"Встречи на футбольной орбите" - читать интересную книгу автора (Старостин Андрей Петрович)

Глава 7 ФУТБОЛЬНЫЙ АВРАЛ

Есть такие тренеры, которые, затрагивая профессиональную тему, говорят: «Я выиграл у «Динамо», «Я играю со «Спартаком». Самая худшая разновидность бескультурья, породившая самомнение. Когда Яншин слышал такое, к сожалению, и до сих пор нередко звучащее «якание», он взрывался и гневно спрашивал: «Во что же это вы играете? – и добавлял: – В шашки, в городки, в преферанс?..»

В самом деле, есть такие тренеры. На себе испытал тяжелый пресс тренерской самовлюбленности. Такой педагог угнетает творческое проявление игрока, низводит его мышление в ходе игры до уровня программы механической куклы.

В свое время, когда тренерам разрешалось стоять возле ворот, такие футбольные нарциссы в особенности были вредны, ибо подавляли все проблески проявления индивидуальности на поле. Стоит он за воротами и бубнит: «Ваня, направо», «Петя, налево», «Андрей, в центр», совершенно не понимая, что его приказы не что иное, как запоздалая информация, исключающая возможность реального осуществления. Пока он прокричит свои указания, пока игрок их опосредует в калейдоскопе перемещений, пока, скажем, двинется в нужном направлении, на поле уже возникает совсем иная ситуация, которую тренер и предвидеть не мог.

– Убирайся отсюда подальше! – не сдержался я однажды, когда тренер поучениями из-за ворот довел меня до бешенства. Мы в тот момент отбивались от яростных атак противника в одном из решающих матчей на Кубок СССР, и я чуть было из-за его указки не сделал оплошности, грозившей почти неизбежным голом.

Поэтому в спартаковской практике, как мы иронически говорили по этому поводу, было покончено с монархическим строем. Тренер любого ранга ограничивался в своеволии, как комплектуя команду, так и принимая меры воспитательного воздействия. «Вы что мне «булыгинскую думу» организуете в виде вашего тренерского совета», – возмущался тренер, когда ему сказали об ограничении абсолютизма. «Всего-навсего рабочий контроль на производстве», – смеялись ребята.

К моменту игры с басками у нас уже существовал тренерский совет, немаловажную роль в котором играл «профессор» Исаков. Тренером был выдающийся спортсмен Константин Павлович Квашнин, идею создания правомочного тренерского совета он полностью поддерживал.

В те годы спартаковские футболисты имели привилегию. Им за счет общества предоставлялось право снимать дачи в Тарасовке. Поэтому все футболисты с женами и детьми – в те времена для игроков не было ограничительного возрастного ценза, большинство из них было женатыми – расселились рядом, за забором стадиона. Тренируйся хоть весь день – поле рукой подать.

На нашей даче было полно народу. Я среди остальных представителей мира искусства единственный спортсмен. Мои соседи по дому Яншин с Лялей, Лесли с сестрой моей жены Александрой и жена Ольга – работники театра.

– Вставай, Земфира, солнце встало! – прогудит, бывало, Платон Лесли, ставивший в театре «Ромэн» спектакль «Цыгане» по одноименной поэме Пушкина.

Это была счастливая для нас пора. Мы все время куда-нибудь торопились. Артисты мчались то на репетицию, то на спектакль, то на концерт. Платон то во МХАТ, то в «Ромэн», то в ГИТИС, где преподавал. Я – на работу, которую никогда не бросал, несмотря на все более возникающие трудности совмещать должность директора фабрики спортинвентаря с футболом. Про Яншина и говорить нечего: у него и МХАТ, и «Ромэн», и съемки в кино.

И мы спешили. Жизнь била ключом. Молодость и нетерпеливость неразделимы. Мы торопились обогнать время и забывали радоваться, вернее, не замечали радости своего бытия – было некогда. События наслаивались одно на другое и врастали в память вместе с новыми впечатлениями, с новыми героями и их незабываемыми свершениями.

Челюскинская эпопея, грозившая превратиться в трагедию, завершилась победой героев-полярников, вызвав всенародное ликование. И вот уже воскресает в памяти торжественное возвращение челюскинцев в Москву. Знакомство с первым Героем Советского Союза Анатолием Ляпидевским. Молодой, крепко сбитый, хороших средних пропорций, Ляпидевский впоследствии виделся мне в облике первого космонавта Юрия Гагарина. Та же притягательная улыбка, тот же открытый взгляд серых глаз.

– Ты понимаешь, – рассказывал он о своих переживаниях во время спасения челюскинцев, – загрузил самолет, теперь самое трудное осталось: оторваться от ледового аэродрома, неровного и предельно короткого!

У меня и сейчас мурашки бегут по спине, когда я об этом его рассказе вспоминаю сорок лет спустя, бегут так же, как и тогда, когда впервые слышал его в моей маленькой квартирке на Спиридоновке. В самом деле – «успею или не успею», один миг, не сумеешь вовремя выбрать штурвал на себя, и самолет врежется в заснеженные рапаки и наледи. И люди, только что испытавшие радость спасения – себя он в расчет не принимал, – обрекались на неотвратимую гибель. Один миг, но каких переживаний он стоил летчику! И он таки вытянул штурвал на себя, неимоверным усилием успел оторвать самолет за два-три метра до смертельной границы ледового аэродрома и взмыл вверх над гибельными торосами и рапаками Арктики, державшей в своем студеном плену человеческие жизни. Самолет Ляпидевского и доставил первых челюскинцев на Большую землю.

Рассудительный, спокойный, ровный, каким я знаю Ляпидевского вот уже скоро полвека, даже он, помнится, прибавлял обороты, когда заходила речь о предстоящей игре с испанскими футболистами.

– Во что бы то ни стало надо вытянуть штурвал! – не так уверенно, как до приезда басков на нашу землю, говорил я ему, рассказывая о предстоящей задаче…

К тому времени имя Валерия Павловича Чкалова достигло апогея славы и популярности. Еще до своих знаменитых перелетов он заявил о себе в летных кругах как о пилоте беспримерной отваги и мастерства. Рассказывали и о его лихаческих воздушных рекордах, в том числе о беспримерном пролете под Троицким мостом в Ленинграде.

Знаменитые рекордные перелеты – прежде всего беспосадочный от Москвы до острова Удд, через Северный полюс в Америку – принесли Валерию Павловичу всемирную известность. Чкалов стал желанным гостем всех творческих клубов. Был он и частым посетителем «Кружка». Там я с ним и познакомился. Собственно, не познакомился, а просто услышал однажды, как он ко мне обратился: «Здорово, Ондрей!» Я сидел с Яншиным. До чего же великий гражданин, каким мне виделся Чкалов, простодушно высказал свое приветствие с резко обозначенным ударением на «о»: по-погостовски, как мой друг детства Мишка Марьин. От него веяло простотой, былинной повадкой совершенно свободного в обращении и потому привлекательного в своей искренности человека. Весь его внешний облик: открытое, чуть побитое оспинками лицо, русоволосая голова, усадистая плотная фигура с сильным торсом – все дышало здоровьем, подчеркивавшимся неторопливой, уверенной походкой.

Он был очень пытливый и интересный собеседник. Любил театр и говорил на эту тему охотно и долго. За столом, в окружении Михаила Михайловича Климова, Александра Абрамовича Менделевича, Владимира Яковлевича Хенкина, нередко Ивана Михайловича Москвина и других корифеев театра и эстрады, Валерий Павлович мог с жаром отстаивать свою точку зрения на достоинства того или иного спектакля, даровитость или посредственность нового эстрадного исполнителя. Всегда это было как-то по-чкаловски непосредственно и откровенно, часто очень метко.

И к спорту, разумеется, он не был равнодушен. Сидя с ним на футболе, я не раз слышал его реплики по поводу «бескрылого футбола». «Сбились с атакующего курса» или: «Не высший пилотаж» – окал он на трибуне, когда игра не удовлетворяла его темпераментную натуру. Но не скупился и на похвалы: «Вот это по-нашенски!» – приветствовал он игрока, красиво забившего гол.

Встретиться в общественном месте, чтобы обсудить футбольную игру, с ним было невозможно. Однажды мы со стадиона заехали в ресторан «Прага», нам сопутствовал его друг Иван Спиридонович Рахилло. Не успели мы сесть за стол, как сбежались все посетители. И мужчины и женщины. «Чкалов! Чкалов! Чкалов!» Окружили столик плотным кольцом, каждый норовит руку ему пожать. Еле-еле протискались к выходу.

В свободное время Валерий Павлович любил развлечься бильярдом. В то время разыгрывался чемпионат страны по этому виду спорта. Финальная часть турнира проводилась в дубовом зале Союза писателей, сейчас в нем ресторан. Выступал там весь цвет бильярдного мира. Вот знаменитый Бейлис – Николай Иванович Березин, призадумавшись над позицией, воздержался от активного удара и отыгрался, что по футбольному означает – ушел в защиту. Чкалов, бывший среди зрителей, так и подскочил, что, мол, за трусость такая.

Чемпион партию проиграл. А Валерий Павлович, выговаривая Бейлису за чрезмерную осторожность, на возражения проигравшего, что шар был для активного удара чрезвычайной сложности, выхватил у него из рук кий, восстановил позицию, прицелился и труднейший шар «через весь стол» со звоном загнал в угловую лузу. В этом весь Чкалов. Вера в преодоление любого препятствия: безумство храбреца, проистекающее от природной талантливости и уверенности в своих силах.

Погиб он по какой-то роковой случайности. Накануне был в «Кружке». Играл в бильярд. Собирался на другой день пойти в театр. Был полон жизни и здоровья.

Когда в моем фанерном кабинете назавтра раздался телефонный звонок, то в его звуке почудилось что-то зловещее, предостерегающее. Чуются в таких звонках пронизывающие сердце тона. Отчего это происходит – объяснить не могу. Но и в данном случае я вздрогнул и поторопился снять трубку.

– Валерий Чкалов погиб, – услышал я голос журналиста Бориса Громова, одного из челюскинских сподвижников, в свое время чемпиона страны по спринту, моего давнего приятеля и одноклубника.

Сраженный невероятной новостью, я лишь прошептал: «Боже мой!» Непостижимость, неожиданность происшедшего ошарашила: как это так – Валерий Чкалов погиб?

Позднее выяснились обстоятельства катастрофы. При очередном испытательном полете забарахлил мотор. Пилот с трудом дотягивал до Ходынского поля. На беду, когда самолет пролетал над Хорошевским шоссе, из фабричных ворот вышла группа рабочих. Избегая возможных жертв, летчик вынужден был взять в сторону, потеряв надежду избежать аварии. Может быть, она и не закончилась бы летальным исходом – тело пилота осталось невредимым, но злой рок жестоко сгримасничал: при падении летчик головой ударился о валявшуюся близ дороги чугунную полуось с колесом, что и послужило, как объясняли, первопричиной его смерти. Надо же было именно здесь валяться проклятой полуоси.

Эта трагедия произошла позже, а пока Валерий при встречах тоже выговаривал мне, как и Бейлису, – чего, мол, вы их испугались, этих басков, смелее атаковать надо!

Я бы и рад атаковать, но у меня болела нога. Поскользнулся на тренировке во время удара по мячу, и в паху отозвалось резкой болью. Чего я только не предпринимал: и грязи, и физиотерапию, и массаж – ничего не помогало. Хожу – не болит, как только делаю рывок – словно шилом в пах колет!

– Ну что, Нога, – употребляя юношеское прозвище, сочувственно обращается ко мне Петр, – плохо с ногой?

Я безнадежно отвечаю: «Плохая нога». И мне завидно глядеть, как мои одноклубники с азартом тренируются – у них впереди баски! А я стою за бровкой поля, в какой уже раз проверяю больную ногу, пытаясь вытянуть ее, как говорят гимнасты, «впреднос», но куда там, нога бессильно опускается вниз.

Непреодолимое желание сыграть с испанскими футболистами заставляет меня прислушиваться, казалось бы, к самым невероятным советам. Наблюдая однажды за моими попытками вытянуть ногу после приема парафиновой процедуры, Евгений Захарович Архангельский порекомендовал мне применить лошадиные лекарства. У вас, мол, «брокдаун», и лечить его надо лошадиными средствами.

Я отправился к своему старому знакомому, выдающемуся жокею, впоследствии тренеру Джамбо Михайловичу Камбегову.

Поговорили о больной ноге. Джамбо вспомнил про Романиста. Был такой жеребенок. Незадолго до Всероссийского «Дерби» захромал. Вильям Кэйтон втер ему лекарство под названием «навикулин». Жеребенок вышел на старт как ни в чем не бывало. Побежал и приз выиграл. Все это он мне рассказывал, роясь в старинной укладке, на дне которой наконец обнаружил пожелтевший листок бумаги и, осторожно развертывая его, боясь порвать на сгибах, обратился ко мне:

– Вот рецепт, мне его сам Вильям Франкович записал. Попробуй, Петрович, потереть по больному месту, может, и ты вроде Романиста свой приз выиграешь.

Компонентов, входящих в состав лошадиного лекарства, насчитывалось более двух десятков. И камфара, и какие-то эфирные масла, и муравьиный спирт, и много другой разогревательной всякой всячины, и даже яичный желток.

Я посоветовался с Бондаревским. «Валяй, – сказал он, – хуже не будет!» Врач нашей команды Лев Осипович Кагаловский был очень удивлен количеством и сочетанием компонентов лекарства, а когда я ему сказал, что оно для лошадей, недвусмысленно посмотрел мне в глаза и протянул: «Н-да-а-а!»

Но, использовав свои обширные возможности по обеспечению футболистов редкими медикаментами, Кагаловский все составные навикулина достал, и целительный препарат был изготовлен по строгой методологии Кэйтона. Лекарство представляло жидкость с желтоватым оттенком, которую я не без опаски стал втирать в области пахового кольца.

Не знаю, как чувствовал себя во время процедуры Романист, но я при первом же сеансе втирания заржал от боли и забил ногой об пол, как копытом. Кожу палило огнем и мышечную ткань пронизывало иглами.

Лекарство оказалось чудодейственным. Впрочем, может статься, это было «чудо», совершенное баранкой, съеденной после трех калачей, и просто настал уже срок выздоровлению вследствие длительного лечения, которым я пользовался до навикулина, но факт остается фактом: несколько втираний – и боли стали ослабевать, я смог начать форсированную подготовку к встрече с басками. А спортивный накал вокруг гастролей басков все нарастал. Как снежный ком, катящийся с горы, увеличивается в размерах, так возрастали победы испанцев, одержанные в самых крупных футбольных центрах страны – Москве, Киеве, Тбилиси, Минске. Восторженные рецензии, хвалебные обзоры не были преувеличениями достоинств футболистов с Пиренейского полуострова, они действительно демонстрировали высшее мастерство.

Два имени чаще других упоминались в жарких спорах о предстоящих и прошедших встречах с испанскими футболистами – Луис Регейро и Исидро Лангара.

Я уже повидал их и в жизни и на поле.

Первый был капитаном команды. Небольшая узкая голова с темноволосой гладкой прической на пробор и с залысинами на висках. В облике нечто аскетическое, что не мешало разглядеть доброжелательность во взгляде черных, как маслины, глаз и мягкую открытую улыбку. Ладно, по-футбольному скроен: в меру высок, в меру широк, ни грамма лишнего веса. Своей игрой он подтверждал известное правило, что все звезды мирового футбола являются неутомимыми тружениками. Колесил по футбольному полю, не зная усталости. Настоящий капитан, личным примером увлекающий партнеров искать победу только в воротах противника. Его авторитет в команде был неколебим, поскольку покоился на выдающемся мастерстве, воспитанности и такте.

Второй – Исидро Лангара – поражал своей физической мощью. Это был самый габаритный центральный нападающий из элиты мирового футбола. Он не обладал верткостью вьюна, свойственной, скажем, Сергею Ильину, или математически рассчитанной точностью паса «профессора» Исакова, но в совершенстве владел своим грозным оружием, против которого пока наши футболисты не нашли должной защиты: он шел к воротам противника кратчайшим путем и при первой реальной возможности наносил сокрушающий удар по цели. Быстрый бег, высокая техника и неустрашимая борьба за верхние мячи позволили ему блистательно защитить свое звание, единодушно присвоенное ему прессой на мировом чемпионате в Италии всего за два года до его приезда к нам: «Золотой канонир». В каждом матче на наших полях он забивал «свой» гол.

– Ну, как будем играть с басками, по большому счету? – задал мне вопрос Александр Александрович Фадеев, сидя в машине, когда мы с ним ехали к нам на дачу в Тарасовку.

Должен несколько отвлечься, чтобы стало понятно это «по большому счету». Дело было в Сухуми, где я, находясь на сборе с командой, после изнурительной тренировки накануне наслаждался выходным днем и в числе многих отдыхающих, разморенных жарой, встал в очередь к буфету гостиницы «Рида», чтобы выпить чего-нибудь освежительного.

– Вы последний? – спросил я у высокого мужчины с моложавым лицом, не по погоде одетого в защитную гимнастерку, брюки «галифе» и сапоги.

– Теперь вроде бы вы, – усмехнулся «военизированный тип», как я про себя его обозначил, готовясь уже задиристо ответить на насмешливый тон незнакомца. Но я удержался от выпада, потому что в его иронии не почувствовалось язвительности. Наоборот, лицо моложавого мужчины освещалось явно благожелательной улыбкой. Рано поседевшие волосы отсвечивали голубизной. Все в нем дышало простотой, жизнерадостностью и вызывало ответную улыбку. Не случайно Юрий Карлович Олеша называл его «наш голубой Сандро».

Мы разговорились. Коснулись, конечно, футбола. Как потом выяснилось, он тоже играл в юности и в футбол и в хоккей где-то у себя на родине в Приморском крае. Я, маскируя горечь поражения нашей команды в товарищеском матче здесь, в Сухуми (любые неудачи переживал тяжело), отшучивался: играли, мол, по малому счету, проходной матч, результат значения не имел. Собеседник, сразу став серьезным, сказал: «Играть всегда надо по большому счету!»

Когда подошла наша очередь, буфетчица вопросительно поглядела на нас, ожидая заказа. Сухое вино наливалось в большие и в маленькие кружки.

– Две больших, – попросил я и, обратившись к собеседнику, добавил: – Будем играть по большому счету? – Он ответил заливистым смехом.

Мы довольно долго просидели в буфете. Сначала он отрекомендовался: «Саша». Каким-то чутьем, не спрашивая, я догадался, что это знаменитый автор «Разгрома». К писателям у меня с самого раннего детства был повышенный интерес. Многих видел, слышал с эстрады, с кем-то знакомился. Но вот так, запросто – с самим Фадеевым! Что-то чудилось в этой случайности предопределенное. Однако я совсем не испытывал смущения. Отношения упрощались с каждой минутой. Вскоре мы были на ты – Саша и Андрюша. Именно так он меня называл в отличие от всех моих родных, друзей и знакомых, для которых я – только Андрей. Однако ласкательная форма не звучала фальшиво, и пришли мы к ней без всякого брудершафта.

Фадеев предложил покататься на лодке. Когда мы выгребли в море, он опустил весла, снял гимнастерку, стянул сапоги, размотал портянки, освободился от галифе и остался в коленкоровых белых исподних, завязанных у лодыжек тесемками. Встав на сиденье, мой спутник вытянулся во весь рост, поднял руки кверху и как завзятый пловец ринулся в воду вниз головой.

Сам я пловец неважный. Помню, когда сборная команда сдавала нормы ГТО по плаванию в открытом бассейне на Москве-реке, мы – Федор Селин, Василий Павлов, Сергей Иванов, Николай, Александр и я – так нескладно бултыхнулись со стартовых вышек, что стоявшие на помосте пловчихи только покатывались со смеху.

Однако после прыжка Фадеева просто так сидеть в лодке мне было неловко. Я собрал всю свою решимость и сыграл «по большому счету», последовал примеру компаньона, несмотря на то что до берега было далековато: такую норму я мог бы и не сдать. Но мой расчет был на лодку, от которой я осмотрительно не отплывал.

После того как мы высадились на берег и уединились на пустынном пляже, блаженно растянувшись на песке под косыми лучами закатного солнца, я, посмеиваясь над собой, рассказал ему о своих страхах перед прыжком с лодки.

– А я видел, у тебя все на лице было написано, – сказал он, с прищуром поглядывая на небо.

Подтвердив, что по лицу можно прочесть многое, я рассказал ему случай из школьной жизни. В классе расследовался дерзкий проступок – хулиганская надпись на грифельной доске в адрес одного из учителей. Класс знал виновника, но упорно хранил молчание. Увещевания и убеждения всеми любимой классной наставницы Елизаветы Николаевны, что укрывательство виноватого лишено логики, так как класс защищает неблагородного человека, раз он не имеет смелости сознаться, ни к чему не приводили.

Тогда Елизавета Николаевна потребовала, чтобы каждый ученик выходил к доске и произносил, обращаясь к классу, одну фразу:

– Товарищи, это сделал не я!

Уже больше половины участников прошли испытание, у доски, учительница в упор смотрела в лицо говорящего, а виноватый не находился. И вдруг после очередного «Товарищи, это сделал не я!» Елизавета Николаевна, вспыхнув как маков цвет, воскликнула: «Неправда, Булыга, это сделал ты!» И виновник, расплакавшись, признался.

Фадеев, довольно равнодушно слушая рассказ, встрепенулся и переспросил фамилию ученика. Я повторил. А он вдруг заливисто, по-фадеевски рассмеялся. В самом деле, получилось курьезное совпадение. Герой моего рассказа оказался однофамильцем Фадеева, у которого была вторая фамилия Булыга.

И с тех пор, часто встречаясь, мы всегда задавали друг другу шутливый вопрос: «Ну, что ты читаешь на моем лице?»

В ту первую встречу мы залежались на пляже до позднего времени, и он много мне рассказал из пережитого в молодости. Будучи на три года старше меня, он успел повоевать партизаном в лесах на Дальнем Востоке, понюхал пороху в таежных перестрелках и был ранен. Я смотрел на него, как на легендарного героя гражданской войны, и пытал его бесконечными вопросами, дорвавшись, что называется, до живого классика. Кто был прототипом Левинсона? С кого он писал Мечика, Морозко? Насколько автобиографические переживания нашли свое отражение в его творчестве? Изнуренный расспросами, он ответил мне ссылкой на Флобера.

– Ты знаешь, Андрюша, когда досужие читатели допекли старика уточнениями, что автобиографично, а что нет, то на последний вопрос: «С кого он писал образ героини романа «Мадам Бовари»?» – Флобер ответил: «Эмма – это я».

Но сквозь многочисленные детали при первой встрече наиболее отчетливо встает в памяти выражение его лица, когда он, посерьезнев глазами, сказал: «Играть надо всегда по большому счету», разумеется, мысленно вместо глагола «играть» подставляя «жить». Сколько я его знал, он руководствовался этим принципом всегда. Шел по жизни крупными шагами.

Ко мне он относился чрезвычайно дружественно. По телефону его голос узнавался безошибочно. Высокого, тенорового звучания, иногда доходящий до взвизгивающего оттенка, фадеевский голос спутать было нельзя. Саша любил песню и молодцевато в компании запевал:

Он все набирал и набирал высоту и в области литературы, и в административной деятельности. По-видимому, ему в полную меру было отпущено природой таланта, чтобы так проявиться в триединой своей сущности: современный классик, генеральный секретарь, отзывчивый товарищ.

Какая-то грань деятельности вдруг уходила в тень, на все не хватало времени. Однажды, жалуясь именно на эту нехватку, Фадеев рассказал, как его вызвал Андрей Александрович Жданов. Дал понять, да чего там понять, прямо сказал – секретаря, мол, вроде Фадеева мы для Союза писателей всегда найдем, а писателя Фадеева вряд ли, давайте, дескать, Александр Александрович, побольше пописывать, поменьше подписывать. Как сейчас вижу смеющееся лицо Саши и слышу его звонкий смех, сквозь который он, в согласие кивая головой, проталкивает: «А ведь верно… верно!.. – И тут же, сознавая себя должником читателей, показывает мне рукописные листки своего «пожизненного романа» «Последний из Удэге» и добавляет: – Дал слово, значит, закончу…»

Однако вернемся в машину, в которой я везу Фадеева в Тарасовку, в тот же день уговорившись с Яншиным о посещении нашей команды в целях оказания моральной, так сказать, поддержки, по-теперешнему – обеспечить психологическую подготовку, «Прочти им «Разгром», – отшучивается на мое внезапное приглашение пойти к ребятам Фадеев, – больше пользы будет».

На застекленную террасу к столу для чаепития уже собрались все возвратившиеся из Москвы дачники. Приезд Фадеева вызвал у дамской части общества радостное оживление, с Лялей и Ольгой у него были самые добрые отношения.

Точно в назначенный час на террасе появился Яншин. Одет как на дипломатический прием: строгий темный костюм, белоснежная рубашка с галстуком.

– Тем более не пойду, – смеясь, говорит Фадеев, с таким, мол, полномочным послом. Я вижу, что Саша не настроен нам сопутствовать, и потому не настаиваю на его посещении команды, тем более что приглашение состоялось экспромтом, а двум маститым всегда тесно представительствовать одновременно в небольшом коллективе. Однако «Разгром» с пожеланиями ребятам успеха в предстоящей встрече с басками я у него выманил и с собой захватил.

В красный уголок при гостинице стадиона мы вошли, когда все футболисты были уже в сборе. Комната небольшая, вдоль трех стен стояли стулья, на которых расселись ребята, а у четвертой – столик для президиума. На этой же стене висела фотография «Спартака», запечатлевшая команду в звании чемпиона страны, а рядом – таблица результатов текущего чемпионата, в которой прошлогодний чемпион плелся в хвосте, под угрозой вылета. Эта ситуация и побудила призвать «знатных людей» «на ликвидацию прорыва», как тогда говорили в случаях неблагоприятной обстановки. Яншин оказался первым из приглашенных. Когда он, элегантно одетый, в галстуке «бабочкой», сел за столик, то контраст с аудиторией оказался разительным. Ребята сидели в ряд по стенкам на своих стульях. Но как сидели! – кто развалясь, вытянув чуть ли не на середину комнаты ноги, с задранными выше колен тренировочными брюками и наполовину всунутыми в тапочки ступнями, кто в расхристанных рубашках, не прикрывающих живот; кто оседлавши верхом стул и положив подбородок на сложенные поверх спинки руки.

В самом центре занимал позицию Джинал. Был у нас такой недавно приглашенный игрок, сразу заполучивший от ребят это прозвище. Он отличался стяжательством, ленился на поле, оказывался первым у стола, занимал, расталкивая других, лучшее место в кинозале, льстиво ябедничал начальству. Он недолго находился в команде, но к моменту встречи с Яншиным еще не был отчислен и занимал центральное место, вальяжно раскинувшись на стуле и покачивая одной ногой, бесцеремонно закинутой на другую.

Оглядев с иронической благодушной улыбкой на лице сидящих футболистов, гость, приветливо продекламировал свое «Здра-а-а-авствуйте» и обратился к хозяевам с просьбой:

– Разрешите снять пиджак?

– Конечно, конечно, – дружно загудели присутствующие, как бы обрадовавшись – свой, мол, человек.

Сняв пиджак и повесив его на спинку стула, Михаил Михайлович, негромко посмеиваясь, стал объяснять свою, вроде бы излишнюю деликатность.

Рассказ свелся к эпизоду во время «застольной» репетиции, проходившей под руководством Владимира Ивановича Немировича-Данченко в фойе Художественного театра. Жара стояла удушливая – «вот как сейчас». Сидящие за столом актеры – Виктор Яковлевич Станицын, Николай Павлович Хмелев, Марк Исаакович Прудкин, Алла Константиновна Тарасова и все остальные, занятые в пьесе, изнемогали от духоты. Открытые окна облегчения не приносили.

Взмокший от жары Виктор Яковлевич Станицын взмолился, обратившись к режиссеру:

– Владимир Иванович, разрешите снять пиджаки?

– Конечно, конечно, снимайте, – сказал маститый старейшина театра, одетый, как всегда, парадно, в костюме, в белой крахмальной рубашке с галстуком.

– Владимир Иванович, а почему вы не снимаете пиджак? – спросил кто-то, увидев, что режиссер как был, так и остался при полном параде, в наглухо застегнутом пиджаке.

– А я не так воспитан, чтобы при дамах, в общественном месте раздеваться и сидеть без пиджака!..

Дружный смех и последовавшее движение на стульях свидетельствовали, что Яншин попал в цель. Подтягивались протянутые ноги, засовывались в тапочки голые пятки, принималась приличествующая моменту осанка. Даже Джинал, исподтишка кося на меня глазами (меня он относил к руководству), перестал мотать ногой и вальяжную позу сменил на угодливо-внимательную.

В этот раз Яншин много рассказывал случаев о вдохновляющих примерах беззаветного служения искусству из жизни Станиславского и Немировича-Данченко.

Известный афоризм Станиславского «театр начинается с гардероба» часто стал употребляться в нашем футбольном быту.

Вернувшись на дачу, за столом на веранде мы проговорили до петухов о театрально-футбольных делах. Платон Лесли, человек прямой и откровенный в своих суждениях (он присутствовал на встрече), выговаривал Яншину за нелицеприятную критику игры команды: «Так беспощадно нельзя, Миша! Прямо в лоб!..»

А Яншин в ответ: «Нет, именно только так и льзя! Все по головке гладим – ах, Витя, ах, Алеша, ах, Паша! А ты видел, как они сидели, когда мы вошли? А ты «нельзя, Миша»! Нет, льзя, льзя, льзя! Вспомни, как нас, молодых, Станиславский на репетициях терзал!..»

Разумеется, Яншин был далек от мысли проводить прямые сопоставления между творческим методом воспитания актера и тренировкой футболиста. Разве что обоим нужна хорошая физическая форма и творческая фантазия. Но вот отношение к делу, личная дисциплина, воспитание интеллекта, чувство ответственности за общее дело – звенья одной цепи и для театра и для футбола. Здесь нет мелочей. Это и есть «театр начинается с гардероба», футбол тоже.

Для меня в этом сомнения не было. Приобщение к миру искусства благотворно влияет на психологию спортсмена, даже если речь идет лишь о непосредственном общении с его лучшими представителями.

Вспоминается предметный урок. Приезд нашей команды в Ленинград совпал в очередной раз с гастролями там Художественного театра. Накануне игры, кажется с «Зенитом», Яншин пригласил к себе в номер посидеть. Мы жили в той же гостинице «Астории».

Со мной вместе зашли Иван Филиппов, начальник команды, и футболисты – Владимир Степанов и Георгий Глазков. Ничего предосудительного в таком визите не было: время сна еще не наступило, ничего горячительного на столе не стояло и не предполагалось: хозяин номера, звавший Николая «Станиславским в «Спартаке», с режимом, да еще накануне матча, шуток, как говорится, позволить не мог.

В гостях у Яншина находился Всеволод Алексеевич Вербицкий, большой артист и известный спортсмен-теннисист. Когда злободневная тема из футбольной жизни была перемолота, Яншин попросил Вербицкого что-нибудь почитать. К общему удовлетворению артист согласился без долгих уговоров. «Я вам прочту четвертую главу из «Евгения Онегина», – усаживаясь поудобнее в кресло, произнес своим баритоном, с чуть улавливаемым французским прононсом Вербицкий. И начал читать всем знакомые со школьной скамьи запомнившиеся строки. Но сколько же в них открылось новых поэтических красок, так ярко живописующих русскую природу, человеческие характеры, быт своего времени. Мы были благодарными слушателями: Всеволод Алексеевич видел это по нашим глазам, ощущал это по затаенной тишине, в которую падала музыка пушкинского стиха, услаждавшего, по-видимому, и слух самого исполнителя.

Уже было довольно поздно, когда закончившееся чтение вознаградили дружными аплодисментами, искренними и громкими.

Под вопросительным взглядом Филиппова – пора, мол, завтра играть – я стал подмигивать Степанову и Глазкову на дверь. Вдруг раздался деликатный стук. «Ну, – подумалось, – Николай наводить порядок пришел». На «войдите» Яншина неожиданно зазвучал голос, который никому другому во всем мире принадлежать не мог, голос Василия Ивановича Качалова.

«У вас читают, можно и мне послушать?» Надо знать, с каким уважением к этому несравненному артисту относились в театральном мире от самого маститого режиссера и актера до самых молодых, начинающих, чтобы понять, какое восторженное чувство охватило нас, когда Василий Иванович в пижамном костюме вошел в комнату. В руках он держал книжку.

Все засуетились, наперебой предлагая новому гостю место, Яншин с радушием хозяина, польщенного высоким посещением, усадил его, массивного, барственного, элегантного даже в домашнем одеянии, в кресло, мы об уходе и думать забыли. Василий Иванович с любезностью, никогда ему не изменявшей, лестно отозвался об исполнительском мастерстве Вербицкого – «Я слышу за стеной великолепное чтение! Аплодисменты!» – поблагодарил хозяина за любезное разрешение «развеять бессонницу в добром обществе», не забыл пожелать и нам, футболистам, успеха в завтрашнем матче – «Заранее поздравляю!» – и тут же, как мне показалось, несколько стесняясь, спросил:

– А вы не будете возражать, если я вам немного почитаю? Не устали?

«Неужели Маяковского?» – мелькнуло у меня в голове (я успел прочитать фамилию поэта на корешке книжки в руках у Василия Ивановича).

Я слышал стихи Маяковского в исполнении автора. Слышал, как их читали Владимир Яхонтов, Сергей Балашов. Не знаю почему, но мне показалось удивительным такое сочетание фамилий: Качалов и Маяковский. Барон, Карено, Штокман, Чацкий и многие другие роли, многократно виденные мною на сцене Художественного театра в исполнении Василия Ивановича, никак не связывались в моем дилетантском представлении со стихами Маяковского.

– Я вам почитаю из Маяковского, – с расстановкой произнес Качалов, обводя нас взглядом, как бы проверяя впечатление. Мне показалось, что и Яншин, и Вербицкий тоже не ожидали такого репертуара.

И мы стали первыми слушателями чудесного качаловского исполнения стихотворений Маяковского. Взыскательный к себе артист «делал пробу на народе», разъяснил Яншин. Кто слышал впоследствии Василия Ивановича со сцены, тот сам знает, как он читал стихи о паспорте; кто не слышал, тем я не смогу рассказать про голос-оркестр, сумевший в ту ночь зазвучать во всю звонкую силу поэта; голос, завороживший нас до рассвета накануне серьезной футбольной игры. Копошилась где-то мысль о возмездии. Мяч нарушителей заповедей о режиме не милует. В данном случае он сделал исключение. Великое искусство артиста с лихвой восполнило жертву двумя-тремя часами сна. Матч мы выиграли. Лучшими игроками были Степанов и Глазков. Меня тренеры тоже хвалили.

Однако вернемся на террасу дачи, где уже при показавшемся из-за горизонта солнце Яншин доказывал Платону и Фадееву свои «льзя, льзя, льзя!». Ведь сегодня баски после продолжительных гастролей по СССР возвращаются в Москву. Встреча с ними из области отдаленных предположений переходит во вполне осязаемое ближайшее будущее. Я после безуспешных попыток примирения спорщиков – иногда, мол, «льзя», иногда «нельзя» – отправился спать, понимая, что спор о футболе не чтение Качалова, а безнадежная затея отыскать синюю птицу.

Баски приехали. Вот они опять сидят за общим столом, накрытым в зале ресторана «Метрополь».

Зная расписание режима дня гостей, я пригласил своих вчерашних собеседников к часу их обеда в «Метрополе». Вместо Лесли присутствует Юрий Карлович. Он басков не видел, и мне приходится каждого ему представлять. В качестве журналиста я уже побывал у гостей в раздевалке, при их первой встрече с «Локомотивом» и «Динамо» в Москве. Но не так-то просто вести программу представления испанских футболистов любопытствующему Юрию Карловичу в присутствии Яншина. «Главмех» сам их всех знает, и мы вперебой показываем: «Вот этот огромный и есть Лангара, по фашистским газетам «убитый наповал» при обороне Барселоны, а рядом с ним сидит Хосе Иррарагори, участник знаменитой атаки республиканцев на Вильяреаль, футболист экстракласса, по манере игры схож со своим капитаном – Регейрой, прямо в масть с ним, как второй пристяжной к могучему кореннику – Лангаре». «Одним словом – «птица-тройка», совсем по Гоголю», – смеется «голубой Сандро». А Юрий Карлович подхватывает: «Но ведь это испанская, а должна быть русская!»

Если бы только тройка. А вон – Силлаурен. За столом он и на футболиста-то не похож: одутловатый, с редеющими белесыми волосами, упитанная фигура под мешковатым пиджаком – массажист или администратор. Медлительность в движениях и отрешенность от окружающего во взгляде никак не сообразовывались с представлением о футболисте, включенном всеми специалистами в состав символической сборной мира после Итальянского чемпионата 1934 года. Между тем на поле он вызывал восхищение зрителей своей игрой, несмотря на внешнюю неповоротливость. Этот толстяк, прямо Пьер Безухов в футбольной форме, практически доказывал неизмеримую стоимость ювелирного технического мастерства и тончайшего тактического мышления, ставящих его в разряд выдающихся мастеров кожаного мяча, несмотря на отсутствие высших атлетических кондиций.

Конечно же, нельзя сказать, что он плохо и мало бегал. Нет, при всей своей полноте Силлаурен был достаточно подвижен. Но «коньком» его была техника, помноженная на тактический расчет. Именно то, что так пленяет зрителя и чем он вызвал всеобщее признание и у наших ценителей футбола.

А вот в дополнение к перечисленным Грегорио Бласко, изящный черноголовый вратарь; светловолосый, быстроногий левый крайний Эмилио Алонсо; хитроумный и ловкий, как наш Сергей Ильин, невысокий правофланговый Горостица; игроки защитных линий Педро Регейро, Луис Эччевария, Рикардо Ауэда – все они в одном разряде по классу игры со своими всемирно прославленными одноклубниками.

Таким образом, не одна тройка взбудоражила умы миллионов почитателей футбола. На первый матч с басками было подано до двух миллионов заявок на билеты. И не удивительно: если говорить языком лошадников, то весь косяк, поступивший на наши футбольные поля с Пиренейского полуострова, был элитно-футбольного отбора. В этом ансамбле не было отстающего исполнителя. Все до единого – от крайних нападающих Субиета и Ларинаги до защитников Мугуэрсо и Арэсу – отвечали высшим нормам международного профессионального футбола.

Вот что сделало Тарасовку эпицентром футбольного сотрясения.

Гости знали, что им в Москве предстоит повторная игра с жаждущим реванша «Динамо», у которого они выиграли первую встречу два-один, и, наконец, последний матч со «Спартаком». Воспитанные в гордых испанских традициях, они и в футболе бережно хранили рыцарский дух. Помню, позднее я оказался свидетелем того, как капитан сборной команды Сегарра, получив от партнера пас, в выгодной позиции, не задумываясь, выбил мяч за боковую линию, увидев, что, отбирая у противника мяч, партнер применил резкий прием, повлекший падение и травму соперника. Они и побеждали и проигрывали только в честной спортивной борьбе, в которой главный арбитр – зритель.

Никакое количество предшествующих побед в гостях не сулило с их стороны какого-либо послабления в пользу хозяев. Такое не вязалось с их моральным спортивным кодексом. Наоборот, лучший ответ на гостеприимство «не поддавки», оскорбляющие достоинство обеих сторон, а показ зрителю бескомпромиссного, творческого футбола. Так они рассуждали, готовясь к последним встречам. Об этом они говорили тридцать лет спустя во время наших дружеских бесед в Мехико, о чем речь пойдет несколько позднее.

В книге ««Большой футбол» я писал, ссылаясь на дневниковую запись того времени:

«…Испанцы тоже готовились к реваншу. На первых же минутах игры они обрушили на динамовцев всю мощь и силу своей футбольной машины. Да, именно машины, которая слаженно, четко и планомерно развивала атаки. К тридцатой минуте счет был четыре-ноль в пользу испанцев.

Вся наша команда приехала смотреть этот матч. Теперь нам нужно до тонкости изучить все тактические приемы нашего будущего соперника.

Растерянно глядели мы на поле, когда по влажной после дождя траве катилась эта казавшаяся неудержимой лавина испанского нападения и пушечными ударами расстреливала динамовские ворота.

В начале игры – четыре-ноль! Да что же это такое?

Динамовцы сделали почти невозможное. К началу второй половины игры они сравняли счет. Какое титаническое усилие!

Но у басков остался еще не исчерпанный запас энергии. Лангара, Эччевария и еще раз Лангара заставили динамовцев трижды начать игру с центра поля. «Динамо» проиграло со счетом четыре-семь.

Теперь вся надежда была на нас, на «Спартак».

Все флаги были в гости к нам, в Тарасовку. Тренерский совет заседал перманентно. Он перекочевывал с террасы одной дачи на другую. С моей – к Николаю, от Александра – к Петру и обратно, в зависимости от приехавших гостей. А то и просто вдоль футбольного поля или по тенистым аллеям около забора стадиона ходила группа взрослых людей, то таинственно-заговорщицки, то со взрывами смеха произносившая странные для уха непосвященного дачника слова, даже пугающие в столь неспокойное время, как тридцать седьмой, – «протаранить оборону», «задушить инсайдов», «перерезать фланги»…

В поисках лучшего тактического плана незаметно летели часы, дни и ночи. Приезжали руководители комсомола во главе с Александром Васильевичем Косаревым. Правда ни в каких тактических разработках он участия не принимал, но был крайне обеспокоен составом команды. Особенную тревогу вызывало место центрального нападающего, на котором у нас в «Спартаке» играл Виктор Семенов, в высшей степени одаренный спортсмен, но со своеобразным характером. То заиграет так, что любо-дорого смотреть, то джинал джиналом: встанет и стоит. Однажды пропал со сбора. Накануне игры стали разыскивать. Нашли дома. Он лежал на диване и музицировал в одиночестве – играл на скрипке. Рядом на тумбочке бутылка шампанского и раскрытая книга «Блеск и нищета куртизанок».

– Ты чем занят? – укоризненно воскликнул тренер. – Завтра матч, а ты скрипкой и шампанским развлекаешься!

– А что же, Бусе Гольдштейну[1] можно играть на скрипке, а мне нельзя? – спокойно возразил центральный нападающий. – Не ехать же мне на сбор с инструментом.

Однако в команду его увезли. А прозвище «Буся» за ним в заслугу его артистических наклонностей так пожизненно среди футболистов и осталось.

Зная о неустойчивости игры центрального нападающего, Александр Васильевич и проявлял беспокойство, наезжая в Тарасовку. Футбольной техникой наш скрипач в отличие от скрипичной был вооружен превосходно. Мог на тренировке пробежать через все поле, не опуская мяч на землю, ударяя его только головой. Удар ногой имел смертоносный – бил по мячу, как кувалдой. Мощностью фигуры был под стать Лангаре. Казалось бы, чего еще надо – «какого рожна», возмущались мать и тетя Наташа, высоко ценившие футбольный талант Семенова, когда слышали бесконечные варианты предполагаемого состава на матч с басками.

Но поди угадай, как поведет себя на поле Буся. И тренерский совет без отдыха обсуждал кандидатов. Дело усложнялось тем, что пока создать неприступные заслоны в обороне против Лангары никому не удалось. Оборонительные рубежи нуждались в перестройке.

После многодневных споров все-таки пришли если не к единодушному, во всяком случае, к принятому большинством голосов (иначе у нас в команде не делалось) решению – играть в три защитника. Должность центрального из них выпадала на мою долю.

Приехал Лев Абрамович Кассиль. Позволю себе некоторое отступление.

…Было это очень давно. В те времена девушки в соревнованиях, по-видимому из нравственных соображений, выступали в широчайших шароварах, на голени – чуть ниже колена, стянутых резинкой и пузырившихся во время бега, словно корабельные паруса. А теннисистки играли в белых юбках длиной до щиколоток, по-теперешнему – «макси». Когда же Вера Николаевна Прокофьева, впоследствии заслуженный мастер спорта, прославленный капитан хоккейной команды «Буревестник», впервые появилась на стадионе в коротких трусах, то на первых порах ревнители нравственности восприняли «наглую выходку» как пощечину общественному мнению.

В лихорадке буден того беспокойного радостного времени я и встретил молодого человека, довольно высокого роста, с худым, несколько удлиненным лицом и удивительно пытливым взглядом. Однажды повстречавшись с ним уже нельзя было не узнать его при повторной встрече. Типографской несмываемой краской отпечатывался его облик в памяти.

В последующем, много общаясь с Львом Абрамовичем, мы пытались установить время, место и обстоятельства, при которых произошло наше знакомство, но так и не могли вспомнить. Ведь состоялось оно почти полвека назад.

Он говорил по этому поводу с присущей ему благодушной иронией: «Ну как уж вам запомнить, где и когда познакомились с каким-то Кассилем…» Он хорошо понимал юмор, любил шутку и потому, будучи уже маститым писателем, мог отнестись так в свой адрес.

А мне казалось, что я знал его без всякого первого знакомства, всегда, сколько себя помню. Знал с незапамятных юных лет как автора увлекательной и предельно искренней книжки «Швамбрания», как увлеченного романтикой спорта создателя неувядаемого образа дерзновенного «Вратаря республики» – Антона Кандидова. Знал как талантливого спортивного журналиста, глубоко понимающего спорт, со всей его психологической сложностью.

Лев Абрамович был сильный духом человек. Об этом свидетельствуют его творческий оптимизм, характеры его положительных героев, всегда стремящиеся к цели по линии наибольшего сопротивления. Он был сильным духом и в повседневной жизни – на суше, на воде, в воздухе. За многие десятилетия встреч мне довелось путешествовать с ним и в поездах, и на пароходах, и в самолетах.

Помню в 1935 году советская спортивная делегация возвращалась домой из Турции на небольшом суденышке черноморского пассажирского флота. Трофейный пароход первой империалистической войны, называвшийся «Принцесса Дармштадтская», после революции получил новое название «Чичерин».

В составе делегации был и Кассиль, ехавший в качестве специального спортивного корреспондента «Известий».

Стоило выйти из Босфора в открытое море – поднялась сильная качка. Ужин не закончили: чувствуя тошноту, пассажиры побрели из кают-компании к своим койкам. К ночи, когда шторм достиг двенадцатибалльной силы, морская болезнь свалила почти всех. Среди самых тяжелых больных был и Лев Абрамович. Когда я зашел в каюту, где размещались журналисты, я увидел его, лежащим навытяжку во всю длину койки, с бледно-желтым, отрешенным от всего лицом. С белой повязкой вокруг головы, он показался мне похожим на заболевшего Дон-Кихота. За бесстрастным выражением лица угадывались тяжелые, стоически переносящиеся страдания.

Его соседи по каюте Борис Михайлович Чесноков и радиокомментатор Вадим Синявский лежали на своих койках не в лучшем состоянии.

Всегда жизнерадостный Синявский на мой вопрос о самочувствии печально-иронически прошептал: «Ты что, не видишь? Мы вне игры…»

А когда наш корабль чуть не развалился пополам от подводного удара, после чего последовала команда капитана: «Все наверх!» – я среди суматошно бегущих на верхнюю палубу пассажиров, суетливо, в панической спешке, на ходу одевавших спасательные круги, как хомуты, через голову, увидел спокойно шествующего Кассиля.

– А что тут такое творится? – невозмутимо глядя на огромные потоки воды, перекатывающиеся через верхнюю палубу и заливающие кают-компанию, обратился он ко мне.

Высокий, худой, изможденный, обросший за долгие часы бессонных ночей, с олимпийским спокойствием пытавшийся взглядом распознать степень разбушевавшейся в беспросветном мраке стихии, он и впрямь мне представился «рыцарем печального образа», готовым вступить в борьбу с любыми враждебными силами.

А через день в «Известиях» была опубликована телеграмма, полная присущего ему оптимизма, в которой говорилось, что судно сидит на мели, а пассажиры в ожидании спасателей заняты на борту парохода ловлей перепелов…

Кассиль был другом футбола и спорта вообще. Его приезд в Тарасовку был к месту. Расширенный тренерский совет в мученических потугах искал оптимальный состав команды. Футболистов на сборе находилось много. «Спартаку» разрешили на эту игру использовать любых игроков из других клубов. Однако исключались те, которые против басков уже сыграли в предыдущих матчах. Поэтому были приглашены динамовцы из Киева – Щегодский и Шиловский, армейцы Малинин и Федотов. В порядке исключения к игре готовился и Петр Теренков из «Локомотива», забивший в первой встрече единственный гол в ворота басков.

Лев Абрамович подоспел как раз к тому времени, когда мы вконец запутались в подборе основного состава. Зашли в тупик, как в свое время с названием общества, и согласились с тем, чтобы состав определить путем тайного голосования с учетом мнения всех игроков.

«Ваше мнение?» – спросил я еще свежего, не утратившего ясности мысли от бесконечного заседания Кассиля, приготовившись выслушать длинный перечень возможных кандидатов на разные места, зная, что нет большего удовольствия для любителя футбола, как обсуждать «основной состав».

Ответ Кассиля и удивил и обрадовал, он был краток и гласил: «Кого угодно, куда угодно, но Федотов на левом краю – обязательно!»

Собранные бюллетени показали удивительное единодушие. Основной состав сложился из кандидатов, собравших подавляющее большинство голосов, во главе с центральным нападающим Бусей. Один голос был подан и за Джинала. Но это он сам проголосовал за себя.

Стартовый состав наш выглядел так – Анатолий Акимов, Виктор Соколов, Андрей Старостин, Александр Старостин, Александр Михайлов («Спартак»), Константин Малинин (ЦДКА), Виктор Шиловский («Динамо», Киев), Владимир Степанов, Виктор Семенов («Спартак»), Константин Щегодский («Динамо», Киев), Григорий Федотов (ЦДКА). На возможную замену предусматривались Петр Теренков («Локомотив»), Станислав Леута, Петр Старостин, Георгий Глазков («Спартак»).

Все организационные дела остались позади. Наступили дни предстартовой лихорадки. На передний край выводили заботы, как говорится, об умиротворении души спортсмена. Снять перенапряжение, спустить лишние пары. Лучшим способом во все времена считалось «лечиться» мячом. И мы до полного изнеможения били и били по воротам. С ходу, с полулета, с лета, с земли и с воздуха. Давно уже взмокли и майки, и трусы, и гетры, смеркается, а тренировка все идет. С интересом, даже с восторгом смотрят на эту футбольную канонаду зрители. А их много. Вон я вижу стоят у обочины Серафим и Георгий Знаменские, тут же Яншин и Кассиль. Вон слез с судейской вышки тренер по волейболу Григорий Берлянд, а рядом с ним его воспитанницы и одноклубники из других видов спорта. Все захвачены предстоящим поединком. Равнодушных нет ни среди волейболистов, ни баскетболистов, ни легкоатлетов. Тогда стадион в Тарасовке объединял дружный коллектив большого спартаковского спорта. Мы знаем – сегодня все с нами. И они знают, что мы ценим такое внимание и потому, можно сказать, идем на рекорд в тренировке.

А посмотреть, право же, есть на что. Григорий Федотов переместился в центр и с подач то Глазкова, справа, то Шиловского, слева, без ошибки вбивает с силой пушечного ядра кожаный снаряд и в верхние, и в нижние углы, кажется, намагниченных ворот, с такой точностью мячи ложатся в намеченную цель. На уровне высшего исполнительского мастерства и его партнеры – Владимир Степанов, Константин Щегодский. Вечером на террасе я вспоминаю первую тренировку басков на стадионе «Динамо», когда их пятерка нападающих с завидной точностью била по воротам Грегорио Бласко. «С оптическим прицелом стреляют», – пошутил тогда Яншин, смотревший на тренировку вместе со мной, сидя на трибунах. Спрашиваю его и Льва Абрамовича:

– Ну, как мы выглядим?

– Кажется, в составе ошибки нет, – отвечают в один голос и Яншин и Кассиль.

– Состав-то составом, – говорю я, – а вдруг Барсик?

Яншин вместе со мной от души смеется. А Лев Абрамович недоумевающе смотрит. Я объясняю ему – о суеверии, мол, смех. Вот в чем было дело.

Яншин пригласил меня как-то в гости. Он отмечал юбилейную дату выпуска студентов мхатовского училища. Говорил при этом: «Приходите на осетра». Я пришел немного раньше других. Он жил тогда на улице Кирова, на углу Банковского переулка в просторной квартире на восьмом этаже. Стол уже был накрыт. Посредине его красовалось огромное блюдо с заливным осетром, так целиком и приготовленным. Рыбина лежала, будто торпеда, во всю длину посудины. Она со спины отсвечивала темно-серой окраской и казалась только что выловленной из реки. Хозяин довольно улыбался, как, дескать, рыбка?! Похвастаться и вправду было чем: на удивление заманчиво выглядело блюдо, как только изловчился повар приготовить такой экземпляр? Стало понятно, почему Яншин так многозначительно приглашал «на осетра».

Вдруг я заметил, что Михаил Михайлович стал меняться в лице, устремив взгляд за мою спину. Я оглянулся и обомлел: сзади у двери стоял Барсик, любимец домработницы Аннушки, громадный рыжий кот, размером больше осетра: пума! Я знал его повадки. Кот мог внезапно взмахнуть на шкаф, а потом спрыгнуть вам на плечо, черт его знает с каким намерением. Выросши в дружбе с собаками, я к кошкам чувствую антипатию, если не сказать больше. Яншин меня уверил, что Барсик на этот вечер будет отправлен Аннушкой в гости к соседке. И вот он в двух шагах стоит и целит на меня зеленым глазом.

– Не трогайте его! – заорал я не своим голосом, изворачиваясь между мебелью, чтобы найти спасение в другой комнате. Однако кот направился следом за мной. А Яншин за котом, который, может быть, и в мыслях не имел преследовать меня. Я прибавил резвости. Барсик тоже: он бежал от хозяина. Возникла цепная реакция на повышение скорости. Я мчался через все четыре сквозные комнаты с быстротой ветра, яростно крича: «Не трогайте его!» Скачками увиливая от погони, напуганный, метался в стороны кот, а за ним расстроенный хозяин. На третьем витке квартиры, когда Яншин чуть было не изловчился ухватить руками «рыжее чудовище», но споткнулся, упал на пороге столовой – кот высоким прыжком взметнулся над обеденным столом и угодил прямо в блюдо с осетром, разметав рыбину во все стороны.

Именно в этот момент появились Ляля и Аннушка. Барсика Аннушка с жалобными причитаниями унесла на руках к соседке. Блюдо с останками осетра переправили на кухню.

А мы с Яншиным уселись друг против друга и стали безудержно хохотать.

– Вот так-то, мастер, не знаешь, где упадешь!..

Раздался звонок. Пришли гости.

Мне казалось, что все гости недвусмысленно поглядывают на стол – «ищут осетра». Хлебосольство Яншина знали все. Раз звал на осетра, значит, будет осетр. «Не ищите, не ищите: осетра не будет, Собакевич съел», – отшучивался Яншин, усаживая гостей за стол.

Вот почему я на удовлетворенный ответ Кассиля и Яншина по поводу состава заметил: а вдруг – Барсик? Осетр-то тоже был хорош, а ведь никто не попробовал. И Лангара мне представлялся куда опасней для нашей победы, чем «Собакевич» в доме у Яншина.

Наступил день игры. Июльское солнце заливало Тарасовку. Летний знойный день тянулся неимоверно долго. Но вот, наконец, подкатили несколько интуристовских «Линкольнов», с открытыми кузовами, мощные, быстроходные, со знакомой всей Москве эмблемой на радиаторе – никелированная борзая, вытянутая, как стрела, вперед. Во избежание задержек выехали на сорок пять минут раньше обычного. А может, и потому, что не терпелось, уж больно напряжение было велико.

Прошло сорок лет с того дня. Не заглядывая в записи, я могу почасно воспроизвести его течение. И если говорить о самых памятных днях в спортивной жизни – а ведь они есть у каждого, – то день встречи с басками займет не последнее место в пятерке самых волнующих футбольных воспоминаний, пережитых мною за время от первого до последнего посещения стадиона.

При выезде на основное шоссе черт пронес через дорогу перед Вашим автомобилем чьего-то Барсика. Вскоре раздался оглушительный выстрел. У одной из машин лопнула покрышка. Чиниться было некогда, и пришлось уплотниться. Жены из открытых машин были пересажены в автобус.

Повернув с 1-й Мещанской улицы (ныне проспект Мира) на Садовую-Спасскую, начали тревожиться: в направлении улицы Горького машины вереницей едва двигались. А когда с Садовой-Триумфальной сворачивали на улицу Горького, то попали в пробку.

Похоже, что весь город устремился в направлении Петровского парка. Призывы к милиционерам, к водителям – «пропустите нас», «мы спартаковцы», «без нас все равно не начнут» – пользы не приносили, мы двигались черепашьим шагом. Появилась явная угроза опоздать. Ничего другого не оставалось делать, как переодеваться в футбольные доспехи прямо в открытых машинах. И мы натягивали гетры, майки, трусы на глазах у самой доброжелательной публики в мире. На нас прямо-таки изливалась волна приязни, излучавшаяся из глаз и мальчишек и взрослых, облепивших кругом подножки, буфера трамваев, автобусов. Вздымались вверх руки, улыбались лица пешеходов, плотной нескончаемой лентой двигающихся по тротуарам, парковым аллеям к стадиону «Динамо». В потоке неисчислимых автомобилей всех марок и типов – как неожиданно много их оказалось в Москве! – проплывают, то удаляясь, то вновь сближаясь, друзья, знакомые и незнакомые, – сегодня все наши друзья! Сегодня футбольный всемосковский аврал! – говорят их жесты, подбадривающие нас, лица, улыбки. Меня берет оторопь при одной мысли, что вдруг мы не сумеем оправдать надежды такой массы своих земляков.

Полтора часа мы преодолевали эту вынужденную полосу препятствий, к нашему счастью везде встречая искреннее сочувствие – ребята, мы с вами! – словно кричали нам все встречные.

«Какой тут к черту Барсик, вон из головы всякие суеверия», – думаю я под натиском искренности чувств верящих в нас любителей футбола.

С большими опасениями вышел я на поле. Предстояло впервые играть роль центрального защитника. «На языке театра, – говорил Яншин, – амплуа героя-любовника меняете на резонера». Действительно, требования резко изменились. Центральный полузащитник – стержневой исполнитель: он и в атаке, и в обороне. Амплитуда действий – все поле. Нередко мне приходилось выходить на линию огня – «к рампе» и поражать цель, действуя на самом переднем крае, во главе атаки. В урожайные сезоны я забивал не меньше голов, чем любой нападающий. Персональной ответственности за какого-либо форварда из противоборствующей команды я не нес. Центровая тройка противника находилась под условным надзором всей нашей линии обороны. Центральный полузащитник являлся свободным художником; его творческие возможности не имели ограничений.

Другое дело сегодня – предстояла дуэль один на один с противником, стреляющим без промаха. Условия диктовал Лангара. Захочет – привяжет меня к линии штрафной, заблагорассудится ему уйти в глубину поля – и я за ним.

Подчиненная роль мне совсем непривычна. Юрий Карлович Олеша саркастически резонерствовал в кафе «Националь»: «Я о вас был лучшего мнения: из созидателя становитесь разрушителем!»

Валерий Павлович Чкалов лаконично обронил: «С истребителя на тихоход!» Я чувствовал, что и мне не по вкусу новая должность. Но эту выстраданную тренерским советом на многочисленных заседаниях тактическую перестройку, смысл которой заключался именно в создании нового амплуа так называемого «стоппера», я обязан был воспринять как осознанную необходимость. И я согласился на персональную дуэль с «золотым канониром» мирового чемпионата в Риме.

Вон он стоит напротив меня, разглядываю его, пока капитаны команд Луис Регейро и мой брат Александр обмениваются вымпелами. Могучий, на мощных «канунниковских» ногах, с бутусовским торсом. «Ну, – думаю, – что-то будет?»

Первая наша стычка произошла на втором этаже, в борьбе за верхний мяч. Из опыта знаю, какое психологическое значение имеет начальный спор, обмен, так сказать, верительными грамотами смелости и решительности. Противник сразу чувствует меру сопротивления. Прояви намек на робость или несобранность в этой пробе сил, то потом выравняться не удастся. Я был в более выгодной позиции и в высоком прыжке отбил мяч головой. Видел при этом, что и Лангара резко двинулся с места, но в последний момент в борьбу не вступил, оценив свою худшую позицию. Значит, выиграла позиция, а не я. Правильность вывода я понял, когда вскоре мы сошлись во второй раз в равной позиции, теперь уже на земле. Мяч катился мне навстречу, но Лангара на скоростном рывке успевал вступить в спор за обладание им. В бескомпромиссной сшибке я почувствовал, что ударился о чугунную надолбу. Не знаю, что ощутил он, но мы оба валялись на газоне, а за мяч уже спорили другие дуэлянты.

Я быстро, так же как и Лангара, вскочил на ноги, почувствовав боль в бедре, но виду не показал, как ни в чем не бывало плассируясь на оборонительном рубеже и присматривая за Исидро, старающимся оторваться от меня в поисках лучшей позиции.

Однако спектакль развивался по законам драматургии, где все действующие лица втягиваются в конфликтные ситуации с нарастающим напряжением. Для басков неожиданно опасным оказался наш левый фланг. Там вдруг всеми цветами радуги заиграл талант Григория Федотова. Вчера еще малоизвестный паренек из подмосковного города Ногинска с каждой минутой все громче утверждал свое имя на пожизненное признание быть первым среди выдающихся игроков в истории нашего футбола.

Свой шедевр он произведет через месяц, когда сборная Каталонии будет пытаться взять у нас реванш за басков на рабочей Антверпенской олимпиаде.

А пока он вызывает «оживление в зале» с многотысячной аудиторией своими обманными движениями на ходу, с мячом в ногах, дезориентируя опытного Ауэду и раз за разом проникая в опасную для ворот гостей зону.

Взрыв аплодисментов раздается на трибунах. Это Федотов, прорвавшись к линии штрафной под острым углом относительно к линии ворот, с разворотом на сто восемьдесят градусов наносит свой классический удар. Грегорио Бласко в полете «ласточкой» устремился в дальний угол, но не успел коснуться мяча – за вратаря заступилась штанга. «О ля-ля!» – слышу я восклицание Лангары.

А мяч уже направлялся в сторону нашей обороны. Развертывалась очередная контратака с участием главных организующих сил испанцев – Регейро, Иррарагори, Силлаурена и стремительно набирающих скорость на флангах Субиеты и Горостицы. Под натиском яростно атакующего противника наша защита гнулась, но не ломалась. В решающий момент в азартных схватках вблизи и внутри штрафной на долю секунды во времени, на сантиметр в пространстве опоздай защитник – и нападающий восторжествует. Четко пресекает попытку Горостицы ударить по воротам Виктор Соколов. Стеной на пути Субиеты возникает наш капитан – правый защитник Александр Старостин. Пока молчат пушки «канонира», с напряжением всех сил я веду с ним непримиримый поединок и на земле и в воздухе. Без ошибки трудится в поте лица Анатолий Акимов. Его «беру» звонко разносится по всему полю, когда он в высоком прыжке ловит мяч, кажется, где-то в поднебесье, куда сам Федор Селин головой не дотянулся бы.

Ни секунды простоя у полузащитников Александра Михайлова, при этом он с самого начала игры прихрамывает, и Константина Малинина, потому что их подопечные, Иррарагори и Луис Регейро, челноками снуют вдоль поля. В трудные моменты им на помощь подключается нападающий Владимир Степанов. На эти спасательные броски в глубину своей половины поля он как бы выделяет специальный запас энергии, без ущерба для атакующих действий: у него два сердца. Наверное, с одним не выдержать такой спринтерской беготни.

– Браво, Володя, спасибо! – кричит ему Александр, когда в критическое мгновение он подоспел в защиту и отобрал мяч у замахнувшегося для завершающего удара Регейро. Но где ему услышать благодарность капитана! Володя уже мчится с отвоеванным мячом в ногах туда, вперед, где зарыта победа – к воротам противника, высматривая на ходу, кто из партнеров сумел лучше занять позицию, набрать скорость и принять эстафету контратаки – Виктор Шиловский, Константин Щегодский или Буся.

Не дай бог, если кто-нибудь застоялся – загрызет. Он обладает завидной спортивной злостью. Джиналов на поле не терпит и яростно требует от партнеров полной отдачи сил. Но сегодня понукать некого. Вон как Буся мчится по центру, разбрасывая пятки в сторону, они так и сверкают.

В этом калейдоскопе движений, перемещений, перекате волн атак и контратак мяч являлся тончайшим балансиром, с точностью аптекарских весов отмечающим вклад усилий и умений каждого участника, каждой из сторон в отдельности. Куда же, куда же склонится чаша весов, кто первый откроет счет? Пока на щите ноль-ноль.

Вдруг взрыв эмоций сотряс трибуны. Это Григорий Федотов повторил свой маневр, словно еще раз прокрутил ленту видеозаписи. С той же позиции, с таким же разворотом Григорий нанес удар. Опять «ласточкой» порхнул в нижний угол Бласко. И так же не дотянулся до мяча. Решающее слово опять сказала штанга. Но на этот раз она за вратаря не заступилась. За выдающееся мастерство она улыбнулась форварду. Коснувшись ее основания, мяч с силой влетел в сетку ворот. Он отблагодарил Федотова за прилежание на тренировках в ударах по воротам.

Александр, пересекая поле по диагонали, подбежал к левому крайнему нашего нападения и крепко пожал ему руку. Тогда кодекс поведения на поле большей чувствительности не позволял. Трибуны неистовствовали.

Битва вспыхнула с новой силой. Пороха в пороховницах еще было много у обоих соперников. Баски ринулись вперед. После очередной схватки мы с Лангарой вновь валяемся на земле. Навикулин сработал надежно, в паху никаких болей не чувствую. Да и о какой там боли может идти речь в такой вихревой карусели, когда все мельтешит перед глазами, только успевай углядеть, куда делся Лангара.

И все же бывает боль, которую превозмочь нельзя. Еще в самом начале игры, повредив до конца не залеченный коленный сустав, вынужден был покинуть поле Александр Михайлов. На смену ему вышел Станислав Леута. Высококлассный, опытный футболист, с ходу вписавшийся в высокий темп соревнования.

Трудностей не убывает. Баски взвинчивают темп. Напряжение игры достигло кульминации. Но мы грудью стоим на защите ворот.

Вдруг гром грянул с ясного неба. Мяч, направленный «высоко-далеко» Силлауреном в штрафную площадку, летел к нам. Я без особого труда мог выиграть борьбу вверху: моя позиция предпочтительнее, чем у бегущего вдогонку за мячом Л ангары.

– Беру! – услышал я за спиной звонкий сигнал Акимова. По законам игровой дисциплины я обязан уступить: заднему виднее. Я резко меняю решение и не вступаю в активную борьбу. Но и Акимов в последнее мгновение приостановился на выходе из ворот. Достаточно было секундного замешательства, чтобы Лангара ворвался в штрафную и успел ударом головы направить в оголенные ворота подпрыгнувший после приземления мяч.

«Роковая ошибка!.. «Барсик»!..» – проносились мысли в моей голове, пока я, обескураженный нелепостью свершившегося, плелся на исходную позицию. «Дуэль проиграл», – со щемящим сердцем сокрушался я, мысленно ругая и себя, и Акимова, и Лангару, так счастливо воспользовавшегося нашей оплошностью, отлично понимая, что первопричиной гола был я: отбил сразу мяч и никуда бы Лангара не успел. Ведь в отчете так и написал «Красный спорт»: – «на 27-й минуте Ан. Старостин дает возможность Лангаре забить мяч головой».

Но вот за дело взялся Степанов. Редкий по мастерству исполнения солист устремился в индивидуальный рейс. Такое в играх с басками мы еще не видели. Болгар (так его звали все, а почему, никто не знает) неукротимо мчался вперед, как нож в масло, вторгаясь в зону обороны противника, мимо защитников, не успевающих блокировать или мяч, или форварда, в которого вселился бес неудержимости.

Мяч после его удара летел, как пущенный из катапульты. Бласко пришлось теперь исполнить полет в правый угол. Но его попытка парировать удар успеха не имела, сетка ворот взметнулась шлейфом сзади лежащего вратаря. На трибунах вновь летели в воздух кепки, пиджаки, все, что было в руках.

Второй раз начинал с центра «золотой канонир», и я едва подавлял в себе внутреннее ликование, по опыту зная, что победу следует праздновать только после окончания игры. Мираж победы может рассеяться за секунду до финальной сирены судьи. И вместо «ура» кричи «карау-у-л» – победа сбежала!

К концу первого тайма так и получилось. Баски разыграли как по нотам классическую комбинацию, закончившуюся неотразимым ударом Иррарагори. Счет стал два-два. И винить было некого. Тут же закончился тайм, и мы ушли на перерыв. Трибуны провожали футболистов аплодисментами. Кому они предназначались, нам или баскам, было непонятно.

В раздевалке людно. Несмотря на неудачный конец первого тайма, атмосфера приподнятая. Ни одного укора я не услышал. Квашнин и Николай были озабочены необходимостью перестановки в составе, Повредил голеностоп Александр. Он передал мне капитанскую повязку, коротко сказав: «Смотри, не осрами!» Рука у меня стала тяжелее, как будто к ней привесили гирю. Старший брат был абсолютным авторитетом для игроков. И по мастерству игры, и по опыту. Вместо него на поле выходил Сергей Артемьев, младший из прославленных братьев знаменитой футбольной династии. Малинин из полузащиты перемещался на место Александра правым защитником.

– Все будет в порядке, – подбадривающе хлопнул меня по плечу Александр Васильевич Косарев, понимавший, что творилось у нового капитана в душе перед выходом на заключительный тайм игры из серии встреч с непобедимой на наших полях испанской командой.

Никаких «барсиков». Никаких примет, никаких «к восточным воротам гнать второй тайм к несчастью», «дважды отыгравшейся команде легче», «споткнулся сейчас на правую ногу», – никаких суеверий, присягнул я себе в душе. Судья дал свисток к началу второго тайма.

В ходе я четыре раза следовал традиции, установленной предыдущими капитанами «Спартака» – Николаем и Александром Старостиными, – пожимал руку игроку, забившему гол.

Первый раз Виктору Шиловскому, когда за снос на прорыве Федотова был назначен одиннадцатиметровый, наш правый крайний нападающий смело вызвался исполнить этот ответственный удар и мастерски поразил цель; второй раз – Владимиру Степанову за четвертый гол, который выводил нас на прямую дорогу к победе; затем Константину Щегодскому – за пятый, закреплявший успех; и, наконец, тому же Владимиру Степанову за восклицательный знак, поставленный им в конце знаменательной фразы: «Мы выиграли у команды басков!»

А как же назовешь такой удар, четко удержавшийся в памяти спустя сорок лет. Будто сейчас вижу, как собравшийся в комок, сбитый, коренастый Болгар набрал разбег – был назначен штрафной – и метров с двадцати пяти со всей яростью своей спортивной души нанес удар по мячу. Он как бы выцеливал мяч, изгибая корпус вплоть до того момента, когда круглое ядро влетело под самую крестовину ворот, слева от Бласко.

К этому времени на поле появились на смену уставшим Петр Старостин и Георгий Глазков. Таким образом, понадобилось полтора состава игроков, чтобы уверенно привести спартаковский флагман в гавань назначения под названием «Победа». По бурным волнам футбольного сражения лежал к ней путь в последнем матче с испанскими футболистами в Москве. Паруса в нем крепил всемосковский аврал.