"Последнее приключение Аввакума Захова" - читать интересную книгу автора (Гуляшки Андрей)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В тот же самый вечер, облачившись в свой любимый халат и удобно усевшись перед разгоревшимся камином в старом кожаном кресле, с неизменной трубкой в зубах, Аввакум прислушивался к тихому постукиванию дождевых капель в оконные стекла, и ему казалось, что кто-то непременно позвонит к нему в дверь. Это чувство ожидания было ему знакомо, оно появлялось в те часы, когда его начинало особенно тяготить одиночество. Оно проникало в его душу сперва как будто робко, но потом давало себя знать с невероятной остротой, мешало ему сосредоточиться, работать; весь он обращался в слух. Года два-три назад, чтобы обмануть это чувство, Аввакум придумал курьезную игру, которая, однако, всегда давала хороший результат. Он одевался, выходил на веранду, спускался по высокому стволу старой черешни, обходил кругом дома и, словно только что прибыл, торжественно останавливался у парадного входа. Нажимал кнопку звонка — долго и сильно — и, когда швейцар отворял, он, смущенно почесывая затылок, весело здоровался с ним, спрашивал деловым тоном, не искал ли его кто-нибудь, и бодро поднимался на свой этаж. Потом эта игра ему надоела, и он заменил ее рюмкой доброго коньяку. Эффект был не совсем такой же: от чувства ожидания оставался еще легкий осадок, но все же, приложив некоторые усилия, ему удавалось сосредоточиться и читать.

Упоминание о высокой черешне, наверное, подсказало читателю, что речь идет о доме Свинтилы Савова, военного врача запаса, где лет десять назад Аввакум обнаружил иностранного агента Асена Кантарджиева, режиссера документальных фильмов. В этом доме он поселился по совету полковника Манова и пережил тут неположенное в его зрелом возрасте увлечение. Позже, когда доктор Свинтила Савов скончался, так и не завершив своих мемуаров, полковник Манов, чтобы сохранить дом для Аввакума, поселил в нижнем этаже их вышедшего на пенсию сотрудника, который согласился — и даже с большим удовольствием — выполнять обязанности сторожа и швейцара. Все годы странствований Аввакума он ухаживал за двумя клумбами дикой герани возле ограды и раз в месяц поднимался на верхний этаж, чтобы вытереть пыль с мебели и книг.

В этот вечер Аввакум не ощущал одиночества и не бездействовал, а вот чувство ожидания чего-то снова посетило его. То ли дождь нагнал на него это чувство, то ли угасавший в камине огонь… Аввакум готовился к большому путешествию. Он водил пальцем по карте, разложенной на коленях, мысленно пересекал пустыни, взбирался на горы, с крутых вершин которых открывалась панорама большого мира.

Чтобы эти слова не звучали высокопарно, следует пояснить читателю, как, собственно, обстояло дело с этой картой. Три месяца назад Аввакум получил приглашение советского академика Румянцева принять участие в археологической экспедиции, которая, занимаясь своими изысканиями, должна была пересечь пустыни Каракумы и Гоби, а на обратном пути подольше задержаться где-нибудь на Крыше Мира — на Памире. Прочитав про Памир, Аввакум почувствовал что-то вроде легкого головокружения, как будто это слово каким-то роковым образом было связано с его жизнью. Хотя Памир, в сущности, был ему чужд настолько же, насколько, скажем, водопад Виктория в Африке. Но ведь никто не знает, по каким неведомым дорогам блуждает наша судьба!.. Не мог этого знать, разумеется, и Аввакум.

А чувство, что его кто-то ищет, не покидало Аввакума. Только те, кто искали его, позвонили не в дверь, а по телефону.

Пока генерал рассказывал историю исчезновения склянки, осторожно взвешивая каждое слово, чтобы невольно не драматизировать положения или же не представить его в свете более оптимистическом, чем оно было в действительности, Аввакум тихонько попыхивал трубкой и с чувством легкой грусти оглядывал каждый уголок просторного кабинета. Такая грусть охватывает взрослых людей, когда они слышат старую школьную песню или случай приведет их в места, связанные с первой любовью. Ничто тут не изменилось за несколько лет, только узоры на ковре как будто поблекли. Все оставалось точно таким, каким ему запомнилось, и стояло на тех же самых местах. В глубине кабинета — большой ореховый письменный стол (Аввакум знал его с двадцати лет), книжный шкаф, массивное кожаное кресло, в которое полковник Манов обычно усаживал почетных гостей, длинный стол для заседаний, стулья. Ни один предмет не был переставлен на другое место. Десять лет назад тут остановились часы, и вместе с ними остановилось время, а вместе с временем застыли и воспоминания. Они стояли перед мысленным взором Аввакума как восковые фигуры в паноптикуме. Разумеется, это относилось только к нему, Аввакуму, потому что во всем остальном время бушевало, стремительно налетало на этот ореховый стол, на кожаное кресло, на покрытый зеленым сукном стол для заседаний; оно бушевало, налетало на весь этот маленький мир даже в самые последние часы со всей злобой и яростью своих последних дьявольских заговоров и ухищрений.

Да, предметы здесь оставались на прежних местах. Вот два телефона на письменном столе — красный и белый. Красный телефон был оперативным, прямой спецсвязи, он звонил я особых случаях, когда в каком-нибудь из секторов управления становилось горячо. Услышав его тревожный зов, полковник Манов, не вздрогнув и даже не моргнув, спокойно поднимал трубку. Белый телефон связывал с внешним миром. Но если звонил он, начальник управления вздрагивал, словно вблизи грохотал гром. Чаще всего ему звонила жена — она была из театральных снобов и не пропускала ни одной премьеры… Да, все здесь было как прежде, только за письменным столом сидел совсем другой человек.

Аввакум знал его еще с тех времен. Был он тогда начальником соседнего отдела — разведывательного — и приходил к ним на совещания, когда дело касалось опасных «гостей» из некоей заатлантической страны. Он постарел, но не сдавался, был бодр духом, его зеленоватые глаза по-прежнему горели, а губы часто изгибались в иронической или вызывающей усмешке.

— Вот так обстоят дела с этой склянкой, — заключил генерал. — А сейчас я попрошу у вас еще минутку терпения — послушайте магнитофонную запись допросов, которые вел полковник Элефтеров сегодня во второй половине дня.

Он нажал на белую клавишу, и через несколько секунд кабинет наполнился звуками сильного, спокойного и уверенного голоса профессора. Как только пришел черед Анастасия Букова, Аввакум слегка улыбнулся; Марину Спасову прослушал со снисходительным выражением лица, Война Константинова и Недьо Нёдева слушал с безучастным видом, а ответы Найдена Кирилкова явно доставляли ему удовольствие. Когда допрос сотрудников «ЛС-4» закончился арестом четверых и повелительный гоос полковника Элефтерова повис в воздухе, словно угрожающе замахнувшийся, но беспомощный кулак, лицо Аввакума помрачнело. Он поспешно зажег погасшую трубку, и его сразу же окутало облако синеватого дыма.

— Если вы хотите послушать вторично какие-нибудь отрывки, то пожалуйста! — предложил любезно генерал.

— Благодарю, наслушался, — отказался Аввакум. — То, что я узнал из этой записи, товарищ генерал, меня глубоко встревожило. Если даже мой друг Анастасий Буков вызвал подозрение у полковника Элефтерова, то это дает основание предположить, что на нашей грешной планете осталось не более дюжины честных людей, — продолжал он с иронической улыбкой, которая под конец стала даже язвительной. — То есть по два с четвертью человека на каждый континент. Стоит ли в таком случае нам — вам и мне — бороться со злом? Если вы спросите об этом электронную машину из нашего Центра, она, несомненно, высмеет вас! Конечно, не стоит! Шансы на успех равны нулю.

— Но мне не до шуток, — сказал генерал. — Да и времени для них у нас нет. Часы бегут, а где склянка — неизвестно. Разве министр не сказал вам, какую задачу правительство поставило перед нами? Проклятая склянка должна быть найдена самое позднее завтра до полуночи! — он посмотрел на свои наручные часы, хотя прямо напротив него сверкали, словно медный таз, огромные электрические. — У нас остается каких-нибудь двадцать три часа! — Генерал вздохнул и продолжал: — Ну а что, если завтрашний или, точнее, уже сегодняшний рассвет принесет нам эпидемию, подобную чуме?

— Это не исключено, — сказал Аввакум. — Хотя и не так уж вероятно!

— Пожалуйста, не надо… — обиженно сказал генерал. — Я и сам люблю шутить, но, как я вам уже сказал, сейчас мне не до шуток. Нам надо торопиться!

— Мда-а, — протянул неопределенно Аввакум и снова принялся набивать трубку.

— Действуйте, товарищ Захов! Ведь вы обещали министру взяться за это дело?

— Я обещал министру выслушать вас.

— Ну хорошо, вы меня уже выслушали. Теперь действуйте!

— А вы знаете, если всадник пришпоривает коня так, как пришпориваете меня вы, конь непременно сбросит его на землю.

— Ну, не сердитесь! — улыбнувшись через силу, сказал генерал. Улыбка его была несколько неприязненной, потому что, как бы он ни уважал Аввакума, Аввакум был все же полковником, а полковнику не положено шутить с генералом. Но, вспомнив вдруг, что Аввакум уже давно в отставке и что сейчас с ним разговаривает штатский человек, он почувствовал себя неловко. — Не сердитесь! — повторил он. — Если я несколько нетерпелив и нервозен, то только из-за этой ужасной склянки. Ведь не знаешь, что может случиться в любую минуту! Поэтому не мешкайте, а засучив рукава принимайтесь за дело, потому что время работает не на нас.

— Время не работает ни на кого из живых, и в этом отношении я не советовал бы вам строить какие бы то ни было иллюзии. Время работает только на историю. Я говорю вам это как археолог. А что касается того, чтобы засучить рукава… Министр встретил меня словами: «Случилось то-то и то-то, дружище Захов, идите к генералу, он вам все объяснит!» Я прихожу к вам, вы мне объясняете и пришпориваете меня: «Действуйте!» Но никто из вас не спросил меня, согласен ли я вообще действовать!

— Никому и в голову не приходило, что вы можете отказаться. — разведя руками, пояснил генерал.

— Потому что вы живете представлениями десятилетней давности.

— Что вы хотите этим сказать? — Генерал наклонился над столом и удивленно поглядел на Аввакума.

— Я стал совсем другим человеком, — холодно ответил Аввакум. И, поскольку генерал все так же удивленно глядел на него, продолжал: — Занимаюсь своим делом, плаваю в тихих водах, живу спокойно, мирно. Вот каким я стал человеком! Написал две книги об античном искусстве в нашей стране, теперь собираю материал для третьей. Может быть, через год-другой меня изберут членом-корреспондентом Академии наук… — Произнеся последние слова, Аввакум усмехнулся, и эта усмешка как будто сразу же соскребла все, что он до этой минуты говорил. Она не зачеркнула, не стерла, а именно соскребла, потому что вместе с насмешкой к ней в равной доле была примешана и горькая ирония, и недвусмысленное сострадание к самому себе.

Генерал лишь отчасти понял эту усмешку и сразу же поспешил найти золотую середину .которой всегда придерживался.

— Ничего, — сказал он. — Вы по-прежнему будете писать свои книги, преуспевать в науке. А то, что вы включитесь сейчас в следствие по делу об исчезнувшей склянке с вирусами, не помешает ни вашим книгам, ни другим вашим намерениям. И не может помешать, потому что для вас это будет лишь случайным кратковременным эпизодом!

— Вы и представить себе не можете, как это мне помешает! — возразил Аввакум тоном многоопытного человека. — Вам ведь не раз, наверное, приходилось наблюдать, какое фатальное значение имеет та единственная сигарета, которую бывший курильщик закуривает после нескольких лет воздержания? Эта «единственная» снова возрождает его пристрастие к никотину .хотя то, что он ее закурил, казалось фактом случайным, незначительным. Вы понимаете, что я хочу сказать, да? Участие в поисках склянки сыграет для меня ту же роковую роль, что и «единственная» сигарета для отказавшегося от табака курильщика, — во мне снова проснется задремавший было искатель «неизвестного». Я постелил этому искателю мягкую постель, закрыл его в уютной комнате, опустил шторы, чтобы его не раздражал свет, вообще создал ему все условия для сна и сновидений, чтобы он спал подольше, как та заколдованная красавица в балете Чайковского… А вы хотите его разбудить! И даже убеждены, что я непременно разбужу его сам, потому что и не спрашиваете, согласен ли я, а сразу требуете: «Действуй, действуй», как это бывало в те, прежние времена. Вы пришпориваете меня так, будто бы я вообще и не выходил из этого здания!

— Я и сейчас убежден, что вы включитесь в следствие! — терпеливо настаивал генерал.

— Вы идете на большой риск! — покачав головой, заметил Аввакум. После минутной паузы он продолжал: — Не будьте так уверены в этом и не торопите меня. Я вам сказал уже, что, если вернусь к поискам «неизвестного», в моей душе снова пробудится прежний голод. Но я не хочу этого, потому что уже прошел свой путь «открывателя неизвестного». Сейчас я занят другой деятельностью, пока еще очень скромной — да, силы мои в науке скромны, но она доставляет мне определенное удовлетворение. Не бог весть какое, но дело у меня двигается, и это главное. Такова психологическая сторона вопроса. Но есть и его практическая сторона, которая полностью расходится с вашим предложением. Если я засучив рукава включусь в эту работу, сорвется мой сегодняшний отъезд. Я должен лететь в Москву. Вот тут, в бумажнике, билет на самолет. Минутку… Вот, сегодняшняя дата, утренний рейс! Вы спросите: как же получилось, что именно сегодня я должен лететь? А я вам скажу: вот так получилось! И в вашем вопросе, и в моем ответе маловато логики, поэтому давайте заключим перемирие и пойдем дальше! Я приглашен советскими археологами участвовать в экспедиции, возглавляемой академиком Румянцевым, которая имеет целью исследовать некоторые районы пустыни Каракумы и Гоби, а возвращаясь из Гоби, остановиться на некоторое время у подножия Памира. Сегодня вечером экспедиционная группа вылетает из Москвы в Ташкент. Если я сегодня не присоединюсь к ней на московском аэродроме, мое участие в экспедиции можно считать несостоявшимся. Мне одному будет просто трудно найти горсточку людей в песках Каракумов и Гоби, где-то на границе Индии и Китая… Но вы скажете: «А почему вы, любезный, не уехали вчера? Когда человеку предстоит такое важное путешествие, да еще с Балканского полуострова в пустыню Гоби, он не ждет последнего часа!» Ну хорошо, на этот раз в вашем вопросе есть логика, а в моем ответе скажется лишь непростительный индивидуализм диалектически мыслящего человека.. Но пусть человек остается верен себе, это ведь его стиль, а вы знаете, что я очень придерживаюсь стиля… Итак, я изложил вам психологические и практические обстоятельства, препятствующие моему участию в расследовании, которое вы мне предлагаете. Что говорить —«охота» предстоит интересная! Но, как видите, у меня достаточно серьезные доводы, чтобы не участвовать в ней. Однако и доводы в пользу того, чтобы принять участие в этом расследовании, тоже очень серьезны. Я испытываю страх не столько из-за исчезновения коварной склянки, сколько из-за реальной опасности, что в ее похищении будет несправедливо обвинен ни в чем не повинный человек. Похитители будут держать украденное научное открытие — то есть новосозданный вирус — в тайне, чтобы использовать его как бактериологическое оружие в подходящий момент. Такие подходящие моменты наступают, например, во время мобилизации, на войне, в кризисные политические ситуации вблизи наших границ и так далее. Тяжелая эпидемия в момент напряженного внутреннего и внешнего положения — это уже нечто, верно? Но в данный момент подобной бедственной ситуации нет, поэтому вспышка эпидемии не кажется мне неизбежной и тем более не кажется вопросом считанных часов. Разумеется, я не хочу сказать, что вообще не существует никакой опасности и что возможность вспышки эпидемии в ближайшие часы полностью исключена. В нынешнем мире всякое может быть! Возможно, у похитителей возобладает авантюризм, и они решатся на безумный поступок! Возможно, что, почувствовав близость разоблачения, они в панике подбросят куда-нибудь склянку или просто разобьют ее… А ведь для вспышки эпидемии чумы достаточно, чтобы ее бациллы проникли в организм лишь одного человека! Я не думаю, что эпидемия разразится в самые ближайшие часы, но опасность того, что честный человек будет объявлен жуликом или шпионом, уже стучится в дверь. Сейчас для похитителей важнее всего, чтобы отстранили того, кто создал новый вирус, кто единственный знает тайну его создания. Кто он, этот человек? Вы, разумеется, догадываетесь, что это профессор Марков. Похитители решили связать ему руки и заткнуть рот, чтобы он не повторил или не возобновил свое открытие, во всяком случае, хотя бы на продолжительное время. Каким образом? Будучи людьми достаточно умными, похитители руководствовались мудрым принципом: одним выстрелом убить двух зайцев! Они выкрадывают склянку с вирусами, но в то же время ухитряются «потопить» профессора, «создав» неоспоримые доказательства или, как любят выражаться некоторые наши специалисты, «очевидные доказательства», что именно он и есть похититель. Вот как совершают кражу эти умники, и под ударом оказывается профессор. Все улики самым категорическим образом ведут к нему! Достигли похитители своей цели? По-моему, достигли ее полностью. Они так артистично, так мастерски выполнили свое дело, что уже сейчас наш профессор обеими ногами попал в подстроенную ему западню. И самому несведущему человеку теперь яснее ясного, что именно профессор подменил подлинную склянку фальшивой, потому что, во-первых, он единственный имел право брать склянку с ее постоянного места и держать ее в своем отгороженном ширмой «кабинете» и, во-вторых, потому что 24 октября в конце рабочего дня, прежде чем была заперта и опечатана дверь, он один вошел в лабораторию и один, без свидетелей, закрыл несгораемый шкаф. Даже малому ребенку ясно, что вместо подлинной склянки он запер фальшивую. Этих двух фактов Элефтерову было достаточно, чтобы обнаружить и установить в лице профессора бесспорного похитителя. И он уже больше не ищет действительного похитителя — того, кто в самом деле подменил подлинную склянку фальшивой, — или похитителей и тех, кто вдохновлял их, а стремится вырвать признание своей вины у несправедливо обвиненного человека.

Как видите, и путь поиска неверен, и объект поиска ложный, и сама цель поиска — склянка — из второстепенной превратилась в первостепенную. Все эти роковые ошибки — результат, я это уже не раз подчеркивал, слепого преклонения перед фактами, обожествления так называемых «очевидных» истин. Эти ошибки — результат высвобождения фактов из-под власти логики, результат игнорирования логики и подмены ее набором фактов и техникой. Я не имею ничего против фактов и техники, но факты и технику надо, по-моему, вести за собой, как медвежатник ведет своего медведя — на цепи — и вертит, командует им! Я не знаю, лишала ли кого-то жизни логика, но факты и техника, освобожденные от опеки логики, отправили на тот свет много невинных людей…

После столь долгой речи, которую Аввакум произносил, расхаживая взад и вперед по кабинету генерала, он задержался у окна и стал смотреть в него. Но в черном мраке за стеклом невозможно было ничего разглядеть — слышался только тихий, монотонный шепот дождя.

Постояв так немного, Аввакум снова сел в глубокое кожаное кресло, положил ногу на ногу и принялся неторопливо набивать трубку.

— Я изложил мои «за» и «против», — заговорил он, попыхивая трубкой. — Итак, принявшись за дело, я рискую своим участием в экспедиции, о которой мечтал с тех пор, как помню себя. Не каждый же день выпадает удача отправиться на Крышу Мира! А если я откажусь от участия в расследовании, смертельному риску будут подвергнуты честь и жизнь невинного человека… вот так выглядят в данный момент обе части моего житейского уравнения. И в довершение всего игрок я уже изрядно постаревший и уставший.

— А что тогда говорить мне — я лет на десять старше вас! — огорченно заметил генерал.

Аввакум пожал плечами.

Оба помолчали немного, потом генерал поднялся, вынул из маленького бара в книжном шкафу коньяк, налил две рюмки, одну поставил перед Аввакумом, другую взял себе. Аввакум встал — не мог же он сидеть, когда хозяин стоит.

— Ну, какое принимается решение? — спросил генерал.

Аввакум улыбнулся — настолько же грустно, насколько и насмешливо. Но свет лампы освещал лишь одну половину его усмешки — насмешливую. Тому, кто смотрел на него с этой стороны, он казался человеком, добродушно посмеивающимся и над самим собой, и над всем светом — грусти в ней не было и следа.

Они легонько чокнулись, понимающе кивнули друг другу и выпили.

— У меня есть несколько маленьких просьб, — сказал затем Аввакум. — Первая — отправьте, пожалуйста, от моего имени бутылку коньяку профессору. Он меня знает — как археолога, конечно. Вторая — освободите доктора Анастасия Букова, прошу вас! Ответственность за него беру на себя.

Генерал кивнул в знак согласия.

— Некоторые сотрудники лаборатории знают меня, и для них как гром среди ясного неба будет, когда я начну их допрашивать в роли следователя. Поэтому мне необходимо внести некоторые изменения в свою внешность и превратиться из Аввакума Захова… ну, скажем, в майора Васила Василева.

— Можно, — сказал генерал и, помолчав немного, спросил: — Сегодня к двадцати четырем ноль-ноль мы будем иметь склянку?

— Я еще не завершил свой список маленьких просьб, — сказал Аввакум. — Мне будут необходимы: автомашина с радиостанцией, Баласчев в качестве помощника, дежурная группа оперативных сотрудников, специалисты по кадровым вопросам и связь с Парижем. Вы спрашиваете, будет ли у вас склянка сегодня к двадцати четырем ноль-ноль? — Аввакум грустно-насмешливо улыбнулся, и снова оказалась видна только вторая половина улыбки. — Возможно. Но дать вам честное слово не могу. Я почти целое десятилетие не занимался этим ремеслом». А вдруг я просто что-то позабыл или же отстал от времени? Ладно, будь что будет! В конце концов, успех зависит и от того, пофартит ли нам!

Он пришел к нам в ночь на двадцать шестое в два часа двадцать шесть минут. Для одних он должен был стать спасителем, для других — палачом. В жизни многое повторяется, но на меня произвело впечатление повторение цифры «два». Это повторение действовало мне на нервы, вызывало ощущение загадочности, предвещало что-то роковое. Если бы я был более впечатлительным или же хоть немного фаталистом, я бы сказал себе, что в этом сочетании двоек кроется весьма важный смысл, который, к сожалению, невозможно объяснить никакой логикой. Но, как истинный реалист, я обычно машу рукой на всякие там сочетания цифр, предчувствия, фатальные совпадения и говорю себе, что человек должен прежде всего верить в свою счастливую звезду. Вот мы с Мариной родились под счастливой звездой, и поэтому наш спаситель прибыл вовремя. Вовремя пришел он и для Найдена Кирилкова, но этот парень родился под звездой несчастливой, и поэтому рассчитывать на что-то хорошее ему не приходится.

В самые трудные минуты, когда полковник Элефтеров чуть было не заковал нас в цепи, а профессора и Найдена Кирилкова чуть было не подвесил на крюки, как мясники подвешивают свиные туши, даже в эти самые тяжелые минуты я не терял надежды. Я верил, что произойдет какое-то чудо, что начальники Элефтерова убедятся в нашей невинности и прикажут этому суровому человеку освободить нас.

Правда, сначала я здорово трясся за свою шкуру, и не боюсь в этом признаться, потому что мужества и честности мне не занимать. В первые часы следствия я просто физически чувствовал, как от страха по спине моей бегают мурашки и прочие инсекты. А потом примирился и постепенно пришел к убеждению, что мне все равно, ну просто совершенно безразлично, какой будет моя дальнейшая участь. Я ощущал полную отчужденность по отношению к самому себе. Со мною так уже было несколько лет назад, после смерти коровы Рашки. Для меня тогда и двор деда Богдана опустел, и тропа, по которой ходила Райна, безнадежно заросла чертополохом.

Теперь я уже не боялся за свою шкуру, но прислушивался, не раздастся ли вой санитарных машин. Перед моим мысленным взором все еще проносились черные призраки моторизованных катафалков. Толпы охваченных ужасом людей беспомощно сновали взад и вперед, а не видимая никому смерть широко размахивала среди них своей сверкающей косой. Люди падали сотнями. Стонали, воздевали к небу руки, рвали на себе волосы, раздирали одежду, валялись в пыли. Умирали в корчах с багровыми пятнами на лицах. Багровые пятна, как от ожога, — это печать «багрового мора», бубонной чумы. Горе вам, люди, горе! Чума не знает милости!

Когда это кошмарное видение исчезало, я видел вблизи себя недоумевающее, немного опечаленное лицо Марины. Она сидела согнувшись на своем стуле и задумчиво глядела прямо перед собой, как будто там проходил невидимый нам горизонт, за которым синела вечная беззвездная ночь. За тем горизонтом, наверное, царило Ничто, и это Ничто, видимо, угнетало Марину, потому что лицо ее становилось все более недоумевающим, а взгляд, сначала немного грустный, становился все печальнее и печальнее. Марина страдала: нелегко добросовестному работнику, терпеливо ожидавшему повышения по службе, вдруг оказаться заподозренным в краже. Но я думаю, что печаль ее усиливалась еще из-за нахального поведения нашего циника. Пока суровый Элефтеров не посадил его пол замок, я несколько раз слышал, как он обращался к ней с двусмысленными весьма вульгарными намеками. Порядочная женщина не может не страдать, и притом глубоко, от подобных намеков.

Итак, в два часа двадцать минут любезный капитан Баласчев поднял всех нас и привел в лабораторный зал. Лично я ждал, что в последующие минуты появится с кандалами в руках рассвирепевший Элефтеров, и, быть может, поэтому зажмурился, глядя на дверь. Но теперь, думая об этих минутах, я уже более чем уверен, что жмурился от сильного света: в нашей лаборатории десять электрических ламп, и не каких-нибудь, а по сто свечей каждая. Ну как тут не жмуриться!

С замирающим сердцем ждал я, как войдет с кандалами в руках Элефтеров. Прошла минута, вторая, а он все не шел; в моих ушах нарастал странный шум, подобный грохоту водопада. В конце концов, я был вправе негодовать: зачем было поднимать нас среди ночи, если никто так и не явился! Я был очень раздражен, и поэтому водопад в моих ушах грохотал ужасно. В два часа двадцать шесть минут дверь отворилась, и вошел, но не Элефтеров, а совсем другой человек — повыше его ростом, в темном непромокаемом плаще и черной широкополой шляпе. Под носом у него чернели обвислые, длинные, как у моржа, усы, а хемингуэевская бородка украшала его мощную челюсть. Я тотчас же узнал в ночном госте «майора Василева», и если не вскрикнул от невообразимого удивления, то только потому, что лишился голоса — ну просто онемел.

Майор Василев со сдержанной, даже «казенной» улыбкой сказал всем нам общее «здравствуйте!» Со мной он поздоровался за руку, как со знакомым, чье имя никак не может вспомнить. Следом за ним шел Баласчев и по очереди представлял ему нас. Когда «майор» дошел до Война Константинова, он вынул из кармана колоду карт и любезно протянул ему их. Константинов разинул от удивления рот, а майор, снисходительно махнув рукой, сказал:

— Я знал, что вам их недостает!

— А мне вот, например, недостает дамы! — нахально заявил ему Кирилков.

— Тут уж помогайте себе сами! — пожав плечами, сказал майоо.

Так ему и надо, негоднику!

Затем майор предложил нам занять свои обычные рабочие места и попросил профессора поставить фальшивую склянку на место, обозначенное на этикетке. Он отдавал распоряжения, словно первосвященник перед началом торжественной литургии. У меня учащенно забилось сердце, как будто я должен был сейчас предстать перед экзаменатором. А ведь у меня не было никаких причин тревожиться, потому что я не был замешан в краже, а майор Василев не был для меня чужим человеком!

— Каждый занимается тем, чем он занимался в последние два часа рабочего дня двадцать четвертого октября, — сказал майор.

Голос его звучал отнюдь не повелительно, а скорее мягко, но почему-то никак не походил на голос, который терпит или допускает возражения. До чего же хорошо знал я этот голос!

— Сотрудники пусть возьмут пробу из склянки, — продолжал майор, — а лаборантка — выполняет свою обычную работу!

Он расположился на стуле в стороне от ширмы профессорской кабины, так, чтобы у него перед глазами был весь зал, а его самого никто не видел. Вынул сигарету и закурил. Аввакум терпеть не мог сигареты, но майор Василев, похоже, любил их.

Мы принялись налаживать микроскопы, в закутке лаборантки загудел примус. Казалось, как-то сразу потеплело, работа возвращала лабораторному залу его обычную атмосферу, его деловой уют.

А затем мы один за другим направились за пробами к лабораторному столу. Первыми взяли их Войн Константинов и Недьо Недев. Они были ближе других к склянке — им надо было сделать всего три-четыре шага и вернуться с заряженными шприцами.

Хождение к склянке происходило в таком порядке: Войн Константинов шел прямо по проходу, он не обходил никого; Недьо Недев обходил Война Константинова; Найден Кирилков, чтобы подойти к склянке, должен был пройти за их спинами. Тут будет кстати отметить нечто весьма странное: возвращаясь от лабораторного стола и проходя позади Недьо Недева, Найден Кирилков, этот нахальный, циничный тип, вдруг как-то отвратительно захихикал, словно вспомнил ужасно смешной анекдот. О небо, до чего же жутко прозвучал его неуместный, несвоевременный смех! У меня даже волосы зашевелились на голове, как от электрического тока. Марина прижала обе руки к сердцу, и глаза у нее расширились от ужаса.

Наконец пришел черед Марины. Она выполняла свою лаборантскую работу с ловкостью опытного человека, и я не понял, почему майор Василев как-то особенно улыбнулся, когда она направилась обратно в свой закуток.

Затем майор Василев и профессор уединились для разговора за ширмой. Мы называли это место лабора тории «командным пультом». Майор Василев и профессор провели там около получаса. Эти полчаса каж дому из нас показались бесконечными.

Найден Кирилков, который всегда хорохорился, кичился своей беззаботностью, сидел сейчас как пришибленный, уставившись куда-то прямо перед собой бессмысленным взглядом пьяного человека.

Войн Константинов то вынимал из футляра колоду карт и молча перетасовывал их, то снова собирал и укладывал в футляр. Но похоже было, думал он о чем-то совсем другом. Недьо Недев, достав из кармана четки, машинально очень медленно принялся передвигать янтарные зерна; время от времени у него вздрагивали губы, словно с них соскальзывали невысказанные слова. Но самое странное и грустное впечатление производила Марина. Она чинно сидела на стуле, сомкнув колени и положив на них руки, неподвижная, молчаливая, настороженная; она походила на забытую кем-то вещь, которая терпеливо и безнадежно ждет своего хозяина. Бывают такие вещи — не плохие, но с загадочной участью: тот, кто потерял, никогда их не ищет.

Вот так и сидели мы все эти полчаса, чужие друг другу, словно пассажиры из самых разных краев, вынужденные дожидаться прихода нужного всем поезда на какой-то захолустной железнодорожной станции.

Наконец оба «начальника» вышли из-за ширмы. Часы показывали десять минут четвертого. Казалось, вблизи железнодорожной станции появился долгожданный поезд, и на перроне вдруг наступило оживление.

Все вскочили.

— Никто вас больше не задерживает, — обратился к нам с подчеркнутым равнодушием майор Василев. — Можете идти домой или в любое другое место, если по желаете! — добавил он и слегка улыбнулся. — Кроме тех, конечно, у кого есть настойчивое желание остаться тут!

— Я никогда в жизни не отличался похвальными желаниями, — заявил Кирилков.

Как смел этот тип после недавней истерической сцены смотреть нам в глаза! Жалкий, пришибленный еще несколько минут назад, он сейчас нахально ухмылялся и паясничал, переступая с ноги на ногу.

— Я рад, что вы себя хорошо чувствуете, — сказал, словно бы ничего особенного и не произошло, майор Василев. — Во всяком случае, я попрошу капитана Баласчева позаботиться о вас.

— Предпочитаю идти с шефом! — бесстыдно заявил Кирилков и добавил: — Мы живем в одном районе.

— Воля ваша! — пожав плечами, заметил майор. Кирилков торжествующе ухмыльнулся, и я подумал: а не слишком ли благодушен мой друг?

Последней спускалась по лестнице Марина. Мне стало жаль ее, когда я взглянул на ее опущенные плечи. Часы показывали двадцать минут четвертого.

Мы остались втроем — майор, Баласчев и я.

— Наблюдение за всеми обеспечено? — спросил майор.

— Так точно! — ответил по уставу Баласчев. Майор вынул сигареты, чиркнул спичкой, но огонек ее колыхнулся в сторону и погас. Мы стояли в коридоре у выхода.

— Откуда дует? — спросил меня Аввакум.

Кивком головы я указал на туалетные комнаты. Напротив нас на расстоянии пяти-шести шагов зияли раскрытые двери.

— Бьюсь об заклад, что ваши люди не снимали отпечатков в этих благопристойных заведениях! — Слова Аввакума, обращенные к Баласчеву, звучали шутливо, но глаза его смотрели совсем невесело. — Признайтесь, — настаивал он, — вы просто не догадались сделать это? Или, что еще хуже, недооценили их как объект?

— В самом деле, — смущенно признался Баласчев, взгляд его остановился на моем лице, как будто я мог подсказать ему какое-то оправдание. — Отпечатков мы не снимали, но склянку искали везде, даже в бачках унитазов.

— Не считайте этих людей глупцами! — Аввакум нахмурился. — Если бы вы украли склянку, разве вы спрятали бы ее в бачке? Ведь при первом же дерганьи цепочки для спуска воды ее бы сразу обнаружили!

Он зашел в туалетные, чтобы осмотреть их, а в дамской задержался подольше. Из чувства деликатности мы оставались в коридоре, хотя в данном случае это чувство было излишне и мы выглядели форменными ослами.

— В нашем деле предназначение объектов, их так называемая функциональность, не увеличивает и не умаляет их значения, не делает ни важными, ни незначительными, — сказал Аввакум, выходя и закуривая сигарету. — В нашем следствии, например, одна из этих туалетных может оказаться важнее директорского кабинета. Я не говорю, что так непременно и будет, но так может быть. Мы еще в самом начале следствия, и нам стоит предположить, что заяц может выскочить из самого чахлого кустарника!

— Да, — согласился Баласчев, виновато глядя на человечков, нарисованных на дверях туалетных. — Понимаю, для вас эти заведения — тот самый чахлый кустарник, откуда может выскочить заяц!

— Допустим! — снисходительно согласился Аввакум. — Поэтому попрошу вас, капитан, немедленно вызвать дежурных и сфотографировать все, что заслуживает внимания. Тщательно исследовать отпечатки пальцев, следы ног, царапины, а также обнаружить с помощью электрофотометрической аппаратуры наличие волокон ткани на окнах. Я мог бы и сам выполнить эту работу с помощью моей примитивной лупы, но опасаюсь, как бы специалисты не сказали, что я отстал от времени. Элефтеров и еще кое-кто и прежде обвиняли меня в отсталом отношении к технике. Элефтеров и иже с ним забывают, что для хорошего врача и допотопная деревянная трубка-стетоскоп — инструмент, а плохому не поможет даже самая совершенная электронно-акустическая труба! Все зависит от слуха, мой милый, от слуха! Итак, капитан, после того как вы вызовете специалистов и предупредите их, что снимки и данные мне необходимо иметь еще в самом начале дня, немедленно свяжитесь по радио с людьми, на которых возложено наблюдение. Обо всем, что им удалось установить, сразу же ставьте меня в известность. Я буду дома, на улице Настурции, мы с доктором Буковым ждем вас к восьми часам, к завтраку.

Аввакум улыбнулся. После строгих слов, сказанных по поводу туалетных, его улыбка была, как луч солнца в пасмурную погоду.

— Я сам отправлюсь за результатами вчерашнего осмотра, — воодушевился Баласчев. Он вырвал из записной книжки листок и, написав на нем что-то, протянул Аввакуму. — Это мои позывные. — Щелкнув каблуками, он спросил: — Разрешите быть свободным?

Аввакум кивнул.

— Если вы сообщите мне побольше сведений о профессоре, особенно о парижском периоде его жизни, я не рассержусь! — сказал он.

Стрелки на часах показывали три часа тридцать минут.

Дождь продолжал моросить.

Когда Аввакум включил фары, перед машиной, казалось, заколыхалась золотая сетка. Я зажмурился, свет перед моими глазами исчез, и я на несколько секунд погрузился в волны давно прошедшего времени… Парнишка стоит, прислонившись к окну, смотрит в темноту и не может отвести глаз от уличного фонаря, вокруг которого, словно разбрасываемые кем-то золотые зерна, пролетают дождевые капли. Парнишка словно в забытьи смотрит на это волшебное зрелище, а в душе его теплый голос шепчет мечтательно прочувствованные строки димчевского стихотворения «Спи, город»:

Окутан тьмой, мой город спит. Неверной ночи верный сын. Брожу, бездомный я, один, А дождь тихонько шелестит…

О, небо, небо, где она — эта чудесная пора?

— Ну, кто, по-твоему, похититель? — раздался вдруг голос Аввакума, и я снова вернулся к проблемам сегодняшнего дня.

Мы как раз въехали на бульвар Девятого сентября, «дворники» слегка поскрипывали, скользя по стеклу, мы разрывали сверкающие нити дождя. В машине было тепло, уютно; у меня было такое чувство, что если я хоть на мгновение закрою глаза, то тут же усну.

— Так кто же похититель? — повторил Аввакум. Я протер глаза — он сидел возле меня, за рулем, а мне казалось, что голос его доносится откуда-то издалека.

— Похитители — профессор и Кирилков, — сказал я.

— Это версия Элефтерова. Войн Константинов и Недьо Недев — их соучастники, не так ли?

— Может быть. А у тебя другая гипотеза?

— У меня нет никакой гипотезы.

— Это невозможно! — сказал я. — Ты никогда не ходил вслепую и в полной темноте.

Он не ответил.

— У тебя уже что-то есть на уме, но ты молчишь.

— Ты очень влюблен в Марину? — спросил Аввакум.

— С чего это ты взял?

— Да нет, я хотел тебя спросить: Марина очень влюблена в тебя?

— Это совсем другое дело!

— Именно! Это совсем другое дело. Ха-ха! — рассмеялся Аввакум.

Мы помолчали немного. Повернули у Докторского памятника и поехали по бульвару Патриарха Евфимия.

— Почему ты засмеялся, когда Марина шла вдоль лабораторного стола?

— А разве я смеялся? — спросил Аввакум.

— Конечно. Это было некрасиво с твоей стороны. Женщина смутилась.

— Значит, ты заметил? — спросил Аввакум. — Она ведь сделала две странные ошибки. Выход из ее закутка ведет прямо в проход между столами сотрудников и лабораторным столом-стойкой. Вместо того чтобы пойти прямо по этому проходу к склянке, она обогнула безо всякой необходимости столы сотрудников. Возвращаясь, Марина, вместо того чтобы исправить допущенную ею ошибку, демонстративно прошла к своему закутку тем же путем, желая показать, что это ее обычный путь. Я засмеялся потому, что она обернулась, стараясь встретиться со мной взглядом. Лицо ее было очень расстроенным.

— Она смутилась из-за своей ошибки, — старался я оправдать Марину.

— Может быть, — тихо сказал Аввакум.

— Все же тебе не надо было смеяться! — настаивал я.

— Кто знает! — уже совсем тихо ответил Аввакум. Я понял, что своими ;,словами вызываю у него опасные мысли, и замолчал.

Было без двадцати минут четыре, когда дождь прекратился, превратившись в мельчайшую водяную пыль, которая густой мглой начала заполнять улицы. Мы двигались в беловатой каше, и перед нами все время стояла белая стена. Как среди этого хаоса Аввакум ухитрялся ориентироваться, мне было просто непонятно. Только когда, выйдя из машины, он отворил скрипучие железные ворота, я понял, что мы прибыли наконец на улицу Настурции.

Нас встретил крупный пожилой мужчина в солдатской куртке и в вязаной лыжной шапочке. Он выхватил из рук Аввакума портативную радиостанцию, скомбинированную с радиотелефоном ближнего действия, и проворно для своих лет унес ее на верхний этаж. Похоже было, что он хорошо разбирается в радиоаппаратуре, потому что, пока Аввакум раздевался и разжигал камин, радиоустановка была готова для пользования.

То ли от усталости, то ли потому, что было холодно и сыро, меня всего трясло и я непрерывно зевал. Когда огонь в камине разгорелся и затрещали искры, Аввакум предложил мне сесть в его кресло, набросил на меня свой старый халат и сунул в руку рюмку коньяку. Только я поднес было рюмку ко рту, как раздалось попискивание радиоустановки. Было ровно четыре часа.

Докладывал капитан Баласчев.

Профессор вернулся домой в три часа сорок минут. Вел свой «Рено» медленно и очень осторожно, просто полз. Особенно после того, как из машины вышел Кирилков и он остался один.

Кирилков был дома в три часа тридцать пять минут. Войн Константинов — точно в то же время, хотя шел пешком. Ни с кем не встречался, никуда не заходил.

В три часа тридцать пять минут Марина Спасова заехала к своей матери, квартира которой находится в многоэтажном кооперативном доме у Горнобанской трамвайной остановки. Она пробыла там минут десять. Спустившись вниз, Марина снова села в свой «Москвич» и направилась, очевидно, домой, на бульвар Братьев Бэкстон. В данный момент она ехала по бульвару Братьев Бэкстон, ехала очень медленно из-за тумана.

Недьо Недев задержался у лаборатории минут на пятнадцать, потому что мотор его «Москвича» не желал заводиться. После этого, где-то возле Горнобанской трамвайной остановки, наблюдатели потеряли его из виду, потому что опустился густой туман.

— Постарайтесь обнаружить Недьо Недева, — сказал Баласчеву Аввакум. — А перед домом Марины Спасовой на бульваре Братьев Бэкстон поставьте наблюдателя. Сразу же, как только объект вернется домой, телефонируйте мне.

«Как он внимателен!» — подумал я, и в груди моей разлилась теплая волна. Я просто расчувствовался от умиления. Вторую ночь я проводил без сна, и нервы мои окончательно развинтились. «Надо держать себя в руках», — решил я. Но то, что Аввакум послал специального человека охранять Марину, все же очень растрогало меня…Да, вот как надо поступать в туманную погоду! — размышлял я. — Туманная погода вообще благоприятствует преступлениям. Лунной ночью трудно решиться убить кого-то, и если даже кто решится, ему придется действовать очень осторожно, потому что свет может выдать его. Свет — это всевидящее око, все запоминающее, бдительное око». Эту мысль я, кажется, где-то вычитал, и она в свое время произвела на меня очень сильное впечатление. Почему в Англии самое большое по сравнению с другими странами число преступлений и убийств. Да потому, что там часты туманы, сопровождаемые дождем. Туман и дождь — это та завеса, которая скрывает и оберегает убийц. Что стоит, например, этому негодяю Кирилкову сыграть какую-нибудь злую шутку с Мариной! Туман сейчас такой, что можно сделать все, что только взбредет в голову. Можно даже убить и после этого идти по тротуару и насвистывать.

Хотя Кирилков действительно вернулся домой в три часа тридцать пять минут, но это было сделано только для камуфляжа. Подождав минут десять, чтобы ввести в заблуждение предполагаемого наблюдателя, он затем, конечно, подкрался к своей машине, как самый настоящий хищник. Впрочем, ему и не нужно было подкрадываться, как хищнику, потому что живет он на первом этаже, а свои давно не мытые, замызганные «Жигули» ставит прямо под окном комнаты, где спит. Именно, именно! Он может просто выскочить из окна с закрытыми глазами и оказаться прямо за рулем своего проклятого катафалка. А от квартиры его на улице Ивайла, дом 28, до бульвара Братьев Бэкстон на машине можно добраться самое большее за пятнадцать минут, даже на такой душегубке, как его «Жигули».

Но допустим, он из-за тумана доберется не за пятнадцать, а за тридцать минут — ведь такому типу, мне кажется, все равно — ясная ли погода или туман. Этот прохиндей остановится где-нибудь возле входа в ее дом, но так, чтобы ему было легко сразу после покушения укатить; он притаится, хотя его прикрывает туман, и будет терпеливо ждать свою жертву. Когда, скажите, туман не покровительствовал убийцам?! Размозжив голову своей жертве, он сунет ей под пальто склянку (пустую, разумеется: вирусы давно уже переправлены в другое место!) и как ни в чем не бывало вернется к себе домой на улицу Ивайла — мол, я не я, и хата не моя! Этим убийством он направит следствие по ложному следу.

Убийство, конечно, он лишь мечтает совершить, но осуществить его не сумеет, потому что на том самом «лобном месте» будет стоять начеку защитник и хранитель Марины. Когда злодей прибудет туда с пустой склянкой и своими дьявольскими намерениями, человек Аввакума уже будет там…

— Хватит тебе дрожать! — похлопав по плечу, старался подбодрить меня Аввакум. — Ну-ка, выпей коньяку, чтоб поскорей прийти в себя! Что шевелишь губами, словно разговариваешь сам с собой! А не чувствуешь ли ты, братец, угрызений совести? Тогда лучше признайся, признайся — ты ведь тоже вертелся возле склянки, твое рабочее место находится всего в нескольких шагах от вирусов, и ты расхаживал то туда, то сюда с разными пробирками, банками-склянками! А может, ты и есть похититель? Или же соучастник похитителя?

Он рассмеялся — весело и громко, от души, и это в какой-то степени меня обидело. Зачем ему понадобилось так смеяться надо мной? Но в груди у меня все еще разливалась теплая волна и ласково шумела в крови, а в душе, казалось, звучала песня и веял теплый ветерок. Я выпил коньяк и с благодарностью кивнул Аввакуму.

— Ты хорошо сделал, что приставил к Марине человека! — сказал я. — В таком тумане всякое может случиться, а она — беззащитная женщина!

— Гм! — как-то странно произнес за моей спиной Аввакум.

Я обернулся и, удивленно взглянув на него, спросил:

— Что пришло тебе сейчас на ум?

Аввакум наклонился к камину, разгреб горящие поленья и подбросил дров. Потом долил коньяка в мою рюмку и в свою, но отпил из нее чуть-чуть.

— Выбрось эту женщину из головы! — сказал он, и я заметил, как по лицу его промелькнула мрачная тень. — Пускай она идет своей дорогой, сколько сумеет, а ты занимайся своими делами. Твои чувства к ней — чистая выдумка. Более того, это просто игра воображения, иг-ра,которой ты сам себя обманываешь. Начни наконец жить, как подобает настоящему мужчине. «Держи бутылку за горлышко, а женщину — за талию», как гласит поговорка, и плюнь на всякие фантазии — женщины не любят фантазеров!

Хороший ты мой человек! Видать, ты считаешь меня неисправимым романтиком, потому и говоришь такие циничные, вульгарные слова — думаешь, они на меня подействуют? Да мне просто до боли стыдно за самого себя, потому что я заставил тебя, такого прекрасного человека, притворяться грубияном.

Я залпом выпил коньяк и, чтобы угодить Аввакуму, изобразил на своей физиономии счастливую, даже легкомысленную улыбку.

— Нет, я непременно женюсь на Марине! — заявил я. — Эта женщина здорово втрескалась в меня!

Ну хоть бы он поглядел на меня недоверчиво. Но нет, Аввакум только печально покачал головой.

Он поставил на огонь большой чайник, набил трубку и, положив на табак раскаленный уголек, выпустил несколько клубов дыма.

— Есть чувства подлинные и чувства вымышленные, — задумчиво заговорил он. — Подлинные — это часть жизни, они становятся судьбой. А надуманные — появляются и исчезают, как утренние сны, рассеиваются, словно их и не было вовсе. Правда, лишь при условии, что в результате этих чувств не возникли осложнения, что прежде чем махнуть на них рукой, мы не совершили какого-нибудь рокового шага. Со мной в Италии произошла история — я хотел бы тебе ее рассказать, чтобы ты извлек урок, который, безусловно, пойдет тебе на пользу. Надеюсь, я успею сделать это еще до того, как нам снова позвонит капитан Баласчев, и до того, как будет готов чай для нашего завтрака.

— В начале июня прошлого года я покинул Ассизи, — начал Аввакум, — не без грусти, конечно. Да и кто может покинуть этот край тишины и воспоминаний, край темноволосых смуглых синьорин и дешевого густого вина, не сожалея и не вздыхая?

После двухнедельных скитаний по музеям Флоренции я поехал в Н. — небольшой городок на юге Италии, который еще издалека давал о себе знать двумя взаимоисключающими запахами — рыбы и фруктов. Ослепительно белая пристань, залитая яркими лучами щедрого южного солнца, всегда пахла рыбой. Рыбой пахли лодки, моторные катера, парусники, песок, камни. Возникало даже странное ощущение, будто и от небесной лазури тоже исходит запах рыбы.

Но северные окраины городка благоухали, как райские сады. Тут цвели и плодоносили цитрусовые деревья — апельсиновые, мандариновые, лимонные. Но рядом с этими роскошными представителями флоры южных широт пышным цветом расцветает и краса умеренного пояса — черешни, яблони, абрикосы. Недостает только Адама и Евы среди этих несущих человеку радость плодовых деревьев, чтобы он мог себе представить, как, например, выглядел в библейские времена земной рай.

Люди в этом городке живут отнюдь не райской жизнью, потому что они бедняки и никогда не бывают вполне сыты. Отель «Прентания», где я снял на двое суток комнату, кишел тараканами, а из-за неисправной сантехники подозрительно пропах популярными дезодораторами. Поскольку город Н., где даже не было музея, не вызывал у меня никакого интереса, я уже на третий день «поднял паруса» и перебрался в соседнее прибрежное селение Санта-Барбара — в двенадцати километрах к юго-востоку от Н. По другую сторону Санта-Барбары, всего в трех километрах, находилось древнее поселение Фотия, которое и представляло, в сущности, истинную цель этого моего последнего путешествия по чудесной итальянской земле. В Фотии были руины византийского храма, который своей архитектурой напоминал храм в нашем Несебре, и, само собой разумеется, мне надо было его непременно увидеть и изучить.

Санта-Барбара — маленький рыбацкий поселок с прелестным золотистым песчаным пляжем и укрывшейся между двумя холмами маленькой бухтой, где вечно дремлют вытащенные на сушу лодки и с утра до вечера пожилые женщины усердно чинят порванные рыбацкие сети. С полсотни его домиков — бедны, но сверкают на солнце своей белизной, потому что женщины белят их известью чуть ли не каждую Неделю. Улиц и дворов здесь нет, фасады домиков увешаны нанизанной, словно бусы, скумбрией, а на подоконниках алеют цветы в консервных банках. Днем мужчины и юноши находятся в море, старые женщины чинят сети, молодые варят рыбный суп и чинят белье своих домочадцев, а девушки мастерят из ракушек рамки. Когда в воскресные дни сюда приезжают из Н. туристы, девушки предлагают им эти рамки, украшая их своими прелестными улыбками. Иногда они продают и свои улыбки, но это случается очень редко, когда, например, отец разболеется, а братья разбредутся по белу свету и некому выходить на лов рыбы в море.

Местная таверна называется «Сан-Тома». Ей принадлежат и три деревянные постройки, которые в зависимости от обстоятельств служат то складом, то гостиницей. Следует отметить, что таверна находится у самого входа в бухту, и три склада-гостиницы выстроились рядом, как шаферы возле невесты. «Сан-Тома» заняла эту позицию, чтобы первой встречать приезжих и давать приют тем, у кого есть временный интерес уйти от многолюдья, быть подальше от чужих глаз. Я, правда, не сторонюсь людей, не стараюсь укрыться от их глаз, но в Санта-Барбаре нет другой гостиницы, где путешественник мог бы найти приют, да и вид, открывающийся у входа в маленькую бухту, такой, что ради него одного отвернешься от всех самых современных «Хилтонов» на свете…

Фотия — это мертвое поселение. Оно тоже расположено на морском берегу, в глубине точно такой же тихой и мирной маленькой бухты, только вблизи тут нет ни виноградников, ни оливковых рощ — окрестные холмы голы и щербаты, как гнилые зубы. Собственно, само древнее селение Фотия располагалось когда-то в километре от бухты, а на берегу стояла только крепость — ее полуразрушенные древние стены и сейчас гляделись в зеркальную гладь бухты.

Для изучения древнего византийского храма — чтобы сделать снимки и описать некоторые его детали — мне понадобилось всего два-три дня. Но Санта-Барбара не отпускала меня, не давала уехать — она меня настолько очаровала (это банальное слово не звучит банально, когда оно имеет отношение к Южной Италии), что я все откладывал и откладывал день отъезда — сперва со дня на день, а затем и вовсе перестал посматривать на свой багаж, да и заглядывать в календарь.

Впервые в жизни меня не пугало мое бездействие, я не испытывал желания принять снотворное или украдкой поставить у постели бутылку коньяку. Я бродил, скитался, смотрел, дышал, восхищался — могу перечислить еще десяток глаголов, которые могли быть синонимами моего тогдашнего состояния. Короче, я был просто счастлив.

На десятый день моего тихого счастья в Санта-Барбару приехали трое — двое мужчин и женщина. Они поселились рядом со мной в двух соседних гостиницах-складах. Владелец «Сан-Тома», плотный добродушный человечек, весь сиял, стал похож на блаженного Августина. Как же! Его «Сан-Тома» приобрела вид международного гранд-отеля.

Не стану подробно описывать мужчин. Один — крупный кудрявый южанин с интеллигентным лицом — был моложе меня. Несмотря на жару, он ходил в черном костюме и в мягкой шляпе. У него был вид предприимчивого, уже начавшего преуспевать провинциального адвоката. Его приятель был ростом пониже, но в плечах пошире, с более толстой шеей, мясистым лицом и приплюснутым носом. Похоже было, что с боксом ему не повезло. Он носил просторный пиджак из льняного полотна, широкие брюки, ходил с обнаженной грудью. Шляпа у него была соломенная, с опущенными широкими полями.

В женщину я влюбился, как говорится, чуть ли не с первого взгляда. Не знаю, действительно ли я влюбился в нее, но нравилась она мне ужасно. Нравилась настолько, что мне все время хотелось смотреть на нее, вертеться где-то рядом, чтобы не терять ее из виду и радоваться ее присутствию, пусть даже издалека. Это было что-то совсем мальчишеское, совершенно несообразное моему зрелому возрасту. Но вот так уж получилось. Возможно, меня подвела южная лазурь — кто знает?

Два слова о женщине. Ей было лет тридцать. Смуглая брюнетка со светлыми и теплыми голубыми глазами, с мягкими округлыми линиями плеч и груди, а в талии тонкая; высокая и стройная, какими обычно бывают бездетные женщины. Голос ее — слегка гортанный — был теплым, манящим, сладостным, как выражаются некоторые старомодные поэты. Короче говоря, она была хороша, но не сентиментально, а скорее, порочно хороша, если не принимать в расчет ее глаза — светлые и чистые.

Итак, я уже имел соседей, но выглядели они как-то странно, казались чудаками. Прежде всего бросалась в глаза их необщительность. Необщительный человек в Южной Италии — это вроде белой вороны у нас. Здоровались они холодно, ни с кем не разговаривали, есть садились за отдельный стол. Отправлялись на прогулку одни. Особенно неразговорчивы были мужчины. Женщина иногда пела, и я хочу сразу же отметить, что пела она чудесно, как прошедшая хорошую школу эстрадная певица. Аккомпанировала себе на гитаре. Песни были веселыми, мелодичными, чаще всего народными — из южноитальянского фольклора. Ее спутники слушали эти песни равнодушно, и я решил, что у них определенно рыбья кровь. Будь я на ее месте, я пел был им одни только похоронные марши. Отвратительные мужики! Не стоило бы их и вспоминать, но меня, вполне понятно, их поведение просто озадачило, и я как бывший «искатель неизвестного» почуял след дичи, и не какой-нибудь мелкой, а крупного зверя. Мои соседи проводили большую часть утреннего времени в своих амбарах, они высовывали оттуда нос, только чтобы позавтракать. Перед обедом они выходили прогуляться вдоль берега и старались держаться подальше от поселка. Во время их уединенных прогулок я часто слышал, как поет красавица смуглянка. Обычно она шла следом за своими друзьями, шагах в пяти-шести от них, стараясь не приближаться к ним, но и не отставать намного, и пела. Аккомпанировала себе на гитаре и пела. У меня было такое чувство, что даже море затихало, слушая ее.

Каждый день после обеда они отправлялись в Фотию. Никакого интереса к византийской базилике не проявляли, как будто бы ее вовсе не было. Заняв позиции на прибрежных скалах бухты, они впивались глазами в море. Мужчины молча курили, а женщина время от времени перебирала струны гитары, и ее бархатный призывный голос устремлялся в морской простор, словно чайка.

Кажется, пришло время сказать что женщину звали Юлия, адвоката — Лучиано, а боксера — Карло. Лучиано и Карло то ли кого-то ждали, то ли что-то выжидали. А Юлия скучала. Очевидно, Юлия служила прикрытием для этих двух мерзавцев.

Хотя я уже перестал заниматься сыском и раскрытием «загадочных неизвестных», охотничий голод в моей крови вовсе не был утолен, и поэтому я позволял себе иногда устраивать на берегу маленькие развлечения. Поджидал их, спрятавшись где-нибудь, а затем незаметно приближался к ним и прислушивался. Но, кроме песен Юлии и звона ее гитары, ничего другого не слышал. Мужчины были безмолвны, как рыбы.

Однажды в субботу, незадолго до захода солнца (прошла неделя после приезда этой троицы), в бухту безжизненной Фотии вошла парусная лодка. Лучиано и Карло спустились со скал с легкостью и проворством людей, выросших в горах, — я искренне позавидовал их ловкости. Вместе с прибывшим они вытащили лодку на пляж, а затем, усевшись на песке, принялись оживленно шептаться. Мне показалось, что человек, приплывший на лодке, передал Лучиано небольшой пакет. Пока они разговаривали, Лучиано держал его на коленях, а когда встали, чтобы идти, он передал пакет Карло, который тотчас же сунул его в бездонный карман своих широченных брюк.

Ничего другого, кроме как напугать этих негодяев, сделать я не мог. Поэтому, когда они расстались с лодочником, я поднялся во весь рост на скале, где укрывался, замахал рукою якобы в знак приветствия, даже крикнул на тирольский лад какую-то бессмыслицу, чтобы привлечь внимание, и благоразумно дал тягу.

Потом я узнал, что эти жулики приняли меня за агента Интерпола и подумали, что своим дерзким тирольским выкриком я подавал им условный знак для переговоров — то есть что я согласен держать язык за зубами за соответствующую мзду. Вечером они куда-то исчезли, а за моим столом в таверне появилась Юлия — наряженная, с красным цветком в волосах, но явно не в духе. Она спросила меня, можно ли ей рассчитывать на мое покровительство в течение ближайшего часа, так как ее жених отправился с приятелем в Санта-Барбару, чтобы позвонить в свою контору. Странная это была контора, которая работала в такое позднее время! Как бы там ни было, я сказал Юлии, что согласен оказывать ей покровительство, и не только один час, но, если она того пожелает, и всю ночь. Она рассмеялась и сказала мне, что я очень добр. Потом мы пили вино, и, когда чокались, я заметил у нее на безымянном пальце левой руки золотой перстень, украшенный огромным жуком из прозрачного янтаря. Пока мы болтали какие-то глупости о том о сем, как это обычно бывает с незнакомыми людьми, встретившимися впервые, я разглядывал украдкой перстень и с удивлением заметил, что янтарь не преломляет и не отражает свет. Жук, оказывается, был из стекла. И притом он был наполнен жидкостью.

Именно поэтому он и не отражал свет… Да, я, конечно, был знаком с таким видом «украшений» — судьба меня уже не раз сталкивала с ними.

— Знаешь, Юлия, — сказал я, интимно наклонившись к ней, — у меня в комнате есть чудесный коньяк. Хочешь, выпьем по рюмке?

В этом месте рассказа Аввакума вдруг раздался тревожный звонок радиотелефонной установки. Звонил Баласчев. Слушая его, Аввакум нахмурил брови, лицо его вытянулось, помрачнело и застыло.

— Откуда ты говоришь? — спросил он. Баласчев ему что-то ответил, и Аввакум сказал:

— Хорошо, я жду тебя.

— Что случилось? — спросил я, чувствуя, как учащенно забилось у меня сердце.

Аввакум наполнил рюмки коньяком.

— Сперва выпей, а тогда я тебе скажу, — ответил он. Лицо его по-прежнему было застывшим и мрачным.

— Что-то с Мариной? — спросил я.

— В четыре часа пять минут Марина была убита из огнестрельного оружия у входа в свой дом, — сказал Аввакум.

Я поставил рюмку на пол. Сердце перестало частить, билось медленно, но так сильно, что удары его отдавались у меня в ушах гулом колоколов.

— Ты за кого меня принимаешь, что так готовишь меня? — спросил я.

— Я не тебя готовлю, а собираюсь с мыслями, — сказал Аввакум. — У меня перед глазами еще была Юлия, когда позвонил Баласчев.

Я поглядел на свои часы. Было двадцать минут пятого.

Баласчев приехал через десять минут. Плащ его был мокрый. Он принес с собой в комнату холод, сырость, ощущение темноты и чего-то безвозвратного.

Аввакум налил ему чая, посадил поближе к камину и попросил рассказать.

— С того самого момента, когда мы последними покинули лабораторию. Который был тогда час?

— Половина четвертого, — сказал Баласчев. — Ровно половина четвертого. Туман еще не добрался до нас, но мы уже видели, как он ползет — от Подуяне до колокольни храма Александра Невского все уже было покрыто желтоватой мглой. Шел дождь. На площадке перед лабораторией суетился возле своего «Москвича» один только Недьо Недев. Он то поднимал капот и что-то смотрел в моторе, то включал зажигание и нажимал стартер, но мотор только фыркал раз-другой и снова глохнул. Я спросил его, может, лучше, чтобы его подвез на своей машине кто-нибудь из наших ребят, но он категорически отказался. Дежурный милиционер стоял под козырьком входа, глядел на него и посмеивался. Я отправился в Техническую службу, как вы мне приказали. Заниматься Недьо Недевым было кому!

По дороге я получал сведения от тех, кто на машинах продолжал следить за профессором, Кирилковым, Воином Константиновым и лаборанткой Мариной Спасовой. Едва только я добрался до Технической службы, как мне позвонили относительно Недьо Недева.

Недьо Недев задержался на площадке у лаборатории ровно пятнадцать минут. Наконец ему удалось завести мотор, он выехал на шоссе и направился к остановке, но туман уже опустился над дорогой, и ему приходилось двигаться еле-еле. Когда он добрался до развилки, на светофоре загорелся красный свет и подъехал княжевский трамвай. Пока трамвай проезжал, между нашей машиной и «Москвичом» Недева вклинился грузовик бумажной фабрики, а напротив появилась еще ка-кая-то машина. Образовалась пробка, а так как туман был густой, то. каждый старался выждать, пока дви-чется стоящий впереди. Когда наше наблюдение получило возможность выехать, машина Недева уже исчезла из виду, словно растворилась в тумане. Как и следовало бы ожидать, наш человек выбрал наиболее вероят-ный вариант: он исходил из того, что объект поехал в сторону Софии, а не Княжева. Тем более что в направлении города мерцали сквозь туманную дымку красные огоньки. Он покатил вслед за огоньками, но, когда настиг их у остановки «Бэкстон», где сильные люминесцентные лампы разрежали мрак, оказалось, что это не тот «Москвич» — номер и цвет кузова были другие. Так из всех назначенных для наблюдения объектов исчез один только Недьо Недев.

Как я уже вам докладывал в моем первом рапорте, профессор, Кирилков и Войн Константинов вернулись прямо к себе домой. Марина Спасова оставила свою машину у Горнобанской трамвайной остановки и пешком прошла к большому кооперативному дому, стоящему с левой стороны дороги, позвонила у входа, и ей отворил дворник, от которого наш человек узнал, что Спасова часто навещает свою мать — та живет на третьем этаже. Мать Спасовой — пенсионерка, бывшая учительница. Муж матери — инженер, работает на электромашиностроительном заводе. Я говорю «муж матери», потому что, по словам дворника, Марина не дочь инженера, а была только им удочерена. Мать зовут Сильвией, а мужа ее — Наумом Спасовым. Марина носила имя отчима и в паспорте значилась как Марина Наумова Спасова. Дворники, как известно, народ любопытный и знают о жильцах многое.

Итак, Марина задержалась в квартире матери и отчима всего лишь минут десять-двенадцать. Она вышла из дома ровно в три часа сорок пять минут. Села в свою машину и очень осторожно пересекла бульвар, чтобы выйти на его левую полосу. Туман в это время стал чрезвычайно густым, и потому Марина двигалась очень медленно.

Наш человек утверждает, что, когда она приехала на остановку «Бэкстон» и свернула вправо, на улицу Братьев Бэкстон, в направлении Бояны, нигде вокруг никаких машин не было видно, не заметно было и никаких огней. Итак, Марина уже приближалась к своему дому, когда из-за угла улицы Ивана Сусанина прямиком на улицу Братьев Бэкстон вдруг выскочила, сверкая фарами, машина «СФ 90-52» и поехала следом за Мариной. Это и был исчезнувший «Москвич» — машина Недьо Недева! Она появилась настолько неожиданно, что наш человек просто чудом не врезался ей в багажник, тем более что за двадцать минут до этого несколько раз я повторил ему прямо в ухо: «Ищите „СФ 90-52“!» Ищите «СФ 90-52»!» И вот теперь «СФ 90-52» сама лезла ему в руки.

Он немного отстал, чтобы дать возможность машинам ехать на безопасной дистанции, и тогда на его глазах разыгралась, словно в кино, невиданная драма. Машина «СФ 90-52» свернула влево, словно бы намереваясь обогнать «Москвич» Марины. Когда она поравнялась с ним, внутри ее, возле стекла правой передней дверцы, то есть справа от водителя, сверкнул огонек. Вслед за тем машина «СФ 90-52» «газанула» и исчезла, а машина Марины отлетела влево, завертелась и стукнулась боком о придорожный тополь.

Я как раз в это время вышел из Технической службы, сел в свою машину и услышал, как наш человек передавал по радио: «Машина „СФ 90-52“ скрылась в направлении Бояны, а машина Марины Спасовой перевернулась. Выхожу!»

— Он поступил правильно! — одобрительно сказал Аввакум. — Хорошо!

— Правда? — обрадовался Баласчев. — Я всегда утверждал, что лейтенант Стамов умеет правильно ориентироваться в самые напряженные моменты. У него есть данные!

— Да, да! — обнадеживающе подтвердил Аввакум. «Надо же! — подумал я. — В то время как Марина попала в катастрофу, погибла, эти двое сияют от радости, потому что лейтенант Стамов проявил данные! Нашли время радоваться !»

— Поздравьте его от моего имени! — сказал Аввакум.

— Спасибо, большое спасибо! — Капитан Баласчев, став навытяжку, щелкнул каблуками.

— Продолжайте! — сказал Аввакум.

— Лейтенант вышел из машины и открыл правую дверцу Марининого «Москвича», так как левая была искорежена ударом, да и открыть ее мешал тополь. Марина лежала на сиденье в направлении правой дверцы. Лейтенант сперва подумал, что ее контузило, но когда он посветил карманным фонариком, то сразу же заметил две совершенно очевидные вещи: с левого виска женщины стекала струйка крови, а окошко левой дверцы было пробито пулей. Через пять минут к месту происшествия прибыла машина патрульной службы, и еще через пять минут Марина была доставлена в Институт скорой помощи имени Пирогова, где установили, что она умерла по дороге. Я велел произвести вскрытие в Институте судебно-медицинской экспертизы. А нашим людям приказал немедленно ехать в Бояну, разыскать Недьо Недева и арестовать его. Всем контрольно-пропускным пунктам на дорогах в окрестностях Софии отдал распоряжение задержать его.

— Насколько мне известно, — сказал Аввакум, — у Недьо Недева есть вилла на горе над Бояной. Она находится у Беловодского шоссе и значится под номером 113-А. В соседней вилле — 113-Б — живет со своей семьей старший научный сотрудник Академии наук доктор Павел Борисов, заведующий античным отделом Археологического музея и мой хороший приятель. О существовании виллы Недьо Недева я знал не только от него, но и от профессора Маркова. Мы с профессором Марковым знакомы давно, и он мне как-то говорил о садоводческих увлечениях своего второго помощника.

— Тогда вы, видимо, знаете достаточно много об этом убийце? — спросил Баласчев.

— Вы уверены, что Недьо Недев — убийца? — спросил Аввакум. Но в вопросе его, в сущности, и не было никакого вопроса. Ни малейшая интонация его голоса не выдавала, верит он или не верит в подобную версию.

— Но ведь машина была его! — упорствовал Баласчев. — И время исчезновения Недева полностью совпадает со временем убийства. Может быть, Марина Спасова как лаборантка была в курсе некоторых дел, которые связывают Недьо Недева с похищением склянки, и он, видимо, хотел убрать Марину со своего пути!

— Не знаю… — неопределенно произнес Аввакум. Но тут раздался звонок радиотелефона, и Аввакум тотчас же схватил трубку.

Ему, видимо, начали что-то подробно объяснять, но Аввакум прервал докладывавшего.

— Я понял — резко сказал он. — Прекрасно! Если сумею выбрать время, заеду после обеда и поговорю с ним.

— Это что, имеет отношение к Недьо Недеву? — не удержался и спросил Баласчев.

Аввакум подтвердил кивком.

— Его нашли на вилле и отвезли в милицейский участок, — пояснил затем он.

Эти несколько слов он произнес с таким безразличием, что у Баласчева сразу же отпала охота продолжать разговор о Недьо Недеве.

— Человек отправляется ночью к близким людям для того, чтобы либо взять у них что-то важное, либо сообщить им какую-то важную новость. Если Марина взяла что-то важное у своих родителей, мы обнаружим это в ее вещах. Впрочем, — обращаясь к Баласчеву, спросил Аввакум, — где в данный момент находятся вещи Марины Спасовой?

— Все, что обнаружено в ее машине, одежде и сумке, было отнесено в участок.

— Тогда нечего больше медлить! — сказал Аввакум. — Ага! Я чуть было не забыл. А ты, доктор, не поедешь ли с нами?

Казалось, он только сейчас заметил меня, хотя я все время был у него перед глазами.

— Мне кажется, это само собой разумеется! — сказал я с горечью. — Конечно, поеду!

Мы вышли.

Чай так и остался невыпитым. Было ровно пять часов.

Сумка женщины — это своеобразное и весьма откровенное зеркало, отражающее ее непритворное интимное «я» и подлинный образ жизни, который она ведет. Вещицы в сумке Марины говорили об отчаянных усилиях увядающей старой девы выглядеть красивой и нравиться, но достигая этого недорогой ценой. Дешевые румяна и помада, дешевые духи, универсальная пилочка для ногтей, шелковый платочек, аккуратно сложенный и заботливо хранимый для особых случаев … В боковом кармашке — расписки инкассаторов, листочки с разными расчетами, новая пятифранковая монета, завернутая в бумажку, и почти целая пригоршня медных стотинок.

Я бы не сказал, что эта коллекция подействовала на меня угнетающе, напротив, она вызвала в моей душе истинное умиление. Вот так добропорядочно жило это человеческое существо, мечтая о красоте и аккуратно ведя счет своим деньгам, истраченным на оплату электроэнергии, на покупку лука, съеденного на завтрак масла. Меня охватило такое умиление, что на глазах даже выступили слезы… Но в душу мне повеяло каким-то странным ветром, и я почему-то впервые вспомнил, что Марине шел тридцатый год.

Аввакум с нескрываемым пренебрежением просмотрел расписки, наверное, сразу же «почувствовал», что в них и в помине нет каких-то зашифрованных данных или инструкций, а на другие мелочи и вовсе не обратил внимания. Но когда в руки ему попался сложенный вчетверо типографский бланк какого-то документа с фиолетовым цветочком в левом углу и глаза его остановились на тексте, впечатанном на пишущей машинке, и на печати под ним, лицо его расцвело от затаенной улыбки. В эту минуту он показался мне необыкновенно красивым. В красоте его было нечто такое, что трудно описать, нечто, я бы сказал, «цезаревское», но смягченное вдохновением Ренессанса. Он был похож не на военачальника, одержавшего победу над вражеским войском, а скорее, на человека, совершившего открытие, — первым обнаружившего, например, проход между двумя неприступными горами.

— А ведь я вам говорил, что человек не отправится глубокой ночью к своим близким только для того, чтобы минут пятнадцать поболтать о том о сем! — усмехнувшись, сказал Аввакум. — Вот смотрите — это документ, который хранился у матери Марины и который вдруг стал срочно необходим Марине. Этот документ — французский, выдан в Шестнадцатом районе Парижа. В нем удостоверяется, что Марина Петрова Праматарова родилась пятнадцатого марта тысяча девятьсот сорок седьмого года в городе Париже от родителей Сильвии Ивановой Рашевой, болгарки по национальности, и Петра Стоянова Праматарова, болгарина по национальности. Заметьте, в документе не говорится, что Сильвия и Петр — законные супруги. В паспорте покойная именовалась: Марина Наумова Спасова. Это означает, что она была удочерена человеком, за которого Сильвия вышла замуж после своего возвращения из Франции. Следует предполагать, что Сильвия вернулась из Франции незамужней и что у Марины не было официального отца. Поэтому в биографии Марины и не упоминается имени Петра Праматарова. Спрашивается, зачем понадобился покойной этот документ, который в Болгарии не имеет ровно никакой гражданской ценности? И почему он понадобился ей так срочно?

Мы разговаривали в кабинете начальника участка. На письменном столе мягко светила настольная лампа. Дождь за окном снова усилился, слышно было, как часто постукивают по стеклу дождевые капли.

— На вопрос, почему Марине так срочно понадобился этот документ, я могу ответить сразу, — продолжал Аввакум. — Вы, вероятно, заметили, что вчера вечером я минут двадцать разговаривал с профессором. Он очень угнетен, даже ошеломлен похищением склянки. Но когда я его спросил, что в данный момент его больше всего беспокоит, знаете, что он мне ответил? «Больше всего меня тревожит отъезд Марины!» От удивления у меня, наверное, комично вытянулось лицо, потому что он улыбнулся и поспешил объяснить. Марина еще два месяца назад записалась в организованную «Балкантуристом» экскурсионную группу для поездки в Италию. И вот наступил срок отъезда, группа должна вылететь двадцать седьмого октября в Рим. «Но вот это следствие! Представьте, что дело затянется, — как ей быть? А у меня такое чувство, что оно затянется — ведь следствие определенно не кончится к завтрашнему вечеру! Что же будет с нею? Неужели поездка Марины сорвется?» «Вы проявляете слишком большую озабоченность личными делами вашей сотрудницы», — заметил я. «Поистине отцовскую озабоченность!» — сразу же добавил я, увидев, какие грозные огоньки вспыхнули в его и без того суровых глазах. взгляд которых было просто трудно выдержать. «Ну да, — сказал профессор и вздохнул, — вы правы, майор, я озабочен, а почему — и сам не могу объяснить. Все это тоже, видно, дьявольские проделки! — он невесело рассмеялся. — Может быть, потому, что чертами лица девушка напоминает мне человека, которого я очень любил, — друга детства и юности, коллегу по научным интересам, — но который во время войны вступил на неверный политический путь. Может, она мне напоминает его — почем знать! А может, это просто самовнушение. Человеку менее всего понятно то, что подчас происходит в его собственной душе!» Разговор наш перешел на сентиментально-психологические темы, и поэтому я решил прервать нашу встречу в этот вечер. Итак, из разговора с профессором я узнал, что Марина записалась на экскурсию в Италию, организуемую «Балкантуристом», и что эта туристская группа улетает двадцать седьмого октября. Теперь я еще узнал, что она родилась во Франции и что ее настоящего отца зовут Петр Праматаров. Документ, который подтверждал его отцовство, хранился у ее матери, и Марина отправилась к ней поздно ночью, чтобы взять его. То, что она так поспешно отправилась к матери, побеспокоила среди ночи старых людей, объясняется ее предстоящим отъездом. Ведь ей уже слышался гул авиамоторов! Но почему этот документ, не имеющий никакого значения для болгарских властей, стал так необходим ей? Очень просто, потому что за границей, скажем во Франции, он может быть ей полезен при поступлении, например, на работу или в высшее учебное заведение, при получении права на жительство и так далее. Ну и, конечно же, при предъявлении законного иска на наследство. Представьте себе, что этот Петр Праматаров умер некоторое время назад и оставил наследство! Этим документом она доказывает, что является его законной наследницей!

До сих пор все связывается в последовательную цепочку и выглядит достаточно просто и логично. Но отсюда и далее следует главное, и пока это главное окутано густым туманом, куда более густым, чем тот, за окном. Теперь мы должны установить, есть ли связь, и какая именно, между отъездом Марины Праматаровой в Рим, ее документом о рождении и, наконец, ее убийством и исчезновением склянки с вирусом.

— Может, нам все же не стоит совершенно пренебрегать линией Недьо Недева? — неуверенно спросил Аввакума Баласчев. — Ведь пока он один из возможных убийц? А почему он не может быть и одним из возможных похитителей?

— Вам делает честь, капитан, что вы так решительно заступаетесь за своего любимого героя! — добродушно, даже весело рассмеявшись, сказал Аввакум. — Я имею в виду, разумеется, Недьо Недева. Он всегда был мне симпатичен, еще с того времени, когда профессор Марков рассказал мне о его увлечении садоводством. Можете быть уверены, Баласчев, я его не забыл! Имейте терпение, придет и его черед. — Он помолчал, лицо его снова стало серьезным, напряженным, потом добавил: — Я придерживаюсь принципа: рассматривать происшествия не обособленно, не каждое само по себе, а всегда во взаимосвязи с другими, которые по времени соседствуют с интересующим меня происшествием. Речь идет, разумеется, о преступлениях политического характера. Иногда нить к раскрытию политического преступления дает какой-нибудь уголовный случай самого вульгарного свойства, или же какое-то сообщение по эфиру, засеченное нашими пеленгаторами, или еще что-нибудь в этом роде.

Аввакум нажал кнопку выключателя настольной лампы и погасил ее. Комната потонула во мраке.

— Скоро шесть, уже утро, а темно, как в полночь, — заметил он, покачав головой, помолчал немного и спросил: — Не кажется ли вам эта ночь бесконечной? — Не дожидаясь ответа, Аввакум продолжал: — Я имею в виду сложившуюся обстановку. Попрошу вас, капитан, срочно составить сводку наиболее интересных происшествий, случившихся в Софии с середины дня двадцать четвертого октября до сегодняшнего утра. Вы согласны? И еще вот что. Я хотел бы иметь как можно более обширные данные относительно убитой: когда она выезжала из Болгарии и куда, где бывала и с кем встречалась за рубежом. И как можно больше данных мне хотелось бы иметь о человеке, который только что привлек к себе наше внимание и который оказался отцом Марины — об этом загадочном Петре Праматарове. Живет ли он еще в Париже, что это за птица, чем занимается? Очень прошу вас, капитан, представить мне эти сведения к двенадцати часам.

— Сводка происшествий и сведения о Марине Спасовой-Праматаровой и Петре Праматарове будут у вас в двенадцать часов дня! — щелкнув каблуками, отчеканил Баласчев.

— Если вы доставите мне еще и сведения Технической службы, я на вас не рассержусь! — сказал Аввакум и улыбнулся.

— Нет, я не забыл об этом, — смутился Баласчев и снова щелкнул каблуками.

— Тогда сегодня в двенадцать мы попытаемся с вами разглядеть хоть что-то в этом тумане, — сказал Аввакум и надел шляпу.

— А как же я? — вырвалось у меня.

— Отвезу тебя к себе домой, — сказал Аввакум. — Поскольку ты был в списке подозреваемых и после всех переживаний этой бесконечной ночи нервишки твои потрепаны крепко, тебе необходимо хорошенько отоспаться.

Мы вышли на улицу. Светало — еще слабо, едва уловимо. В свете автомобильных фар дождь, как прежде, сплетал золотую завесу.

Потом Аввакум снова преобразился в «майора Василева», выкурил трубку и исчез в слякоти ненастного осеннего утра.

Аввакум ушел, и меня сразу же охватило чувство тягостного одиночества. Казалось, я нахожусь в совершенно пустом доме, где вместо вещей мелькают лишь их застывшие тени. Никаких предметов вокруг как будто и не было, но вдруг из ничего возникали сделанные серой краской рисунки предметов. Я был явно не в себе, голова у меня шла кругом.

Я открыл дверь и вышел на балкон. Не то день, не то ночь. В ветвях невидимой черешни — собственно, не столько невидимой, сколько прозрачной, — в ветвях черешни-призрака печально и тихо шелестел дождь. Постояв немного, я вернулся в кабинет, затворил широкую стеклянную дверь и плотно задернул шторы. Меня всего трясло от холода. Приходилось стискивать челюсти, чтобы не лязгать зубами, или, как говорили прежде, когда у нас бывали настоящие морозные зимы, чтобы не выбивать зубами дробь. Решив последовать совету Аввакума, я вошел в спальню, снял пиджак, стащил с трудом ботинки и бросился полуодетым на постель. Свернулся калачиком, натянул на голову одеяло и тотчас же потонул в водовороте невыносимого шума и разбитой на мелкие кусочки темноты. Меня затошнило, я хотел вскочить с постели, но какая-то огромная невидимая нога прижала мое тело к матрацу — нога, обутая в подкованный сапог, а может быть, это было копыто, тоже огромное и подкованное. Потом сон отнял у меня дыхание — так мне показалось, — и я словно погрузился в небытие.

Очнулся я часа через два, в доме что-то страшно громыхало. Я вздрогнул и, гонимый безумным страхом, выбежал из спальни в кабинет. Тут стоял швейцар. Он только что бросил в камин охапку сухих дров и, потирая руки, с любопытством уставился на меня. Мне не удалось разобрать, глазел он на меня снисходительно или же с сожалением, потому что кабинет освещала одна только настольная лампа, которая отбрасывала свет ему в ноги, а лицо оставалось в загадочной тени. Мне казалось все же, что он снисходительно поглядывает на меня, и это было мне по душе. Я никогда не любил встречаться с глазами, смотрящими на меня с сожалением. Солдата можно ненавидеть, преследовать, даже можно иногда ему снисходительно улыбаться, но выказывать ему сожаление — никогда! Это мой принцип, и я твердо придерживаюсь его.

Я в свою очередь тоже улыбнулся снисходительно, и тогда швейцар, еще крепкий старик, пробормотал: «С добрым утром!» — и осведомился, не разбудил ли он меня «случайно». На что я любезно ответил: «Напротив, напротив!» Он остался доволен моим ответом и, наверное, поэтому проявил щедрость, предложив мне не жалеть дров. В такую собачью погоду, мол, не стоит жалеть дров. И добавил, что без пищи еще можно так-сяк перебиться, а вот без огня — никак.

Когда швейцар ушел, я не преминул воспользоваться его советом, и в камине запылал яркий огонь. Я поставил на раскаленные угли чайник, он быстро зашумел, и сразу стало уютно. Потом раздвинул шторы на балконной двери, и сквозь ее стекла в комнату заглянул день — такой же сырой и серый, что и вчера. Но в доме было хорошо, и, чтобы не думать об ужасе всего случившегося, о смерти Марины, я принялся рассматривать кабинет. Давненько не доводилось мне здесь сиживать. Новых вещей, правда, не было — ведь Аввакум вернулся совсем недавно. Удвоилось лишь число безделушек на полках — появились новые старинные вазочки, фигурки из потемневшей бронзы, древние черепки. Все остальное было знакомо мне с давних пор.

Просто невозможно было представить себе, чем кончится злосчастная история со склянкой, но предчувствие, что вместе с нею завершится наша с Аввакумом «совместная» деятельность, не покидало меня. Поэтому мне захотелось, прежде чем пробьет час нашей разлуки, снова припомнить некоторые эпизоды, связанные с ним, с его образом жизни. Может быть, я уже заводил разговор об этом, по другому поводу, правда, но обыкновенно при прощании либо забываешь сказать «самое важное», либо, сам того не замечая, говоришь о нем дважды, трижды. При расставании «весы» памяти работают неточно — уж так повелось, вероятно, с тех стародавних времен, когда зародилась дружба.

В доме на улице Настурции Аввакум поселился за шесть лет до своего отъезда в Италию. Тогда, шестнадцать лет назад, северная сторона улицы еще не была застроена новыми домами, здесь зеленели лужайки, вплотную подступал сосновый лес. Тихим, уединенным, безлюдным, особенно в плохую погоду, был этот квартал. Уличные фонари — старые, тусклые — стояли не часто, и поэтому ночи тут были темные, небо открывалось высокое, звездное. Обожаю звездное небо! В юношеские годы даже увлекался астрономией. Потому и полюбил я этот квартал. Над ним в хорошую погоду всегда ярко сияют звезды. Это просто счастье, что Аввакум перебрался сюда! Когда я приходил к нему в гости, мы усаживались с ним на балконе или во дворе под пышной кроной высокой черешни и, глядя на это дивное небо, я так увлекался, рассказывал о звездных мирах, что, случалось, просто заговаривал Аввакума.

С домом на улице Настурции связан самый славный период «искательской» деятельности Аввакума. Этот дом полон воспоминаний о кинорежиссере Асене Кантарджиеве, о Прекрасной фее, которая, исполняя заглавную роль в балете «Спящая красавица», покорила сердца столичных жителей, о преподавательнице музыки Евгении Марковой. Он перенаселен тенями многих людей, насыщен сверх меры сильными переживаниями, связанными с исходом тех запутанных историй — порой трагическим, порой трагикомическим, как это было в истории с Прекрасной феей…

В рабочей комнате Аввакума полно книг — они громоздятся от пола до потолка — и старинных терракот. Она заставлена шкафами, где хранятся старинные рукописи, фотографии, архивы уже раскрытых им и завершенных загадочных историй; шкафами, в которых лежат кассеты с кинодокументами, образцы ядов, пули; стеллажами, где в строгом порядке расположены коллекции графики, гравюр, анатомических разрезов. И прочее, и прочее. Тут есть еще старое кожаное кресло, камин, столик для проекционного аппарата. А вон там лежат альбомы со снимками. Интересно полистать… О, вот и сам Аввакум — тридцатичетырехлетний, в расцвете сил! Помню, таким он был, когда занимался «Спящей красавицей», и в самом финале этой истории на один только вечер стал любовником Прекрасной феи и тем самым утратил одну из своих «утешительных» иллюзий. Вот его фотография, сделанная накануне того дня, когда он улетал из Сицилии. На снимке почти незаметна седина на его висках. Десять лет назад они только начали слегка седеть. Десять лет назад две скептические складки в углах его рта лишь намечались. Теперь они пролегли резко очерченными бороздами.

В остальном же сегодняшний Аввакум и «тот» похожи — не отличаются ни своим внешним, ни духовным обликом. Вот почему я повторяю сейчас то же, что когда-то давно говорил о нем. Тогда сказанное мною звучало странно, но в данный момент это настолько истинно и реально, что было бы неразумно отрекаться от него. Аввакум всей своей жизнью и своей деятельностью доказал это.

У Аввакума были красивые большие серовато-голубые глаза, спокойные и задумчивые. Но людям честолюбивым — таким, например, как я, — трудно было вынести его взгляд: они сразу же чувствовали себя первокурсниками, робеющими перед своим профессором. Взгляд его, казалось, проникал в мозг и взвешивал на самых точных весах мысли собеседника. Лицо его — сегодняшнего Аввакума — представлялось мне сейчас хуже, чем когда бы то ни было. Оно напоминало лицо то ли художника, отставшего от времени, то ли артиста, покинувшего сцену, то ли стареющего холостяка, у которого за спиной множество любовных историй. Морщины, избороздившие лоб и щеки Аввакума, стали длиннее, подбородок — костистее, челюсти — резче очерченными. Волосы и виски серебрились еще больше, кадык заострился.

Худощавость придавала его лицу подчеркнуто городской, я бы сказал, даже аристократический вид; никто бы и не подумал, что в жилах его предков могла быть хоть капля крестьянской крови. Но руки его, с сильными кистями и длинными пальцами, с резко очерченными сухожилиями излучали первобытную силу и врожденную ловкость. Я всегда думал, что среди его предков непременно были строители мостов и домов типа, скажем, трявненских или копривштенских мастеров.

Высокий, сухощавый, в широкополой черной шляпе, в свободном черном макинтоше, мрачный, но с горящими глазами, он походил на того странного вестника, который явился когда-то к больному Моцарту и поручил ему написать «Реквием».

По натуре общительный, Аввакум жил уединенно, и это было непонятным, труднообъяснимым парадоксом его жизни. Он имел много знакомых — особенно среди художников, археологов, музейных работников, — и все они признавали его большую культуру, его несомненные достоинства как ученого и то, что он интересен и занятен как человек. Аввакум был желанным гостем в любой компании, его общества искали, с ним можно было засидеться за полночь и не заметить, как пролетело время. Он был тем, кого французы называют «animateur» — душой небольших компаний культурных и воспитанных людей.

И вопреки всему этому у него не было друзей. Было много знакомых, но жил он очень одиноко. Почему?

Аввакум был любезным и внимательным собеседником, но никогда и ни в коем случае не позволял себе быть «прижатым к стене». Он обладал огромными познаниями и гибким умом и во всех спорах оказывался бесспорным победителем. А ведь известно, что множество людей с трудом терпят чужое превосходство, не любят чувствовать чей-то перевес над собой. Они могут уважать «превосходящего», слушать его, рукоплескать ему, но любят его редко.

Умение Аввакума отгадывать по едва заметным внешним признакам то, что действительно произошло с тем или другим из его знакомых, не только удивляло, но вызывало тревогу и какой-то смутный страх перед ним. У каждого смертного есть свои маленькие и большие тайны, которые ему не хочется выставлять напоказ или поверять кому-то. И когда он видит или чувствует, что чья-то чужая рука способна сдергивать завесу над тайнами, он не без основания начинает бояться и за сокрываемое им самим.

Глаза Аввакума были теми «окнами», через которые можно было смотреть только изнутри, но чужой взгляд они не пропускали, заглянуть в них было нельзя, невозможно. Они не только не пропускали чужого взгляда, но сами зарывались, проникали в него, добирались — пусть в шутку — до сокрытого. И потому глаза Аввакума были в известном смысле ловцами — ловцами тайных мыслей и скрываемых чувств.

Вот почему Аввакума уважали, но не любили.

Да и сам он всегда чувствовал себя в любом обществе старше всех и более всех обремененным заботами. Но он вовсе не испытывал неприязни к этим людям. Им владело тягостное чувство, будто он знаком с ними уже десятилетия и, если захочет, может раскрыть всю их подноготную, а они ничего не могут от него утаить.

Аввакум все ждал друга, но тот не появлялся, и он так и не узнал его. Тоска по нему росла в его душе день ото дня. Он ждал этого друга точно так же, как ждал по вечерам, что кто-то позвонит ему в дверь.

Понятие «друг» было для него, наверное, представлением о чем-то прекрасном, возвышенном, благородном. Но такой друг все не приходил. Когда Аввакуму казалось, что он уже прикоснулся к его плечу, как это было в случае с Прекрасной феей, тотчас же наступало разочарование.

Поэтому самую большую радость он находил в своей работе. Работа, в сущности, и была его самым лучшим, самым верным другом. Не любая работа, конечно! Даже не та, что была связана с терракотами, с вазами, с потемневшей за века бронзой. Самым большим счастьем для него было, если ему удавалось помочь какому-нибудь несправедливо обиженному, оклеветанному человеку, который стоял под прицелом, ожидая смертоносного выстрела. Когда ему удавалось помочь, он, казалось, достигал чего-то прекрасного, словно бы прикасался к плечу друга.

Вот таким был Аввакум.

Мне всегда казалось, что по своему душевному складу он, во всяком случае, не из тех счастливцев, для которых жизнь — это «песня», а море им «по колено».

Наоборот, его радости были очень скромными. Я насчитал бы их всего-то три: камин, трубка, алгебраические задачи.

Из времен года он больше всего любил осень, а его любимой погодой был тихий дождь.

Таким представлялся Аввакум моему воображению. Другой, настоящий, которого мало интересует, что я о нем думаю и каким его вижу в воображении, тот, наверное, куда богаче душевно, и по многим вопросам его мнение совершенно не совпадает с моим. Поэтому судить о нем лучше по его собственному житью-бытью. Его подлинный портрет написан его жизнью.

Уже в ночь на двадцать шестое октября, когда мы вышли из лаборатории, я с уверенностью знал следующее:

1. Профессор Марко Марков не был и ни в коем случае не мог быть похитителем склянки с вирусами. Чистейшая бессмыслица предполагать, что он станет на путь самоограбления, — в подобном предположении нет и капли логики. Если бы профессор Марков решил передать свой вирус политическому врагу нашей страны, чтобы использовать его как бактериологическое оружие, ему вовсе незачем было передавать выращенные в склянке вирусы — он просто сообщил бы формулу и технологию их сотворения. Располагая i этими данными, политический враг сам мог бы воспроизводить чумоподобные вирусы, и столько, сколько пожелает.

Но отбросим бессмыслицу самоограбления — хотя в жизни случаются порой и бессмыслицы — и подумаем, может ли вообще профессор быть предателем. Разумеется, это предположение следует отвергнуть сразу же, потому что оно еще более несостоятельно, чем бессмыслица самоограбления. Возможность, несостоятельная еще более, чем бессмыслица, — это уже не возможность, а чистейший абсурд.

Профессор Марков участвовал во французском Сопротивлении, он был ранен нацистами и приговорен ими заочно к смертной казни. Он работал в подполье, изготовлял бомбы и адские машины, участвовал в вооруженных акциях, а в день восстания командовал группой болгарских добровольцев. Сам Жолио-Кюри дал о нем более чем лестные отзывы. Профессор Марков был уполномоченным Жолио-Кюри в антинацистской секции при Пастеровском институте.

«Чего же еще желать, господа!» — сказал бы я. Сообщу еще одну подробность: брат профессора Маркова был повешен в Сливенской тюрьме в 1943 году за участие в военной конспиративной организации. Хватит, точка! После всего сказанного яснее ясного, что такой человек, как профессор, не может быть подозреваем в политическом предательстве. Правда, человек — это звучит гордо, но от человека можно ждать всего. Хотя от такого человека, как профессор, можно ждать всего, но только не мерзости.

2. Я знал, что, кроме лаборантки Марины Спасовой, никто из сотрудников лаборатории не может быть заподозрен серьезно как главное действующее лицо или участник похищения склянки.

Основание? Поведение сотрудников во время проведенного мною психологического эксперимента. Недьо Недев и Войн Константинов держались безупречно, но и безучастно, они не совершили никаких ошибок, но и не волновались. Они действовали безучастно, не волновались — вели себя как люди, у которых совесть чиста, и потому их ничто особенно не смущает.

Кирилков? Он просто слабонервный, малодушный человек, неуравновешенный тип, прикрывающий свое малодушие высокопарной болтовней и дешевым цинизмом. Его смех — это, скорее, истерия, нервный взрыв.

3. После этого эксперимента я уже знал, что лаборантка связана каким-то образом с похищением и подменой склянки. А после того как я поговорил с профессором и он сообщил мне о предстоящем ее отъезде, я в этом был убежден полностью.

Как она себя выдала и в чем, собственно, состояли ее ошибки?

Известно, что, выходя из ее закутка, попадаешь прямо в проход, образуемый лабораторным столом-стойкой и столами сотрудников. Чтобы взять склянку, лаборантке было бы естественно идти именно по этому проходу. Наверное, она так и делала это каждый божий день. Но в тот час испытания она не прошла по проходу, как следовало ожидать и что было бы совершенно естественно, а обошла столы сотрудников, что вовсе не было необходимо и выглядело совершенно неестественно. Когда она подошла к склянке, то задержалась возле нее на две секунды дольше, чем остальные. И, возвращаясь, лаборантка, вместо того чтобы пройти по проходу и поправить свою первоначальную ошибку, обогнула столы сотрудников, чем, собственно, хотела показать, что это ее обычный путь и что она не допустила перед тем ошибки. Она старалась внушить мне ложную мысль, потому что боялась правды, потому что думала, что правда может ее выдать.

Идя обратно, она единственная не удержалась и поглядела на меня. Другие делали вид, будто и не замечают моего присутствия, но она, прищурившись, посмотрела мне прямо в глаза. Я нахмурил брови, и ее веки тотчас же распахнулись, и от испуга расширились зрачки. Она вздрогнула, побледнела, а я рассмеялся. Сделал так нарочно, потому что подсознательно почувствовал, что этот «объект» надо сию же минуту атаковать психически, привести ее в замешательство.

А после того как профессор сообщил мне, что она собирается уезжать, я был уже полностью уверен, что напал на след.

Но на какой след и куда он вел — в логово зверя или куда-то в сторону?

Отсюда и началась охота.

Если учесть относительную неприступность здания, соответствующую характеру лаборатории, строгий режим, установленный для ее посещения, и контрольное кибернетическое устройство, становится совершенно очевидным, что похититель склянки, бесспорно, кто-то свой. У меня не было никаких оснований считать, что это именно Марина Спасова, но чувство, что тут действовал «свой», прочно засело во мне. Надо было двигаться вперед.

Поэтому я велел всех сотрудников освободить, но оставить под тайным наблюдением. Когда заподозренный, но невиновный оказывается на свободе, он спокойно ищет способы и средства, как отвести от себя подозрения, а настоящий преступник, охваченный паникой, бросается в любую щель, стараясь с лихорадочной поспешностью выскользнуть из кольца облавы, и в этой спешке, да и под воздействием страха, совершает фатальные для себя, непростительные ошибки, которые его изобличают и ставят прямо под прицел охотника.

Так поступила и Марина. Из лаборатории она кинулась прямо к матери. Ей был необходим документ, который мог обеспечить ей в чужой стране подданство и кусок хлеба.

Но в ночь на двадцать шестое она была убита, так и не добравшись до своей квартиры. Ее убил человек, который, вероятно, чувствовал для себя угрозу в ее существовании, — он ничего не взял у нее, лишь отнял ее жизнь. Очевидно, он исходил из каких-то мотивов, и это, безусловно, были мотивы его безопасности.

Ранним утром, доставив беднягу Анастасия к себе домой, я отправился на квартиру Марины. В это же время туда прибыли сотрудники нашей Технической службы. Пока они осматривали обстановку и делали снимки, я тоже заглянул кое-куда. Посередине ее комнаты стояли приготовленные для путешествия три объемистых чемодана. Гардероб был почти пуст. Простая лаборантка, собираясь в десятидневную экскурсию, не станет брать с собой три чемодана с нарядами. Обнаружил я и кое-какие мелочи на ее письменном столе, но о них скажу позже, потому что в тот момент я еще не был уверен, что они пойдут в дело.

Из ее квартиры я, не задерживаясь, направился в Техническую службу. Ее первоначальные снимки и исследования не произвели на меня никакого впечатления. Пользы от них не было ни на грош. Но снимки и исследования из дамской туалетной привели меня в полный восторг. Особенно, когда я подумал, что этот уголок здания мог ускользнуть из нашего поля зрения, что Элефтеров и даже Баласчев не сочли необходимым как следует оглядеть там все внутри!

Да будет благословен огонек спички!

Как я уже отмечал, окно дамской туалетной на четвертом этаже было оставлено открытым, оттуда-то и сквозило так сильно. Исследования же установили две вещи. Во-первых, следы резиновых перчаток лаборантки на третьей и четвертой планке металлической решетки открытого окна. Во-вторых, наличие на оконной раме (между третьей и четвертой планками решетки) двух крохотных волоконцев от белого нейлонового шнура.

Не требовалось бог весть какой догадливости, чтобы прийти к выводу, что склянка с вирусами была спущена при помощи нейлонового шнура к подножию наружной стены, где ее взял специально ждавший там человек.

В кармане пальто Марины лежали резиновые лаборантские перчатки. Я велел исследовать пыль, прилипшую к ним. Она была идентична пыли, налипшей на нижней планке оконной рамы. В спешке эта злосчастная женщина не успела выбросить перчатки — или же просто забыла о них. Когда человек находится в состоянии нервного напряжения и волнуется, о чем только он не забудет!

Итак, подменил и похитил склянку с вирусами один и тот же человек — Марина Спасова. Из здания склянка ускользнула с помощью нейлонового шнура: ее опустили вниз через зарешеченное окно дамской туалетной.

Теперь надо было установить: а) мотивы; б) человека, который принял спущенную вниз склянку; в) человека, который убил Марину; г) надо было обнаружить саму склянку, если только она еще существовала.

Я купил колбасу, хлеб, масло и направился на улицу Настурции. Приближалось время обеда. В моем распоряжении было еще одиннадцать часов. Четыре вопроса и одиннадцать часов.

Дождь все еще лил.

От Баласчева я узнал много интересного. Он связался с Парижем и получил оттуда такие сведения о Петре Праматарове, которым, как говорится, цены нет!

Итак, Марко Марков и Петр Праматаров были друзьями-одноклассниками, еще учась в Первой софийской гимназии. Затем оба отлично выдержали конкурсные экзамены в Медицинскую академию и были направлены Красным Крестом изучать в Париже медицину и бактериологию. Завершив университетский курс обучения, оба проходили специализацию в Пастеровском институте. Там их застала вторая мировая война.

В Париже Марко Марков дружил с прогрессивной молодежью, проявлял себя активным антифашистом, а Петр Праматаров стоял «в стороне от политики». Когда вспыхнула война и немцы вторглись во Францию, Марко Марков вступил в парижскую организацию Сопротивления, а беспартийный и якобы аполитичный Петр Праматаров стал тайно сотрудничать с нацистами. Его предательским действиям обязана своим провалом одна из боевых групп в Сорбонне. Сразу после войны он не понес наказания, потому что преступление его не было доказано: единственный свидетель предательства Праматарова — его соотечественник Марко Марков — работал в то время в Алжире.

Пока Марко Марков находился в Алжире, одна из машинисток Болгарской дипломатической миссии — Сильвия Рашева — вступила в интимную связь с Петром Праматаровым, но когда Марко Марков сообщил французским властям о предательстве Праматарова, она его оставила и вернулась в Болгарию. Праматаров за сотрудничество с нацистами был приговорен к семи годам тюремного заключения.

В Болгарию Сильвия Рашева приехала с маленькой девочкой, которую зарегистрировала как «найденыша», кем-то брошенного на Лионском вокзале. По всему было видно, что в поздний период своей беременности Сильвия была в отпуске и находилась вне Парижа, поэтому в миссии никому не было известно ни о том, что онa стала матерью, ни о девочке. Таким образом, имя Марины осталось навсегда ничем не связанным с опозоренным именем ее отца. Сильвия вышла замуж, супруг ее удочерил «найденную» девочку, и Марина стала для всех Мариной Наумовой Спасовой. Мать ее преподавала французский язык в одной из софийских гимназий.

Марина закончила химический факультет Софийского университета и два года назад поступила в Лабораторию вирусологических исследований. Кадровики считали ее личное дело безупречным. В студенческие годы она была членом комсомола, ответственные сотрудники лаборатории готовили ее к приему в партию.

Марина трижды выезжала за границу — один раз с матерью во Францию и два раза с экскурсионными группами в Италию и Швейцарию. С матерью во Францию она ездила сразу же после окончания гимназии, в Риме была три года назад, а в Женеве — год назад.

Я попросил Баласчева снова срочно связаться с Парижем и получить дополнительные данные о Петре Праматарове: где он в настоящее время работает и совпадают ли по срокам его поездки в Италию и Швейцарию с экскурсиями Марины в Рим и Женеву. Оказалось, что его путешествия в Италию и Швейцарию по времени полностью совпадают с экскурсиями Марины. В настоящее время Петр Праматаров был заместителем директора торговой конторы, занимавшейся импортом химических препаратов. Контора эта была филиалом американской фирмы из Детройта.

Таковы были данные.

Но за сухими и краткими радиосправками стояли, как, впрочем, всегда, человеческие судьбы, чувства и драмы. Вот так и мечты легкомысленной машинистки Сильвии — мечты стать парижской «гранд-дамой» — были разрушены «политикой». Она не мечтала, мне кажет ся, о Лувре, но находящийся по соседству с Лувром бульвар Риволи определенно кружил ей голову. «Венера» и «Джоконда» производили на нее не бог весть какое впечатление, но сверкающие витрины магазинов на бульваре Риволи сияли ей во снах, как волшебные миры.

Я видел снимки молодого Праматарова — невзрачный, плешивый, только глаза живые, все учитывающие, словно счетная машинка. Видел я и фото молодой Сильвии — роскошная женщина с соблазнительно чувственным ртом и большими блестящими глазами. Вот он — этот союз между неказистым мужчиной и красивой женщиной, озаренный сверканием витрин бульвара Риволи! Рукоплещите, господа!

Сильвия разжигала в душе юной Марины неутолимую любовь к Франции. Когда Марина закончила гимназию и достигла совершеннолетия, Сильвия повезла ее в Париж. Я думаю. Марина узнала там — при соответствующих обстоятельствах — правду о своем рождении и видела там, так же при соответствующих обстоятельствах, своего настоящего отца. Так была восстановлена прямая кровная связь, которую временно нарушила «политика».

Три года назад отец и дочь снова видятся, в Риме. Во время этой встречи, вполне вероятно, уже шла речь об изыскании возможности для Марины остаться в Париже на более продолжительный срок, если не навсегда. Ведь, в конце концов, Париж — это город, где она родилась!

Но можно предположить, что их прошлогодняя встреча в Женеве решила все; она положила начало событиям, при трагическом конце которых мы сейчас присутствуем. Не имеет значения, направил ли сам Праматаров свою дочь в лабораторию Марко Маркова или же, узнав, что дочь его там работает, поставил перед нею конкретные задачи: осведомлять его о том, что там делается, над какими новыми иммунологическими открытиями ломает сейчас голову его бывший друг. Впрочем, этого своего бывшего друга он ненавидит смертельной ненавистью и с превеликим удовольствием отправил бы ею на тот свет! Но в данный момент как человек «дела» он предпочитает повременить с его смертью, чтобы сперва получить нужную ему информацию.

Представляю, с каким изумлением встретил он слух об «универсальной противогриппозной вакцине» и как лихорадочно забурлила в нем кровь (да и кровь его шефов из Детройта!), когда им стала известна новость о сотворении нового чумоподобного вируса! Тут, видно, и ЦРУ крепко взялось за дело: нажива явно была солидной, рентабельной, и поэтому абсурдно было бы думать, что между отцом и дочерью не встал еще какой-то, более опытный человек. Этот «какой-то, более опытный человек» и сновал взад-вперед между Парижем и Софией, подготовляя технически и тактически похищение вируса и клеветническое обвинение самого профессора в краже. Он же, видимо, подготовил и переброску Марины в Париж, но в то же время, усердно служа высокопоставленным людям из ЦРУ, он подготовил и ее гибель. Я не сомневаюсь в том, что старик Праматаров искренне желал видеть свою дочь в Париже, поселить ее у себя, но высокопоставленные лица, похоже, не разделяли его мнения. Для них было куда выгоднее, чтобы после того, как вирус будет выкраден, Марина перестала существовать на этом свете.

Двадцать четвертого октября в семнадцать часов десять минут была замечена направлявшаяся по шоссе в сторону Княжева легковая машина «СФ 90-52». Она шла с недозволенной скоростью— неслась, как вихрь — и этим обратила на себя внимание постового милиционера. Он успел записать ее номер и сообщил об этом по телефону на посту у трамвайной остановки. Как раз в гу же минуту к трамвайной остановке подъехала дежурная машина автоинспекции.

Как мы уже знаем, в это время шел дождь и начал спускаться туман. Смеркалось. Машина «СФ 90-52» — это был «Москвич» — резко сбросила у остановки скорость, и ее занесло на мокрой мостовой в сторону тротуара. Она слегка стукнула тележку продавца жареных каштанов, тележка перевернулась, каштаны рассыпались, продавец раскричался, поднялась суматоха. Водитель машины спросил продавца, сколько ему уплатить за причиненный убыток, вынул бумажник, чтобы достать деньги, но в это время к месту происшествия прибежали два милиционера из дежурной машины автоинспекции и потребовали у водителя его паспорт и водительские права. Водитель возмутился: почему, мол, они требуют у него паспорт, когда дело должно ограничиться лишь предъявлением водительских прав. Тогда один из милиционеров сказал, что ему придется не только предъявить паспорт, но и отправиться с ними в участок — на их машине. «А вашу машину мы задержим! — сказал ему милиционер. — Задержим до тех пор, пока не установим, чья она и почему вы едете с превышением скорости!» Услышав эту угрозу, водитель как-то странно рассмеялся, юркнул «с ловкостью чемпиона» (по словам милиционера) в свою машину, с молниеносной быстротой пересек шоссе и «как бешеный» помчался в сторону Бояны.

Дежурные автоинспекции, конечно, не растерялись и пустились вслед за ним.

В начавшейся погоне перевес был попеременно то на стороне беглеца, то на стороне милиционеров. Но похоже было, что беглец имел большой опыт в гонках по скользкой дороге, потому что у Скиорки уже намного оторвался от своих преследователей. В Бояне, буквально взлетев на крутой подъем, он скрылся из виду. Расследование, произведенное затем работниками автоинспекции, установило, что примерно в это время у виллы 11З-А или вблизи нее остановилась какая-то машина. Из нее кто-то вышел: был слышен стук дверцы. Неизвестный, видимо, повертелся возле виллы 113-А, может быть, даже входил во двор. Потом снова хлопнула дверца, вспыхнули фары, и машина покатила по старой Беловодской дороге. В том месте, где машина останавливалась, как раз проходит ответвление шоссе, оно огибает двор виллы 113-А и метрах в ста от него вливается в разрытую трассу старой дороги. По сведениям, полученным от тещи моего друга Павла Борисова, который живет в соседней вилле 113-Б, упомянутая загадочная машина умчалась именно по этому ответвлению.

Но как бы там ни было, по данным автоинспекции было установлено, что «Москвич» под номером «СФ 90-52» принадлежит Недьо Недеву, и час спустя к нему на городскую квартиру в кооперативном доме на улице Шейново отправился инспектор. Однако дворник сообщил ему, что Недьо Недев вообще не приходил этим вечером домой.

На следующий день городская автоинспекция направила Недьо Недеву повестку, срочно вызывавшую его в районный отдел для выяснения.

Эту версию, в том виде как ее изложил Баласчев, я не воспринимал с самого начала. Ну какой же это Недьо Недев! В то время, когда «Москвич» СФ 90-52 мчался по Горнобанскому шоссе и сбил тележку с каштанами, настоящий Недьо Недев опечатывал сургучом дверь лаборатории профессора Маркова… Тележка была сбита примерно в семнадцать часов десять минут, а Недьо Недев вышел из лаборатории в семнадцать двадцать!

Вывод может быть сделан лишь один: неизвестное лицо использовало номер машины Недева. Тем более что марка и цвет обеих машин были одинаковыми.

Я вызвал обоих милиционеров автоинспекции и показал им фото Недьо Недева. И оба отрицательно завертели головами. «Тот, — сказали они, — значительно моложе, нос у него с горбинкой, на голове мягкая шляпа, по форме напоминающая котелок, а галстук светлый и завязан большим узлом». Это описание никак не совпадало с безликой физиономией Недьо Недева. Его серая шляпа напоминала пирожок, а узел галстука — лесной орешек, такой был он маленький.

Ну вот, необходимо обнаружить человека в шляпе-котелке.

Итак, человек в котелке изъявил готовность уплатить за рассыпанные каштаны, предъявить милиционерам свои водительские права и даже в крайнем случае паспорт, но когда ему заявили, что он должен отправиться со своей машиной в участок, чтобы там выяснить, чья она и почему он едет с превышением скорости, человек этот пустился наутек, предпринял отчаянную и рискованную попытку удрать от автоинспекторов.

Что же заставило его бежать?

По-моему, это могло быть по двум причинам: а) машина была не его; б) в машине находилось что-то такое, что не должны видеть посторонние.

Если исходить из предположения, что машина не принадлежит ему, то как объяснить его остановку у виллы 113-А и довольно продолжительную стоянку там? Когда человек удирает, чтобы спасти свою шкуру (или то, что находится у него в машине), он не остановится нигде, пока не выберется из района, где действуют его преследователи, — ему дорога каждая секунда. А вилла 113-А находится отнюдь не вне района действия его преследователей, а как раз в центре этого района. Следовательно, если он удирает потому, что машина эта не его, то он ни в коем случае не должен был бы останавливаться и терять драгоценное время.

Остается вторая причина: он вез в машине что-то такое, чего не должны были видеть чужие глаза. Это предположение подходит для моей гипотезы, но как мне доказать, как подкрепить это фактами?

Я взял с собой Баласчева и поехал на виллу Недьо Недева. В конце концов, человек в котелке останавливался там при таких «форс-мажорных» обстоятельствах, когда ему было вовсе не до остановок. Что же все-таки заставило его там остановиться, что искал он, что в этой вилле было для него важно?

Может быть, это подскажет сама тамошняя обстановка.

Было четыре часа дня, уже начало смеркаться, дождь продолжал тихонько моросить.

Мы поставили машину у высокой проволочной ограды и через двустворчатые железные ворота вошли во двор. Вилла была двухэтажной, с верандой; за нею расстилался сад — тысяча квадратных метров хризантем, цветочный ковер — бело-желто-кремовый. Я люблю эти красивые, хотя и немного печальные цветы, как люблю и тихую осень.

У входа в виллу нас встретил пожилой седой мужчина в наброшенной на плечи лыжной куртке. Представился: Михаил Маринов Недев, двоюродный брат Недьо Недева, бывший железнодорожник, теперь сторож виллы и помощник Недьо в его садовых делах. Он пригласил нас в гостиную, а сам отправился на кухню приготовить кофе.

Гостиная была так же безлика, как и сам Недьо.

Пока Баласчев заглядывал неизвестно зачем под диваны и под столы, я принялся рассматривать пачку фотографий, небрежно брошенную на кучу старых газет. Рассеянно вглядывался я в лица незнакомых людей, прислушивался к вздохам ветра, бившегося в окна, и вдруг вздрогнул. Я редко вздрагиваю, но тут меня будто током пронзило. С одной из коричневатых фотографий на меня глядели улыбающиеся мужчина и женщина. Оба они стояли у ствола дерева, но взгляд мой впился в мужчину, я видел только его. Он был в широком демисезонном пальто, на голове у него была черная шляпа-котелок, галстук был завязан широким небрежным узлом. Лицо скуластое, горбоносое, в прищуренных продолговатых глазах деланная улыбка. Человек в котелке!

Вошел бай Михаил, принес нам на подносе кофе и коньяк.

— Бай Михаил, ты знаешь этих людей? — спросил я и показал ему фотографию.

— Хорошенькое дело! Да как же мне их не знать? — кисловато улыбнувшись, недоумевал бай Михаил. — Ведь это дочка Недьо Светлана и его зять Спиридон. — Он удивленно уставился на меня и спросил: — А почему вы спрашиваете?

— Да просто так! — сказал я, стараясь придать как можно больше равнодушия своему голосу. — Красивая пара, вот потому и спросил тебя. Ну и красавец же зять у твоего двоюродного братца!

— Гори он огнем! — мрачно произнес бай Михаил. — Этот красавец — самый что ни на есть вертопрах и негодяй. Бабник, картежник… Он чернит доброе имя Недьо. Хорошо еще, что Светлана вовремя спохватилась и приняла меры, чтобы выставить его.

— Они разводятся? — спросил я.

— Она подала заявление о разводе! — не без гордости заявил бай Михаил. — Сейчас они живут раздельно. Она — в Пловдиве, он — в Софии. А ему все это кажется шуткой, он не верит в развод и иногда приходит к Недьо. Но Недьо меня предупредил, чтоб держал его подальше. Я не даю ему и шагу ступить в доме, приглядываю за ним все время, когда он припрется сюда в отсутствие Недьо.

Мы разговорились с бай Михаилом о зяте, и я узнал, что его зовут Спиридон Вылков, что он был дирижером эстрадного оркестра, но уже с год подвизается в «Балкантоне» и часто выезжает за границу договариваться о всяких турне и гастролях.

Я спросил, курит ли Спиридон, и сказал, что если он настоящий курильщик, то, наверное, покупает только самые дорогие, самые шикарные сигареты. Я задал этот вопрос неспроста: в комнате Марины я обнаружил пачку английских сигарет «Джон плейер». Но Марина не курила.

— Курит, дьявол, да еще как! — махнув рукой, сказал бай Михаил, подошел к буфету и вынул из ящика пачку «Джон плейер». — Вот его сигареты! Дней десять назад он приходил к Недьо, разговаривал тут с ним и забыл их. Когда появится снова, верну ему — на что они мне сдались, эти сигареты, да еще английские! Мы с Недьо не курим, слава богу!

От охватившей меня радости я чуть было не вскочил, чтобы обнять старого человека.

Оставался еще последний вопрос; он мог решить все, и поэтому я задал его последним:

— Бай Михаил, вспомни, пожалуйста, хорошенько, был ли ты тут двадцать четвертого октября между пятью и шестью часами вечера?

— Двадцать четвертого? Ну конечно же, не был. Ведь двадцать четвертое пришлось на среду, а среда мой выходной день. Я отправляюсь в Овчу купель принимать ванну, а потом иду в гости к сыну. У них и ночую, а сюда возвращаюсь на следующий день.

— А Спиридон знает, что по средам тебя обычно не бывает тут?

— А как же ему этого не знать, товарищ, как не знать?!

— Ну, будьте здоровы! — сказал я, вставая, поднял бокал и торжественно кивнул сперва бай Михаилу, а потом Баласчеву.

— Я не буду пить, — сказал бай Михаил и опустил голову. — Не буду пить, потому что на душе у меня кошки скребут за беднягу Недьо. Он ведь ни за что не согласится сказать, где был прошлой ночью, а ведь неприятностей из-за этого не оберется!

— А разве ты, бай Михаил, знаешь, где он был? — шутливо подначил я его.

— Знаю, но я поклялся ему, что никому не скажу!

— Да уж ладно! Скажи! Лучше согрешить и нарушить клятву, чем допустить, чтоб ни в чем не повинный Недьо сидел в тюрьме! Так где был он прошлой ночью между тремя и пятью часами?

— В двух минутах ходьбы от Горнобанской трамвайной остановки, бульвар Девятого сентября, дом номер 135. В этом доме живет на втором этаже цветовод Радка Стойкова, вдова. Она давняя полюбовница Недьо — еще с той поры, когда его покинула жена. Они хорошо понимают друг друга, потому что оба помешаны на цветах, но Недьо держит эту связь в глубокой тайне — ведь это могло бы бросить на него тень, помешать, скомпрометировать ее. Да он готов скорее провалиться в преисподнюю, чем выдать себя.

Улыбнувшись, я подумал: «Вот видите, господа, каковы эти безликие мужчины? Поглядите на них!» А бай Михаилу сказал, чтобы он выпил коньяк с веселым сердцем и завтра утром ждал у ворот своего Недьо.

— Да, мы освободим Недьо, и ты встретишь его завтра у ворот, — повторил я и, вонзив взгляд прямо ему в глаза, продолжал: — Но прошу тебя оказать мне такую услугу. Слушай внимательно! Возьми сейчас же большой чемодан, быстренько уложи в него одежду и все, что тебе может понадобиться на время долгого отсутствия. И тотчас же отправляйся с ним к Спиридону. Явись к нему обязательно с чемоданом — запомни это! С чемоданом! Скажешь Спиридону, что сегодня утром арестовали Недьо в связи с каким-то страшным обвинением и что ты переезжаешь жить к сыну, пока не разберутся с делом Недьо. Но что ты просишь его, Спиридона, чтобы он позвонил в Пловдив Светлане — пусть она знает, что случилось с ее отцом. «Она же дочь, — скажи, — и хоть чем-нибудь да поможет ему!» И еще скажешь ему, что ты бы и сам сделал это, но у сына нет телефона.

— Так что, мне и в самом деле надо переехать к сыну? — спросил бай Михаил.

— В самом деле, — подтвердил я. — Запрешь ворота и отправишься к своему сыну, но только на одну эту ночь.

Я предложил Баласчеву пройтись по аллее, которая вела к старой Беловодской дороге. По-прежнему тихо моросил дождь, ранние серые сумерки все сгущались, надвигалась ночь.

— Знаешь, какой представляется мне теперь, после реконструкции в связи с новым данными, вся эта история? — сказал я, взяв под руку Баласчева. — Двадцать четвертого примерно в пять часов вечера Марина Спасова спускает через окно дамской туалетной с помощью тонкого нейлонового шнура склянку с чумоподобным вирусом. На ее место она ставит такую же склянку, с такой же наклейкой, но с совершенно другим, невинным содержимым. С помощью копировальной бумаги она перенесла надпись с этикетки подлинной на фальшивую, обвела ее точно такой же красной шариковой ручкой, какой пользовался профессор. Я нашел свернутый в комочек лист копирки в ящике письменного стола Марины. После сигарет «Джон плейер» это было моим вторым важным открытием, совершенным в квартире Марины. Но что происходит дальше? Марина спускает склянку, которую тут же подхватывает внизу вместе со шнуром Спиридон Выл ков. Темнеет, идет дождь, никто не наблюдает за тем, что происходит позади здания, — там нет входа, вокруг безлюдные поляны. Спиридон осторожно пробирается к своей машине, которую поставил чуть в стороне от площадки, где ставят свои машины сотрудники лаборатории; она стоит поближе к шоссе — Выл ков торопится, ему нельзя мешкать: он должен во что бы то ни стало опередить тестя.

Почему Вылков сменил на своем «Москвиче» номерной знак и поставил номер машины тестя? Потому, что именно таков был замысел всей акции. Во-первых, чтобы легче и наверняка проникнуть в охраняемый район лаборатории. В дождливую предвечернюю пору водителя охране не разглядеть, но зато ей хорошо виден номерной знак машины. Во-вторых, чтобы создать ложное впечатление, будто Недьо Недев соучастник профессора в подмене и похищении склянки и он же ликвидировал третьего соучастника — Марину Спасову, которая могла бы выдать его и профессора в случае провала, поскольку она особа нервная и неуравновешенная. Спиридон отлично знал расписание и привычки своего тестя, и для него не составляло никаких трудностей его имитировать. Разумеется, он не строил иллюзий насчет того, что ему удастся ввести следствие в заблуждение и оно так и не раскроет, что направление «Недьо Недев» ложное. Он не строил себе таких иллюзий, но он хотел выиграть время, два-три дня, необходимые ему для того, чтобы выбраться за пределы страны. Он был уверен, что ложный след Недьо Недева отнимет у следствия по крайней мере два-три дня.

Таков был замысел этой акции, но вот одно изменение в составе следственной группы внесло в этот замысел совершенно непредвиденные коррективы. Я с самого начала расследования исключил профессора как возможного похитителя или подменителя склянки. Во-вторых, я исключил и Недьо Недева благодаря одной случайности, не предусмотренной Спиридоном Вылковым. Двадцать четвертого октября Недьо Недев замешкался с сургучной печатью и вышел не в обычное время, а на двадцать минут позже, и, таким образом, машина его не могла быть отождествлена с машиной, сбившей тележку продавца каштанов. Так что еще в самом начале следствие жирной чертой вычеркнуло Недьо Недева как «след». Но Спиридон не знал, что Недьо Недев вычеркнут, и продолжал играть его роль. Как раз этим и объясняется его вторая неудача — попытка представить убийство Марины делом рук Недьо.

Решение Спиридона бежать от милиции объясняется главным образом его страхом за судьбу склянки. Я уверен, что у него были водительские права и паспорт на имя Недьо Недева и потому он не боялся, что могут обнаружить подмену номера на его машине. Он боялся только за склянку с вирусом. Доставка его и машины в участок означала обыск, а обыск означал, что склянка будет обнаружена. Поэтому наш герой и решил удрать — это необходимо было сделать, чтобы спасти свою голову.

Почему он остановился перед виллой 113 — А, то есть перед виллой своего тестя? Чтобы спрятать склянку, чтобы избавиться от своего опасного багажа, естественно! Как близкий человек семьи Недьо, Спиридон знал, что в этот день у бай Михаила выходной и в доме его нет. У него, безусловно, был ключ от ворот виллы. Он вошел, спрятал склянку и уже с куда более спокойной душой укатил по Беловодской дороге.

Почему он не вернулся за склянкой вечером двадцать пятого или в ночь на двадцать шестое? Для этого у него было несколько причин. Во-первых, присутствие бай Михаила. Во-вторых, убийство Марины. Ему надо было прислушиваться к тому, что происходит вокруг этого, выслеживать, ждать. Тяжело в одно и то же время делать два крайне трудных и рискованных дела.

Вот так выглядит все это, как мне кажется, после реконструкции.

А теперь давай подумаем о том, что нам предстоит. Скоро, буквально с минуты на минуту, Спиридон узнает, что Недьо арестован и что бай Михаил будет ночевать у сына. Другими словами, узнает, что для него пришло благоприятное время! Итак, когда наступит ночь, сюда придет человек. Он тихонько отопрет ворота и еще тише проникнет внутрь. Поищет в темноте то, что ему нужно, — он помнит место, — побродит немного, но обязательно найдет. Потом он так же тихонько, крадучись, выйдет, но, прежде чем он закроет дверь, ты и твои люди включите свои фонарики и направите их свет ему в лицо. И ты увидишь, что этот ночной гость есть не кто иной, как человек в котелке. Внимание, господа! Не теряйте ни секунды времени и тотчас же обыщите его. Вы найдете в кармане его склянку с чумоподобными вирусами. Еще минутку внимания, господа! Берегите склянку!

Когда мы вернулись к машине, я сказал Баласчеву:

— Как только все будет сделано и занавес опустится, позвонишь мне домой на улицу Настурции.

Настроение у меня после того, как я вернулся из Бояны с виллы 113-А, было прекрасным. Задача решена, теперь оставалось произвести лишь небольшое вычисление и зафиксировать ответ на чистом листе бумаги. Я был уверен, что судьба не сыграет со мной злой шутки в последнюю минуту, и потому спокойно ждал итога этого небольшого вычисления.

Я надел белую сорочку с крахмальным воротничком, повязал свой самый лучший галстук-бабочку, желтый с красными крапинками, облачился в темно-синий официальный костюм и отправился с Анастасием в ресторан «Болгария». Мы устроились в красном зале, я заказал знакомому официанту ужин, составленный из праздничного меню.

Вернулись мы на улицу Настурции к девяти часам вечера. Я разжег в камине огонь, надел халат, и мы сели с Анастасием у камина. За ужином я рассказал ему о моей находке на вилле 113-А. Анастасий волновался, ожидая финала, нервы у него были взвинчены. Чтобы немного отвлечь его, я решил досказать ему свою итальянскую историю. Да ведь я и должен был завершить начатый разговор о вымышленных чувствах!

Я принялся досказывать Анастасию историю с Юлией.

— Хочешь, выпьем по рюмке коньяку у меня в комнате? — спросил я Юлию.

Когда мы поднялись наверх в мои «апартаменты», я налил коньяк, и Юлия спросила меня, облокотившись на стол, женат ли я и есть ли у меня дети. Хотела знать, злодейка, оставит ли она не только вдову, но и сирот. Я сказал ей, что не женат, и мой ответ как будто даже развеселил ее немного, потому что она начала напевать веселую песенку. Но так же неожиданно, как начала, она и перестала петь, снова задумалась. Когда я обернулся, чтобы взять поднос с рюмками, то увидел, что она сидит неподвижно, уставившись куда-то перед собой рассеянным взглядом. «Маленькие угрызения совести!» — подумал я и улыбнулся. Мне было отчего улыбаться: я влил в рюмку, предназначенную ей, две капли самого безвредного, но и самого сильного снотворного, какое только есть на свете!

Мы чокнулись, поцеловались и выпили. Я не успел сосчитать до десяти, как она заснула у меня на плече. Тогда я снял у нее с пальца перстень, повернул жука на пластинке, к которой он был прикреплен, и из его брюшка вытекли .на пол несколько капель желтоватой жидкости. Я дважды промыл внутренность насекомого коньяком, а затем наполнил им его брюшко и снова передвинул на прежнее место. Пошлепал слегка по щекам Юлию, и она проснулась. Я спросил ее, о чем она так глубоко задумалась, а она покраснела, потому что ей и в самом деле казалось, будто она о чем-то думала, но о чем именно, не могла вспомнить.

Так или иначе, игра в этот вечер расстроилась. Мы, естественно, целовались, но выпитые ею две капли притупили в ней любовное желание. Она пообещала мне встретиться на следующий вечер и ушла.

На другой день получилось так, что оба негодяя запили еще с утра в таверне. Мы с Юлией спустились на берег. Купались, шалили, а к обеду владелец «Сан-Тома» прислал нам со своим слугой корзинку с жареной рыбой и бутылкой вина. Мы пообедали — почти с таким же удовольствием, с каким некогда обедали на Олимпе боги.

Вечером мы снова поднялись ко мне наверх, и так как я все время поглядывал украдкой на ее пальцы, то заметил, что она сдвинула жука с пластинки перстня прямо над моей рюмкой с коньяком. Я выпил, распростерся на полу, дважды брыкнул ногой и затих, изображая покойника. И тогда произошло самое удивительное. Она начала плакать, кричать, рвать на себе волосы и проклинать все на свете так, как это умеют делать только южанки. Но это было не все. Она повалилась на пол рядом со мной, то есть рядом с моим «трупом», уткнулась лицом в мою грудь и неудержимо зарыдала.

Мне все это становилось уже невыносимо, но в последний момент, когда терпение мое иссякало, в комнату ворвался «боксер» Карло. Он схватил Юлию под мышки и поставил ее на ноги, а она начала кричать ему в лицо, что он убийца, мошенник, бандит. Карло, похоже, был не из терпеливых кавалеров — он размахнулся и влепил ей такую пощечину, что она отлетела в сторону, свалилась на пол и в свою очередь замерла. Когда она замолкла, Карло сказал, что, если она снова заговорит, он заставит ее замолчать уже на всю жизнь.

Это переполнило чашу моего терпения. В моем присутствии бьют женщину, и я безучастно взираю на это?! Да ведь я до конца дней своих буду презирать себя! Я вскочил на ноги. Юлия издала безумный крик, а у Карло от ужаса глаза полезли на лоб. Шутка ли видеть, как воскресает мертвец!

Карло не бог весть как сопротивлялся. Пока он соображал, с кем — с мертвецом или с живым человеком — имеет он дело, я скрутил ему руки и связал за спиной своим поясом. Когда я уже заканчивал это, в комнату ворвался Лучиано. Он размахивал зажатым в руке здоровенным ножом, каким обычно пользуются мясники, из его широко открытого рта вырывалось тяжелое дыхание, а глаза нацеливались на мою шею. Выбить у него из рук нож и одним ударом в подбородок свалить его на пол было для меня детской игрой. Пришлось снять с себя рубашку и связать его — ничего другого не оказалось у меня под руками. Оба негодяя валялись на полу, как бревна.

Пока я с ними справлялся, Юлия начала проявлять признаки жизни. Я влил ей в рот немного коньяку, а когда веки ее дрогнули и приоткрылись, я поцеловал ее в глаза. Это вернуло ей сознание, и она убедилась, что я вполне живой.

С ее помощью я обнаружил тот таинственный пакет, который им вручил лодочник. В пакете оказалось граммов триста героина. Я позвонил по телефону в полицейское управление города Н., и через полчаса в бухточку Санта-Барбары прибыла полицейская моторная лодка.

Оба негодяя, приняв меня за сотрудника Интерпола, сочли, что я их «накрыл», и, желая спасти своя шкуру и пакет с героином, а возможно, и своих сообщников, решили меня погубить, применив испытанные средства — цианистое соединение и женские чары. Наутро владелец «Сан-Тома» должен был обнаружить «самоубийцу».

Юлия была невестой Лучиано, и перстень с жуком принадлежал ему. Лучиано представил Юлии создавшееся положение совершенно безнадежным и убедил ее в том, что спасение их — всех троих — зависит только от ее усердия. Затем они, мол, уедут в Северную Италию и будут вести скромный и добропорядочный образ жизни.

Мы провели с Юлией две счастливые недели. У меня было такое чувство, что я открыл для себя в этой женщине священную простоту жизни и что с ее помощью я вернул себе потерянный рай.

Но однажды совершенно незначительный эпизод разбил мои иллюзии и опустил меня с облаков на землю. Я понял, что чувства свои я выдумал. Я получил почтовую посылку — несколько книг об итальянском Ренессансе. Раскрыл первую из них и засмотрелся, очарованный, на чудесную репродукцию с картины Боттичелли. Я с жадностью всматривался в нее, а Юлия спросила меня с досадой: «И что там интересного в этой картине? Чего ты на нее так вытаращился?!» «Как что?» — изумленно прошептал я. А может, только подумал — как знать…

Мы переглянулись, и в тот миг, когда смотрели друг на друга, мы поняли, что нас соединяли не настоящие, а придуманные нами чувства.

Мы расстались в тот же вечер.

Через полчаса после того, как я закончил рассказывать Анастасию эту историю, зазвонил телефон. Баласчев сообщил, что Спиридон Вылков был только что арестован при выходе из виллы 113-А. В кармане его пальто обнаружена склянка с чумоподобными бациллами.

Было ровно двадцать три часа.

Я вынул из шкафа бутылку шампанского и два хрустальных бокала. Но тут снова раздался звонок телефона. На этот раз звонил генерал. Он передал мне благодарность и поздравление министра и сообщил, что правительство предоставляет в мое распоряжение специальный самолет, чтобы я мог догнать археологическую экспедицию в Ташкенте.

Я наполнил бокал. Золотистое вино искрилось. Я радовался и в то же самое время чувствовал, как что-то в моей душе угасает, — старая история, которая повторяется при каждом новом успехе.