"Могила тамплиера" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей Николаевич)

Глава 4

Бросив невнимательный взгляд на предъявленное в развернутом виде журналистское удостоверение, доктор Осмоловский вернул его гостье.

– Добрый день, – вежливо, поскольку предъявленный документ заслуживал некоторого уважения, поздоровался он. – Чем могу служить?

– Можно, я присяду? – с обворожительной улыбкой поинтересовалась гостья (если верить удостоверению, Антонина Андреевна Корсак, специальный корреспондент журнала "Вокруг света", член Союза журналистов с почти десятилетним стажем).

– Разумеется, прошу вас, – любезно ответил доктор Осмоловский и тут же, спохватившись, кинулся освобождать второй стул, на котором грудой были свалены разрозненные предметы его туалета вперемежку с деталями экспедиционного оборудования. Поверх этой груды валялись брошенные крест-накрест грязные носки, и у того, что лежал сверху, на пятке беззастенчиво зияла огромная дыра. Не придумав ничего лучшего, профессор сбросил все это добро на пол и с ловкостью, свидетельствовавшей о немалом опыте, задвинул ногой под кровать. После этого он протер сиденье стула рукавом своей грязной тельняшки и поставил его перед гостьей, извинившись за походный беспорядок и повторив приглашение садиться.

Гостья любезно приняла приглашение, а по поводу беспорядка заметила, что она к нему давно привыкла и что, если уважаемый доктор Осмоловский испытывает по этому поводу неловкость, ему следовало бы побывать у нее, Антонины Корсак, в гостях и посмотреть, что время от времени творится у нее дома.

– Обычно я затеваю уборку, когда долго не могу что-нибудь найти, – продолжая очаровательно улыбаться, сообщила она. – Уборка занимает полдня, и еще несколько часов после нее в квартире царит почти идеальный порядок. Но стоит мне только открыть шкаф, чтобы что-то оттуда взять, как все начинается сначала.

Голос у нее был приятный, низкий и мелодичный, а в речи звучал едва уловимый мягкий акцент, наводивший на мысли не о Москве, а почему-то о Прибалтике.

– Понимаю, – бархатным голосом сексуально озабоченного голубя проворковал Быков, – издержки творческой натуры. Я сам не лишен артистической жилки...

– Это уж что да, то да, – едва слышно проворчал себе в бороду Осмоловский.

– Разрешите представиться: Гена, – закончил Быков, намерение которого подбить столичной журналистке клинья было написано у него прямо на лбу большими, светящимися, как реклама ночного клуба, буквами.

– Этот бандит – мой заместитель, Геннадий Олегович Быков, – пояснил доктор Осмоловский.

– О, – сверкая ослепительной голливудской улыбкой, обрадованно воскликнула Антонина Корсак, – я о вас читала!

Аспирант досадливо крякнул и стушевался. Светящаяся надпись у него на лбу погасла, охотничий азарт пропал. Как и предсказывал пять минут назад Осмоловский, статья в "Экспрессе" снискала Гене Быкову громкую славу, но это была не совсем та известность, о которой он мечтал.

– Н-да, – неопределенно произнес Юрий Владимирович, с огорчением убедившись, что интерес журнала "Вокруг света" к возглавляемой им экспедиции вызван глупой шуткой его заместителя, а не иными, более солидными причинами.

– Я вижу, – первой нарушила воцарившееся неловкое молчание гостья, – что вы слегка пострадали от поспешности одного из моих коллег.

– Н-да, – повторил Осмоловский, отметив про себя, что журналистка, слава богу, не так глупа, как ее коллега, о котором она только что упомянула.

Быков еще раз досадливо крякнул.

– Что ты крякаешь, как селезень? – проворчал, адресуясь к нему, Юрий Владимирович. – Открой форточку, дышать же нечем! И позаботься о чае.

– Тотоша, поставь самовар, Кокоша, включи электричество, – пробормотал неугомонный Быков, распахивая настежь форточку.

Гостья ответила на эту цитату непонимающей, вежливой улыбкой, из чего следовало, что Корнея Ивановича Чуковского она в детстве либо не читала вовсе, либо читала, но успела начисто забыть. Быков взял стоявший на электрической плитке чайник, с извинениями протиснулся мимо гостьи к дверям и отправился за водой.

– Шутник, – проворчал ему вслед Осмоловский. – Надеюсь, вы понимаете, что эта статья, – он раздраженно взмахнул газетой, которой до сих пор прикрывал дырку в тельняшке, – плод чистейшего недоразумения. Это просто поразительно, с какой скоростью в наше время распространяются газетные утки. И чем глупее выдумка, тем скорее она разносится по всему свету.

– На то и Интернет, – с улыбкой заметила Антонина Корсак. Если бы не эти круглые очки и не волосы, которые она собирала в тугой пучок на затылке, ее можно было бы с чистой совестью и без малейшего преувеличения назвать настоящей красавицей. Впрочем, даже с очками и строгой "научной" прической она была дьявольски хороша, и профессору приходилось прилагать немалые усилия к тому, чтобы его интерес к женщинам продолжал оставаться сугубо академическим. – Но вы можете не беспокоиться, – продолжала журналистка, – я приехала сюда из Москвы не для того, чтобы искать Святой Грааль. Хотя гипотеза, согласитесь, не только смелая, но и очень заманчивая.

– Да уж, – проворчал Осмоловский, – заманчивее некуда. Я сегодня с самого утра только и делаю, что отмахиваюсь от энтузиастов, которых эта гипотеза... гм... заманила. Слетаются, как мухи на... В общем, как мухи.

– Не расстраивайтесь так. – Антонина Корсак снова улыбнулась, и Юрий Владимирович с удивлением почувствовал, что от ее улыбки ему действительно становится легче. – Кто же верит бульварным газетам?

– Некоторые верят, – возразил профессор.

– Ну, полагаю, мнение таких людей вам безразлично, – заметила журналистка. – Что же касается специалистов, то они, разумеется, воспримут это сообщение именно так, как оно того заслуживает – как забавный казус, вызванный недостатком образования и чувства юмора у моего коллеги.

– Очень на это надеюсь, – вздохнул Юрий Владимирович.

– Можете мне поверить! Газета вышла сегодня, но на интернетовском сайте статья этого... ммм... Андрея Лесного висит уже двое суток. И то, что вас осаждают только восторженные пьяницы да зеваки с неоконченным средним образованием, по-моему, отлично подтверждает мою правоту.

– Вы меня почти успокоили, – сказал Осмоловский. – А...

Дверь распахнулась без стука, и в комнату протиснулся Быков с полным чайником, по закопченным эмалированным бокам которого сползали капельки воды.

– О чем беседа? – бодро поинтересовался он, с лязгом ставя чайник на плиту и до упора отворачивая регулятор.

Плита негромко загудела, и почти сразу на витках спирали зашипела, испаряясь, вода.

– О тебе, шутник, – проворчал Осмоловский. – Вернее, о твоей выходке.

– На самом деле, – предотвратила очередной сеанс его ворчания Антонина Корсак, – меня интересует, насколько достоверны сведения о ваших находках.

– О, с этим полный порядок, – заявил Быков, шумно роясь на полках в поисках заварки. – Находки самые настоящие, без обмана. Интерпретация дурацкая, так это я виноват – не удержался, сболтнул.

– Неужели действительно тамплиер? Настоящий магистр?

– Документов он нам, конечно, не показывал... – начал Быков, но его прервал Юрий Владимирович.

– Помолчи, – сказал он. – Ты и так уже наплел с три короба. Может, будет с тебя хотя бы на некоторое время? Если хотите, – продолжал он, адресуясь к Антонине Корсак, – начнем с самого начала. Скажите, сударыня, насколько вы разбираетесь в вопросе?

– Я, конечно, не специалист, но кое-что читала.

– Ну, для нашего разговора этого хватит, – успокоил ее Осмоловский. – Вот, к примеру, мой заместитель вообще ничего никогда не читал, кроме стихов Корнея Чуковского. Во всяком случае, цитирует он только их. Ума не приложу, как такого приняли в аспирантуру.

– Вы же и принимали, – негромко пробормотал от плиты несгибаемый Быков.

– Это была самая главная ошибка в моей жизни, – не остался в долгу профессор. – Так вот, начнем с надгробия. – Порывшись в том самом ящике, где держал кисет и трубку, он выложил на стол несколько неплохих снимков надгробного камня с могилы крестоносца. – Разумеется, хоронили его местные жители по своему разумению, однако, как видите, постарались, как могли, скопировать... э... европейский стиль. Камень, к сожалению, непрочный, мелкие детали просто стерлись за века, но обратите внимание на изображение креста. Видите вот тут остатки красной краски? И здесь тоже...

– Да, – вглядевшись в снимок, согласилась журналистка, – крест действительно был красный. А красные Кресты на одежду нашивали, если не ошибаюсь, именно рыцари ордена тамплиеров. У рыцарей он был на белом фоне, у рядовых пехотинцев – на черном...

– О совпадении времени захоронения с гонениями на тамплиеров во Франции я говорить не стану, – сказал Осмоловский, с уважением покосившись на гостью, – Геннадий Олегович все это очень подробно изложил корреспонденту "Экспресса", а тот каким-то чудом ухитрился ничего не напутать при пересказе. Хорошая все-таки вещь – диктофон... Словом, это, вне всяких сомнений, тамплиер, а медальон магистра с эмблемой ордена – два всадника на одном коне – не только подтверждает его принадлежность к храмовникам, но и прямо указывает на высокое положение, которое он занимал в ордене.

– Да, – задумчиво повторила Антонина Корсак, – ему действительно было от чего спасаться бегством.

– Ну, рядовым членам ордена вряд ли было многим легче, – возразил профессор. – Арест и заключение в тогдашней тюрьме – это, знаете ли, тоже не сахар. Думаю, многие из них перед смертью успели не раз позавидовать своим предводителям, которые были просто сожжены. А вот, – продолжал профессор уже другим тоном, выкладывая на стол новую серию снимков, – фотографии захоронения после того, как мы его вскрыли.

– Медальон магистра прекрасно виден, – сказала журналистка. – А меч! Удивительно хорошо сохранился, поздравляю вас. Двухлезвийный, сужающийся, острие слегка скруглено, навершие грушевидное... Полагаю, вторая половина – конец двенадцатого века.

– А почему, если не секрет, вы так полагаете? – заинтересовался Быков.

– За чайником следи, – буркнул Осмоловский.

– Мечи раннего Средневековья предназначались для рубящего удара, – спокойно ответила журналистка. – Отсюда широкое прямое лезвие и скругленный конец. С тринадцатого века в употребление вошли латы, неуязвимые для рубящего удара, но довольно легко пробиваемые уколом в местах сочленений. Соответственно, мечи приобрели сужающееся на конце, заостренное лезвие. А перед нами, – она постучала острым, любовно отполированным, сверкающим от темного лака ногтем по фотографии, – что-то вроде переходной модели с претензией на универсальность.

– Насчет претензии не знаю, это довольно-таки спорно, – заявил профессор, – но в целом ответ исчерпывающий. Поздравляю!

– Лично мне, – объявил Быков, которого никто ни о чем не спрашивал, – делается немного не по себе, когда красивая женщина начинает хладнокровно и со вкусом рассуждать о колющих и рубящих ударах.

– Лично мне, – передразнил его Осмоловский, – хотелось бы все-таки выпить чашечку чая до наступления ночи. Или ты нарочно тянешь время, чтобы, когда текст с энклапиона расшифруют, сразу угостить нас чайком из чаши Святого Грааля?

– Богохульство – раз, – торжественно, с постной миной проповедника, вдалбливающего слово Божье постояльцам каторжной тюрьмы, провозгласил Быков, – злопамятность – два, мстительность – три, полное отсутствие христианского милосердия – четыре.

– Мне кажется, последние три моих недостатка можно смело объединить в один, – заметил Осмоловский. – Так будет экономичнее.

– Ничего, – сказал окончательно распоясавшийся Быков, – у того, кто станет зачитывать список ваших прегрешений на Страшном суде, времени будет навалом. Какая может быть экономия, когда речь идет о вечности?

– Вечность – это когда хочешь выпить чашечку чаю, а тебе его не дают, – сообщил доктор Осмоловский журналистке Антонине Корсак. – Не обращайте внимания, это он перед вами хвост распускает.

– Ничего я не распускаю, – огрызнулся Быков. – И я не виноват, что у этой плиты такое же отношение ко времени, как у прокурора Страшного суда. Она тоже считает, что торопиться некуда. Давно пора выкинуть этот хлам на помойку и купить новую. А над этой пускай археологи двадцать пятого века ломают свои ученые головы...

Чайник на плите принялся негромко посапывать, над носиком лениво заклубился легкий пар, и Гена, без сожаления прервав свою пламенную речь, занялся приготовлением чая.

– А энклапион? – спросила журналистка. – Вы действительно его нашли? Ведь это же редкостная удача, просто чудо!

– Да, с этим захоронением нам здорово повезло, – согласился Осмоловский. – И мне особенно приятно говорить об этом с человеком, действительно способным оценить значение нашей находки. Да, мы нашли энклапион, датированный примерно серединой двенадцатого века.

– У этого магистра был недурной вкус и ярко выраженная склонность к предметам старины. Прямо как у меня, – заявил от плиты Быков, звякая крышкой заварочного чайника.

– Сейчас я покажу вам фотографии, – сказал Осмоловский, роясь в ящике. – На них все отлично видно, даже зашифрованный текст, выгравированный на внутренней поверхности. Где фотографии энклапиона, Гена?

– Я не брал, – лаконично ответил Быков.

– Бардак и полное отсутствие дисциплины, – констатировал Осмоловский. – Придется снова ввести телесные наказания. Хотите взглянуть на описание? – спросил он у журналистки.

– Позже, – отказалась та. – Сейчас я хотела бы с вашего позволения сделать несколько копий с этих снимков. Если, конечно, вы не позволите мне сфотографировать оригинал. Я понимаю, что моя просьба звучит довольно дерзко, но, боюсь, фотографируя фотографии, я не получу должного качества...

– Полно, полно, сударыня, – поспешно перебил ее Осмоловский. – О чем вы говорите, какая дерзость? Ведь вы же не собираетесь уносить его из этой комнаты, верно?

– Разве что положу на подоконник. Кажется, там немного светлее. Так вы не против?

– Я обеими руками за, – уверил ее доктор Осмоловский. – Вы представляете солидное, уважаемое и, чего греха таить, любимое мной издание. И ваше появление, поверьте, пришлось как нельзя более кстати. Серьезный, написанный квалифицированным специалистом материал поможет сгладить скандальное впечатление, оставленное опусом вашего так называемого коллеги.

– Калеки, – вставил Быков, накрывая заварочный чайник сероватым, с застиранными желтыми пятнами, вафельным полотенцем. – Я имею в виду исключительно интеллектуальную ущербность этого типа. Физически он развит неплохо, и это меня радует: по крайней мере, если все-таки соберусь надавать ему по шее, совесть потом не замучает.

Осмоловский оставил эту хвастливую реплику без ответа, поскольку был занят другим, куда более важным делом. Он осторожно, чтобы ничего не повредить, рылся в ящике, где хранились извлеченные из могилы тамплиера находки – тщательно упакованные, бережно переложенные обрезками поролона и снабженные аккуратными ярлычками.

Не обнаружив пакета, в котором лежал драгоценный энклапион, профессор бросил на своего беспечно орудующего у плиты заместителя пронзительный взгляд, но присутствие столичной журналистки заставило его промолчать: разбросанные по всей комнате личные вещи Юрия Владимировича – это одно, а валяющиеся где попало золотые энклапионы двенадцатого века – совсем другое. Решив отложить серьезный разговор с Геной Быковым до более удобного момента, Осмоловский принялся методично, один за другим, осматривать ящики с так называемыми массовыми находками – черепками, бусами и разрозненными костями домашних животных.

Он осмотрел их все и уже взялся за последний – тот, в котором хранил блокноты с записями и зарисовками, мелкие инструменты, карандаши, рабочую документацию, дневник экспедиции, трубку, кисет и прочий мелкий хлам, – когда заметил, что в комнате уже некоторое время стоит какая-то странная, нехорошая тишина.

Подняв голову, Юрий Владимирович увидел, что журналистка Антонина Корсак тактично, напустив на себя приветливо-безразличный, отсутствующий вид, старательно смотрит в пыльное окошко. А Гена Быков, аспирант кафедры археологии, стоял у плиты, держа на весу чайник с кипятком, и смотрел на своего шефа с выражением немого вопроса в округлившихся глазах. Отвечая на этот вопрос, Осмоловский едва заметно отрицательно покачал головой и с удвоенной энергией принялся рыться в ящике. У Гены от изумления отвисла челюсть; постояв так еще секунду, он закрыл рот и осторожно поставил чайник на плиту. Покосившись на журналистку, которая по-прежнему делала вид, что вокруг нее ничего особенного не происходит, Гена присоединился к своему шефу и любимому учителю.

Они искали вместе еще четверть часа, вытряхнув на пол содержимое всех ящиков, переворошив одежду Осмоловского и сдвинув с мест всю мебель, сколько ее было в комнате. По истечении названного времени комната была перевернута вверх дном, но поиски ничего не дали: золотой энклапион исчез, а вместе с ним исчезли фотоснимки и карандашные зарисовки, на которых он был запечатлен, и даже сделанное профессором описание находки.

Гена Быков сел прямо на пол и громко, ни к кому конкретно не обращаясь, произнес в пространство:

– А вот это уже не смешно.

Ему никто не ответил, и это был как раз тот случай, когда молчание служило знаком полного и безоговорочного согласия.

После обеда Ирина отправилась по магазинам – ей показалось, что купальник полинял и выглядит недостаточно шикарно для того, чтобы Глеб мог ею гордиться. Спорить Сиверов не стал, хотя не преминул заметить, что, с его, сугубо мужской точки зрения, наилучшим из возможных фасонов купальника служит его полное отсутствие. А поскольку ему лично купальник безразличен, то и покупается данный предмет туалета, следовательно, для постороннего люда, коему лицезрение его супруги без купальника воспрещено под страхом смертной казни.

Речь получилась чересчур длинной и запутанной, и он вздохнул с облегчением, сумев более или менее связно проговорить всю эту чепуху до конца. При этом он и сам, честно говоря, не совсем понял, что, собственно, хотел сказать, зато Ирина поняла его прекрасно – не столько умом, сколько женским чутьем, которое безошибочно подсказало, что идти с ней по магазинам супруг не желает, а желает, наоборот, поваляться в прохладном номере с газеткой, только не знает, как ей об этом поделикатнее сообщить. Поэтому она безапелляционно заявила, что такой, с позволения сказать, помощник и советчик в магазине ей ни к чему, что стать завсегдатаем нудистского пляжа она еще не готова и что, следовательно, отправится в свой шоп-тур в гордом одиночестве, предоставив всяким лентяям убивать время, как им заблагорассудится.

– Мы с тобой отличная пара, – заметил по этому поводу Глеб, с нескрываемым и, как показалось Ирине, немного преувеличенным, чуть ли не показным удовольствием задирая ноги на спинку кровати. – Помнишь, был такой фильм – "Прирожденные убийцы"? Один из нас будет убивать время, а другая – деньги...

Обуваясь в прихожей, Быстрицкая заметила на полочке под зеркалом мобильный телефон Глеба. Оглянувшись на дверь и убедившись, что муж ее оттуда не видит, она протянула руку и ткнула пальцем в первую попавшуюся клавишу. Телефон на это никак не отреагировал – слава богу, он все еще был выключен. Но уже само его появление на виду после почти трехнедельного заточения в боковом кармашке дорожной сумки служило явным признаком того, что отдых начинает Глебу надоедать.

Собственно, ничего иного Ирина и не ждала. Оставалось только удивляться, как Сиверов с его кипучей, деятельной натурой сумел продержаться целых двадцать дней, вставая с кровати лишь затем, чтобы, дойдя до пляжа, улечься в шезлонг. Отпуск близился к концу, и неожиданно возникший в поле зрения мобильник служил предвестником возвращения в Москву, как первый появившийся на березе под окном в разгар июльского зноя желтый листок предвещает недалекую осень. От этого сделалось немного грустно, и она подумала, что покупка нового купальника, пожалуй, была глупой затеей: на те несчастные несколько дней, что остались от отпуска, вполне сгодился бы и старый. Однако решение было принято, и менять его Быстрицкая не собиралась хотя бы потому, что тогда Глебу, а заодно и ей самой, пришлось бы ломать голову, придумывая, чем бы ее развлечь. Она вдруг почувствовала, что курортные развлечения уже стоят поперек глотки; потянуло домой, в Москву, хотя при этом Ирина осознавала, что, едва успев распаковать чемоданы, начнет скучать по ласковому морю и горячему песку пляжа.

Позади нее, в гостиной, послышался шорох газеты, а вслед за тем истошно завопил голосом ведущего какой-то телеигры включившийся телевизор. Ирина тихонько вздохнула: да, пора домой. Ведь так оно и бывает: сначала надоест отдых, потом человек, с которым отдыхаешь, а там и до беды недалеко...

– Я пошла! – крикнула она в открытую дверь гостиной, преодолев искушение уйти молча, не прощаясь.

– Счастливо, – приглушив звук телевизора, откликнулся Глеб. – Надолго не пропадай, ладно?

– Это уж как получится, – многообещающе произнесла она и вышла из номера, слыша, как телевизор у нее за спиной опять включился на полную громкость. Ее муж, как всякий нормальный человек, обладал целым букетом недостатков, но кем он никогда не был, так это ревнивцем.

Неожиданно такое отсутствие ревности показалось Быстрицкой обидным. Что же, выходит, ему безразлично, как жена проводит свободное время? Так, может быть, и она сама ему безразлична?

Поймав себя на этих мыслях, Ирина рассердилась. Это уже был сущий вздор, как на гнилом фундаменте, базирующийся на так называемой народной мудрости, которая гласит: "Ревнует – значит, любит". Вздор, вздор! Любить – это значит доверять, а муки ревности сродни мукам скряги, который бесится при одной мысли, что его могут обокрасть. Следовательно, ревность есть пережиток времен, когда к женщине относились как к движимому имуществу или, скорее, домашнему животному наподобие кошки, борзой собаки или породистой скаковой лошади. Тогда женская ревность является плодом эмансипации, которая узаконила право женщин относиться к своим мужьям и любовникам как к домашней скотине, которая особенно хороша тем, что ее можно доить...

Входя в сверкающий зеркалами и нержавеющей сталью скоростной лифт, Ирина хихикнула. Ну разве можно относиться к подобным мыслям всерьез? Не женское это дело – философия, и недаром среди известных, прославленных философов нет ни одной женщины. Наворачивать вокруг каждой мелочи целые горы глубокомысленных рассуждений, подкрепляя и обосновывая каждую, даже самую завалящую мыслишку, так называемой логикой, – типично мужское занятие. Женщины не рассуждают, а чувствуют, предугадывая надвигающуюся бурю задолго до того, как мужчины с помощью своей неповоротливой логики сделают вывод об изменении погоды на основе наблюдений за перемещением грозовых туч на небосводе, который совсем недавно казался безоблачным. Вздор, ах вздор! Это очень хорошее словечко – "вздор". Бесшабашное, задорное. Любая неприятность, если ее обозвать этим легкомысленным словечком, может показаться пустяковой, не заслуживающей внимания. А все почему? Потому, наверное, что подавляющее большинство наших неприятностей при ближайшем рассмотрении оказываются не чем иным, как самым обыкновенным вздором, и иного наименования попросту не заслуживают. Неприятность настоящую – такую, как, например, смерть близкого человека, – вздором уже не назовешь, язык не повернется. А несчастная любовь, потеря работы, недостаток денег или полное отсутствие проявлений ревности в поведении любимого мужа – неприятности, из-за которых люди частенько сводят счеты с жизнью, – самый настоящий вздор...

В результате Ирина все-таки прошлась по магазинам, получив от этого неожиданное удовольствие, и купила-таки купальник – купила именно потому, что ее желание сделать эту покупку шло вразрез с логикой, которая подсказывала, что за несколько дней до возвращения в Москву новый купальник нужен ей, как корове ласты. Купальник был шикарный, и, возвращаясь в гостиницу, Быстрицкая предвкушала, как продемонстрирует свое приобретение мужу. Она не сомневалась, что Глеб оценит купальник по достоинству, хотя подозревала, что его восторги будут не вполне искренними: мужчины с их хваленой логикой просто неспособны понять, как пара лоскутков материи, скрепленных между собой почти незаметным шнурком, может соответствовать эпитету "шикарно". Для большинства мужчин предмет дамского туалета, висящий на вешалке или лежащий на полке, остается всего-навсего тряпкой, не заслуживающей внимания до тех пор, пока она не будет надета женщиной. Да и после этого, особенно если результат им понравится, они в конечном итоге будут думать только об одном: как бы поскорее эту тряпку с женщины снять.

Посмеиваясь над своими мыслями, Ирина вошла в номер и замерла, прислушиваясь. Поначалу ей показалось, что Глеб в номере не один: из гостиной доносились два голоса, мужской и женский. Мужской, несомненно, принадлежал Сиверову, а вот женский, судя по скорости, с которой он говорил, и характерной напористой, безапелляционной интонации, принадлежал телевизионному репортеру. Вместе с тем реплики, изредка подаваемые Глебом, вполне соответствовали тому, что говорил женский голос, и Ирина испытала странное чувство. Предположений у нее было только два, и оба казались одинаково абсурдными: либо в их номере находилась посторонняя женщина с очень странной манерой речи, либо Глеб дошел до того, что начал беседовать с телевизором.

– Недавно появившееся в электронных средствах массовой информации, а также на страницах некоторых газет сообщение о сенсационной находке, сделанной столичными археологами на территории Псковского кремля, подтвердилось, – авторитетно, словно возвещая истину в последней инстанции, тараторил женский голос. – Неподалеку от ранее найденного фундамента древней церкви, датированного тринадцатым веком нашей эры, обнаружено захоронение, которое специалисты относят к первой четверти четырнадцатого века. Из захоронения извлечены останки рыцаря-крестоносца, принадлежавшего, по утверждению археологов, к ордену тамплиеров и при жизни занимавшего высокий пост...

– Черт знает что, – сказал голос Глеба. – Вам, конечно, виднее, но, по-моему, это стопроцентная утка.

– Каким бы неправдоподобным ни казалось данное утверждение, – спокойно парировал женский голос, – руководитель экспедиции доктор исторических наук Юрий Владимирович Осмоловский уверен, что обнаруженные им и его коллегами предметы материальной культуры позволяют утверждать, что найденное захоронение принадлежало именно магистру духовно-рыцарского ордена тамплиеров, или храмовников.

– С ума можно сойти, – вторя мыслям Ирины, относившимся, правда, к вещам далеким от археологии, произнес Глеб.

– Сейчас на экранах ваших телевизоров вы можете видеть место захоронения, а также часть фотографий, сделанных во время раскопок.

– Да, – сказал Сиверов, – смотрю. Вижу, да.

– История, и без того носящая сенсационный характер, приобрела скандальную окраску благодаря публикации, автор которой якобы со слов одного из участников экспедиции утверждал, что зашифрованный текст, нанесенный на внутреннюю поверхность обнаруженного в захоронении складного нательного креста – энклапиона, содержит описание места, где хранится так называемая чаша Святого Грааля, – продолжал уверенно тараторить женский голос.

– Угу, – отреагировал на это сообщение Глеб. – Читал. Вот и говорите теперь, что это не утка!

– Однако настоящий скандал разразился позднее, – пулеметной скороговоркой сообщила диктор, – когда обнаружилось, что золотой энклапион, представляющий собой огромную культурную и историческую ценность, бесследно исчез. Из помещения, где хранились находки, пропали также все фотографии и описания энклапиона. По данному факту возбуждено уголовное дело, правоохранительные органы приступили к расследованию...

– Я не удивлен, – заявил Глеб. – Нечего было орать о своей находке на весь свет. Да еще Святой Грааль приплели. Неудивительно, что нашелся псих...

– Судя по тому, что другие находки, среди которых есть немало ценных предметов и украшений из золота и серебра, не привлекли внимания грабителей, злоумышленников интересовал именно энклапион. Выдвинутые следствием версии пока не оглашаются, однако не приходится сомневаться, что руководству экспедиции во главе с профессором Осмоловским придется ответить на ряд вопросов. И едва ли не главным из них будет вопрос: а был ли энклапион? Ведь воры с удивительной тщательностью изъяли все доказательства его существования, не оставив нам ничего, кроме утверждений археологов, которые эксперты уже сегодня склонны полагать голословными. Так ли это, покажет следствие...

– Это уж как пить дать, – неприязненно хохотнув, сказал Сиверов.

– ...к которому, по словам руководства местного управления внутренних дел, будут привлечены самые квалифицированные кадры.

– Да, – вздохнув, сказал Глеб, – разумеется. Выезжаю. Считайте, что уже выехал.

Ирина заглянула в гостиную. Муж сидел в кресле перед включенным телевизором, с экрана которого как раз в этот момент исчезло до боли знакомое изображение приземистых, заметно сужающихся кверху башен Псковского кремля с островерхими шатровыми кровлями.

– До свидания, Федор Филиппович, – сказал Глеб, и Ирина с огромным облегчением убедилась, что говорит он все-таки в трубку мобильного телефона, а не в телевизор.

– Мы прощаемся с вами. О развитии событий вы сможете узнать из очередного выпуска нашей программы, – сообщила диктор, возникшая на экране вместо кремлевских стен.

Это прозвучало как ответ на последнюю реплику Сиверова, но, поскольку зваться Федором Филипповичем телевизионная ведущая никак не могла, Ирина решила, что Глеб беседовал, слава богу, не с ней, а с генералом Потапчуком. Она действительно испытывала облегчение, хотя до сегодняшнего дня выражения "слава богу" и "генерал Потапчук" в ее представлении сочетались далеко не лучшим образом.

По телевизору началась реклама. Глеб выключил его, отложил в сторону мобильный телефон, дисплей которого еще продолжал слабо светиться, обернулся и увидел жену. На его лице появилось выражение легкого замешательства, словно его застали врасплох за каким-то недозволенным занятием. В сущности, так оно и было, но Ирине не хотелось это обсуждать.

– Привет, – радостно улыбнулся Глеб. – Хорошо погуляла?

– Неплохо, – ответила Быстрицкая, роняя в свободное кресло фирменный пакет с ненужным купальником.

– А тут, понимаешь, такое дело... – знакомым извиняющимся тоном начал Сиверов.

– Понимаю, – перебила Ирина. – Ты позаботься о билетах, а я пока соберу чемодан.