"Приключение в полночь" - читать интересную книгу автора (Гуляшки Андрей)

2

В начале апреля пришел приказ перевести меня из Момчилова в Триград. Я тотчас съездил в Смолян, и там мне разъяснили, что дела нашего момчиловского участка обстоят прекрасно, что благодаря моей деятельности санитарно-гигиеническое состояние кооперативного стада более чем удовлетворительно, а проблема высоких удоев — опять-таки благодаря моей ветеринарной деятельности — вступила в многообещающую фазу. Я слушал эти лестные для себя слова, и щеки мои горели от волнения. Ведь здоровый скот и высокие удои — факторы общегосударственного значения. Но в то же время я сознавал, что большие достижения и бесспорные заслуги вовсе не повод для перемещения работников с одного места на другое, даже если они ветеринарные врачи участкового масштаба. Вот почему, слушая, как меня хвалят, я порядком недоумевал: для чего меня перемещают из передового во всех отношениях района (с такими знатными доярками, как, например, Балабаница) в какую-то глухомань у самой границы. Стоило призадуматься. Но когда мне сказали, что меня посылают в Триград именно потому, что край там глухой, прирост скота неудовлетворительный, а удои ниже всякой критики, я понял все и сразу успокоился. В конце концов, подумал я, работа на обжитом уже месте, где ветеринарная служба на высоте и все в полном порядке, — это не предмет гордости, а только преимущество. В условиях благополучия просто скучно работать, пусть даже рядом такая замечательная доярка, как Балабаница. Любопытно, что тогда у меня просто из головы не шла Балабаница. Хотя ничего удивительного в этом нет. Я всегда уделял большое внимание проблеме квалифицированных кадров. А Балабаница, как я уже сказал, была высококвалифицированной дояркой. Перспектива работы в отсталом районе, где придется все начинать сначала и не известно, с какими кадрами, показалась мне настолько заманчивой, что я чуть не поперхнулся от удовольствия. У меня перед глазами раскрывался широкий простор для деятельности, где я мог полностью проявить свои деловые качества специалиста-ветеринара.

Вернувшись в Момчилово, я принялся собирать вещи. Настроение у меня было приподнятое. Перед самым отъездом я сходил в Змеицу. Там царило большое оживление — строители закладывали первую шахту. Я вспомнил, какая дикость и запустение были там еще год назад, как зловеще выглядело это богом забытое место, и невольно задержался лишних полчаса у котлована. Потом я пошел по дороге в Луки, причем не очень быстрым шагом, потому что окрестные виды просто восхитительны. Вот, думал я, возле этого валуна я как-то почти десять минут проговорил с доктором Начевой. А выше, на той полянке, она любила лежать в траве среди золотистых лютиков и, прищурив глаза, глядеть, на небесную синеву. Я бегал вокруг, ловил пестрых бабочек и собирал цветные камешки. У меня с детства страсть ловить бабочек и собирать цветные камешки. У каждого из нас есть свои странности, не правда ли? Отец мой, например, питал слабость к старинным монетам. До сих пор помню, как вздыхала моя коллега, лежа на траве. Ей, наверное, было завидно глядеть, как я гоняюсь за бабочками. Женщины — существа особые. Когда мы собирались уходить, я предлагал ей выбрать самый красивый из моих крылатых цветов, но она с презрительной гримасой сердито отмахивалась. Порой мне кажется, что я никогда не постигну некоторых загадочных особенностей женской души. Теперь я думаю: как хорошо, что она недавно вышла замуж за нового момчиловского агронома. Бабочки для него не существуют, он сам говорит, что готов отдать душу за помидоры, особенно за кричимские. Чудесный человек! Хочется верить, что моя романтично настроенная коллега будет в восторге от него.

Дорога к Лукам привлекала меня не только красотой видов — их много и в других местах. Мне помнится, что я предпринял эту долгую прогулку в сумерках лишь потому, что селение Луки входило теперь в нашу объединенную Момчиловскую общину. Пахли сочные травы, стрекотали цикады. А может быть, мне так казалось, ведь в то время мои мысли были заняты совсем другим.

Провожали меня исключительно сердечно. Когда я усаживался в повозку, пришли прощаться секретарь партийной организации с женой, бай Гроздан, моя хозяйка Спиридоница и одноглазый Адем. У него в прошлом году гадюка ужалила осла, и мне пришлось изрядно повозиться, чтобы отходить животное. Спиридоница дала мне на дорогу теплый каравай, завернутый в белую салфетку. Но Адем просто растрогал меня, и, если бы не моя черствость, я прослезился бы от умиления: он подарил мне резное блюдечко для соли и других приправ. Он сам выдолбил его своим кривым кинжалом. Это блюдечко я до сих пор берегу; оно мне так же дорого, как первое и единственное любовное письмо от женщины. Однажды, когда я у себя в деревне готовился к экзаменам в университет, я получил от девушки, по имени Теменужка — ей тогда было шестнадцать лет, — такое письмецо: «Милый Анастасий! Одолжи мне, пожалуйста, твой рюкзак, потому что завтра мы с Раданом пойдем собирать липовый цвет, а у меня нет рюкзака. Твоя подружка Теменужка». Радан был мой однокашник и готовился в политехнический. Но дело не в этом. Важно, что Теменужка приписала к моему имени «милый», слово с глубоким и радостным значением. Вот и блюдечко Адема мне так же дорого, как это первое любовное письмо.

Балабаница не пришла проводить меня, но я на нее не в обиде. Ее, женщину впечатлительную, наше расставание слишком бы растревожило. Да и дел у нее на ферме было по горло.

Так я расстался с Момчиловом и момчиловцами.

Мне хочется вкратце описать окрестности Триграда.

Если спускаться от Доспата к Девину, то справа от Тешела вы увидите поворот на Триград. Сразу же за мостом вы попадаете в тенистое и прохладное ущелье, которое поразительно напоминает вам описанные в книгах величайшие каньоны мира. Разумеется, Триградское ущелье выглядит миниатюрой по сравнению с этими каньонами, но красота его так своеобразна, что ее трудно передать словами. По обеим его сторонам вздымаются к небу о отвесные скалы; они то гладкие и ровные, как стена, то зубчатые, нависающие. Узкое и сумрачное ущелье местами сужается шагов до тридцати, а по дну его, бросаясь из стороны в сторону, стремительно и шумно мчит свои вспененные воды река. Она мечется в каменистом русле, как вспугнутое стадо оленей, и то образует крохотные водопады, то зеленые водовороты, то превращается в кипящую под гигантскими мраморными глыбами снежно-белую пену, стихая лишь на миг в глубоких зеленых или синих омутах, в которые удивленно глядится из-за скал высокое, далекое небо. Ущелье вскоре поворачивает на юго-восток, и если вы за поворотом оглянетесь назад, то увидите перед собой еще один могуче взнесенный вверх, отвесный, как стена, горный склон. Остановитесь на этом месте — пусть там холодно и сыро, — прислушайтесь, затаите дыхание! В воздухе носятся брызги и водяная пыль, пахнет вьющейся по скалам дикой геранью. Из расселин свешиваются кисти сирени — белые, лилово-розовые; на камнях разостланы бархатные мшистые дорожки. Неумолчный шум и грохот реки тщетно ищет выхода на простор — он бьется о скалы, рокот ее несется по ущелью, как эхо далеких раскатов грома. Не торопитесь, постойте на этом месте, полюбуйтесь несказанной красотой! Вы увидите и загадочные пещеры, и ручьи, журчащие среди скал, и если вы захватили с собой удочку, то подойдите к таинственному изумрудному омуту — там шныряет юркая форель в поисках лакомого кусочка. Когда же вы озябнете, ступайте дальше, идти тут есть куда. Минуйте прорубленный в скалах туннель, шагайте дальше по тенистому ущелью, и вы дойдете до самого Триграда.

Некогда, во времена царя Асена, здесь стояла неприступная крепость. И византийцы, и полчища императора Болдуина зарились на эти земли, но крепость, видимо, крепкой костью засела у них в горле. Конечно, сейчас никто в деревеньке не помнит древних зубчатых башен. Ничего здесь не сохранилось от тех далеких времен. Несколько десятков домиков, сложенных из камня, под тесовыми крышами и за ними гряда безлесных зеленых холмов, пасторальная тишина и нежное южное небо — вот что такое Триград.

Отсюда начинается пограничная зона. Зеленые овраги, девственные заросли кустарников, луга, покрытые папоротником и сочной душистой травой, шумные потоки и болтливые тихие речушки, дремучие, темные боры, которым, кажется, нет ни конца, ни края; то тут, то там стоят кооперативные кошары, крохотная гидростанция в деревянном сарае, одинокая линия электропроводов. Слышится звон медных колокольчиков, тихий и напевный, старый-престарый, как легенда о родопском Орфее. Кто знает, быть может, когда-то Орфей и бродил по здешним местам. Край этот не только красив, но и очень удобен для разведения скота. Условия для массового выпаса кооперативного стада просто отличные!

А дальше к югу тянутся лесистые отроги, прочерченные козьими тропами. Тишину здесь нарушают летом лишь ночные птицы и серны, а зимой волчий вой. Пограничная полоса извивается черной лентой по хребту, спускается в мрачные ложбины, снова поднимается и исчезает в безмолвной голубой дали.

В этом царстве гор, вдали от городов и асфальтированных шоссе, на редких открытых местах сгрудились маленькие деревеньки. Там, где на поверхность выходит мягкий каменный плитняк, домики каменные, а близ отрогов, заросших лесом, — деревянные. Эти деревеньки вместе с Триградом и образуют мой живописный ветеринарный участок. Мягкие проселочные дороги и извилистые тропинки ведут от деревни к деревне, и нет для меня большего удовольствия, чем бродить по ним, особенно когда нет ни тумана, ни дождя.

Обуваю я туристские ботинки, взваливаю на плечи ветеринарную сумку и с палкой в руке обхожу свои владения. В хозяйствах скота много, но рабочих рук не хватает; окрестные шахты и заводы в Рудоземе и Мадане, как магнит, притягивали молодежь. Молодые покидали деревню, устраивались на работу, получали квартиры, а за ними плелись и старики. Поэтому многие дома стояли пустые и на воротах висели замки. В таком же положении оказалась и деревня Видла.

До чего же красиво это орлиное гнездо, свитое меж двух холмов среди лугов и лесов, под бездонным лазурным куполом южного неба! Воздух благоухает цветами и сосновой смолой, в зарослях папоротника и ежевики журчат ручейки, а вокруг, насколько хватает глаз, там и сям белеют, словно рассыпанные бобы, стада.

Но деревня выглядела печально. На многих воротах висели тяжелые замки, из красных кирпичных труб давно уже не вился дымок.

— А хозяевам и горя мало — гребут денежки на шахте… Ну и пусть! — говорил, хмуро поглядывая из-под бровей, седовласый Реджеп, когда встречался со мной на маленькой деревенской площади.

Он был председателем кооперативного хозяйства и местной организации Отечественного фронта.

Я останавливался у него в домике. Даже когда Реджеп говорил о делах радостных, он все равно тихонько вздыхал. Я знал, что тяготило старого Реджепа. В хозяйстве было двадцать молочных коров, более ста овец и много гектаров тучных лугов, которые давали за лето несколько укосов. А людей было в обрез: всю молодежь по пальцам пересчитаешь! Хотя моя, так сказать, основная база находилась вовсе не в Видле, я надолго засел там. Сам удивляюсь, что влекло меня в эту глухую деревеньку. В домике деда Реджепа было две комнатушки, крохотные, как коробочки, и кухня. В одной жил он со своей внучкой Фатме, а в другой — я. Фатме шел восемнадцатый год. В той местности только старухи ходили с закрытым лицом, и это было очень хорошо. Итак, до сих пор я не знаю, что удерживало меня в Видле. Во всяком случае, я надавал кооператорам тысячу полезных советов. Научил их закладывать в ямы силос, сушить сено в приподнятых копнах, чтобы не прело от дождя. Показал им. как небольшим количеством питательных кормов повысить удои, как сделать брынзу более жирной и вкусной и как удлинять срок ее хранения. Лечил заболевших животных, рвал зубы, даже сам подковал лошадь деду Реджепу.

А Фатме была похожа на серну. Когда я впервые увидел ее, то сразу же вспомнил Теменужку, такую же светловолосую, с глазами синими и ясными, как безоблачнное утреннее небо над Видлой. Но Фатме была выше ростом и стройнее, ее босые ноги будто не касались земли. Она ходила в темном сукмане[1], широком в плечах и узком в талии. А из-под него белела, спускаясь почти до икр, белая посконная рубашка, обшитая по низу кружевами. Загорелые ноги Фатме были цвета темной бронзы, и от этого рубашка казалась еще белее.

Фатме вставала до восхода солнца, и я слышал, как ее босые ноги проворно шлепают по глиняному полу. Она раздувала погасший огонь в очаге, доила свою белую козочку и вешала над огнем на закопченной цепи котелок с парным молоком. Утро в горах отличается приятной свежестью, особенно на заре, поэтому я бодро вскакивал с топчана и выходил во двор. Фатме рубила хворост и с привычной сноровкой растапливала печь. Я. как умел, помогал ей: дул изо всех сил на сухую солому и хворост, так что глаза слезились от дыма, а Фатме смеялась; приносил воду из родника и, наполняя корчаги, выливал добрую половину себе на ноги, вызывая у Фатме неудержимый хохот. Когда она смеялась, два ряда бус так и прыгали у нее на груди, и я любовался разноцветными бусинками — они казались мне необыкновенно красивыми! Впрочем, Фатме стала надевать свои бусы лишь вскоре после того, как я остановился у них на квартире. Тогда же у нее появился и розовый целлулоидный браслет.

Она соскребала с хлеба подгоревшую корочку, покрывала стол сине-белой скатеркой, поливала деду на руки и, налив молоко в глубокие глиняные мисочки, садилась завтракать вместе с нами, непринужденно повернув колени в мою сторону. Она очень уважала дедушку и не хотела стеснять его за столом.

А когда солнце высовывало из-за гор свой багровый лоб, Фатме бежала на ферму выгонять коров на пастбище.

Седой Реджеп вздыхал и уже в который раз принимался рассказывать о семейных невзгодах. Три года назад мать Фатме скончалась от укуса гадюки. Такова, видно, была воля божья. Сын уехал в Мадан на рудники, скопил денег, женился на какой-то разведенной, вызвал к себе Фатме и устроил ее на хорошую работу. Казалось бы. чего лучше? Но в деревне дела пошли из рук вон плохо. Обезлюдели поля, некому стало пасти скот. Тогда дед не стерпел и поехал в Мадан за внучкой. И хорошо, что приехал вовремя: непоседа уже успела вскружить голову одному парню, а это вовсе не входило в расчеты председателя. Коровы остались без присмотра, а от молока и брынзы зависело благополучие всех кооператоров. Сын не соглашался, и Фатме упиралась, но старик настоял на своем. «Если старый и малый разбредутся по шахтам, — сказал он, — кто будет пахать, пасти коров и овец? С голоду околеете!» Дед подхватил Фатме и увез с собой в деревню. Теперь она пасет коров, и Реджепу стало легче. Ведь он, как председатель, должен заботиться о всех. Но осталась у него заноза в сердце, которая не дает покоя. Фатме пора уже замуж, пора обзаводиться своей семьей и домом, а Видла оскудела женихами. Правда, есть несколько парней, но двое из них моложе Фатме, а трое других давно уже обручились, и если год выдастся хорошим, то осенью они справят свадьбы. Если же выйти ей за парня из другой деревни, тоже плохо: кто тогда будет пасти коров, сгребать и складывать сено? Земля требует своего. И он, Реджеп, должен заботиться о всех, потому что он председатель, а людей не хватает.

Вот какие заботы одолевали деда Реджепа.

Но сама Фатме и не думала тужить. Ее веселый, жизнерадостный смех разносился по двору; глаза сияли, а бусы так и прыгали на ее девичьей груди.

Должен сказать, что я с усердием выполнял свои обязанности. Вылечив овец, научив крестьян по-новому сушить сено и показав им другие полезные приемы, я начал бродить по пастбищам, чтобы на месте изучить выпасы и нагул коров на подножном корму. Это тоже входило в мои обязанности. Поэтому я часто встречался с Фатме, и мы с ней подолгу беседовали. Собственно, говорили мы мало, потому что она больше смеялась, без толку гонялась за коровами и, как ласточка, кружилась вокруг меня. Если бы я не сознавал, что мне, как ветеринарному врачу, следует держаться солидно, я бы пустился за ней вдогонку, и нам обоим было бы весело.

Однажды вскоре после полудня я отправился вверх по течению видловской речки, которая вытекала из глубокого, заросшего папоротником оврага. и разливалась как раз по тому лугу, на котором паслись кооперативные коровы. Фатме куда-то запропала, а с коровами остался какой-то курносый мальчонка.

Было душно, в знойном воздухе жужжали пчелы, порхали бабочки, а в тихой ложбине веяло прохладой, пахло тысячелистником и полынью.

Кругом ни души — лишь тихий шепот ручья да шорох камешков под ногами нарушали сонную тишину.

Не прошел я и десяти шагов, как у меня вдруг перехватило дыхание, руки и ноги одерсненели. За поворотом, где расступались заросли папо-рожика, всего в нескольких метрах от меня открылась такая картина, что я просто остолбенел и не знал, куда деться: среди небольшой заводи стояла Фагме. Она черпала горстями воду, выплескивала ее на грудь и жмурилась от удовольствия. На камнях валялись небрежно сброшенные сукман и белая рубашка.

…Не могу сказать, сколько времени длилось мое оцепенение — минуту или час. Очевидно, не больше минуты. Фатме заметила меня и тоже смутилась. Но она куда быстрее пришла в себя и, приложив мокрый палец к губам, другой рукой стала энергично махать мне. Мне было не ясно, что она хотела сказать этим жестом, настолько он был неопределен, и я истолковал его по-своему: повернулся и помчался прочь, да так, словно за мной гнался, щелкая зубами, матерый волк. Я чувствовал себя очень виноватым перед Фатме.

Вечером, когда мы сели ужинать, я просто не смел взглянуть ей в глаза. Но она держалась спокойно и непринужденно, как будто ничего не произошло, что-то спросила меня про сап и дважды подливала мне в миску огненной, люто перченной картофельной похлебки. Дед Реджеп все время охал: весна выдалась влажная, трава вымахала по колено, а косить некому. Он вздыхал, крутил усы. Что и говорить — у председателя забот полон рот. Еще не опомнившись от послеобеденного происшесгвия, я молча глотал похлебку и думал: до чего же не похожи эти люди на своих тезок из некоторых литературных произведений!

Ночью я спал плохо. Белое видение стояло перед глазами, по его шее и груди стекали капли воды. Вокруг тень, прохлада, а я как в огне… Скрипели доски топчана, шелестела солома, и сон бежал от меня.

Однако на заре, когда снова послышался знакомый топот босых ног, я вдруг почувствовал прилив бодрости. Наскоро одевшись, я вышел во двор, чтобы полюбоваться ясным солнечным восходом. Фатме приветливо улыбнулась и показала глазами на пустые ведра. Я побежал к роднику и, пока наполнял ведра, успел облиться почти до колен. Она смотрела на меня, весело и звонко смеялась, а бусы задорно прыгали на ее груди. Как прекрасно было то розовое утро!

Когда подошла пора выгонять коров, Фатме равнодушно бросила мне через плечо.

— Придешь в полдень на луг?

Я почувствовал на щеках жар, хотя солнце еще не показалось из-за гор. Вопрос девушки был самый бесхитростный: в том, чтобы прогуляться по лугу, ведь не было ничего особенного? А мне почему-то стало жарко. Я даже не смог выговорить «да», а лишь кивнул головой.

Потом я пошел в конюшню посмотреть жеребца деда Реджепа. Прихватил ведро и скребницу и с таким рвением принялся за конский туалет, будто готовился к выставке республиканского масштаба.

Незаметно летело время. Когда же солнце поднялось к зениту, я стал собирать вещи. Впрочем, весь мой багаж состоял из сумки с лекарствами и инструментами и заплечного мешка. Выйдя из деревни, я зашагал не к лугу, а по дороге в Триград.

Было душно, жужжали пчелы, пахло нагретой травой и цветущей бузиной. Я шел, постукивая палкой по земле, любовался голубыми далями, на душе у меня было так весело и спокойно, что я даже стал что-то насвистывать.