"На Лазурном берегу" - читать интересную книгу автора (Хегган Кристина)

ГЛАВА 32

После потрясающего успеха премьеры «Райской бухты» студия во всю мощь развернула рекламную кампанию «Сожалений» и в Голливуде, и в Нью-Йорке. За какие-то несколько дней относительно спокойная жизнь, которой Карен наслаждалась вот уже больше года, превратилась в стремительную круговерть: пресс-конференции, интервью, фотографии. Она относилась к этому с большим терпением и в интервью старалась как можно ближе придерживаться своей официальной биографии.

Репортеры разузнали-таки о коротком браке с Нейлом Хаммондом, но поскольку он прекратил сниматься, то интерес к этому факту в ее жизни скоро затих. Для публики она была Карен Ричардс – бывшая театральная актриса и разведенная супруга, которая вынуждена была пожертвовать на время своей артистической карьерой ради воспитания дочери. История была слишком банальной, чтобы привлечь особое внимание прессы, и через некоторое время ее перестали спрашивать о скучном и неинтересном прошлом и сосредоточились на славном настоящем.

Вопреки стремлению Карен к незаметной, скромной жизни популярность диктовала свои требования. Теперь она должна была причесываться у Бруно Десанжа на Мэдисон-авеню и посещать косметический салон Элизабет Арден. Если Карен не очень уставала, то позволяла Петри водить ее к Мортимеру, где, по словам подруги, обедали обеспеченные люди и восходящие звезды. В свободные дни – а такие случались очень редко – они баловали себя ранними ужинами с чаем в «Золотой комнате» Дворца Хелмсли. Но в основном Карен старалась побольше бывать с Элизабет, которая теперь любила ходить по магазинам, полностью игнорируя цены на этикетках.

В лимузине, который отвозил ее домой после долгого, утомительного дня, Карен откинулась на спинку кресла и взяла из стопки газет и журналов «Таймс». Она чувствовала себя вконец измотанной. Все утро съемки проходили в Сохо под холодным апрельским дождем, а потом они вернулись в студию и сняли еще две сцены в павильоне. «Одни сожаления» – триллер об украденной коллекции картин и о пропавшем муже снимался уже четвертую неделю и вполне укладывался в график. Карен рассеянно перелистывала журнал и вдруг увидела портрет Макса Прэгера. На мгновение она была поражена отсутствием у себя какой-либо реакции. А раньше всегда отшвыривала газету или журнал в сторону или выключала телевизор, чтобы не смотреть на его лицо. Но теперь, холодно изучив цветную фотографию, она обнаружила, что высокомерный миллионер как-то изменился. Может, кто-то другой этого бы и не заметил, но театр приучил Карен обращать внимание на малейшие детали.

Выражение глаз – вот что привлекло ее внимание. Взгляд Максимилиана был все таким же проницательным, и в нем чувствовалась все та же энергия и прежняя уверенность, но исчезло самодовольство. И в то же время появилась какая-то уязвимость, которой не было раньше.

Снимок был сделан вчера в аэропорту имени Кеннеди и сопровождался коротким текстом: «Максимилиан Прэгер вылетел в Москву, где он будет гостем мистера и миссис Борисовых и их малолетнего сына Никиты. В прошлом месяце мистер Прэгер спас мальчику жизнь, когда доставка редкой сыворотки из Соединенных Штатов в Советский Союз была задержана из-за бюрократической волокиты. Мистер Прэгер немедленно предоставил один из своих самолетов для перевозки драгоценного груза. По словам советского представителя, четырехлетний мальчик погиб бы без этой экстренной помощи».

Карен снова посмотрела на фотографию. Макс Прэгер – человек с противоречивым характером. Бессердечный и добрый, милосердный и безжалостный, хотя «безжалостный» – наверное, слишком сильно сказано. На самом деле она очень мало знала об этом человеке, чтобы судить так строго.

Карен пробежала глазами остальные страницы и не нашла ничего интересного. Затем, под влиянием какого-то непонятного чувства, снова вернулась к информации о Прэгере, чтобы проверить, нет ли там упоминания о жене или о Ники Уэлш, сопровождающих его в Москву. Ни о той, ни о другой ничего не говорилось. Карен пожала плечами и закрыла журнал. Люди типа Макса Прэгера не обременяют себя в поездках женами, а что до Ники Уэлш, то она, вероятно, уже пройденный этап в его жизни. Интересно, сколько может женщина терпеть мужчину с такими хамскими манерами?

Рок-музыка гремела на весь дом. Карен со стуком захлопнула входную дверь и остановилась в крытой галерее, с возмущением глядя на лестницу, пока шофер со студии относил наверх ее шикарные чемоданы от модного дизайнера Луи Вюитона. Она только что вернулась из трехдневной поездки в Лос-Анджелес и всю обратную дорогу предвкушала, как окажется в тишине и покое родного дома.

– Кончитта!

Домоправительница в фартуке, повязанном вокруг необъятной талии, показалась в конце холла.

– А-а, мисс Ричардс, – перекричала она грохот. – Добро пожаловать домой!

Карен швырнула сумочку на стул.

– Ради Бога, что здесь происходит?

Кончитта смиренно пожала плечами:

– Я говорила им, что это слишком громко. Но новый друг Элизабет твердит, что музыка – как хорошее вино – должна жить свободно. – Кончитта закатила глаза к потолку, показывая, что понять это невозможно.

Карен направилась к лестнице.

– Друг? Ты хочешь сказать, подружка?

Кончитта бросилась вслед за хозяйкой вверх по лестнице.

– Минуточку, мисс Ричардс. Что касается ее друга…

Карен нетерпеливо махнула рукой.

– Ладно, я сама разберусь с ее друзьями, Кончитта, – сказала она, взлетев на верхнюю площадку и без стука распахнув дверь в комнату дочери.

То, что она увидела, заставило ее замереть в недоумении. Элизабет лежала на кровати, правая лодыжка покоилась на левом колене, причем нога, обутая в переливающийся всеми цветами радуги носок, подергивалась в такт музыке. Сама же девочка была одета в кожаную мини-юбку отвратительного зеленого цвета, напоминающего плесень на дне грязной банки, и в ярко-розовый кружевной топ, открывающий плоский живот. Волосы завиты и начесаны до такой степени, что стояли дыбом, и все это великолепие удерживалось на голове заколками самых невероятных цветов.

Несмотря на шум, она, кажется, была полностью поглощена чтением учебника, чудом державшегося на ее острой коленке.

Боковым зрением Карен уловила какое-то движение в углу и обернулась. Перед зеркалом стояло нечто, смутно напоминавшее мальчика: в черных кожаных штанах, жилетке, облегавшей тощую голую грудь, и галстуке под цвет носков на ногах Элизабет. На поясе у него висели цепочки и пара наручников. Глаза закрывали крошечные круглые стекла, отчего казалось, что вместо глаз черные дыры. Волосы пугающего фиолетового оттенка торчали на макушке остроконечными пиками, а остальные свисали на плечи длинными черными прядями. Его узкое тело извивалось в чувственном и сложном танце, а руки дергали струны воображаемой гитары.

Все еще никем не обнаруженная, Карен сделала шаг в комнату и выключила стерео.

Мальчик застыл в полуобороте, сверкнув маленькими черными стеклами очков.

– Мать!

Элизабет спрыгнула с постели, и восемьдесят четыре фунта, одетые в кожу и кружево, бросились в объятия Карен, чуть не сбив ее с ног.

– Ты вернулась! Почему ты молчишь? – И, отстранившись, оглядела Карен обычным критическим взглядом. – На вид усталая, но как всегда очень красивая. – Элизабет повернулась к мальчику. – Правда, у меня мама красивая, Слик? – Не ожидая ответа, она пустилась в свои бесконечные расспросы: – Как было в Лос-Анджелесе? Как поживают дядя Джек и тетя Ширли? Тебе удалось увидеть близнецов?

– Элизабет, – перебила ее Карен, прежде чем та успела перевести дух. – Ради всех святых, во что это ты вырядилась?

– Тебе нравится? – Дочь изобразила пируэт. – Самая последняя мода. У меня еще и перчатки есть под цвет топика. Слик, ты видел мои перчатки?

Она бросилась было к шкафу, но Карен успела поймать ее за руку, на которой висел целый арсенал дешевых браслетов.

– Потом, – строго сказала Карен и уже более сдержанно добавила: – Прошу тебя, Элизабет. Сначала мне хотелось бы узнать, кто этот молодой человек и что он делает в твоей комнате.

– О-о, прости, пожалуйста. Настоящее имя Джонатан, но он предпочитает, чтобы его называли Слик. Мы сейчас готовимся к тестам по истории – слава Богу, последним перед каникулами.

– В таком шуме?

Элизабет с досадой посмотрела на Карен.

– Это не шум, мать, а фон. Терпеть не могу тишины.

Она терпеть не может тишины! Карен сняла с постели розовые тапочки и аккуратно поставила их на пол. Обернувшись на устремленные на нее маленькие черные дыры-очки, Карен сказала:

– Джонатан, не соблаговолишь ли ты сейчас же отправиться домой? Я хочу поговорить со своей дочерью.

Мальчик пожал узкими плечами:

– Понял. Вы не против, я позвоню, чтобы за мной прислали лимузин?

Он набрал номер и, поговорив с кем-то, кого назвал Кавендиш, положил трубку.

– Я позвоню тебе, – сказал он Элизабет, потом повернулся к ее маме. – Приятно было познакомиться, мисс Ричардс.

Карен, совершенно без сил, опустилась на постель рядом с дочерью, все еще глядя на дверь. Элизабет расхохоталась.

– В чем дело, мать? Слик тебя довел?

– Ты меня довела, барышня. Ну скажи, что это за обращение «мать»? Что случилось со старым, добрым «мама»?

Элизабет сморщила носик.

– «Мама» звучит очень по-детски. Я могу называть тебя Карен, если тебе так больше нравится. Эрин зовет свою мать Мелисса.

– Мелиссе двадцать два года, и она приходится Эрин мачехой, а выглядит она на двенадцать, – пояснила Карен – И называть ее мамой было бы просто неприлично.

– Но знаешь, Мелисса такая веселая! С ней так здорово! – Элизабет провела руками по бедрам, разглаживая короткую юбочку. – Они с мистером Кармишелем отправляются в плавание до Сент-Бартса. А вчера Мелисса взяла Эрин и меня по магазинам.

Карен оглядела дочь с ног до головы.

– Так, значит, это она помогла тебе выбрать такое обмундирование?

– Да! Потрясающе, правда? Она знает все классные старые бутики. Кстати, я задолжала ей немного денег. Вернее, довольно много. – Элизабет скорчила гримаску. – Ведь на мои карманные деньги не разгуляешься!

– И поэтому ты постоянно мне об этом напоминаешь.

– Но это же правда! Все жутко дорого.

– Особенно из натуральной кожи.

– Точно! А что может сделать девушка на те жалкие пять долларов, которые ты мне даешь на неделю?

– Для начала она могла бы выбрать для себя более дешевый гардероб.

– Ма…

Карен молча посмотрела на прическу, напоминающую осиное гнездо, и на совершенно дикое одеяние Элизабет. Что случилось с ее ребенком? Она медленно провела пальцем по атласной щеке дочери: слава Богу, никакой косметики! Ширли говорила ей, что немотивированное поведение некоторых детей в разведенных семьях часто вызывается недостатком внимания к ним. Но ведь с Элизабет совсем не тот случай! Карен с самого начала внимательно следила за тем, чтобы ее карьера никоим образом не была в ущерб их отношениям с дочерью. Если не считать этой неожиданной поездки в Лос-Анджелес, то все свое свободное время она проводила с Элизабет.

– Что случилось, ребенок? Что тебя беспокоит? – Она потянула за густую прядь волос, которая напоминала склеенную солому.

Детские невинные, но неумолимые карие глаза смотрели на нее в упор.

– Кроме жуткой нехватки, наличных, ничего!

Карен кивнула. Ее отроческие годы – не такое уж далекое прошлое, чтобы она не могла вспомнить, как важно ей было тогда иметь собственные деньги.

– Ладно, я прибавлю тебе карманных денег, но ты тоже должна согласиться на некоторые изменения.

– Какие именно?

Карен вздохнула и подняла с полу кружевной шарфик.

– Начнем с того, что ты должна содержать свою комнату в чистоте и не допускать сюда мальчиков.

– Так вот что тебя беспокоит? Слик? – Элизабет рассмеялась. – Слик не представляет никакой опасности. Он весь в своей музыке.

– Это меня как-то мало утешает.

– Мама, ведь он очень хороший друг!

– В таком случае сразу тебя поймет.

Элизабет недовольно пожала плечами.

– Это все?

– Нет. Если я увеличу сумму твоих карманных денег, то буду настаивать, чтобы ты жила по средствам, то есть не занимала.

Элизабет нахмурилась, но решила уточнить:

– А о какой сумме мы сейчас с тобой говорим?

– Десять долларов в неделю.

– Десять долларов? Всего десять долларов? – Элизабет прижала руки к груди, будто боясь, что у нее сейчас случится сердечный приступ.

– Но, мама, это же просто нищенские деньги! Что я куплю на десять долларов?

– Ровно вдвое больше, чем на пять.

Карен направилась к двери и вышла, прежде чем Элизабет успела ответить ей что-нибудь язвительное.

– Петри, я ничего не могу поделать, – призналась Карен своей верной подруге на следующее утро. – Элизабет внушает мне самые серьезные опасения. Ты не присматривалась к ней в последнее время?

Петри, которая только что возвратилась из сада, положила на высокий кухонный стол охапку благоухающих желтых роз и наполнила водой хрустальную вазу.

– Как же не присматриваться? Она сейчас носит такие яркие цвета, будто проверяя каждую клеточку твоей нервной системы на прочность. Но между нами говоря, Элизабет выглядит, как любой другой одиннадцатилетний подросток. И поверь мне, некоторые из них выглядят хуже.

– Не нравится мне все это. А что ты думаешь насчет… как его… Слика? Элизабет проводит с ним больше времени, чем со своей любимой Эрин Кармишель. А куда подевалась малышка Клэрис?

Петри подрезала розу и оглянулась на Карен.

– Слик кажется хуже, чем он есть на самом деле. Во всяком случае, тебе не о чем беспокоиться. Мы с Кончиттой присматриваем за ним. А Клэрис здесь, просто ты, может быть, в последнее время ее не узнаешь. Она приходила на прошлой неделе в платье а-ля Мадонна. Рядом с ней Элизабет выглядит как Мэри Поппинс.

Карен некоторое время хранила молчание. Метаморфоза с дочерью сначала происходила почти незаметно, но сейчас ее пристрастие ко всему причудливому, ни на что не похожему достигло такого предела, которого уже нельзя было не замечать. И дело даже не в одежде – ее-то как раз было проще всего проконтролировать. Карен пугало постепенное отчуждение дочери. Медленно и почти необратимо увеличивающаяся дистанция между ними.

– Петри!

– Да, дорогая?

– Что ты думаешь о частных школах-интернатах?

– Ты имеешь в виду школы далеко от дома?

– Ну, не очень далеко, например, в Коннектикуте. Джек говорил мне о школе, где учится дочь Стью Вагнера. У этого заведения отличная репутация, высокий уровень преподавания и дисциплина, в которой как раз нуждается сейчас Элизабет.

– Да, конечно, но… – Петри прошла в столовую и поставила розы на полированный стол красного дерева. – Не слишком ли это резко? – Она оглянулась на Карен, и взгляд ее был полон беспокойства. – Что, если эта идея не понравится девочке?

– Тогда я не знаю, что мне делать. – Карен беспомощно провела рукой по волосам. – Мне кажется, я просто не смогу с ней больше ладить. Все было прекрасно, пока ребенок маленький и беззащитный и нуждался во мне. Но сейчас…

– Моя дорогая, ты ведь все равно не в состоянии остановить процесс роста. Или умерить ее потребность быть непохожей на других и независимой.

– Но я просто не узнаю свою дочь, Петри! В прошлом году она хотела быть художником по рекламе. Теперь уже хочет быть актрисой.

Петри засмеялась:

– Знаю-знаю, но это все пройдет, Карен.

– И жуткий язык, на котором она теперь изъясняется… Кажется, я не понимаю и половины того, о чем говорит Элизабет. Ты знаешь, например, что у них в пятом классе «первая ступень» означает ходить с мальчиком за ручку, а «вторая ступень» – целоваться в губы?

– Нет, не знаю. А на какой ступени сейчас она сама?

– Ни на какой! Кроме Слика, она всех мальчиков считает противными.

Петри рассмеялась с видимым облегчением.

– Слава тебе Господи!

Наступила короткая пауза. Потом Карен еле слышно произнесла:

– Она знает про Нейла.

– Что знает?

– Она узнала о его связи с Тони больше года назад.

– И сказала тебе об этом только сейчас? Карен кивнула:

– Она молчала, потому что сначала не была уверена, а потом смущена и очень злилась на него.

– Боже мой!

– Теперь ты понимаешь, почему я хочу что-нибудь предпринять? Я ничего не имею против ее взросления, но не хочу, чтобы это происходило слишком быстро. Я хочу, чтобы она полностью насладилась своей юностью, чтобы росла среди девочек ее возраста.

– Ты имеешь в виду – только не с Эрин?

– У меня к Эрин нет никаких претензий, кроме того, что отец бессовестно балует ее из-за чувства вины перед ней, потому что не может быть все время рядом, да еще того, что у ее мачехи представление о материнском долге не идет дальше совместного катания на роликовых коньках в Центральном парке.

Петри вздохнула.

– Мне кажется, ты права. Но на твоем месте я не очень бы надеялась. Я уверена, что эта идея не понравится Элизабет.

В открытые окна большой, выдержанной в деревенском стиле кухни врывался приятный июльский ветерок, принося из сада пьянящий аромат гибридных роз. Карен отчищала наждаком раздвижной стол, который купила на «блошином рынке» в Коннектикуте. Элизабет – в рваных джинсах, просторной лиловой футболке с обрезанными рукавами и расшнурованных спортивных туфлях – сидела на кухонном столе и наблюдала за матерью.

– Ты хотела о чем-то спросить меня, мама? – Она наклонила головку к плечу.

Карен поглубже вздохнула и решила броситься в омут головой.

– Да. Я хотела бы узнать, как ты смотришь на то, чтобы с осени пойти в школу-интернат?

Элизабет вдруг спрыгнула со стола и кинулась к ней с распростертыми объятиями.

– Ой, мамочка, я просто не верю! Это же чудесно!

Карен бросила на стол наждачную бумагу и придержала дочь за тоненькую талию, чтобы не оказаться вместе с ней на полу.

– Правда? Ты действительно хочешь в школу-интернат?

– Да! Да! Но только откуда ты об этом узнала?

– Узнала что?

– Что я просто у-ми-ра-ю, до того мне хочется учиться в Швейцарии!

– В Швейцарии? – Карен чуть не задохнулась от изумления. – О чем ты говоришь?

– Я говорю о школе «Ле Берже» в Монтре, туда осенью поступает Эрин. Это прекрасная школа, в ней полно детей разных знаменитостей. Двоюродная сестра Эрин в прошлом году ее окончила и сейчас поступила в Йельский университет. – Элизабет вдруг нахмурилась и отпрянула от матери. – А что ты имела в виду? – спросила она.

– Коннектикут, – неуверенно произнесла Карен.

– Коннектикут? Это та старая школа недалеко от Гринвича? А вокруг бетонная стена высотой двенадцать футов? Фу! Даже не думай! Они там воспитывают монахинь.

Карен подумала, что монахиню она в любой момент смогла бы без особых хлопот переделать в рок-звезду, но вслух сказала:

– Тебе не кажется, что Швейцария – это несколько далековато?

– Конечно, но давай рассуждать так: Рождество, потом Пасха, а там и летние каникулы. А телефон? Эрин обещала звонить своим родителям каждый день. – Она умоляюще заглянула в глаза Карен. – Мамочка, ну пожалуйста, скажи «да». Я всю неделю пытаюсь найти подходящий момент, чтобы попросить тебя, но ты последнее время такая угрюмая, и я никак не решусь.

– Угрюмая?

– Ну да. Это значит грустная, задумчивая, не-ком-му-ни-кабельная.

– Спасибо, я знаю, что это означает.

Положив подбородок на сложенные на столе руки, Карен задумчиво смотрела на дочь. Она ожидала протеста, криков, даже слез. А вместо этого Элизабет умоляет послать ее в Швейцарию. Как же так? Неужели она совершенно не знает собственного ребенка? Но Карен знала Элизабет достаточно хорошо, чтобы понять: коль скоро речь идет о школе-интернате, то для ее дочери она либо существует в Швейцарии, либо вообще не существует.

– Ну так что же ты ничего не рассказываешь мне об этой школе в Монтре? – спросила наконец Карен. – Как она там называется?

Одним броском Элизабет взлетела на кухонный диванчик, задев головой сверкающие кастрюли, висевшие на крючках.

– «Ле Берже»! По-французски это значит «Пастухи» или «Пастыри». Она расположена в очень красивой долине и окружена просто сказочными горами со снежными шапками наверху. Эрин говорит, там можно кататься на лыжах, играть в теннис и даже скакать верхом. О-о, а еще в школе есть потрясающая театральная студия!

– И там ставят пьесы?

– Постоянно! – Элизабет спрыгнула на пол и помчалась к телефону. – Кстати, у Эрин есть брошюра. Я попрошу ее на завтра. Эрин едет с отцом в Монтре на следующей неделе и может все рассказать нам, когда вернется. А потом и мы с тобой отправимся записываться в школу, как только ты закончишь сниматься в Париже. Мамочка, все великолепно, замечательно! – И закричала в трубку: – Эрин! Что я тебе скажу! Ни за что не угадаешь!