Легко разрезая голубоватую воду острыми носами, по речной глади скользили три стремительные запорожские чайки[3]. Дюжие гребцы, сбросив кунтуши и оставшись в одних рубахах, гребли быстро и умело, и суденышки неслись вверх по Днепру словно на крыльях. На корме передней чайки на персидском ковре полулежали двое: запорожский сотник Дмитро Недоля и донской атаман Сидоров.

Сотнику было не больше двадцати пяти лет. На его круглом лице озорным блеском сверкали глаза, с губ не сходила веселая улыбка, он то и дело подкручивал кверху кончики длинных рыжеватых усов. Донскому атаману уже исполнилось сорок. Всю нижнюю часть его лица скрывала густая светлая бброда, а на лбу залегло несколько глубоких, никогда не разглаживающихся морщин, придававших лицу выражение замкнутости и отчужденности.

Сотник всего полмесяца назад вернулся на Сечь из морского набега на побережье турецкой Анатолии. Целую неделю гулял со своими другами-побратимами по шинкам и корчмам, но затем в казачью душу будто вселился бес, погнавший его в это рискованное путешествие по Днепру. Заодно с ним поплыл с полусотней своих донцов и атаман Сидоров, нашедший приют на Запорожье после гибели вожака восставшей донской голытьбы Кондратия Булавина.

Разные цели свели в чайке сотника и атамана, разные лежали перед ними стежки-дорожки, но покуда им было по пути. Устроившись на ковре, запорожец и донец проводили целые дни в неторопливой беседе.

— Эх, атаман, кабы видел ты ее! Краса, а не дивчина! А статью, как ляшская королевна, — зажмуриваясь от удовольствия, говорил сотник. — Так что я задумал твердо: свадьба, и кончено.

— А не сдается, казаче, что одного твоего желания маловато? — усмехнулся в бороду Сидоров. — Сам поведал, что зазноба — полковничья дочка. А такие обычно с норовом и гонором. Им ничего не стоит нашему брату и гарбуза[12] выставить.

— Мне не выставит, — убежденно ответил сотник. — Когда из-за козней Мазепы поначалу взяли Кочубея и Искру, то вскоре стали хватать и иную казачью старшину, что держала их руку. Явились гетманские сердюки и за ее отцом, побратимом Искры. Тот встретил их со своими дворовыми казаками саблей да пулей, а его жинка и дочка спаслись в лесу. Они хотели пробраться к родичам на дальний степной хутор, да напоролись в пути на загон крымчаков. Быть бы полковничьей доньке украшением ханского гарема, кабы тут, на ее счастье, не подвернулся я со своей сотней. И хоть с той поры минуло немало времени, думаю, что не позабыла она нашей встречи, — закончил Дмитро.

— А как сама дивчина смотрит на свадьбу? — поинтересовался атаман.

— Кто ведает? — беспечно ответил запорожец. — Когда ее отбил, Сечь готовилась к набегу на Синоп — не до женитьбы было. А в походе захватил в полон красулю-турчанку и совсем позабыл о полковничьей доньке. Но сейчас получил весточку от старшего брата, есаула гетманских сердюков. Извещает, что сия дивчина рядом с ним и даже спрашивала обо мне. И веришь, атаман, как вспомнил ее, так полыхнуло по всему телу словно огнем, и решил я, покуда время и охота имеются, сыграть свадьбу.

— Хороша Маша, да не наша, — хохотнул атаман. — Думаешь, у нее за это время иных женихов не объявилось? Писаная красавица, да еще полковничья дочь, — это не какой-то залежалый товар. Такие всегда себе ровню ищут.

— А я чем хуже других? — гордо выпятил загорелую грудь сотник. — Казачина что надо, а после похода на турок не беднее любого полковника. Эх, и погуляю, атаман! По всей Украине и Запорожью молва о той свадьбе разлетится, — мечтательно произнес Дмитро.

— Дай Бог, сотник.

— У меня впереди все ясно, как Божий день, — продолжал запорожец. — Сыграю свадьбу, отправлю молодую жену к своей матери на хутор, а сам снова подамся на Сечь. Слыхивал я от кошевого, что казаченьки опять собираются на море: Крым или Туретчину щупать. А вот чего ты, атаман, у Мазепы позабыл, никак в толк не возьму.

Донец медленно и задумчиво провел ладонью по широкой бороде, перевел взгляд на зеленеющий вдоль берега лес.

— Дабы понять волка, следует побывать в его шкуре. Посему, сотник, вряд ли уразумеешь ты меня. Пожил я на Сечи и вижу, что уж больно весело и вольготно вы себя чувствуете. Царь русский и король польский далеконько, турки да татары сами вас страшатся, а украинскому гетману и без вас дел хватает. Казакуете, где пожелаете, и мало чего окрест себя замечаете.

— Что надобно, то замечаем, — возразил ему сотник. — Нет нам дела ни до московита с ляхом, не признаем над собой и гетмана с его старшиной. Ну, а нехристей бьем всюду, где только повстречаем. Для того и собрались на Сечь, дабы хранить казачью славу и боронить веру православную от латинян да басурман. И волю свою никому не отдадим и ни на что не променяем.

— Уж больно далече вы за свою волю бьетесь, — усмехнулся атаман. — Все за синими морями и высокими горами, в Крыму да Туретчине. А стоять за нее надобно здесь, на Украине. И не только супротив татар и ляхов, но и главного своего ворога — гетмана и его вельможной старшины. А не то приключится, как у нас на Дону-батюшке. Сами вскормили змею на пазухой и дождались, что домовитые казаки вкупе с царскими боярами да воеводами согнули в бараний рог казачью бедноту. От их подлых рук наш атаман Кондратий и смерть принял.

Дмитро с удивлением посмотрел на донца.

— А я слыхивал, что ваш атаман сам на себя руки наложил, дабы в царские руки живым не угодить.

Сидоров с пренебрежением махнул рукой.

— Враки это, сотник. А разносят их царские слуги, дабы атамана и его дело опорочить. Ведают, что на Руси-матушке самогубцам никогда славы и почета не было, вот и хотят добрую память об атамане отнять. Не таков человек был Кондратий, чтобы самому в себя пулю пустить. С саблей в руке встретил он смерть.

— Не понимаю тебя, атаман, — проговорил Дмитро. — То с Булавиным супротив своей старшины воюешь, а сейчас к такой же чужой старшине в гости поспешаешь. Чудно мне сие…

— Без старшины жить нельзя, — убежденно произнес донец. — Да только разная она бывает. Одна милостивая и людям служит, а другая, как дикий зверь, все под себя подмять стремится. И малороссийский гетман прислал к нам, донским беглецам, своего человека с вестью, что хочет втайне от московского царя говорить с нами. Желает обсудить, как вернуть нам все старинные казачьи права и вольности. Вот наши атаманы и послали меня погутарить с ним обо всем этом.

Сотник расхохотался.

— Это Мазепа — защитник казачьих вольностей? Перекрестись, атаман. Да будь его воля, он давно бы всех казаков в холопов обратил. Да только не по зубам ему это! И не о защите Дона от царских бояр да воевод мыслит он, а хочет использовать вашего брата, донца, в своих вечных кознях. Сразу видать, атаман, что совсем не знаешь ты нашего хитреца-гетмана.

Сидоров глубоко вздохнул, почесал затылок.

— Много и разного слыхали мы о гетмане, хорошего и плохого, а потому и решили сами говорить с ним. Может, на самом деле вложил в него Господь душу незлобивую и заботу о близких своих?

Сотник зло сверкнул глазами.

— Это у гетмана Ивашки душа незлобивая? Да у него и души-то нет, а лишь глаза завидущие да руки загребущие. А самая сладкая и сокровенная мечта его — стать не вельможным гетманом, а украинским королем вроде ляшского. Уж мы, запорожцы, знаем его хорошо! Смотри, атаман, как бы не угодить тебе в мазепину паутину. А плести он ее весьма горазд.

Донец упрямо мотнул чубатой головой.

— Меня послала к гетману громада, и я буду говорить с ним, — твердо произнес он.

—Дело твое, атаман, — пожал плечами сотник. — Только не раз ты еще мои слова о гетмане Мазепе вспомнишь…

Так и плыли они, пока не пришла пора расставаться. Дмитро трижды расцеловался с атаманом, окинул взглядом полсотню его казаков-донцов, остающихся на берегу. Махнул им на прощание рукой, широко перекрестил,

— Доброго пути, друга! И дай Бог всем нам еще свидеться!