"Путешествие безумцев" - читать интересную книгу автора (Хамфриз Хелен)ОфелияИзабель врывается к Эльдону в библиотеку, держа двумя пальцами еще влажную фотографию. Она развевается и сворачивается в трубочку на ходу. Другой рукой Изабель придерживает юбку, чтобы та не мешала ее стремительному движению. Перед тем как распахнуть дверь библиотеки, она задерживает дыхание. Эльдон обернулся на звук открывающейся двери. У его жены был такой всклокоченный и сумасшедший вид, словно половину своей жизни она провела в лесу среди фей и эльфов. Волосы растрепались, платье в беспорядке, и вся она была возбуждена. В ней было что-то привлекательное и отталкивающее одновременно: ему всегда нравились забавы и баловство, но претило сумасшествие. – Осторожней с картами! – невольно воскликнул он, хотя намеревался сказать что-то совсем другое, но очень испугался, что она дотронется до его бумаг своими черными пальцами. Его предупреждение задержало Изабель на пороге лишь на секунду. Шагнув к нему, она взмахнула отпечатком перед его лицом. – Вот, Эльдон, – взволнованно выдохнула она, – мой успех, мой первый настоящий успех! Он взял свернувшуюся трубочкой фотографию из ее рук и, аккуратно держа ее за края (хотя Изабель сама уже успела заляпать ее своими вечно черными пальцами), развернул. Сквозь матовый налет просматривалось недодержанное изображение их новой горничной, завернутой в простыню, и садовника Уилкса, – который, кстати, никогда ему не нравился, – задрапированного в старую скатерть. Оба замерли в нелепых, неудобных, опереточных позах – ничего нового по сравнению с тем, что его жена делала прежде. Но вот оно, то, о чем говорит Изабель и что он теперь ясно видит сам: взгляд их новой горничной, ее выражение – вот то, чем эта работа отличалась от прежних. Взгляд такой ясный и искренний, что казалось, она смотрит ему прямо в глаза. Взгляд такой, словно их ничего не разделяет, – вот что замечательно. – Вижу-вижу, – сказал он. – Понимаю, что ты имеешь в виду. Она глядит так… Сначала он хотел сказать прекрасно, но понял, что это слово здесь не подойдет. Ему вдруг пришло в голову, что точно так же некоторые древние карты, представляющие изображенную местность с высоты птичьего полета, не только содержат условные обозначения рельефа, но и создают у зрителя ощущение присутствия. Не просто изображают, а заставляют чувствовать. – Именно, – сказала Изабель. – Правильный, абсолютно безукоризненный взгляд, я просто не могу поверить в это чудо. Просто необходимо было показать тебе сразу. Ее слова растрогали Эльдона. «Как она все-таки великодушна!» – подумал он. И как это непохоже на него самого! Если ему невзначай случается совершить какое-нибудь свое маленькое открытие, он всегда предпочитает утаить его, приберечь для себя одного, чтобы воспользоваться им потом как топливом, когда вдруг потребуется согреть душу. Он словно боялся лишний раз открыть окно, чтобы ненароком не выпустить слишком много тепла. – Искренне рад за тебя, дорогая. – Он аккуратно положил фотографию на край своего стола, прижимая углы, чтобы держать ее развернутой. Некоторое время они вместе молча разглядывали ее. Изабель не в состоянии сохранять спокойствие. Словно энергия, излучаемая фотографией, не дает ей усидеть на месте. Библиотека тесна для нее. В этой комнате все слишком упорядочение. Не трогай карты, не болтайся без дела, возмущая атмосферу торжественного спокойствия, нарушая покой древних документов. Насколько радостно она спешила сюда, чтобы поделиться с мужем своим успехом, настолько унылым показалось ей это место сейчас. Все эти старые, обтрепанные и пыльные карты сейчас словно душили ее только что родившуюся работу. – Это можешь оставить себе, – сказала она мужу. – Этот оттиск я почти испортила, все равно придется делать новый. Обогнув его, она исчезла за дверью. Вслед пробежала живая струйка воздуха. Эльдон смотрел на фотографию на столе. Эти глаза словно следили за ним. В них было нечто, заставлявшее его всего собраться внутренне, ибо чувствовалось, что от их взгляда мало что сможет укрыться. Ни трусость, ни слабость. Задумчиво стоя у стола и нежно касаясь пальцами фотографии, Эльдон обводил контуры фигур – местами угловатые, словно очертания береговых линий, местами плавные, как склоны пологого холма. Эльдон погладил ладонью лежащий перед ним широкий лист. В старинных картах есть нечто чрезвычайно успокаивающее: отсутствие строгой перспективы, притягательное изящество пусть даже и недостоверных очертаний, конкретность отдельных изображений гор, озер, дорог, строений. Для древнего картографа в его каждодневной работе существовали четыре главных элемента: города, моря, горы и леса. Первозданная чистота акта сотворения древней карты предполагала, что ее создателю предстоит первым воспользоваться ею, чтобы однажды отыскать дорогу домой. Самому испытать свое творение, чтобы вслед за ним могли пройти и другие. Заняться тем, что предлагал ему Дунстан, для Эльдона означало предать всех этих составителей древних карт, пойти против того, во что верили они. Все равно как если бы Лоуренс Новелл, сидя в своей жалкой лодчонке, зарисовывал бы только конфигурацию береговых скал, а не отмечал целиком все, что видел. Ограничиться указанием одних лишь только месторождений полезных ископаемых означало низвести карту до уровня путеводителя, ибо разведка недр, утратив свою первоначальную природу, к нашему времени превратилась из акта чистого познания в руководство по эксплуатации. Эльдону представлялось, что такие вещи, как карта Лоуренса Новелла, возникали в результате возвышенного и благородного, бескорыстного движения души. Если Эльдон Дашелл все-таки согласится делать эту мировую карту полезных ископаемых, разве будет она воспринята как памятник человеческому стремлению к чистому познанию? Эльдон посмотрел на лежащую перед ним древнюю карту. «Верь мне». Вот главное, что говорили подобные карты. «Верь мне!» Ничего, что порой изголодавшиеся моряки разрубали свои металлические глобусы надвое и пользовались ими вместо горшков, варили в них солонину. Неважно, что все горы и башни, изображенные на древних картах, отбрасывают тени по направлению к северу, так как рисовальщики обычно работали, имея свет слева от себя, и выходило, что на их картах царит вечный солнечный полдень. Где бы ты ни оказался – там всегда будет полдень. Несущественно, что наиболее популярная проекция тех времен – проекция Меркатора – искажает пространственную перспективу так, что Гренландия получается в двадцать два раза больше своего истинного размера, Европа превращается в центр мира, а крохотные Африка и Южная Америка оказываются где-то сбоку. Ведь развернуть поверхность шара на плоскости не легче, чем переступить через край плоской Земли. Расстояние. Место. Возможность найти обратный путь домой из любой точки зависит от того, где находится все остальное. Мы здесь – а вон там все остальное. Человеческое тело подобно компасу: голова – это север, ноги – юг, правая рука – восток, левая рука – запад. Верх – это север. Верх листа. Верх более важен, чем низ. Всегда глядеть вверх – туда, где за покровом звездного неба скрывается Вечность. Вот там и есть твое место. Вот на что это похоже. Неважно, что ты не узнаешь ничего вокруг. Верь мне. Обходя вокруг садового сарая, Эльдон случайно наткнулся на новую горничную – она сидела на каменном порожке, прислонившись к двери спиной. – Привет, Энни, – улыбнулся он, радуясь, что она совсем не похожа на фотографию, только что сделанную Изабель. – Чем занимаешься? – Сегодня у меня свободный вечер, – ответила она, смутившись. – И?.. Ей не хотелось признаваться ему, что она уже давным-давно сидит здесь, на ступеньках. – Я не знаю, что с ним делать, – ответила она. – До этого у меня никогда не было выходных. Острая жалость пронизала Эльдона физической болью, будь сейчас перед ним ее обидчик, он бы бросился на него с кулаками. – Ну, – сказал он, – если бы твоя семья жила где-нибудь неподалеку, ты могла бы навестить их. – У меня нет семьи, сэр. – Тогда ты могла бы съездить в город. – Мне нечего там покупать, – ответила Энни. Нечего и не на что. Ей не хотелось, чтобы мистер Дашелл об этом догадался. Миссис Гилби умерла, задолжав ей плату за три месяца, и стряпчий, занимавшийся делами наследства, не поверил ей, считая, что она просто пытается выманить у него лишние деньги. – Я как раз собирался прогуляться, чтобы проветрить голову, – сказал Эльдон. – Если хочешь, пройдемся вместе – я покажу тебе нашу местность. Энни не сумела найти убедительной причины для отказа. Она была уверена, что ей не подобает принимать это приглашение, но ведь здесь совсем другие правила, и, сидя на этих ступеньках, она уже устала ломать голову над тем, чем ей занять сегодняшний вечер. Пока что она не нашла ничего лучшего, кроме как в очередной раз обойти дом или сад. – Буду рада пройтись вместе с вами, сэр, – наконец ответила она. Некоторое время они шли молча, испытывая некоторую неловкость. Время от времени с непринужденностью знатока Эльдон указывал ей на какую-нибудь полевую птицу или ягоды в кустарнике. Яркий свет солнца окутывал пейзаж мягкой дымкой. Энни впервые увидела такие просторы: далеко в зеленых полях виднелись небольшие рощицы, стада овец, маленькие домики арендаторов. Восторг поднял ее к небу, словно крылья маленькую птичку, и понес над зелеными просторами. Солнце ласковым теплом гладило ей спину, указывало путь. – Энни? Задержав от испуга дыхание, она поняла, что мистер Дашелл только что обратился к ней, а она прослушала его слова, забыв обо всем на свете. – Простите, сэр, что вы сказали? Я не расслышала. – Только что, – повторил Эльдон, – там, у дома, ты сказала мне, что у тебя нет семьи. – Они были ирландцы, сэр, и все погибли во время голода. – Как же тебе удалось избежать этой участи? Энни остановилась. Дорога убегала вперед, скрываясь за поворотом направо. Земля была плотно утрамбована колесами повозок. – У меня было два брата, – ответила она. В ее снах братья возникали чаще, чем родители. Отец, мать представлялись ей неопределенно, словно какие-то духи, но братьев – Коннора и Майкла – она видела ясно. Тогда она была совсем маленькой, слишком маленькой для того, чтобы самостоятельно передвигаться; плотно завернутая в одеяло, она лежала на краю дороги. В летнем небе не было видно птиц, не было слышно их пения. До нее доносился только ритмический стук железа о камень, камня о камень. Не менее регулярно повторялся другой звук. Это кашлял один из ее братьев. – У меня было два брата, сэр, – повторила она. Они с Эльдоном остановились. Ее слова прозвучали так же отчетливо, как звук удара кирки о каменистый грунт. – Их звали Коннор и Майкл, они работали на дороге вместе с родителями. Хотя она сказала правду, но в ее снах они никогда не работали, они всегда были рядом с ней. Они пахли травой. Один из них кашлял. Иногда они опускались рядом с ней на колени и пели колыбельные песни в такт звукам дорожных работ. Они пахли землей. Иногда они дотрагивались теплыми ладонями до ее спеленутого маленького тела. Они возвышались над ней, словно горы, и она чувствовала себя в безопасности под их защитой. – На какой дороге? – спросил Эльдон. Энни знала о себе, о своем происхождении очень мало, только то, что когда-то рассказывала ей миссис Куллен. Родилась она в 1845 году в графстве Клэр. Летом следующего года на картофель напала парша,[1] по всей Ирландии он почернел и сгнил прямо на полях, причем зловоние стояло еще много месяцев и разносилось ветром по округе. Осенью этого же года британское правительство приступило к осуществлению планов помощи голодающим, которых решено было занять на общественных работах. Так ее родители и братья отправились строить дорогу, и в январе отец там умер. Братья подхватили лихорадку, и ее мать просила Кулленов забрать с собой в Англию всех ее детей, но те не смогли взять мальчиков, так как они были больны и передвигались с трудом. Ее мать отдала Кулленам все ценное, что имела, в уплату за ее содержание – серебряный, доставшийся от бабушки медальон, обручальное кольцо. «Я вынуждена была их продать, – не раз говорила миссис Куллен Энни, – чтобы все мы смогли выжить». Энни была далека от того, чтобы осуждать ее за это. Но всякий раз, когда разговор заходил о кольце и медальоне, она чувствовала в словах миссис Куллен какую-то материальную тяжесть, некий вес, будто эти слова можно было подержать в руках вместо предметов. – Общественные работы, – объяснила Энни. – Схемы помощи голодающим. Сначала чинили старые дороги и строили новые, которые действительно были нужны. Но людей было слишком много, и для них придумали работу, в которой не было никакой нужды. Моим родителям пришлось строить дорогу, которая не вела никуда, ничего не соединяла. Она даже близко не подходила ни к одной деревне. Энни взглянула на дорогу, на которой они стояли: плавно поворачивая направо, эта дорога так бодро убегала вперед, словно ей передалась энергия путников, двигающихся по ней в неутомимом стремлении к своей цели. – Мой отец умер на дорожных работах. Меня отправили в Англию с семьей, которая решила искать спасения там. Мои братья заболели лихорадкой и, я думаю, умерли вскоре после моего отъезда. Из Англии эта семья послала моей матушке известие о своем благополучном прибытии, но ее уже не было. – Не было? – Она уже умерла, сэр. Господь прибрал и ее. Для Энни ее мать была не более чем героиней рассказа. Далеким, неуловимым чувством, которое улетучивалось, как только она просыпалась. От того времени в ее памяти не осталось вообще ничего реального – только рассказы и сон, в котором ее братья призраками склонились над ней. – Мне часто снится эта дорога, – сказала она. – Пыльная, разбитая колесами и лопатами. Я никогда не вижу во сне родителей, не знаю, как они должны выглядеть. Но я вижу ту дорогу – она совсем не похожа на эту. Она вообще не похожа ни на что в этом мире. Они пошли дальше. Чувствуя, что все, какие были, слова вылетели из ее уст с легкостью мотыльков и, подхваченные ветром, унеслись прочь, Энни не могла больше говорить. Никогда и никому прежде она не рассказывала о своих снах. Все, что она сейчас рассказала, никогда к ней больше не вернется. Не будет принадлежать ей одной. Эльдон тоже не мог говорить. Рассказ Энни лег на него невыносимым бременем. Он понимал, что самые искренние слова сочувствия будут в этом случае недостаточны и неуместны. Все, что он мог сейчас сделать, – это просто молча идти с ней рядом. Отныне эта дорога навсегда сольется для него с той, другой, исчезающей в прошлом дорогой из ее снов. – Если бы мы были не те, кто мы есть, я бы пригласил тебя на ужин, – сказал Эльдон. Они приближались к дорожному трактиру. За ним виднелась небольшая деревня. Доносились голоса людей и ржание лошадей. Энни решила было, что разницу между ними он видит в ее ирландском и собственном английском происхождении. Она оглядела сидящих вокруг людей. Их было около дюжины за столами на открытой веранде трактира. Возчики. Батраки. Никого, похожего на джентльмена, как мистер Дашелл. Ни одной девушки, похожей на горничную, как она сама. Действительно, такие разные люди и не появляются вместе. Энни давно уже не приходилось бывать в трактире. Когда-то с одной из «Джейн» с Портмен-сквер от случая к случаю наведывалась в подобные заведения неподалеку. С одной из хороших «Джейн». Всех многочисленных кухарок, прошедших через кухню миссис Гилби, Энни делила на хороших и плохих «Джейн». Плохие задерживались там дольше. Та хорошая «Джейн» несколько раз водила Энни в трактир. Настоящее имя ее было Мэри-Энн. Однажды, выпив лишнего, она взобралась на стул у трактирной стойки и спела веселую песню про свои исподники. Все смеялись и хлопали в ладоши, и каждой из них поднесли стаканчик за счет заведения. Мэри-Энн задержалась у миссис Гилби ненадолго, и Энни скучала по ней больше, чем ожидала. Особенно ее очаровывала непредсказуемость Мэри-Энн: как это вдруг ей пришло в голову взобраться на стул среди шумной толпы подвыпивших посетителей трактира и исполнить непристойную песню? Мэри-Энн сумела настолько потрясти Энни, что та на какое-то время забылась, перестав следить за своими поступками строгим взором миссис Гилби и господа бога. – Если бы мы были не мы, сэр, – спросила Энни, – то кто тогда? Иногда ей приходила в голову мысль, что во многом ее судьба есть следствие чистой случайности. Если бы миссис Гилби не взяла ее ребенком из работного дома, если бы она не стала горничной, что могло ее ожидать? Фабрика? Угольные склады? Или, может быть, место прислуги в трактире? В таком случае разве рассмешила бы ее непристойная песенка пьяной женщины, разве сочла бы она ее достойной бесплатной выпивки? Эльдон взглянул на посетителей придорожной харчевни. Трудовой люд. В этот миг ему хотелось стать одним из них. Он не желал, чтобы Энни вдруг оказалась одного с ним круга, он желал сам быть ее ровней. – Ну, – сказал он, – мне пора. Пошли назад, возвращаться к работе. Тем же путем они направились обратно. Оба молчали, и вокруг них шелестело и жужжало лето. – Спасибо за компанию и приятную прогулку, – сказал Эльдон перед тем, как расстаться с ней. – Нет ничего лучше, чем прогулка в хорошей компании летним вечером. – Разве миссис Дашелл совсем не выходит с вами? – спросила Энни. – Изабель? Нет, она слишком занята своей фотографией и не любит, чтобы ее прерывали, разбивали ей день. Я привык гулять один. С юных лет. Для укрепления здоровья. В юности я мечтал стать путешественником. Он старался говорить непринужденно, делая это признание, которое считал глупым, тривиальным и абсурдным одновременно, но не выдержал и запнулся. – Что говорить! Подростком и юношей я был болезненным и нездоровым, мне порой трудно было даже поднять свой чемодан… О морских путешествиях, о походах в горы, об экспедициях в Арктику не могло быть и речи… Что бы там со мной стало? Когда-то он мечтал только об одном – отправиться туда, на самую Крышу Мира, постоять на верхушке шарика под белым арктическим небом. Забытая мечта юности скользнула в душе чистой и гладкой льдинкой. – Вот и вся история моей жизни, – заключил он. – Еще не вся, сэр, – отозвалась Энни. Эльдон подумал, что рассказал про себя слишком много, выдал слишком много правды незнакомому, по сути, человеку. Впрочем, она права. – Да, конечно, еще Изабель, – сказал он. Он посмотрел на свои руки, совсем непохожие на грубые, узловатые руки моряка или альпиниста. Его руки – чистые, тонкие и слабые руки книжника, книжного червя, человека, не знавшего физического труда. – Тебя никогда не удивляло, что у нас нет детей? «Молчи!» – приказал он себе, но было поздно, он уже проговорился. С чувством вины Энни припомнила свое тайное посещение дальней комнаты, заваленной колясками, колыбельками, детскими вещами, тишину и пыль. – У вас такой большой дом, – ответила она. – Да, дом достаточно велик, чтобы быть полным детей. Эльдон поднял взгляд на Энни. Твердость ее взгляда успокоила его – она словно положила холодную руку на его разгоряченный лоб. – Ты, наверное, уже знаешь – этот дом принадлежит Изабель. Это свадебный подарок ее отца, он был настоящий лорд. – Это очень хороший и красивый дом. – О да, дом у нас прекрасный! Он подумал о своей библиотеке, такой уютной, полной книг и старинных карт. Когда за окном стужа и в камине гудит пламя, лучшего места не найти. – Это я предложил Изабель заняться фотографией, – снова заговорил он. – Купил ей камеру. Она в душе художник – пыталась рисовать, но результаты были неважные. Я купил ей камеру после нашего третьего ребенка. – Третьего, сэр? – Да, нашего третьего ребенка. – Эльдон вытянул вперед руку с растопыренными пальцами, словно альпинист, хватающийся за выступ скалы. – Третьего мертвого ребенка. Мертворожденного. Как и остальные. Два мальчика и девочка. Первой была девочка. Я даже не держал их на руках. «Два мальчика, – подумала Энни. – Майкл и Коннор». «Всемилостивый господь позаботится об их душах», – хотела было сказать она ему и самой себе, но вдруг вспомнила, что мистер Дашелл видит мир не совсем так, как она. «Бога нет. Все это глупости», – так сказала кухарка. Энни посмотрела на руки Эльдона, его вытянутые пальцы – гладкие, белые руки джентльмена. А вот ее руки – с красными, толстыми пальцами, с потрескавшейся и грубой, словно древесная кора, кожей. Рабочие руки горничной, служанки. Что она может понимать в его потере? Его дети – не то же самое, что ее братья. Он и она живут в разных мирах. Энни и Тэсс лежат в постелях в своей спальне на чердаке. Дует сильный ветер, деревья в саду стонут и потрескивают, скребут тонкими ветвями по оконному стеклу, издавая звук, похожий на скрип метлы по каменному полу. Энни прислушивается к завываниям ветра. Как быстро она привыкла к этому новому жилью на чердаке, у самых верхушек деревьев! Она еще глубже забивается под одеяло и затылком чувствует под подушкой что-то твердое. Ее Библия. Она ощупывает ее, представляя себе, как слова выходят из книги и перетекают в ее тело. Интересно, что бы могла сказать миссис Гилби о нынешнем состоянии ее души? «Молись о своих грехах, Мэри». Этот безжалостный упрек, даже воображаемый, вызывает слезы на ее глазах. – Энни, – зовет ее Тэсс с другого конца комнаты, – ты еще не спишь? – Еще нет. – Энни быстро, виновато прячет руку под одеяло. Что такое с ней происходит, если она вдруг стала стыдиться господа? – Послушай, – говорит Тэсс, – что ты думаешь о Роберте и Бэтси? – А кто это? – Ну как же – лорд Роберт Монтегю, – объясняет Тэсс. – Тот, что женился на своей горничной Бэтси. Разве ты не слышала? – Нет. В Лондоне я жила совсем уединенно, – отвечает Энни и думает, что это напоминает выздоровление после тяжелой болезни. – Меня почти что не выпускали из дому. Ей показалось, что последнее прозвучало еще хуже. – Ах ты бедняжка, – фыркает Тэсс, у которой в голове не укладывается, что кто-то может вот так жить в заточении. Слова Тэсс пробуждают любопытство Энни. – Так что же Роберт и Бэтси? – спрашивает она нетерпеливо. – Ладно… – Тэсс изо всех сил потягивается в постели, выставив обе ноги из-под одеяла. Это ее: любимая игра: гадать, что и как могло бы быть. Для нее не было ничего более приятного, чем, лежа в теплой темноте, перебрасывать, словно разноцветные воздушные шарики, свои вопросы на другую сторону комнаты. – Он увидел ее, когда она скребла лестничные ступени, и был так очарован ее красотой, что сразу решил на ней жениться. У нее уже был любимый, но, даже и не вспомнив о нем, она вышла за лорда Роберта. Интересно, а ты бы смогла, как она? Ты бы могла бросить своего милого ради лорда Роберта? Эту игру Энни уже знает. По сути дела, Тэсс спрашивает себя саму. Энни нужна ей только для того, чтобы продумать свою ситуацию вслух. Но ей нравится участвовать в этой игре. Энни, которая раньше и помыслить не могла о чем-то подобном, пытается представить двух мужчин – своего возлюбленного и влюбленного лорда. – Я не знаю, – наконец отвечает она. Мысль, что она могла бы привлечь к себе внимание, вызывает у нее неловкость. Иметь возлюбленного означает чувствовать примерно то же, что она испытывала под взглядом леди Изабель, когда та делала ее фотографию. Это должно быть как пристальное, близкое изучение – она совсем не была уверена, что ей этого хочется. В доме миссис Гилби она часто ощущала себя невидимкой, и это, думает она, порой гораздо лучше. – А я бы бросила, – вздыхает Тэсс, так и не дождавшись от Энни вразумительного ответа. – Я бы избавилась от своего милого в одночасье. Она произносит это с полной убежденностью, и Энни остается поверить, что так оно и будет, что лорд Монтегю сейчас шагнет к ним из темноты, подхватит Тэсс на руки и унесет подальше от ее прачечной и поместья Дашеллов. Унесет прочь из этой ночи, из их общей комнаты, от скрипа деревьев за окном. – Тэсс, – шепчет Энни, – а чем Дашеллы занимаются? Чем они зарабатывают на жизнь? – Да они оба сумасшедшие, ты что, еще не поняла? – усмехается Тэсс. – Леди наряжает нас в простыни и заставляет позировать для нее в этом полном сквозняков стеклянном курятнике. А хозяин помешался на своих старых бумагах. – Мистер Дашелл, – медленно выговаривает Энни. – Ведь он не интересуется прислугой, не так ли? Она вспоминает о своей недавней прогулке с Эльдоном, такой неподобающей и одновременно такой приятной. Тэсс некоторое время молчит. – Ты это о чем? – отвечает она наконец. – Не пытался ли он поцеловать меня? Ты это имела в виду? – Именно. – Они оба сумасшедшие, – повторяет Тэсс. – Но безвредные. Впрочем, я сама здесь только недавно. Только на неделю больше, чем ты. Тэсс замолкает, и Энни кажется, что она слышит, как в темноте медленно вращаются ее мысли. – Они не будут нам сильно досаждать, – наконец произносит Тэсс. – Леди не собирается нас на чем-либо подлавливать, а хозяин не пристает к служанкам. Не то что на моем прежнем месте. – Тэсс ворочается в кровати, пружины скрипят. – Тебе рассказать? – спрашивает она. – Нет, – быстро отвечает Энни. – Хорошо, – ответила Тэсс. – Ты скоро сама все узнаешь. – Это почему? – Думаешь, тобой здесь никто не интересуется? – Я просто… Как объяснить Тэсс, что, слушая ее рассказ, она вынуждена будет судить ее, а Энни хотела бы избежать этого. – Мне просто неинтересно, – говорит Энни и снова начинает прислушиваться к завыванию ветра и скрипу ветвей за окном. Вскоре с другого конца комнаты доносится глухой храп Тэсс. Лежа в темноте, Энни не спит, боится заснуть. Боится снова увидеть свой сон. Она еще наполовину бодрствует, а мелькание лопат, гул ударяющегося о твердый грунт железа уже заполняют ее мозг. Тэсс спит крепко, как уставшая ломовая лошадь, и даже не шевелится, когда Энни тихонько выходит из комнаты. Ступени лестницы лишь тихонько поскрипывают под легкими шагами Энни. Она спускается в передний холл, сжимая в руке свечу, пламя которой трепещет на сквозняке. Библиотека мистера Дашелла оказывается точно такой, какой она запомнилась ей в первый день. Энни плотно прикрывает за собой дверь и в неверном свете свечи принимается читать названия на корешках. «Картография». «Геология». Энни останавливает свой выбор на книге Ричарда Хаклита «Путешествия, морская торговля и открытия в Новом Свете», снимает ее с полки и, прижимая к груди, возвращается к себе в спальню. Сидя в постели и читая о морских путешествиях, полных опасностей, она мало-помалу забывает ту страшную дорогу. Слова в книге теплые и согревающие, как толстое ватное одеяло в холодную ночь, – в них можно так же завернуться и сидеть, как в теплом коконе. Шум лопат постепенно сменяется сладким журчанием слов, быстрым ручейком стекавших со страниц в пока еще ничем не занятый, пустующий покой ее сердца. Следующим утром за завтраком, когда Тэсс и Энни торопливо поедают свою кашу, запивая ее сладким чаем, кухарка неожиданно вваливается в кухонную дверь, держа в каждой руке чайник с кипятком. – Этого хватит? – спрашивает она с порога. Тэсс вскидывает на нее глаза, затем опускает их. – А в чем дело? – недоверчиво хмыкает Тэсс. – Это моя работа. – Да, но благодаря мне одной заботой у тебя было меньше. Ты ведь этого хочешь? – Тэсс бросает взгляд на Энни. – Разве я не права? Энни не понимает, что происходит в этом доме. Почему кухарка с ведрами кипятка в руках статуей замерла на пороге, почему ей вдруг понадобилось одобрение Тэсс? «Действительно, сумасшедшие», – думает она. Все как один, все и каждый, до последнего. – Энни! Энни останавливается на дорожке, ведущей к стеклянному курятнику, и ждет, пока Тэсс ее нагонит. – Куда это ты? Согнувшись пополам, Тэсс тяжело переводит дыхание. Лицо у нее красное после утра, проведенного в прачечной. – Миссис Дашелл приказала, чтобы сегодня я для нее позировала. – Но ты еще не собрала постельное белье, – выпрямляется Тэсс. – Я знаю. – Но я должна постирать простыни сегодня. Сейчас. – Я соберу белье позже, когда освобожусь. – Энни смотрит в сторону курятника. Нехорошо заставлять Изабель ждать. – Оставь их на следующий раз. – Это невозможно, – отвечает Тэсс. Тэсс работает по строгому графику. По понедельникам, вторникам и средам она стирает и полощет белье. По четвергам и пятницам катает его, Крахмалит и гладит. По понедельникам она стирает полотно; муслин, крашеный ситец и шерсть – по вторникам; простыни и скатерти – по средам. Сегодня как раз среда. Если Тэсс не постирает что-нибудь в соответствующий день, сорвется ее недельный график, и это обязательно отзовется на всем хозяйстве усадьбы. – Значит, мне нужно это сделать самой, – говорит она, ожидая, что Энни передумает. Энни молчит. – Ну ладно, – произносит Тэсс. – Я сделаю это сама, но это меня мало радует. Она поворачивается и направляется к дому. Энни смотрит ей вслед, от души сожалея, что так случилось. У Тэсс достаточно своей работы для того, чтобы взваливать на нее чужую. До сих пор они хорошо уживались вместе. Энни так нравится болтать с ней, лежа в темноте спальни. Энни рассказывала Тэсс о низости миссис Гилби, Тэсс – о том, как голодала ее семья на севере Англии. Энни идет дальше. Необходимо поговорить с миссис Дашелл о том, как ей дальше совмещать свои обязанности горничной с ролью модели для фотографий. Энни здесь всего несколько недель, и она не может допустить, чтобы Тэсс выполняла за нее ее работу. Это несправедливо. Войдя в курятник, Энни поняла, что сейчас не время для разговора, Изабель, всклокоченная и раздерганная, мечется взад и вперед. – Где ты пропадала? – раздраженно бросает она, когда Энни вбегает в студию. – Я посылала за тобой час назад. Свет уходит. Пошли. – Она сует камеру в руки Энни. – Бери это и иди за мной! Она складывает раздвижные ноги камеры и распахивает перед Энни стеклянную дверь студии, жмурясь от яркого солнечного света. С камерой в руках Энни бежит вслед за широко шагающей Изабель, стараясь не отставать. – Простите, мэм, а куда мы идем? – Топить тебя, – ответила Изабель. Слова ее звучат всерьез, и Энни приходится убеждать себя, что это все-таки шутка. Горничных не убивают, даже случайно, так как они нужны в хозяйстве. И, однако, ей ведь до сих пор не пришло в голову осведомиться, что сталось с их предыдущей горничной, место которой она сейчас занимает! Они пересекли сад и, пройдя через луг, стали спускаться по поросшему лесом склону. У его подножия тек маленький ручеек, матово мерцая в солнечном свете. – Ну вот, – говорит Изабель. – Это нам подойдет. Она берет камеру у Энни и осторожно кладет ее на траву у берега. – Самое подходящее место, чтобы утопить тебя. Изабель улыбается, увидев выражение лица Энни. – О, да ты перепугалась! Ты что, подумала, я это серьезно? – Нет, мэм, – говорит Энни, чувствуя, что краснеет. – Ты говоришь неправду, – отвечает Изабель. Энни чувствует себя глупо. – Я, конечно, поняла, что вы не собираетесь, – защищается Энни. – Но я знаю, что вы могли бы. – Хорошая девчонка! – хохочет Изабель. – Теперь иди сядь там, на валуне, и прими опечаленный вид. Энни покорно усаживается на большой, наполовину вросший в землю камень у края воды и, скосив глаза, наблюдает, как Изабель устанавливает камеру. – Сегодня у нас будет обработка в полевых условиях, – сказала Изабель, пристегивая черный капюшон к задней части камеры. – Это не всегда срабатывает, но ничего. Она копается внутри деревянной коробки, доставая оттуда разные принадлежности и раскладывая их рядом с собой. При этом она что-то бормочет про себя, словно забыв о присутствии Энни. – Мэм, – окликает Энни через некоторое время, – все в порядке? – Нет, – весело отвечает Изабель, подняв на нее глаза. – Все ни к черту не годится. Еще секунда, и я закончу! Она поглубже втыкает ножки камеры в дерн, пробует, устойчиво ли она стоит. – Хорошо, – говорит она словно про себя и, осторожно переступив через разложенные на траве предметы, подходит к Энни. – Расстегни воротник, – приказывает Изабель. Энни неуверенно расстегивает несколько верхних пуговиц, но Изабель нетерпеливо тянется к ней и расстегивает еще несколько. Она обдергивает платье Энни назад так, чтобы обнажилась шея. – Мне нужна эта линия, – говорит Изабель, дотронувшись до ее ключицы. Прикосновение Изабель настолько бесцеремонно, что Энни невольно вздрагивает. До нее давно никто не дотрагивался, и это движение пугает ее до глубины души. Впрочем, Изабель не обращает никакого внимания на ее реакцию. – Этот камень не подходит – слишком высоко, – раздраженно бросает Изабель. – Тебе надо сесть пониже. Оглядевшись и не найдя ничего подходящего, Изабель ступает на сырую глину у самого берега и принимается перекладывать булыжники. Энни садится на получившуюся кучку. Теперь она совсем близко к воде, которая струей разбивается о камни под ее ногами и обтекает ее с обеих сторон. – Теперь волосы, – говорит Изабель, и Энни начинает вытаскивать шпильки, державшие тугой узел ее волос. Она встряхивает головой, словно собака, отряхивающаяся после купания: по прошлому разу она помнила, что ее волосы должны быть в полном беспорядке – именно так хочет леди. Она еще раз встряхивает головой, и Изабель рассеянно дотрагивается до ее волос, пропустив пряди между пальцами. – Хорошо, – говорит Изабель. – Кто я? – интересуется Энни. Изабель присаживается рядом с ней. – Офелия, – поясняет она. – Ты знаешь эту историю? Энни отрицательно качает головой. – Ты – Офелия, – говорит Изабель мягко. – Ты любишь Гамлета, но он не отвечает тебе взаимностью. Твои отец и брат оказались плохими советчиками в этом деле. Гамлет озабочен только своими собственными демонами. Он даже не замечает тебя, может быть, даже совсем не догадывается, что ты его любишь. Летнее солнце согревает обнаженную шею Энни. Голос Изабель шелестит рядом с ней, как ночной ветер в ветвях деревьев за окном ее спальни на чердаке. Энни опускает руку в ручей, ощущая, как вода струится вокруг ее пальцев. Она уже знает, чем закончилась эта история. – Я утопилась, – говорит она. – Именно – ты утопилась. – Мэм, я должна всегда изображать такие грустные истории? – спрашивает Энни, вспоминая Джиневру, которая лежала на каменном полу, хватая Артура за ноги. После этой сцены ее весь вечер трясло так, словно она пережила сильнейший испуг. Изабель внимательно смотрит на Энни. Да, девчонка неглупа, она гораздо наблюдательнее, чем можно было подумать. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, – произносит Изабель. – Все это, конечно, трагедии, но дело не в этом. Суть в том, что это классические сюжеты, известные всем. Мне нужно, чтобы публика понимала основу моего замысла. Говоря это, она осознает, что все меньше верит собственным словам, и, когда заканчивает, уже не верит им вовсе. – Но то, что эти женщины – трагические персонажи, – продолжает Изабель, – совсем не значит, что они слабые люди. – Разве сильный человек будет топиться? – возражает Энни. – Топиться при малейшем намеке на трудность? – Это отнюдь не намек на трудность, – объясняет Изабель. – Это абсолютно безнадежная, безответная любовь. Изабель понимает, что и эти ее слова неубедительны. Она вспоминает свои прежние работы – Джиневру, Беатриче. Что привлекало ее в этих сюжетах? Может быть, то, что сама она видела их примерно так, как их преподносили художники-мужчины вроде Роберта Хилла? Но, будучи женщиной, не должна ли она скорее протестовать против такой интерпретации, а не безропотно соглашаться с ней? – Офелия… – произносит Энни. – Офелия… – откликается Изабель, поднимаясь на ноги. Пожалуй, это верная мысль – ее Офелия не станет топиться! Ее Офелия должна забыть Гамлета, ее перестанет волновать, откликнется он на ее любовь или нет. С какой стати ей вообще топиться? Почему она просто не может выбрать кого-нибудь другого, более подходящего? Струйки солнечного света льются с ветвей над их головами, сливаются с водой ручья. Блики ложатся на шею Энни, словно отпечаток живого слова. Тонкая линия ключицы уходит в сторону, словно хрупкое и жесткое крыло маленькой птицы. – Так что же мне делать, мэм? – спрашивает Энни. – Офелия, – говорит Изабель, – может быть, ты вовсе не собираешься топиться? – А как же отвергнутая любовь, мэм? – Хорошо, пусть в данный момент ты как раз размышляешь, стоит ли топиться из-за Гамлета. Подумай об этом, – распоряжается Изабель, прячась за камерой, чтобы внимательней оценить свою модель и композицию в целом. – Кроме того, в этом ручье утопиться нельзя, он слишком мелкий. Он будет просто символизировать возможность подобного конца. Изабель срывает в зарослях на берегу цветок дикой орхидеи и прицепляет его к воротнику Энни. Цветок свисает к обнаженной шее Энни, касается лепестками ее кожи. Сорванный цветок будет символизировать поражение. – Опусти руку обратно в воду, – приказывает Изабель. Энни опускает руку в ручей, перебирает пальцами, словно играя на фортепьяно. Ей понравилось решение Изабель оставить Офелию в живых. Она уверена, что Офелия вряд ли бы захотела топиться в такой прекрасный летний день. Неважно, как сильно она любила Гамлета. Кроме того, почему у нее не может быть и других чувств и мыслей, которые совсем не имеют к нему отношения? Энни наклоняет голову в сторону Изабель. «Я жива, – говорит она себе, ощущая биение воды о свою руку. – Я жива, и я – это все». – Отлично! – произносит Изабель из-за камеры. – Замри и не двигайся… Эльдон теперь все время думал об Энни Фелан; история, которую она рассказала ему во время прогулки, не шла у него из головы. С каждым днем эта история представлялась ему все яснее, он прекрасно помнил, как стояло солнце над полями и как падали тени, какие звуки доносились из зарослей терновника, пока они вместе шли по дороге. Когда она начала рассказывать ему о своей семье, о братьях, весь внешний мир исчез для него. Остался только ее голос и дорога, о которой она рассказывала, – дорога голодной смерти. Эльдону доводилось слышать много разных историй о бедствиях ирландцев во время голода. Эти события казались совсем недавними, потому что в Англии до сих пор оставалось еще много ирландцев, покинувших родину в то время. Многие из них были до сих пор больны голодной болезнью. Эльдон помнил, как однажды лет двадцать назад вместе со своим отцом на окраине Лондона он видел целые семьи просящих подаяние людей, слишком слабых для того, чтобы самостоятельно двигаться или говорить. Одни сидели кучками на земле, другие стояли, прислонившись к кирпичным стенам, без всякого выражения глядя куда-то в пространство потемневшими глазами. Он помнил голодающую женщину, ходившую по улицам с корзинкой и собиравшую собачий помет, который покупали кожевники. «Вот бедняга!» – сказал тогда его отец. Должно быть, это была единственная работа, которую она смогла найти. Этим летом Эльдону довелось вспомнить о той давней ирландской катастрофе – в Англии разразилась эпидемия коровьей чумы. Зараза распространялась быстро, почти мгновенно, уничтожая целиком целые стада молочного скота. Возле каждой фермы были вырыты теперь огромные ямы, куда стаскивали туши павших животных – точно такие же общие могилы рыли двадцать лет назад в Ирландии, но только для людей. Тогда возле такой ямы часто стоял дежурный гроб с раздвижным дном: после отпевания дно вытаскивали, тело падало в яму, а гроб ждал следующего покойника. Голод. Картофельная парша. Парша – какое неуместное слово для всего, что тогда произошло! Кощунственное, словно пощечина, словно презрительная усмешка благополучного негодяя. Он не знал, какое слово было бы тут уместно, но только оно должно было пахнуть могилой, черной кровью, по капле уходящей в землю. Эльдон и раньше помногу размышлял об ирландском голоде, о его колоссальной несправедливости. О том, что в этой катастрофе обвиняли самих ирландцев. Но никогда он не представлял себе этого бедствия столь очевидно и живо, как после рассказа Энни о дороге голодной смерти. Его мысль привычно работала в категориях картографических линий, предназначенных для того, чтобы соединять, подобно мостам, разные города, континенты и миры. Словно трансокеанские кабели, эти линии указывали возможные пути людям, верящим в нечто, существующее за пределами известных границ. А теперь Энни как бы прочертила в его сознании линию, тянущуюся из ниоткуда в никуда. Ее родители, Феланы, растратили последние жизненные силы, строя дорогу, по которой никто никогда не пройдет. Минует сотня лет, и эта дорога станет невидимой, станет просто едва заметной линией, где трава растет чуть ниже, чем вокруг. Безусловно, работа на такой дороге попросту равнозначна более быстрому, чем в других условиях, концу. Эта дорога воплощает собой безысходность. Эльдон остановился перед своим широким дубовым столом, не видя карты, которая сейчас на нем лежала. Перед его взором снова и снова вставала дорога голодной смерти, он чувствовал, как тяжелы были лопаты в руках людей, каждой клеточкой ощущавших бессмысленность всего этого предприятия. Бессмысленность работы, металлическим привкусом присохшую к языку. Эта линия, протянувшаяся в его мозгу из бесконечности в бесконечность, намного ярче, чем осторожные, продуманные контурные линии на его картах. Это как след от резкого и сильного взмаха карандаша, оставленный на абсолютно чистом, белом листе. Пожалуй, древние картографы поступали правильно, отмечая на карте как то, что им было известно достоверно, так и то, что только хотели бы считать реальностью. Чудовищ в океанах, несуществующие острова, населенные псоглавцами, ветры в виде ангелов с человеческими лицами. Воображаемое в чем-то сильнее реальности, ведь это часть тебя самого. Ты сам. Теперь Эльдон уже знал наверняка, что не будет делать геологической карты мира. Он хочет вернуться к древним картам, включить в свою карту плоды воображения ранних картографов. Горные цепи, напоминающие кусочки веревок. Направление на восток, отмеченное изображением Святого Креста. Объединить древние и современные методы картографии. В древних картографических схемах с их иными мерами длины, чем нынешние выверенные морские и сухопутные мили, и другими системами координат, непохожими на нынешние регулярные широты и долготы, было что-то более душевное и человечное. Однажды он видел карту Великих американских озер, начерченную французскими монахами-иезуитами в 1671 году. За единицу длины они использовали один гребок каноэ, и их карта оставалась непревзойденной по точности на протяжении почти ста пятидесяти лет. Вот как ощущается расстояние – количеством ритмических движений весла, загребающего воду. Мили, ставшие бесчисленными движениями плеча, болью в натертых веслом руках. Эльдон подумал, что надо бы съездить в Лондон. Встретиться с Дунстаном, разъяснить ему свои идеи. Эльдон не сомневался, что сможет убедить его в том, что самая приблизительная карта может оказаться вместе с тем и самой точной. Он приведет нужные примеры, включая самого себя. Первый пример – это карта мира Петра Апиана, созданная в 1530 году, карта, уникальная тем, что Земля на ней имела форму сердца. Эта карта объединяла наземный и подземный мир в одно. Разве, стоя перед такой картой, можно было усомниться, что живешь именно в таком мире? Увидав эту карту впервые, Эльдон был потрясен так, что сердце замерло у него в груди – насколько хрупким и одновременно бесконечным представал на ней мир с его эллипсами океанов. Энни продолжала потихоньку брать книги из библиотеки Эльдона. Ночами она со свечой в руке незаметно пробиралась туда по коридору и всегда возвращала на место прочитанную книгу прежде, чем взять следующую. Ей очень не хотелось быть пойманной, поэтому она никогда не оставляла книги в спальне из страха, что Тэсс случайно обнаружит ее и ей придется давать объяснения. В этом случае ей неизбежно придется лгать, а этого ей тоже совсем не хотелось. Поэтому она прятала книги в комнате с детскими вещами, куда – не сомневалась в этом – никто никогда не зайдет. Там она читала, скрючившись на полу между двумя детскими колясками, и, когда заканчивала чтение, прятала книгу под матрасом в одной из них. Иногда, если у нее вдруг образовывался перерыв между делами, она забегала туда и днем, но главным образом ей приходилось читать ночью. Это было лучше, чем засыпать и каждый раз видеть страшный сон, оставляющий после пробуждения пустое и болезненное чувство. Энни не пыталась каким-либо образом упорядочить свое чтение. Здешняя библиотека была настолько больше и разнообразнее дважды перечитанной ею небольшой библиотеки настоятеля их прихода на Портмен-сквер, что она просто не могла не воспользоваться этим преимуществом. Она сознательно старалась, чтобы ее чтение было как можно более разнообразным. Кое-что в этой библиотеке, однако, огорчало ее. Почти все эти книги говорили о дальних странствиях, описывали далекие земли. Это было не случайное собрание книг, а хорошо организованный запас сведений, необходимых исследователю для подготовки экспедиции. Она помнила, что рассказал ей мистер Дашелл о своем неосуществимом желании стать путешественником. Целая стена книг, словно замерших в готовности служить страсти, которой не суждено осуществиться, – от этого веяло печалью. Этой ночью, устроившись на своем обычном месте между колясками, Энни принялась за второй том объемистого четырехтомного толкового словаря Сэмюэля Джонсона – первый том она проглотила неожиданно быстро. Книга тяжелым камнем давила ей на колени, свеча у ее ног трещала, еле горела в пыльном воздухе комнаты. Но, отгоняя прочь тяжелые сны, чтение неожиданно облекло в словесную форму увиденное в ту пору, когда она младенцем лежала на краю дороги. То, чего из-за малолетства не сохранила ее зрительная память. Чему ей верить теперь? Энни открыла словарь на статье «Сердце». Эльдон и Роберт Хилл выпивали в лондонском клубе Роберта. Назавтра Эльдону предстояло идти к Дунстану, и сегодня весь день он сам не свой бегал по улицам города, репетируя про себя свою завтрашнюю речь. Сейчас, сидя за столиком напротив Роберта, Эльдон попытался испробовать на нем свои аргументы. – Чепуха, – ответил Роберт, прихлебнув бренди из стакана и вытягивая ноги в сторону камина, разожженного, потому что этот летний день был сумрачным и прохладным. – Но все так и есть, – возразил Эльдон. – Неужели ты не видишь? Все дело в Хрустальном дворце![2] Постройкой Хрустального дворца Англия того времени продемонстрировала всему миру свою индустриальную мощь и превосходство, так как в то время сооружение подобного здания было не под силу ни одному другому государству. Хрустальный дворец произвел большое впечатление на современников, в том числе на Н.Г. Чернышевского. По сути дела, это была первая в мировой истории постройка, которая еще задолго до Эйфелевой башни открыла новую, «индустриальную» эру в архитектуре. – Чепуха, – повторил Хилл. – Хрустальный дворец! О, то был настоящий триумф! – Хорошо, – сказал Эльдон, несколько уязвленный несговорчивостью своего друга. – Но я не вижу причины, почему одна и та же вещь не может быть одновременно и триумфом, и бедствием. Эльдон был убежден, что именно Большая выставка, впервые состоявшаяся в Гайд-парке в 1851 году и с тех пор ежегодно повторявшаяся в Хрустальном дворце в южной части Лондона, виновна в том, что Дунстан захотел изготовить тематическую карту мира. – Товары всего мира стали доступны обывателю и посредственности, – заявил Эльдон. – Кто, раз увидев тончайший китайский шелк, не захочет приобрести его для себя? – Это всего лишь рынок, – ответил Роберт. – Но только в больших, чем обычно, масштабах. – О нет, здесь другое, – упорствовал Эльдон. – Средний англичанин раньше никогда не видел большинства этих товаров и понятия не имел о местах, откуда их привезли. Он вспомнил изящные очертания этого здания из стекла и стали, комнаты, полные драгоценных украшений, тканей и роскошной мебели. Турецкие ковры, вазы из нефрита, австрийские кровати из темно-полосатого палисандра. – Выставка показала, что мир стал меньше, – сказал Эльдон. – Она дала им почувствовать его своей собственностью. Если это и так, то Роберт Хилл не находит в этом абсолютно ничего предосудительного. Он пошевелил носками своих ботинок, посмотрел на них краем глаза. Элегантным движением поболтал бренди в своем стакане. В свое время он выставлял в Хрустальном дворце свои работы. Вспоминая, как удачно были развешаны и как хорошо смотрелись его картины в этих великолепных, насквозь пронизанных светом стеклянных комнатах, он испытал острый приступ удовольствия. – Могу понять тебя в том смысле, что чрезвычайно трудно делать работу, которая тебе не нравится. Это были все слова симпатии и сочувствия, которые у него нашлись для Эльдона. Готовясь к завтрашней встрече со своим издателем, его молодой друг был, конечно, сам не свой, но он-то, Роберт Хилл, сейчас чувствовал себя прекрасно и комфортно, смакуя бренди и свой успех в Хрустальном дворце. Конкретность удовольствия, которое он сейчас испытывал, не позволяла ему воспарить в те абстрактные сферы, где обитал Эльдон, – области слишком высокой морали и слишком возвышенных эмоций. Его молодой друг всегда словно в душевной горячке. Почему он не может просто жить и радоваться? Роберт печально вздохнул. Отвернувшись, Эльдон смотрел на огонь в камине – посещение этого клуба не принесло ему никакого облегчения. Лучше было бы походить в одиночестве по Чипсайду, продумывая новые аргументы за то, что сердцеобразная карта мира нужнее карты золотых копей. Он искоса взглянул на своего друга: его изысканная внешность, холеное лицо, добротная и модная обувь, отлично сшитый свободный летний костюм источали благополучие. «Настоящий денди», – осуждающе подумал Эльдон. Как-нибудь он поговорит об этом с Изабель. Или нет. Пламя в камине выстрелило вверх снопом искр, словно разразилось аплодисментами. Лучше он обсудит это с Энни Фелан. Эльдон и Роберт пришли в Королевскую академию, где готовилась его новая выставка. Роберт порхал по галерее, раздавая указания развешивавшим картины рабочим, которые, впрочем, и сами прекрасно знали свое дело. Эльдон стоял в отдалении, рассматривая те из картин, которые уже заняли предназначавшиеся им места. Сейчас, когда после долгого перерыва ему довелось увидеть искусство его соседа, он понял, насколько оно великолепно и вместе с тем опасно. Роберт Хилл всегда зависел от своей музы, которой неизменно оказывалась какая-нибудь молодая привлекательная женщина. Он находил ее, писал с нее картину, спал с ней и затем от нее избавлялся. Когда он хотел соблазнить какую-либо женщину, он приглашал ее позировать, рассчитывая, что внимание, которое он уделит ей в процессе работы, пробудит в ней взаимность. Три картины, которые Эльдон сейчас рассматривал, были вдохновлены последней из таких муз. На первой она была представлена Еленой Прекрасной – напряженное тело и соски просвечивают сквозь свободную кисею, ярко-рыжие волосы распущены по плечам. Взгляд, полный притворной скромности, устремлен на лежащее на столе яблоко, красное и полупрозрачное, словно светящееся страстью. На второй та же самая модель была изображена в виде Медузы – там она пристально смотрела прямо на зрителя, словно никак не могла поверить, что Роберт способен изобразить ее с клубком змей на голове, что, уже устав от ее внимания, он хочет придать ей чудовищный и отталкивающий вид. Эльдон невольно залюбовался, с каким мастерством и правдоподобием Роберт сумел передать змеиную плоть. Змеи были как живые, хотелось отойти от них подальше – не дай бог одна из них сделает внезапный выпад и нанесет смертоносный укус. К моменту создания третьей картины Роберт, без сомнения, окончательно устал от этой музы. Может быть, его уже вдохновляла какая-нибудь другая, новая. На сей раз картина изображала утопившуюся Офелию, бесцветным призраком лежащую на дне пруда. Сквозь слой воды просматривались черты ее блеклого, как зимняя луна, лица, плотно закрытые глаза; бледные распущенные волосы причудливо переплелись с водорослями. Яркие, живые краски цветов на берегу подчеркивали бесцветность ее поражения. Когда-то она была такой же, как они, яркой и нужной художнику. Теперь все прошло. Она мертва и больше не нужна. |
||
|