! То ли я неправильно изложил свою точку зрения, то ли они неправильно меня поняли!

Потом начались высказывания. И каждый недоумевал: зачем, черт побери, профессору выкрадывать то, что он сам создал? А Баласчев, мой любезный помощник, позволил себе даже усомниться и в первой части моей гипотезы: в том, что в здание, а особенно в помещение «ЛС-4» не мог проникнуть никто посторонний.

— Во-первых, — сказал он, — поддельные ключи от несгораемого шкафа может иметь каждый. Во-вторых, сделать вторую сургучную печать можно за две-три минуты, а будет отпечатано на сургуче изображение Августа или Юстиниана — это не имеет никакого практического значения, так» К2К и один и другой получаются на печати одинаково неясно. В-третьих, постороннее лицо может проникнуть и вместе с группой уборщиков. Они одеваются в котельной. Когда они напялят на себя кепки, халаты, косынки — попробуй распознай, кто из них Стоян, а кто Иванка. Каждый показывает при входе пропуск, но ведь как раз пропуск легче всего подделать — ведь это просто бумажка, которую любой может отпечатать и заполнить. Группа уборщиков состоит из двенадцати человек — девяти мужчин и трех женщин. Состав этой группы часто меняется: непрестанно кто-то увольняется и поступают новые люди.Так что даже сами уборщики не могут хорошо знать друг друга, не то что вахтеры и милиционеры — те просто не успевают запомнить их всех в лицо. Достаточно в этот день кому-то из группы отсутствовать или же сделать так, чтобы кто-то отсутствовал, и его место легко может занять так называемое постороннее лицо. Постороннему лицу, не лишенному самообладания и ловкости, проникнуть в здание лаборатории не составит особого труда… Но вы скажете, — продолжал Баласчев, — а как же кибернетическое устройство?! Да, это бдительная машина! Ну, а много ли надо, чтобы она перестала быть такой? Вытащите какой-нибудь штепсель, выключите ток, и бдительная машина тотчас же превратится в набор пассивных, бездействующих деталей.

Под конец слово взял генерал. Что касается возможности проникнуть в здание, сказал он, то в моей гипотезе достаточно реализма. Похвалил меня за широкое использование данных технической экспертизы. О моем предположении, что склянку подменил кто-то из сотрудников и сразу же после окончания рабочего дня, генерал сказал, что оно заслуживает известного внимания, хотя с моим главным выводом — что кражу совершил профессор, — Он согласиться не может, во всяком случае пока. Зачем профессору выкрадывать то. что он сам создал? Эта мысль кажется и ему абсурдной. Кроме того, ведь профессор — наш, проверенный товарищ.

Вот те на! Да разве генерал не знает, что и среди как будто бы проверенных товарищей бывают изменники!

В жилах моих течет не вода, потому я сказал, что придерживаюсь своей гипотезы и ее конечного вывода. Подменил склянки с вирусом сам профессор, а какие мотивы были у него — вот теперь мы и будем разбираться. Но для этого потребуется еще немного времени.

— Завтра к обеду я надеюсь представить вам личное признание похитителя, — сказал я генералу.

Стараясь говорить сдержанно, что ему удавалось с трудом, генерал сказал:

— Я предпочитаю, полковник Элефтеров, чтобы вы представили мне склянку! Запомните это! А что касается признания похитителя, я вооружусь терпением и подожду.

Когда сотрудники вышли, генерал подошел ко мне, поглядел мне в глаза, словно старался увидеть в них что-то, и озабоченно покачал головой.

— Когда я слушал только что твою экспозицию, — сказал он, — у меня было такое чувство, что дьявол помутил твой рассудок! Как мог ты говорить такое о профессоре?

— Если действительно окажется, что это сделал не профессор, вам придется немедленно отправить меня на лечение в психиатрическую клинику, потому что тогда я уже начну верить в духов! Либо сам профессор подменил склянку, либо какой-то дух проник через трубу и заварил всю эту кашу. Одно из двух. То, что говорит Баласчев, — просто плод его фантазии. Никто посторонний проникнуть туда не может!

— Жаль мне тебя, Элефтеров! — вздохнув, сказал генерал. — Став начальником отдела, ты впервые столкнулся с задачей потруднее, и тебе уже мерещатся духи! Во времена полковника Манова и Аввакума Захова решение трудных задач считалось праздником.

В глазах у меня потемнело, и я попросил разрешения удалиться.

По дороге в лабораторию я все время думал о том, как избавиться от своего помощника. Мне не хотелось, чтобы он присутствовал на допросах, но и не стоило создавать впечатления, будто я не доверяю ему или же хочу отстранить его от дела. Избрав среднюю линию поведения, я сказал ему, когда наша машина остановилась перед входом в лабораторию:

— Вот вам, капитан, два задания. Во-первых, выясните, спускался ли профессор или кто-то из его сотрудников в другие отделения, на нижние этажи, с кем и где они встречались, сколько времени разговаривали. Во-вторых, соберите побольше сведений о французском периоде жизни профессора: на какие средства он жил, когда проходил специализацию, в какой среде вращался, как к нему относились официальные власти. — Я намеренно обратился к капитану на вы — пусть все же у него хоть что-то застрянет в голове.

— Вы хотите узнать, во-первых, не спрятал ли профессор склянки где-нибудь на нижних этажах и, во-вторых, не имел ли он, находясь в Париже, связей с сомнительными людьми. Я правильно вас понял? — улыбаясь, спросил Баласчев.

Ну и хитрец!

Я ответил ему достойным образом:

— Понимайте меня, капитан, как хотите, но занимайтесь только тем, что я вам поручил!

Пусть видит, что и мы — не признающие Аввакума — не лыком шиты!

Дождь все еще продолжал отвратительно моросить.

Компанию из Четвертого отделения я застал настроенной воинственно. Профессор сделал вид, что не замечает меня. Найден Кирилков, работавший с электронным микроскопом, подал мне знак не приближаться к нему. Войн Константинов кипятил в колбе какую-то мерзость, и вокруг разносилась невыносимая вонь. Остальные сидели спиной к двери и, когда я вошел, даже не повернули головы. Каждый — от профессора до лаборантки — делал вид, что обращает на меня ноль внимания, желая тем самым продемонстрировать, что не имеет ничего общего с историей, из-за которой я сюда прибыл. «Ах, вот оно что, голубчики… Ну, посмотрим!» — подумал я, снял шляпу и поздоровался с ними.

— Сюда в пальто и шляпе не входят, гражданин! — обернувшись ко мне, сказал Найден Кирилков. Он окинул меня недовольным взглядом и, кивнув на дверь, продолжал: — Разденьтесь в коридоре, гражданин, возьмите из какого-нибудь шкафчика белый халат и тогда уж благоволите войти.

— Благодарю! Буду относиться с уважением к вашим порядкам. Раз такой порядок существует, надо его соблюдать, — сказал я и, надев белый халат, спросил остряка: — Ну, а теперь есть замечания?

Кирилков смерил меня критическим, даже несколько злобным, как мне показалось, взглядом и покачал головой. Я в свою очередь кивнул ему и засмеялся, хотя смеяться было нечему. Нет, в тот день я не владел своими нервами, генерал верно заметил, что со мною происходит что-то необычное.

— Сейчас, — сказал я, стараясь удержать на своем лице улыбку (что это была за улыбка, один дьявол знает!), — сейчас, — повторил я, — будьте любезны, возьмите стулья и выйдите в коридор. Я буду вызывать вас по очереди для небольшого разговора, чтобы поскорее прояснить эту загадочную историю.

— Ничего вы не проясните! — бросил презрительно, пожав плечами, Найден Кирилков и принялся выключать лампы, укрепленные над микроскопом. — Я ведь уже вам сказал: это проделки дьявола, а, как известно, дьявольские проделки выяснению не подлежат.

— Даже дьявол со своими проделками подожмет хвост, если им по-настоящему займется человек! — обозлился я. Мне надоели его запугивания.

— Уважаемый профессор, вспомните, пожалуйста, вчера после обеда вы работали со злополучной склянкой? — спросил я.

— Со злополучной склянкой я работал всю неделю — и с утра, и после обеда.

— Я спрашиваю, работали ли вы с нею вчера после обеда?

— Вчера после обеда я брал из склянки три пробы.

— По скольку?

— Приблизительно по одной сотой доле капли.

— Можете ли вы вспомнить, работал ли еще кто-нибудь из ваших сотрудников во второй половине дня с этой склянкой?

— Все работали. Сейчас это наше главное задание.

— Можете ли вы показать, где, в каком точно месте стояла склянка вчера во второй половине дня? Есть ли для нее постоянное место, или каждый из ваших сотрудников ставит ее по своему усмотрению?

— У нас никто не ставит ничего по «своему» усмотрению. На этикетке каждой склянки обозначено ее постоянное место. Вот. — Профессор взял фальшивую склянку. — Под черепом, как вы видите, стоят два знака: буква «С» и цифра «5». Буква «С» означает постоянное местонахождение склянки, а именно сейф. Цифра «5» означает, на сколько шагов от ее постоянного места может быть перемещена склянка. Разумеется, цифровые обозначения мы ставим только на тех склянках, которые содержат особые и очень токсичные растворы.

— Вы сами написали эту сигнатуру? — спросил я, указав на этикетку.

— Я писал ее на подлинной склянке, а тут она подделана, и достаточно искусно, неизвестным похитителем.

Не попался на удочку, дьявол!

— А не могли бы вы поставить эту склянку на то самое место, где вчера стояла подлинная?

— Это не составит для меня никакого труда. Пожалуйста!

Профессор поднялся со стула и довольно устало, как мне показалось, обошел ширму, сделал четыре шага и поставил склянку на лабораторный стол, протянувшийся от одного конца зала до другого. Место это было в четырех шагах от ширмы. Я сел за письменный стол профессора и поглядел в сторону склянки — она не была видна, ее закрывало правое крыло ширмы.

— Кто из ваших сотрудников сидит прямо напротив склянки? — спросил я.

— Слева сидит мой помощник Войн Константинов — вот его стол. Справа — Недьо Недев. Склянка находилась как раз напротив прохода между двумя столами.

— Вы сказали, кажется, что вчера во второй половине дня несколько раз брали пробы из склянки?

— Да, три раза.

— Вот именно. Но неужели вы каждый раз встаете со своего места, обходите ширму, чтобы подойти к ней?

— А как же иначе?

— Последний вопрос, уважаемый профессор. Кто из ваших прежних французских коллег знает об этом вашем эксперименте?

— Лично я не уведомлял никого.

— А кто-нибудь из близких вам людей мог бы сделать это?

— Не исключено.

— Вы имеете в виду кого-нибудь конкретно?

— Нет, никого конкретно.

— Так. А вы можете вспомнить, сколько раз выходили из кабинета во второй половине дня?

— Думаю, что выходил я только один раз. Меня попросил зайти к себе директор.

— Кабинет главного директора находится на первом этаже?

— На первом.

— Вы куда-нибудь заходили, прежде чем спустились на первый этаж?

При этих словах в глазах профессора вспыхнул такой огонь, что мне стало просто страшно. А ведь я вовсе не из слабонервных — бывал свидетелем, можно сказать, кой-чего пострашнее, присутствовал, например, при смертных казнях, — но сейчас мне действительно стало страшно. Этот огонь в его глазах, казалось, вырвался из недр ада, где пылали, как факелы, души грешников всех времен и народов.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил профессор ледяным тоном.

Я почувствовал, как на лбу у меня выступает пот.

— Пока вопросы задаю я! — Я попытался улыбнуться, но не знаю, что из этого получилось. — Во всяком случае, если вы затрудняетесь ответить на какой-нибудь из моих вопросов, то можете пока не отвечать. При повторном разговоре мы снова вернемся к нему. Итак, сколько времени вы находились у главного директора?

— Около получаса.

— Так, значит, полчаса. Скажите, профессор, если бы не исчезла склянка с вашим новооткрытым вирусом, вы бы уже приступили к приготовлению универсальной противогриппозной вакцины?

— Может быть.

— Сколько времени вам понадобится для того, чтобы снова создать этот вирус?

— Столько же, сколько времени пройдет с сегодняшнего дня до воскрешения из мертвых! — ответил профессор и улыбнулся, но, как мне показалось, невесело. — Ни на день меньше! — добавил он.

— Рад, что ваше настроение позволяет вам шутить, — сказал я.

Профессор промолчал.

Я попросил его посидеть в коридоре и вызвал Война Константинова.

— Во второй половине дня склянка стояла на этом месте?

— Да, профессор всегда ставит ее здесь. Место ее обозначено на этикетке.

— Вы сидите прямо напротив склянки. Кто-нибудь ее переставлял в другое место, хотя бы временно?

— Нет, никто не переставлял.

— Даже профессор?

— Он всегда подходит сюда, чтобы взять из нее пробу, как это, впрочем, делает каждый из нас.

— Сколько раз вы покидали свое рабочее место во второй половине дня?

— Два раза.

— Спускались на нижние этажи?

— Нет.

— Если вы дважды выходили из зала, на каком основании вы утверждаете, что склянку не переставляли с ее постоянного места? Ведь вас не было, как же вам знать, что происходило здесь в ваше отсутствие?

— Никто не передвигал склянку, и никому никогда не могло прийти в голову поставить ее в другое место.

— Принимая участие в опечатывании дверей сургучом, вы стояли у самого входа. Когда профессор спохватился, что не спрятал склянку, и вошел в зал, чтобы поставить ее в сейф и запереть, вы видели — она стояла на своем обычном месте?

— Я видел ее перед собой так, как сейчас вижу вас!

— Как вы объясняете себе исчезновение подлинной склянки и подмену ее фальшивой?

— Кто-то проник к нам в отделение, открыл поддельными ключами несгораемый шкаф, взял склянку новым вирусом и поставил на ее место фальшивую.

— Сегодня утром вы застали входную дверь отделения запертой и сургучную печаты неповрежденной. Как же «кто-то» мог войти в зал, не повредив печать?

— Очень просто — он опечатал ее заново. Ведь это дело двух-трех минут.

— Даже при том положении, что по лестнице и по этажам производится регулярный милицейский обход?

— Он выбрал подходящий момент. Да ведь не думаете же вы, что эти обходы так уж регулярны и часты? Особенно ночью!

— Вы — помощник профессора, поэтому я задам вам еще один вопрос, который прошу хранить в тайне. Почему профессор не выделил всем вам понемногу вируса, чтобы каждый имел свою скляночку, из которой брал бы пробы для исследования?

— Из соображений безопасности. Вирус этот очень опасен. Если утратить над ним контроль — неминуемо произойдет беда. Ведь легче держать под контролем одну склянку, чем пять.

— Кто еще, кроме профессора, контролировал ее? Кто следил за тем, чтобы ее не выносили из отделения, не переставляли в другое место?

— Разумеется, мне как помощнику профессора положено ее контролировать. Хотя никому в голову не мог прийти такой абсурд: переставить склянку в другое место или вынести ее из здания!

— Вы меня убедили!

Я рассмеялся и посоветовал ему найти в коридоре местечко поудобнее и подремать.

Те же самые вопросы я задал и Недьо Недеву. Тот ответил на них еще более бестолково.

Пока я допрашивал Недьо Недева, пришла записка от Баласчева. Оказывается, профессор находился у главного директора около десяти минут.Десять минут! А когда я его спросил, он мне ответил, что задержался в кабинете директора около получаса! Выявляется разница в двадцать минут. Где же был профессор эти двадцать минут?

— Нет ли у вас впечатления, товарищ Спасова, что вчера во второй половине дня склянка была переставлена с предназначенного ей места?

— Мы были увлечены работой и вряд ли могли бы заметить, переставлено, вынесено или принесено что-либо в наше рабочее помещение. Это особенно относится ко мне — ведь мой закуток, как видите, отделен от зала несколькими высокими шкафами.

— Что вы можете сказать о подмене склянки?

— Когда вчера вечером профессор спохватился, что забыл убрать ее в несгораемый шкаф, Найден Кирилков заявил: «Это плохая примета!»

— Что именно? — недоуменно спросил я.

— Да то, что профессор должен был вернуться. Но само это заявление Найдена Кирилкова означает, что у него было какое-то дурное предчувствие. Возможно даже, он предчувствовал это похищение…

— Ага! Интересно! — сказал я.

— Очень интересно, правда? Кроме того, Найден Кирилков неоднократно намекал, что профессор извлек этот вирус — прошу извинить! — из заднего прохода дьявола. То есть, он хотел сказать этим, что при сотворении вируса профессор пользовался услугами дьявола.

— Погодите, — сказал я. — Что общего имеет задний проход дьявола с приметой?

— Ну как же! Найден Кирилков хочет тем самым подчеркнуть, что, мол, он в курсе профессорского эксперимента, ему близка работа профессора и потому он чувствует, когда что-то угрожает профессору. Он сказал, что это дурная примета, и вот действительно произошла кража.

Гм! Эта девица, если она не совсем чокнутая, говорит умные вещи, сказал я себе. Ведь и мне Найден Кирилков еще при первой встрече показался подозрительным. Уж очень он старается выглядеть остряком. Почему?

Я обещал лаборантке позаботиться о том, чтобы ей не пришлось спать по соседству с Найденом Кирилковым, а затем вызвал этого остряка.

— Нет ли у вас впечатления, что вчера во второй половине дня склянка была переставлена или же вынесена куда-то?

— Есть, — ухмыльнулся Кирилков. — Потому что я сам отнес склянку профессору и она простояла там минуты две.

— Зачем вы отнесли ее профессору? — спросил я, едва сдерживая себя, чтобы не вскочить.

— Я заметил небольшую трещину на притертой пробке склянки.

— Ну и что сказал профессор?

— Он сказал мне, что не видит в этом никакой опасности, потому что трещина, по его мнению, поверхностная, и велел мне оставить склянку на ее обычном месте.

— Ну?

— Ну я и поставил склянку на место.

— Так. В котором часу вы принесли профессору склянку?

— Кажется, было около трех часов. Я вызвал Баласчева.

— В котором часу профессор был у главного директора?

— В четыре, — сказал Баласчев.

Я велел ему вызвать ко мне Война Константинова и Недьо Недева.

— Ваш коллега, — сказал я им, кивком указывая на Найдена Кирилкова, — признался, что самолично относил склянку профессору и что она простояла в его «кабинете» около двух минут. А вы оба клянетесь, что склянку ни на миг никто никуда не переставлял. Как это понимать?

— Мы этого просто не заметили, — разведя руками, сказал Войн Константинов.

Он говорил от имени обоих. У Недьо Недева был угнетенный вид, он молчал. Помолчал и я. Потом сказал:

— Даю вам полтора часа на размышления, чтобы вы пришли к окончательному выводу: действительно ли вы не заметили, как Найден Кирилков уносил склянку, или же притворились, что ничего не видели.

Я велел снова позвать профессора.

— Уважемый профессор, даю вам полтора часа, чтобы вы собрались с мыслями и сообщили мне, где вы спрятали или кому передали подлинную склянку, то есть склянку с вашими новооткрытыми вирусами, — сказал я.

— Новосозданными! — поправил меня Найден Кирилков.

Я промолчал. Затем приказал Баласчеву держать под самой строгой охраной всех четверых.

Было шесть часов вечера.

В половине восьмого я вызвал профессора. Переступая порог своей лаборатории, профессор покачнулся — я это очень хорошо видел. Даже самые сильные духом люди теряют самообладание, когда факты припирают их к стене. И особенно подвержены таким срывам люди высокопоставленные, с титулами, занимающие видное место в общественной жизни. Взглянут они с высоты своего служебного положения на разверзающуюся под ногами пропасть — и голова у них идет кругом. Потому, разумеется, они и теряют равновесие, шатаются — легко ли смотреть в пропасть!

Я пригласил профессора сесть, предложил ему сигареты. Спросил, не хочет ли он выпить чашку кофе. Он самым высокомерным образом от всего отказался. Продолжал стоять передо мной, хотя по всему было видно, что от сильных переживаний он едва держится на ногах. Эх, подумал я, видывали мы таких, как ты, — сперва стоят как скала, а потом раскисают и превращаются в самых обыкновенных слизняков. Но в душу мою вдруг хлынули сомнения. Меня тревожил спокойный взгляд и уверенное поведение профессора; мучило меня и сознание, что против него у меня только улики — пусть даже и веские, — а вот доказательств нет никаких.

— Ладно, пора кончать с этой игрой — как вы считаете? Она одинаково неприятна нам обоим, — сказал я.

— Я ни во что не играю, — возразил профессор. — Это вы разыгрываете какие-то глупейшие сцены.

— Во всяком случае, способы, которыми вы ее хотите отыскать, архи-глупы! — добавил он.

— А какой «умный» способ вы порекомендовали бы мне? — спросил я.

— Моя специальность — микробиология. Криминалистикой не занимаюсь. Попросите совета у какого-нибудь более опытного вашего собрата.

Последними словами он, казалось, наступил мне на любимую мозоль, и я вскипел:

— Не скажете ли, наконец, профессор, где вы спрятали склянку или кому ее передали?

Он ничего не ответил и рассмеялся.

— Как вы совершили подмену? Когда Найден Кирилков принес склянку вам в кабинет или позже, после конца рабочего дня, когда вы вошли один в зал?

Профессор молчал.

— Если вы откроете мне, где находится склянка, я обещаю вам положить конец этой истории. Поставим на ней крест. Что было, то было… Придумаем какое-нибудь недоразумение, и страсти улягутся. В противном случае положение вещей так усложнится, что вам действительно придется давать показания суду — за деньги ли вы продали свое открытие какой-то капиталистической стране или же совершили это предательство из политических побуждений.

— Что за чушь вы несете!.. — устало запротестовал профессор. — В Болгарии не найдется такого безумца, который бы позволил вам позорить меня!

— Не рассчитывайте на ваши связи! — предупредил я его. — Именем революции я предам вас суду, а суд свое дело знает. Так вы скажете, где склянка?

Профессор пожал плечами.

— В последний раз спрашиваю: где вы спрятали склянку или кому передали ее?

— Идите вы к черту! — сказал профессор. — И оставьте меня наконец в покое. Я себя плохо чувствую.

— Заприте его и охраняйте строжайшим образом! — сказал я, обернувшись к Баласчеву.

И остался неприятно, даже горько удивлен: Баласчев во все глаза, изумленно-восторженно, даже благоговейно смотрел на профессора!

Я спросил Война Константинова и Недьо Недева:

— Что вы решили? Скажете вы мне все-таки, кто советовал вам молчать?

— Мне никто не советовал, да я ни у кого и не просил совета! — ответил с достоинством Войн Константинов. — Даже если бы я видел, что Найден Кирилков относил склянку директору, я и в этом случае не обратил бы никакого внимания. Кто не ходит к директору? Он каждому нужен — у каждого дела! Это вполне в порядке вещей.

— Что для вас вполне в порядке вещей? — переспросил я. — В порядке вещей не переставлять склянку с ее постоянного места, в порядке вещей унести склянку к директору. Так что же вы называете порядком вещей? По-моему, это просто хитрость. Вы хитрите, гражданин Константинов! В последний раз спрашиваю: кто вам дал указание молчать?

Войн Константинов пожал плечами и не ответил.

— А каково ваше мнение по этому вопросу? — спросил я Недьо Недева.

— По какому вопросу, простите?

— Почему вы скрыли, что Найден Кирилков уносил склянку?

— Никакой склянки он не уносил!

— Но ведь он сам признался, что уносил склянку к профессору!

— Ах, к профессору! Но это называется консультацией, а не перемещением.

— Хитрите, гражданин Недев! Сами подводите себя под статью за соучастие! Это только хуже для вас.

— Ну, Кирилков, скажете вы мне, 'наконец, где ваш профессор спрятал склянку?

— Наверное, под хвостом у дьявола, где же еще?

— Хулиганские выходки вам не помогут, любезный! Лучше скажите правду!

— Ну что вы от меня хотите? Я же сказал вам: под хвостом! Открыть вам еще что-нибудь?

— Прошу!

— Завтра дьявол вам покажет, почем фунт лиха!

— Под замок его! — сказал я спокойно Баласчеву. Было уже начало девятого. По-прежнему моросил отвратительный мелкий дождь. Я велел шоферу подъехать к трамвайной остановке, а сам решил пройтись туда пешком.

Около полуночи меня вызвали в министерство. Генерал сообщил мне, что прослушал магнитофонную запись допроса и здорово посмеялся над тем пассажем из показаний Кирилкова, где этот остряк заявил, что завтра дьявол покажет мне, почем фунт лиха. Сообщил он также и о том, что министр лично говорил с Аввакумом Заховым и что Захов согласился принять участие в дальнейших поисках исчезнувшей склянки «в меру сил и возможностей и насколько он еще помнит эту свою специальность».

Это известие так ошеломило меня, что, лишь вернувшись домой и вешая свое промокшее насквозь пальто, я понял, что возвращался из министерства пешком.