"Быть драконом" - читать интересную книгу автора (Стерхов Андрей)

ГЛАВА 7

Прикатил я раньше срока минут на пятнадцать, загнал болид на платную стоянку и, прикупив по дороге бутылку темного пива, уселся среди праздного разночинного люда на лавку возле фонтана.

Поблизости от того места, где я так удачно пристроился, лежал на солнцепеке пожилой верблюд по имени Саид. Он на этом месте уже восемь лет лежит, это его законное рабочее место, сюда его каждый день приводит фотограф. В последнее время помимо Саида приводит еще и белую карликовую лошадь. А в самое последнее время – еще и черного ее жеребенка.

Саид лежал на пузе, медленно хлопал глазами и выглядел, как всегда, жалко. Жеребенок лежал рядом, лежал он на боку и сладко спал, расслабившись, как избалованная собака. А его мать спала стоя, как боевая лошадь.

Гуляющие люди подводили своих детенышей к этим незверским животным и что-то там с умным видом объясняли.

А затем лошадь привнесла в благостную картинку элемент пикантности: не меняя сонного выражения морды, начала прудить прямо на асфальт. Делала она это основательно и шумно. Дети радостно взвизгнули, некоторые принялись хлопать в ладоши. Народ, уплетающий у столиков быструю еду, загалдел и стал тыкать в сторону оплошавшего животного надкусанными хот-догами. Фотограф куда-то метнулся, притащил сиреневый пластмассовый тазик и предусмотрительно подставил лошади под хвост. С минуту публика, затаив дыхание, ждала, что вот-вот повалятся «яблоки». Но не случилось. Когда фотограф убрал тазик, по толпе прошел вздох разочарования. Лошадь обманула общее ожидание.

Люди как люди, подумал я. Как во все времена – мечтают о Спасении, а просят хлеба и зрелищ.

И посмотрел, сколько еще осталось в бутылке.

По стеклу скользила капля. В капле, как муха в смоле, билось каштановое солнце. Пива осталось еще на добрых три глотка.

Я оторвал зад и пошел к верблюду, возле которого в ту минуту никого не было. Момент был подходящим.

Каких-то восемь лет назад Саида звали Купреяновым Петром Романовичем, и был он тогда человеком. Самым обыкновенным человеком. Честно служил на радиозаводе начальником сборочного цеха и пользовался у трудового коллектива заслуженным авторитетом. И семья у него была – жена и дочь-школьница. И тесть еще был. Абрам Моисеевич Либерман. Вот этот самый Абрам Моисеевич (в миру – главный бухгалтер чаеразвесочной фабрики, а по жизни – латентный каббалист-чернокнижник) как раз и превратил Петра Романовича в верблюда.

Случилось все нелепо, глупо и, как это и бывает зачастую у людей, сгоряча.

А вышло все из-за треклятого дефолта.

И вышло так.

Когда рубль в августе 1998 года закатился за плинтус, на радиозаводе, где и без того в ту пору дела шли ни шатко ни валко, а большинство цехов превратились в вещевые рынки, производство встало окончательно. Генеральный директор, не видя никакой перспективы, собрал всех работников завода в актовом зале и объявил им вольную. Так Петр Романович Купреянов в одночасье превратился в безработного.

Очутившись на улице без выходного пособия бывший начальник сборочного цеха не нашел ничего лучшего, как зело надраться. Что, конечно, учитывая все обстоятельства, понятно и даже простительно. Но вот то, как он повел себя дальше, это уже непростительно. Повел же он себя самым паскудным образом: вернувшись домой, стал буянить, гнобить жену, а попытавшегося его урезонить Абрама Моисеевича зачем-то назвал жидом да еще к тому же и пархатым. И войдя в раж, заявил вдогон, что такие вот деятели, как Абрам Моисеевич, как раз Россию-матушку-то и продали всяким импортным фирмачам-сволочам.

Своими хмельными и неумными словами Петр Романович обидел Абрама Моисеевича до глубины души, поскольку тот конечно же не продавал Россию и даже никогда не помышлял об этом. Мало того, являясь большим патриотом страны, в которой родился, вырос и собрал полную коллекцию почетных грамот, горячо верил в ее будущее возрождение. Кстати, именно поэтому наотрез отказывался в свое время от заманчивых предложений переехать на постоянное проживание в обетованную страну Израиль.

Кончилась ссора плачевно: получив от жены сковородой по ранней плеши, Петр Романович вспылил и с криком «Ноги моей больше не будет в этом доме!» ретировался на улицу. Там-то его и настигло проклятие оскорбленного чернокнижника.

Чем, какими такими больными фантазиями руководствовался Абрам Моисеевич, превращая Петра Романовича именно в верблюда, неизвестно. Возможно, тут сыграл свою подлую роль бородатый анекдот про крокодила, чебурашку и злого волшебника. Или, быть может, случились некие коннотации, связанные с легендой о сорокалетнем походе Моисея по пустыне. А может статься, что-то иное в тот миг в голове у бухгалтера всплыло, вспыхнуло и перемкнуло. Кто знает. Сия тайна велика есть. И теперь эту тайну уже никому не раскрыть, поскольку в тот же самый вечер у Абрама Моисеевича случился сердечный приступ, от которого старый еврей скоропостижно помер.

Такая вот вышла ерунда.

Старик помер, а Петр Романович (по той причине, что заклятие может снять только тот, кто его накладывал) до сих пор влачит земное существование в облике верблюда. Будь он и в ментальном плане верблюдом, это было бы еще ничего. Естество бы взяло свое, растворило рассудок без остатка и тем изжило бы печали. Тогда можно было бы жить. Живут же другие скоты. Но вся скверность положения бывшего начальника сборочного цеха как раз в том и заключалась, что, имея тело животного из отряда мозоленогих, умом он был человек разумный. Изощренно наказал его тесть. Примерно наказал.

Думается, Абрам Моисеевич давно бы простил своего непутевого зятя (ведь не фашист какой, советский человек), но восемь лет как покоится его прах на новом еврейском кладбище: по центральной аллее – двадцатый участок, шестая могилка слева от края, кто ни пройдет, положит камешек. Так что не до дольних печалей нынче Абраму Моисеевичу, в горних эмпиреях витает.

Правда, есть еще Большой Совет, который имеет право снимать в исключительных случаях заклятие коллегиальным решением. Но это – процедура. Долгая и кропотливая бюрократическая процедура. Обслуживанием которой я, совершенно случайно узнав об этой грустной истории, и занимаюсь с переменным успехом уже без малого год.

– День добрый, Егор Владимирович, – без особого воодушевления поприветствовал меня верблюд, когда я присел рядом на корточки.

– Добрый, – согласился я. – Пива, Петр Романович, хлебнешь?

– Не откажусь.

Я ткнул бутылкой в его потешную морду, и он, забавно выгнув нижнюю губу, шумно высосал остатки пива.

– У меня хорошая новость, Петр Романович, – нарочито бодрым голосом сообщил я. – Третьего дня получил письмо из Вены. Твоему делу дали ход, рассмотрение назначено на ноябрь. Как видишь, не зря я пыхтел. Все бумажки, что составил, благополучно прошли через секретариат. Правда, одну анкету все же завернули, но это так, мелочь.

– Что там еще? – пожевав толстыми губами, поинтересовался Петр Романович.

– Да так, ерунда. Попросили уточнить биологический вид по общему классификатору.

Скосившись на меня полным печали глазом, Петр Романович спросил:

– Уточнил?

– А как же, – успокоил я. – Уже даже обратно заслал.

– А это… какой у меня вид?

– Нормальный вид. По латыни – camelus bactrianus.

– «Кэмел» – знаю, а что там еще за «анус» такой?

– Bactrianus. Это значит «двугорбый».

– Поня-а-атно, – протянул он, и в его нечеловеческом голосе прозвучала человеческая грусть.

– Чего-то ты, Петр Романович, нынче убитый какой-то, – обеспокоился я.

Он какое-то время мялся, не желая признаваться, но затем все же разъяснил:

– Давеча опять дочка приводила внучку фотать.

– И как внучка? – спросил я как можно беззаботнее. – Растет?

– Растет егоза.

– Ну и отлично. Скоро встретитесь, недолго уже осталось. Совсем чуть-чуть.

– Да-а-а уж, встретимся.

– Что-то не так?

Он помолчал, потом тяжело вздохнул и начал плакаться:

– Понимаешь, Егор Владимирович, только представлю, как все оно случится, так просто выворачивает всего наизнанку. Тяжко… Ну сам посуди. Прихожу, звоню, Люся открывает и… Что скажу? Как объясню? Восемь же лет…

Я пожал плечами:

– Объяснишь как-нибудь. Не мальчик.

– Не простит.

– Куда денется, простит. Ну а не простит, новую жизнь начнешь.

– Какую?

– Человеческую. Какую же еще.

– Не знаю. Ох не знаю. А потом, знаешь что, Егор Владимирович…

– Что?

– Как буду жить обычной жизнью, зная, что мир не такой, каким его видят нормальные люди? Это же невозможно жить так, будто ничего не знаешь.

– Первое время будет, конечно, трудновато. А потом привыкнешь и будешь все случившееся вспоминать как жуткий сон. А воспоминание о сне это, доложу я тебе, Петр Романович, совсем не то, что воспоминание о чем-то реальном. Это терпимо. Это укладывается в голове. Легко укладывается.

– Не знаю… Ох не знаю…

– А есть иные варианты? – спросил я его в лоб.

– Думаю, может, ну его все на фиг, – выдержав паузу, вдруг огорошил он меня. – Думаю, может, мне и дальше вот так вот, верблюдом. А, Егор Владимирович? Как мыслишь?

– Поздно. Машина закрутилась.

– Ну не знаю…

И на кой мне нужен весь этот геморрой? – подумал я, начиная всерьез заводиться. Хотел пнуть впавшего в сомнения верблюда пыром в плешивый бок и сказать что-нибудь увесистое для приведения в чувство, но сдержался.

– Ладно, Петр Романович, пора мне.

– Бывай.

– Новости будут, дам знать.

– Угу.

Энтузиазма в его зверином бормотании было ноль, и тут я все-таки не выдержал, сорвался:

– Знаешь, Петр Романович, что я скажу? Хорошо устроился – вот что я тебе скажу. Прикинулся верблюдом, лежишь тут на солнышке, овес жрешь, пиво пьешь и ни хрена не делаешь. Ма-ла-дец!

– Я не прикидывался, – вставил он. Хотел еще что-то сказать, но не успел.

– Ты мужик или не мужик? – спросил я, пытаясь взять его на «слабо». И сам же ответил, подпустив в голос металла: – Думаю, мужик. А раз мужик, должен в первую очередь думать о других, а не о себе родном. О себе родном печалиться настоящему мужику вообще негоже. Последнее дело мужику о себе печалиться. У тебя, Петр Романович, между прочим, жена есть, дочь, внучка, наконец, и ты за них за всех в ответе. Или мыслишь по-другому? Может, у тебя понятия стали кривыми, под стать спине?

– Да нет, – пролепетал Петр Романович.

– А раз нет, нечего слюни распускать. Уяснил?

– Уяснил.

– То-то же. И учти – я с тебя просто так не слезу. Я из тебя, урюка, сделаю человека.

Он глянул на меня огромными, влажными от слез глазами и сразу отвернулся. Я надеялся, что он устыдился. Очень я на это надеялся.

В этот момент к нам подошел фотограф, встал у меня за спиной и, похлопав по плечу, спросил:

– Ты это, мужик, чо?

В его голосе прозвучало непритворное удивление.

Неужели есть что-то странное в разговоре человека с верблюдом? – подумал я.

Не знаю.

По мне, так ничего.

Интересно, а что было бы, если бы мне пришла в голову идея сказать правду? Как бы отреагировал фотограф, услышав от меня, что я не человек, а дракон, а верблюд не верблюд, а человек? Сдал бы меня в психушку, услышав правду? Или нет?

Надо как-нибудь попробовать.

Потом.

Наводить на дядьку морок я в этот раз не стал – Силы не было. Медленно развернулся и поинтересовался в ответ на его недоуменное «чо»:

– А ты чо?

– Да ничо, – пожал плечами он.

– Вот и я ничо.

Сунув ему три сотни на корм животным, я двинул навстречу Кике, который как раз в эту секунду вышел из-за газетного киоска.

Когда устроились на лавке, Кика (который по-прежнему походил фигурой на снеговика, а лицом – на Пола Маккартни, сделавшего подтяжку) распаковал ноутбук и показал мне две серии фотографий. Первая являлась подробным отчетом о походе некоего молодого человека спортивного телосложения в букмекерскую контору, что расположена под южной трибуной стадиона «Труд». Вторая серия снимков свидетельствовала о том, что в тот же самый день, но чуть позже, спортивный юноша посетил еще одну букмекерскую контору. Ту, которая расположена напротив Дома офицеров.

– Это не Альбина, – внимательно и с интересом просмотрев все фотографии, сказал я.

– Справедливо подмечено, старичок, – усмехнулся Кика.

– Кто это?

– Миша Полуянов. Ее племянник.

– Мишка! – не поверил я. – Он же еще совсем недавно под стол пешком. Как вырос-то пострелец!

Кика кивнул:

– Вырос. И уже на подхвате у тетки. Альбина втихую вытягивает завтрашние результаты через Шар Фатума, а Мишка ставки делает. И что ни ставка, то выигрыш. Такой вот семейный подряд.

– Что, по-крупному ставят?

– Да не так чтобы… но регулярно. Нехилые суммы набегают.

– Ах, Альбина, Альбина, Альбина, – давался диву я. – И ведь не боится, чертова баба, что молотобойцы на кукан насадят.

– А чего ей бояться? – пожал плечами Кика. – Не сама же бегает. Ты думаешь, местный Патруль контролирует ведьм и колдунов по графе «родня близкая-дальняя»?

– Я бы на их месте контролировал.

– Брось. Никакого штата не хватит.

– Возможно… Слушай, а ты-то какого черта за ним охотился?

– Пустой вопрос. Ты знаешь, старичок, кто такой Миша Полуянов?

– Племянник Альбины.

– А по жизни?

– Не в курсах, – признался я.

Кика усмехнулся.

– Отсталый ты, старичок, чело… дракон. Миша Полуянов – это же сейчас самый актуальный в городе шоумен. – Эгрегор стал загибать пальцы: – Две свои передачи на телевидении, одна на радио, презентации ведет, концерты, корпоративные вечеринки, VIP-юбилеи и прочие потные безобразия. Майк Полуянов, чтоб ты знал, – самая яркая персона местной золотой тусовки. Понятно?

– Понятно, – ответил я. – Чего ж тут не понять? Он персона, ты папарацци, продвинутая ботва хавает, все при делах. – Я кивнул на экран ноутбука: – Ну так я забираю?

– Валяй, – благословил Кика.

Вставив в порт ноутбука дежурную флэш-карту, я сбросил на нее файлы. Затем подключил мобильник, вышел в Сеть и отправил снимки на электронный адрес «Золотого дракона». По окончании стер файлы из папки и зачистил корзину.

– Все, спасибо, – сказал я, возвращая ноутбук.

– Скажи, а чего ты вдруг решил наехать на Альбину? – спросил Кика, аккуратно пристроив серебристый кофр рядом с собой на лавке. – Слышал, у вас любовь.

Я поморщился:

– Запомни, Кика, и другим передай: дракон и любовь – две вещи несовместные.

– Как гений и злодейство?

– Как.

– И все же – чем тебе Альбина насолила?

Я не стал скрывать:

– Ничего личного. Человечка одного из беды выручаю, да по ходу дела загвоздка случилась. Не знаю, как разрулить. Альбина наверняка знает, но за просто так не скажет.

– Она такая, – согласился Кика.

– Такая-такая. Вот и хочу пугнуть ее разборками в Совете. Глядишь, снизойдет. Усек?

– Ну. А если упрется?

– Не упрется.

– Ну а если все же? Что тогда? Сдашь?

– Это нет. Тут, Кика, ты не угадал. Я, конечно, циник со стажем, но все же не подонок.

Эгрегор одобрительно покивал, а потом вдруг уставился на меня немигающим взглядом и разродился странноватым (чтоб не сказать – идиотским) вопросом:

– Скажи, старичок, а зачем ты человекам помогаешь?

– Типа интервью берешь? – хлопнул я его по плечу. – Это у тебя что, профессиональное?

– Перестань. Не в этом дело. Просто интересно – чего ты с ними так возишься? Из-за денег?

– А кто им в таких мутных делах поможет, если не дракон? Только дракон и поможет. Если он, конечно, золотой.

– Но за деньги? – не унимался Кика. – Да?

– Деньги, Кика, тут не главное, – сказал я. – Деньги – тлен. Меня совсем другое греет. Но бесплатно – шалишь. Еще я этим психам задарма не помогал. Бесплатно пусть им их боги помогают.

– Не очень, значит, людей жалуешь?

– А чего их жаловать, если они в массе своей из маринованных миног и Справедливости всегда выбирают маринованные миноги.

Кика перевел взгляд на фонтан и, пощипывая ухо в районе богемной серьги, вдруг поделился:

– Знаешь, старичок, я уже двадцать лет среди людей трусь и, кажется, понял, почему они все такие психованные.

Видя, что эгрегор очень хочет на этот счет высказаться, я подыграл ему:

– Ну просвети, коль такой грамотный.

– А что, и просвещу, – с готовностью принял он подачу и поведал: – Понимаешь, старичок, все дело в том, что всякий человек хочет быть таким, как все, но при этом не хочет быть похожим на других. Факт. Медицинский. И еще. Каждый из них стремится к уединению, но при этом чертовски боится одиночества. Тоже факт. И тоже медицинский. Из-за невозможности склеить такие вот вещи у них крышу-то и сносит. Напрочь сносит.

Я несколько раз прокрутил в голове то, что он сказал, и в принципе согласился с его наблюдениями:

– Ну да, где-то что-то вроде того. Это присуще всем стадным животным. Стараются держаться особнячком, чтобы остальные не затоптали копытами, но от стада далеко не отбегают – хищников боятся.

– Во-во, – кивнул Кика.

– А ты это все к чему? – спросил я.

Искренне не понимал.

– А к тому, – сказал он, – что знаю, как разрешается данный парадокс.

– Это как же?

– А тут, старичок, ничего сложного. Если хочешь быть таким как все, но не хочешь быть похожим на других, будь драконом. Просто возьми и будь драконом. И никаких ментальных проблем.

Он сказал явную глупость, но мне не хотелось с ним спорить. Я лишь многозначительно хмыкнул и продекламировал:

– Что? – не понял он.

– Ничего, хайку старую вспомнил, – сказал я, а потом все-таки выразил свое несогласие: – Вот ты говоришь, проблем не будет. Ерунда. Этих не будет, будут другие. У нас, драконов, вот тут вот, – я приподнял шляпу и постучал кулаком себя по голове, – тоже не все так хорошо. Это во-первых. А во-вторых, не забывай – человек не может быть драконом. Так же как и дракон – человеком. Человек есть человек, дракон есть дракон, и никогда этот не сможет стать тем, а тот – этим. Я понимаю, что для тебя, нежити, все живые из одного теста вылеплены, но это не так. Папа у нас был один, но мамы – разные.

Высказав все, что хотел высказать, я протянул ему пузырек с пилюлями:

– Держи. Остальное, как обещал.

Он кивнул:

– Нет базара.

– Смотри, людям не давай, – на всякий пожарный напомнил я. – Для них смертельно.

Я знал, о чем говорю: героин по сравнению с Зернами Света – сахарная пудра. Чудодейственные Зерна сужают сознание нелюдей до размеров Пределов, облегчая им посюстороннее существование, но сознание людей разрывают в клочья.

– Что я, дурак, что ли, людям давать? – отмахнулся Кика.

– Всякое бывает.

На том и расстались. Он направился на пресс-конференцию организационного комитета очередного бессмысленного экономического форума, я же во всеоружии – к Альбине.

Но только вырулил на Ленина, вновь пришлось говорить с адептом желтой прессы. Теперь рожденный тягой людей без необходимости множить сущности уже сам вышел на связь.

– Знаешь, старичок, – сказал он, когда я среагировал на его рингтон, – а ведь человек, не будучи драконом, может быть драконом, оставаясь человеком.

Меня начали напрягать парадоксальные выкрутасы озабоченного эгрегора, но послать его куда подальше я не мог – не плюй в колодец и все такое, поэтому из вежливости пробурчал:

– Ну и как это?

– Чтобы стать драконом, нужно быть приличным человеком, – припустив патетики в голос, сообщил Кика. – Всего-навсего приличным человеком. Или, как раньше говорили, – порядочным. Я не прав?

– Уже принял? – догадался я.

– Вмазал. Одну. А что?

– Да ничего. Вольному воля. Не гони только, а то не заметишь, как вывернешься наизнанку.

– Постараюсь не гнать, – пообещал он и отключился.

А я позвонил Лере.

– Да, шеф, – отозвалась моя красавица.

– Сильно занята?

– Не очень.

– Тогда лови задачу.

– Всегда готова. Что нужно, шеф?

– Смени пароль доступа к нашему электронному ящику.

Она не стала задавать глупого вопроса «зачем», она задала умный:

– Когда сменю, сообщить вам?

– Ни в коем разе, – остерег я ее. – Только тогда, когда слезно об этом попрошу. Ты меня поняла?

– Поняла, шеф. Что-нибудь еще?

– Еще?.. Пожалуй, да. Ну-ка запиши куда-нибудь одну вещь.

– Готова.

Я продиктовал:

– Fair is foul, and foul is fair.

И услышал, как Лера защелкала по пипкам клавиатуры.

– Записала, шеф, – доложила она через секунду. – «Прекрасное печально, а печальное прекрасно». Что это?

– Возглас ведьм из первого акта «Макбета» Шекспира. Но я бы перевел так: «Зло есть добро, добро есть зло». Или: «Зло не всегда Зло, а Добро не всегда Добро». Так, я думаю, будет даже поточнее.

– Нет худа без добра, – переиначила на свой лад Лера. И не успел я подумать, что устами младенца глаголет истина, как она полюбопытствовала: – А зачем вам эта банальность, шеф?

– Надо, – лаконично ответил я, не собираясь ничего объяснять, но она обиженно хмыкнула, и мое сердце дрогнуло. – Как-нибудь потом напомнишь, и я над этой, как ты сказала, банальностью поразмышляю. Видишь ли, детка, я люблю на досуге поразмышлять о природе вещей.

– Ага, я это заметила.

– Осуждаешь?

– Что вы! Напротив. В наше время всякий размышляющий человек достоин восхищения. Особенно если предметом его размышлений является нечто совсем-совсем отвлеченное.

Насчет «человека» она, конечно, ошибалась. И по поводу абстрактности идеи о взаимопроникновении Добра и Зла – тоже. Я, к примеру, тем только исключительно и занимаюсь, что изо дня в день ищу именно практическое равновесие между Добром и Злом. Не пустой прихоти ради. Просто такое равновесие единственно и полагаю Справедливостью. А Справедливость – это как раз то, что меня греет.

Словом, Лера промахнулась дважды. Но тем не менее я почему-то именно в ту минуту решил выписать ей премию. Странно, но факт. Видимо, как и всякий прочий начальник, я падок на грубую лесть.