"Беглая книга" - читать интересную книгу автора (Муратова Анна)Беглая книга– 1 - Лампочка в подъезде по-прежнему не горела. Как в любом уважающем себя старом питерском доме, здесь было сыро, жутковато-мрачно и просторно. Найси и Дейрдре поднялись на самый верхний этаж, по-прежнему не произнося ни слова (да и о чем было говорить после всего, что успело произойти за день?). На деревянном винтовом пролете было грязно, кто-то нанес на ступеньки невероятное количество слякоти. Найси начал ковырять ключом замке, но ключ не повернулся, дверь сразу распахнулась сама, видимо, ее никто не закрывал. В прихожей одним прыжком очутился Саша. – Сашка, что с тобой! – вскрикнула Дейрдре. На нем лица не было. Казалось, что за те несколько часов, которые они не виделись, Саша похудел, согнулся, стал как будто меньше ростом. Под глазами у него были темные круги, видимо, что он только что плакал. – А, это вы… входите… – пробормотал он и повернулся спиной. Дейрдре первая вошла в прихожую и поежилась от холода. Откуда-то тянуло сквозняком. На коврике в прихожей была грязь, и грязный след терялся в неосвещенном коридоре.Найси долго возился с замком, но закрыть не мог и крикнул Сашке, бродившему где-то в коридорной темноте. – А у тебя дверь открыта была, ты знаешь? Ее закрыть или так надо? Вместо ответа из коридора донесся всхлип. – Так что ли оставить? – не понял Найси – Оставь, оставь, – крикнул ему Сашка каким-то странным хриплым голосом. Прихватив рюкзак с продуктами, Найси и Дейрдре прошли на кухню. Сашка уже поставил чайник и сидел за столом. Его трясло и колотило. – Сашка, да что с тобой? – Дейдре попыталась заглянуть ему в глаза, но он отвернулся. – Отец умер… – Как умер? – выпалил Димка и заткнулся: ему стало стыдно такого дурацкого вопроса, но в такой ситуации вообще неизвестно, что можно, а что нельзя говорить. Сашка снова затрясся, зашмыгал носом, полез в карман за платком, начал сморкаться и всхлипывать. Димка не сразу догадался, что это он так плачет. – Я пришел домой… – начал рассказывать Сашка, по мере разговора постепенно успокаиваясь. – В общем… Дверь…открыта.. Я думаю что такое? Вот… захожу. Дома запах отвратительный. Ну, думаю отцу плохо опять… Захожу к нему в комнату, он лежит на диване весь заблеванный… Ну это не в первый раз на самом деле.. Но в комнате такой погром… Я попытался отца растрясти, только.. в общем… – тут Сашку опять заколотило, – Трогаю его, а он… холодный… Я не знал, чего делать, вызвал Скорую. Ну что там Скорая? Приехали, констатировали смерть. Вызвали милицию. Меня валерьянкой накачали зачем-то… Зачем? Я и так уже вообще ничего не соображал. Как в тумане… Соседей позвали, типа понятых. Вопросы мне всякие задавали. Сказали, смерть наступила между двенадцатью и двумя часами дня, когда я с вами был в Восьмерке. Отравление, типа от некачественной водки. Сначала подумали, что просто ну.. его рвало и он задохнулся… Но он лежал, почти с кровати свесился, так что задохнуться он не мог, там все почти на пол попало… Вообще он редко так до свинства напивался. Очень редко… Видимо правда, паленая водка попалась. Бутылку на экспертизу забрали. Сказали, что часто бывает, когда вместо водки туда метиловый спирт наливают или еще гадость какую-то. А менты стали меня спрашивать, почему в комнате мебель перевернута. А я откуда знаю? Сам только пришел… Прошли в мою комнату. А там то же самое – шкафы раскрыты, все наружу вывалено: книги, бумаги… Все… Я охуел… Ой, извини, Маш, я не хотел, я не совсем соображаю… Ну в общем… Прошелся по квартире, только на кухне все в порядке. С антресолей все исчезло, все бумаги. Потом уже заметил, когда с милицией туда-сюда ходил, что из отцовой комнаты иконы пропали… Которые над кроватью у него висели. Меня стали спрашивать, что еще там было ценного… Я что-то там ответил… Ну рассказал, что было… Ну менты ничего, записали все… Они так вежливо со мной. Даже вроде посочувствовали, сказали, будет уголовное дело. Меня еще вызовут… а мне как-то по фигу… такое впечатление, что это все было не со мной. Знаете, как будто фильм смотрю, со стороны все вижу, а на самом деле это не я… Потом они все уехали, соседи тоже ушли.. они с нами особо не дружили, но сказали, что если надо помочь, чтобы я обращался. Вот… – Сашка шумно высморкался. Его уже не так трясло, он на глазах становился спокойнее. Видимо, ему надо было именно выговориться, чтобы окончательно прийти в себя. – Я только успел форточку раскрыть у отца в комнате, на полу прибрал, там еще раз помыть надо будет.. Вы знаете, ребята, я не знаю… Я как-то даже не верю, что он – все… Дейрдре слушала, открыв рот. Она долго думала, что бы сказать такого ободряющего, но ничего кроме "Саш, ну ты держись теперь!" – придумать не могла. Впрочем, и этого было достаточно. – А куда я денусь… – вздохнул Сашка, впервые, наверное, задумавшийся о том, что отец-то умер, а ему-то, Сашке, надо как-то жить дальше. – Я только не понял. Его что, убили? – спросил Димка. Сашка удивленно посмотрел на него, потом на Дейрдре, потом на потолок, потом – на Чудо-дерево и бессмысленно повторил. – Его убили? Почему его убили? – Сашка, да квартиру же твою ограбили! – Ограбили. Да, ограбили. – Он говорил это так, как будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову. – Да, я знаю, что ограбили. Иконы унесли. Бумаги.. Мои бумаги?! – Ну да! Не отец же твой мебель перевернул! Он с утра еле на ногах стоял, я видел, как ты его на себе волок! Да он шкаф бы открыть не смог, вусмерть пьяный! – Нет, ограбить, я понимаю, но отца-то зачем? Почему – убили-то? Он же просто водкой отравился. – Нет, – сказал Дейрдре, – постой, Димка прав. Кто-то пришел и ограбил твою квартиру. Твой отец, если бы был в нормальном состоянии, постарался бы как-то этому помешать. А для того, чтобы он стал невменяемым, ему надо было крепко выпить. Наверное, подмешали чего-то в водку, типа снотворного… могло быть такое? А он этой смеси не выдержал, и все…, – ей хотелось, чтобы Сашка хоть как-то вышел из отупения, начал осмысливать происходящее. – В общем да, я тоже читал про такие случае. Значит кто-то пришел, отец открыл дверь… Она была открыта, но не сломана. – Значит твой отец открыл ее сам тому, кого он знал, – предположила Дейрдре. – Да, точно. – Сашка на глазах оживал, видимо, разум постепенно брал верх над чувствами. – Знать бы еще кто эти сволочи… – Какие-нибудь его друзья, ну с кем он пил? – робко спросил Дима. – Ни с кем он не пил. Он был такой… – на слове "был" Сашка поморщился, -… пьяница-одиночка. Есть люди, которые пьют, им надо для этого повод, компания, еще там что-то или кто-то. А мой пил, просто пил. Один. Чтобы отключиться. Ему даже не важно было что он пьет – водку, коньяк, лишь бы заснуть и спать. Я ему никогда не покупал. Он сам ходил. Он вообще всегда ходил за продуктами, готовил часто… Вы не думайте, что он был совсем уж опустившийся… У него бывали и просветления, он даже пытался чего-то там делать, работать, вроде как… Нет, ну вы поймите, это не то, что он за бутылку водки готов все отдать, впустить в дом незнакомых людей… На Сашку было жалко смотреть: его лицо стало похоже на маску шута, который то ли плачет, то ли смеется. Брови то взлетали ломаными линиями вверх, то сползали на самые глаза. – Значит, кто-то знакомый был? – спросила Дейрдре, пытаясь снова заставить Сашку думать, а не страдать. – У него совсем друзей не было? – Не-а, он всегда был таким одиночкой. Творческим одиночкой. Между прочим, талантливый был человек, в Союзе Художников когда-то состоял. Но.. не знаю, как объяснить… Он людей не любил. Вообще. И не умел с ними ладить. Он женился-то, когда ему уже было сорок пять. Он тогда еще вполне ничего был, красивый, солидный, хотя поддавал всегда сильно. А кто не поддавал? И потом считается, вроде как творческий человек без этого не может. Мама именно на это запала, на то, что он такой весь талантливый но никем не признанный. У отца была такая фишка, он всегда считал, что он бы мог стать и богатым и знаменитым, если бы его не подсиживали, не делали ему пакостей. Он по жизни рассказывал, что у него везде враги, завистники… Я не знаю, в советские время еще идеология была, что-то там у него конфликты были в Союзе из-за этого, он вроде бы диссидент. Сам считал, что он романтик, чуть ли не Дон Кихот. А мама была молодая, восторженная, ей это все история голову вскружило. Он ведь очень интеллигентный, на самом деле, – Сашка, кажется, стал забывать, что отца больше нет, – Он так красиво за ней ухаживал. Она рассказывала, что музой ее называл, рассказывал, что благодаря ей он из непризнанного гения станет признанным. Ну, она молодая, наивная, повелась на все это. Вышла замуж, а потом пошла у них такая достоевщина! Оба вроде по отдельности такие милые, хорошие, добрые-предобрые, а вдвоем… ругались. Не так чтобы со скандалами, наоборот, неделями не разговаривали, через меня записочки передавали. Дейрдре готова была заплакать И хотя Сашка рассказывал эту историю почти спокойно, с каким-то отрешенным видом, ей было безумно жалко и его маму, которую она, видимо из-за слова "достоевщина" представляла похожей на маму Неточки Незвановой, и этого неопрятного старика, когда-то талантливого и красивого, но совсем опустившегося и умершего такой поганой смертью. Сашка, милый, добрый Сашка, с которым они так приятно сидели прошлой ночью, такой славный и открытый, остался полным сиротой… – … Ну короче, довел он мать. Хотя, кто кого довел – не знаю. Оба были хороши на самом деле. Когда вся эта перестройка началась, отец уже был не особо молодой, денег совсем не стало. Раньше он вроде держался на плаву, а тут надо что-то придумывать, чем-то зарабатывать, все его друзья в фирмы пошли, торгуют, а он – за чистое искусство, делать ничего не хочет. И не делал ничего, дома сидел, книжки читал, водочку слегка пил. Я тогда в школе учился, помню, как ни придешь – он на диване. А мать работала… Она преподавала в школе, по частным урокам бегала, ну грызла отца, пилила, а он начал, когда она на него наезжает просто выпивать и спать заваливаться. Отключился и вроде как его и нет, пилить некого. А потом, когда я на первом курсе был, мать под машину попала. Как так случилось, не знаю, говорят, что по невнимательности, усталая была, не знаю. А может ей просто жить надоело В больнице лежала, сначала врачи говорили, все будет хорошо, из реанимации скоро переведем, а потом вдруг – остановка сердца. И все. Отец очень переживал. Плакал. Оказалось, он без матери жить не может. Он и с ней-то не мог. Вот тогда он уже стал как следует поддавать. Сначала я его пилил, потом перестал, так он сам себя ругать начал. Выпьет и начнет "Я такой, я сякой, жену свою довел, сына мучаю", просто сил не было слушать… – Сашка остановился, вдруг осознав, что больше он никогда не услышит этих дурацких пьяных разговоров, и ему стало страшно. – Саша, Саша, – заторопилась Дейрдре, стараясь вывести его из оцепенения. – Давай лучше подумаем, кому он мог дверь открыть. Давай попробуем с другого края к этому подойти. – Да какая разница? – рассеяно махнул рукой Сашка, – отца-то не вернешь… – Да, а тебе-то здесь жить! Тебе не все равно, что эти люди могу прийти еще раз? Ты о себе подумай! – Да мне пофиг, – отмахнулся Сашка. – Я бы сейчас сам с удовольствием напился и отключился. – Только не это! У тебя стресс, тебе нельзя! – заторопилась Дейрдре. Она думала, чем бы можно было "зацепить" Сашку, чтобы вывести его из состояния тупого равнодушия в которое он впал, выплакавшись и выговорившись. – У тебя ведь украли рукописи. Те самые, которые ты разбирал. – Украли рукописи… – эхом повторил Сашка. – Да, украли… Посмотреть что ли, что украли… – Вот, вот это уже лучше! – прошептала Дейрдре. – 2 - – Они утащили весь архив! – Сашка орал как безумный. Такая резкая смена настроения несколько пугала и Машу и Димку, они боялись, что у Сашки от такого потрясения запросто съедет крыша. – Я же тут еще ночью все разложил! Думал, что Пашка сюда больше ни ногой и решил в кои-то веки сам все прибрать. Вот тут вот все эти папки были. Гады! Сволочи! Они забрали письма Селестины! Весь эпистолярный роман! Ну какого хрена им нужна была эта Селестина с ее выкидышами и ее Луи-Огюстом! Ну я не понимаю! А на антресолях я вообще сам не знаю, что там было им нужно, они все забрали, свиньи! – А что там было на антресолях? – несмело поинтересовалась Дейрдре. – Да хрень какая-то типа квитков о плате за свет начиная с тридцатых годов, газетные вырезки и папины гравюры. Идиоты! Козлы! Что они могли искать? – Они брали только старые бумаги. К тому же знали, где они лежат. Я, например, вообще не представляю, где у тебя антресоли, – сказал Димка. – Да в коридоре антресоли. Как они себе там шею не сломали в темноте? – А действительно, как? – Маша положила руку Сашке на плечо – Успокойся только. Подумай, кто из тех, кто бывает у тебя дома, мог знать квартиру настолько хорошо? – Кто, кто? Лядов! – Сашка снял руку Дейрдре со своего плеча и опустился на диван. – Пашка, больше некому. У меня вообще много народа бывает, иногда из других городов приезжают, как вы, но обычно все в этой квартире путаются. Никто ничего не находит. Некоторым по два раза приходится объяснять, где у нас туалет. А Пашка… У него вообще способность такая знать, что где лежит и как это достать. Он лучше меня знал, что где тут находится. Ну конечно! Как я, дурак, не догадался? Он с отцом моим всегда вежливо так, деликатно, типа, не надо ли Вам чего помочь… Может, отец ему иногда чего поручал… А что он может поручать кроме как водки купить? Я ж не покупал никогда. Ну понятно. Приходит Пашка, приносит водочки, отцу наплел чего-то типа "Меня Саша просил найти у него то-то и то-то". Сам знает, что я в "Восьмерке" в это время, и что быстро я оттуда не вернусь. Насчет выпить отца моего уговаривать не надо, а в водку может и правда чего подмешали… Так выходит, что он отца моего убил… – Сашка стал белым как мел.. – Ну, Пашка… Я его сам убью… Своими руками. – Саша, успокойся, – закричала Дейрдре.. – Ты завтра пойдешь в милицию и все им расскажешь, только не надо сейчас ничего делать, ладно? – Ладно, – Сашка вдруг сник, как будто из него выпустили весь воздух. – Ты что, в самом деле думаешь, что я убивать его пойду? Да и в милицию… Это еще доказать все надо. Сейчас все равно ничего не поделаешь… Как это вообще все могло произойти? Не могло такое со мной произойти… Взгляд у него снова сделался стеклянным. Дейрдре опять стало страшно. – А мы ужинать будем? – спросил Димка. Дейрдре посмотрела на него так, как будто хотела испепелить своим взглядом. – Если хотите, ешьте, я не буду, – проговорил Сашка, глядя в никуда. – Я тоже не хочу, – сердито ответила Дейрдре, – Димочка, кушай сам, если тебе кусок в горло полезет, когда у человека такое горе. Димка оторопел. Он не ожидал от Маши такого ехидства. – А… ты не будешь? Ну ладно. Ему действительно очень хотелось есть. Ну что он мог с этим поделать? Пришлось идти на кухню одному. Зажигать газ, разогревать очередную овощную смесь. Его тоже удручали все эти события, но зачем же устраивать голодовку? На всякий случай он высыпал на сковородку полный пакет: может, Машуня передумает и поест. Сашка-то вряд ли. А Сашка все сидел, уставившись в одну точку. Маша примостилась рядом и ласково позвала: – Саш, а Саш, не надо так. Ты лучше ори, кричи, матом ругайся, но не сиди так. Ты куда-то в себя уходишь, так нельзя. Сашка посмотрел на нее мутным, отсутствующим взглядом, потом постепенно начал возвращаться к действительности. – Тебе надо делать что-нибудь. Все равно что… Только не сидеть. – Убраться надо… – Во, во, убраться. А я тебе помогу, хочешь? Ты хотел у отца в комнате пол помыть, помнишь? – А, да, ты права. Надо… – Давай вместе? – Да ты чего, там запах… Я окно открыл настежь, и все равно. – Ничего, там уже, наверное, все выветрилось. Давай вместе возьмем тряпку, ведро, вымоем пол, вещи по местам расставим, а? Сашка посмотрел на нее с благодарностью – Спасибо. Пойдем, там, в ванной и тряпка и ведро.. Ты меня так пинай периодически, если я мысли буду уходить, ладно? – Эй, ребята, – донеслось с кухни, – ну вы точно есть не будете? Димке никто не ответил. Он вывалил подогретую смесь на тарелку и принялся жевать. Одному на просторной кухне было неуютно и очень одиноко. В коридоре было темно, за окном тоже. Пожалуй, ни разу в Жизни Найси не чувствовал себя так паршиво как здесь, в чужом городе, на чужой кухне, в доме, где недавно убили человека. Он слышал, как, громыхая цинковым ведром, прошли по коридору Сашка и Дейрдре – его Дейрдре. Девочка ясноглазая С кудрями белокурыми И щеками пурпурными. Ее зубы белы как снег, Ее губы красны как кровь. Много крови из-за нее Будет пролито среди Уладов. Так гласило предание… Он поймал себя на том, что завидует сейчас Сашке. Это была чудовищная мысль, но это было так. Сашке досталось и сочувствие и внимание, а ему, Димке – сидение на кухне в полном одиночестве. Мысль о том, что можно было встать из-за стола и пойти помочь Сашке (а работы по разгребанию наверняка бы нашлась), как-то не пришла Димке в голову. Ему захотелось плакать, но это было как-то неуместно. А вот Сашка имел сейчас полное право плакать – все-таки отец умер. "А у меня отец жив, интересно?" – подумал Димка – "Я ведь тоже без отца…" Он доел смесь, сделал себе чай, выпил его. Сашка с Машей ходили по коридору, носили туда-сюда гремучее ведро, отжимали тряпку, тихо переговаривались, и от этого Сашке становилось еще тоскливее. Они вдвоем, а он один. Потом он не выдержал и заглянул в страшную комнату. Там, на мокром полу с тряпкой в руках ползала Дейрдре, а Сашка поднимал с пола какие-то книги и черепки – что-то, видимо упало и разбилось. – Иди, иди, мы справимся, – бросила через плечо Дейрдре. Димка, понурив голову, вышел. Кажется, она на него обиделась. Он принял душ и пошел спать. Глаза слипались. Он тоже перенервничал сегодня, хотя, конечно, с Сашкиным горем это не сравнить. …Уборку они закончили только к часу ночи. Дейрдре выдраила весь коридор, а Сашка светил ей карманным фонариком. Последней была его, Сашкина комната, где беспорядка и грязи было меньше всего. – Ну все, Маш, большое тебе спасибо. – Сашка окончательно пришел в себя, то ли от физического труда, то ли от того, что переключился на какие-то действия. – Спокойной ночи. Спасибо тебе. – А ты-то спать будешь? – Я… нет, не смогу. Наверное, посижу. Посмотрю, что там от архивов осталось… – Ты знаешь, мне чего-то тоже спать не хочется. И к Димке идти не хочу, я на него разозлилась. Можно я здесь посижу с тобой? – Ну посиди. – Тебе, наверное, тяжело сейчас одному будет? – В смысле… сегодня или вообще? – И сегодня и вообще… – Не знаю, посмотрим… проживу один.. Я ж не маленький. – Милый, как же тебе сейчас тяжело! – неожиданно для себя воскликнула Дейрдре, подошла к Сашке и обняла его. Сашка размяк от неожиданной ласки и по-детски уткнулся в Машино плечо. Вышло как-то нелепо, потому что он был выше нее ростом, и они, одновременно заметив это, поспешно опустились на диван. Так и сидели: он, положил ей голову на плечо, а она гладила его по голове, как ребенка, потом обняла и прижала к себе. Сашка быстро задремал, голова у него стала тяжелой. – Может, спать ляжешь? – прошептала Дейрдре – Нет, я не сплю, – пробормотал он сквозь сон. Дейрдре засмеялась. Они заснули, обнявшись, на Сашкином диване, и проспали аж до десяти. Димка со скорбным видом болтался по квартире. Будить их он не стал – зачем? И так все ясно. Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним. Ну и ладно. Жалко только, что билеты на вечер взял, а то мог бы сейчас уехать, Что ему здесь делать? Он не стал им ничего говорить, когда они, немного смущенные, появились на кухне, где он тупо смотрел телек. Маша при нем звонила домой, объяснялась с родственниками, которые, конечно, были недовольны, но она сумела-таки им объяснить, почем она остается в Питере еще на два дня. Предки у нее были нормальные, побурчали, конечно, что "А как же учеба?" но, в конце концов. сказали "Твоя сессия, ты и думай потом как тебе ее сдавать". Димка поехал на Московский вокзал сдавать ее билет. – Ты извини, что так получилось, – сказала ему Дейрдре, – просто Сашку сейчас нельзя оставлять одного. – Я все понимаю… – Димка потрепал ее по стриженому затылку.На самом деле он был даже рад, что они расстаются. – 3 - Как всегда бывает, начало было нежным и романтическим, продолжение – многообещающим. И если бы кто-то сказал Димке, что вся его лавстори кончится трупом пьяницы в грязной питерской квартире и тем, что в старых романах называли коварной изменой, он вряд ли бы поверил. В жизни так если и случается, то очень редко. Почти никогда. И почему это случилось именно с ним? – Ну че, ребят, может, покурить? – Фергус, кинь мне зажигалку! – Лови!… Ну, блин, ты косорукий! – Ну сорри… – Да иди ты… теперь ее фиг отмоешь. – Ладно, брось болтать, кури быстрее, а то Конхобар вернется, по ушам надает. Они уже устали копать. Все ж таки студенты, а не землекопы. А Конхобар все подгонял их "давай, давай, ребята, к Самайну должны успеть. Найси вообще сомневался, что стОит сюда переться в Самайн: будет темно, сыро, снег вряд ли еще выпадет, грязи будет по колено. Все-таки Подмосковье – не Изумрудный остров. Но поди докажи это Конхобару. Он верит, что Эмайн Маха здесь. То ли как-то вычислил по своей системе то ли просто ткнул рукой на карту и решил – здесь и точка. Они облюбовали этот уголок еще весной, но идея праздновать Самайн именно здесь, пришла Кохобару недавно. И он, как человек упертый, решил, что теперь нужно к этой знаменательной дате построить здесь некое подобие древней Эмайн Махи. А если он упирался, то все. Переубедить его или отговорить было невозможно, легче гору сдвинуть. В остальном – нормальный человек, но вот если его склинит на чем-нибудь… С другой стороны, чем плохо – покопали, потом посидели у костра, попели песни, поговорили за жизнь – и домой. Только бы не упустить электричку: это летом они часто ходят, а сейчас дачников нет почти, вот и электричек мало. Эмайн Маха явилась московскому Конхобару в сновидении, и, как он сам рассказывал, он проснулся с мыслью о том, что надо непременно восстановить древнюю столицу Улада, где жил когда-то древнеирландский король Конхобар (настоящий) и совершал свои подвиги Кухулин – сильнейший из героев Ирландии. Восстанавливать он собирался, конечно, не на исторической родине Кухулина, а поближе к дому – в родном Подмосковье. Место благодатное и на электричке недалеко. Кто только не водится в подмосковных лесах! Московские индейцы, собравшиеся на очередное Пау-Вау, пестрые ролевики, древнерусские дружинники и тевтонские рыцари, поклонники Толкиена и прочие романтики, которым неуютно в большом недружелюбном городе среди оборзевших от прагматизма людей, у которых на уме только заработай да купи. Местные жители за много лет попривыкли к столичной публике. Поначалу такие развлечения казались полным сумасшествием. Ну в самом деле, нормальная молодежь сидит спокойно водку пьет, в карты режется или устраивает мордобой. На то и молодежь. А этим не лень за двести километров из города ехать, да еще выряжаться неизвестно как, песни петь да у костра плясать. И это в почти что трезвом виде-то! Но посмеялись-посмеялись, покрутили пальцем у виска, а потом и перестали замечать. Бабульки уже не крестились с перепугу при виде индейца в полном парадном облачении; грибники-дачники вежливо здоровались со встречными эльфами и гномами. От всей этой веселой нарядной братии не было никакого вреда, пожалуй, даже некая польза: уже не сосчитать, сколько окрестных мужичков прекратили пить насовсем, встретив как-то раз с бодунца на лесной дороге дозорный отряд гоблинов. Некоторые верующие, правда, были недовольны: все эти костюмированные тусовки откровенно отдавали язычеством. Особенно подозрительными казались индейцы, однако подозрения оставались подозрениями и на что не опирались. Ни с кого в округе скальпов не снимали, никого в жертву загадочным индейским богам не приносили, так что и придраться не к чему. Теперь в лесу около станции "Платформа 258 километр" обосновались еще и дюжина обитателей будущей Эмайн Махи, студентов и студенток, примерявших на себя имена героев древних ирландских преданий, вызубренных почти буква в букву. – А вон он идет, смотри… прямо Суибне безумный… Конхобар то шел, то бежал, поскальзываясь на влажной пожухлой траве. Он как всегда чуть подскакивал при ходьбе и болтал руками, как будто раздвигал какие-то несуществующие преграды. – Ну что? – спросил его Фергус. Глаза Конхобара блестели, как у одержимого. Видимо, у него в голове возникала очередная заморочка. – Ребята, бросайте копать и быстро дуйте на ту поляну! – выпалили Конхобар, указывая куда-то позади себя. – Там.. вы сейчас увидите! – Что-то случилось? – Найси напрягся и наморщил нос. Ему не нравились эти резкие перемены в настроении "короля". К тому же ботинки промокали и не держали тепло. Хотелось скорее в электричку и домой. Девчонки уже раскладывали на земле клеенку, вынимали из рюкзаков термосы и пакеты с бутербродами. На свежем воздухе все время тянуло поесть, к тому же было холодновато. Согреваться было решено чаем, который зарядили в термосы еще с утра, и купленным в аптеке кедровым бальзамом. – Там на соседней полянке – заорал Конхобар, – настоящая Эмайн Маха, а не то что здесь. Зря мы копали… Давайте туда, сами посмотрите, там она – настоящая! – Да ты че, какая поляна? Какая Эмайн Маха? – Фергус начал злиться. У него, видимо тоже мерзли ноги. – Мы тут зря копали, ё-пэ-рэ-сэ-тэ? Целый день как у бабушки на огороде… Что ты там на поляне нашел? Может поганок каких, вот тебе и приглючилось? – На соседней на полянке наш Конхобар ел поганки.. – задумчиво произнес Сетанта. Он давно замечал, что с "шефом", как он величал Конхобара, что-то не так. – А вы сначала посмотрите, а потом глупости говорить будете. Частушечник-фольклорист нашелся! – Конхобар, как ни странно, не обиделся. Часто он вообще не реагировал на самые едкие подколки, но мог надуться из-за ерунды. Вот чего он вообще не переносил, так это шуток по поводу древних ирландцев, которых он считал самыми правильными людьми из всех, когда-либо живших на свете. – Кто-нибудь один хотя бы сбегайте за мной, я вам покажу, там такой холм, ребята, вы просто упадете. – Не, – сказал Фергус, – никуда я не пойду. – раз начали копать здесь, то и будем здесь. – Да не копать, посмотреть просто… На соседней поляне, и правда, было на что посмотреть. Середину ее занимал идеально круглый холм, покрытый короткой травой, как ежик иголками. Красиво. Забавно. Прикольно. Наверное, во время Великой Отечественной здесь ДЗОТ какой-нибудь стоял. – Вот здесь надо будет построить культовое сооружение для праздника, – по-деловому махнул рукой Конхобар, – Конечно, хорошо бы сделать здесь копию какого-нибудь друидического капища, но сведений о том, какими они были во времена друидов у нас нет, и поэтому… Ребят, вы меня слушаете? – Не-а, – честно сказал Найси, – мы жрать идем. Конхобар нехотя поплелся за остальными. Девчонки с трудом, но развели костер, и то, ради чего ехали все, кроме Конхобара, началось. Найси в такие минуты ощущал прилив тихого пьянящего счастья. Над головой – небо, необъятное, какого в городе не увидишь, вокруг такая тишина, что песни сами собой поются, мысли приходят самые приятные, самые легкие, заботы далеко-далеко, за 258 километров отсюда. В душе он, как и все, считал Конхобара чокнутым: чего ради он выдумывал себе несуществующий мир, искал Эмайн Маху там, где ее в помине не было, собирал у себя народ на посиделки и читал псевдоирландские псевдосаги собственного сочинения? А с другой стороны… В одиночку же не уедешь вот так, в никуда на целый день. И потом именно у Конхобара на пьянке-посиделке Найси нашел свою Дейрдре, с которой хотелось рвануть не то что сюда, а вообще на край света… Хорошая, кстати, мысль! Он посмотрел на Дейрдре. Она разрумянилась так, что не только щеки, но и подбородок у нее стал совсем розовым. Дейрдре… Девочка ясноглазая С кудрями белокурыми И щеками пурпурными. Ее зубы белы как снег, Ее губы красны как кровь. Много крови из-за нее Будет пролито среди Уладов. Так звали роковую женщину из ирландской саги, красавицу из-за которой погибло много героев. … По вине твоей будут оплаканы О, женщина желанная, Смерть Фиахны, сына Конхобара И уход от Уладов Фергуса, Красотой твоей будут вызваны… И сама в своей горькой ярости Ты решишься на дело страшное… Милая московская Дейрдре, смешная и трогательная в своей куцей куртке и синем картузике, улыбалась своему Найси, который тоже не был похож на героя саги, у которого "щеки как кровь, волосы, как ворон, тело как снег". Когда он обнял ее за талию, она уткнулась лицом в его плечо и зажмурила глаза, вдыхая аромат его тела, перемешанный с запахом дыма. Найси чувствовал, что ничего, кроме Дейрдре не существовало. Колбаскина хотелось послать на все три буквы, как и всю эту замороченную тусовку. Как всегда бывает, поначалу все виделось таким ярким, необычным, веселым и пьянящим. Но постепенно Найси начинал замечать, что из разу в раз повторяется одно и то же, Колбаскин заговаривается, особенно когда его "заносит", он выдает одни и те же мысли, от которых кисло во рту становится. Песни на непонятных языках сначала казались чуть ли мистическими заклинаниями, потом их по созвучию переделали на русский манер и бретонскую застольную про сидр стали петь по-нашему: "Пей, Сидор, водку из горла, ла-ла! Пей Сидор водку из горла!", причем особо остроумные переделали "Пей Сидор" на совсем уж дурацкий манер, поменяв местами первые буквы. Песня стала нетаинственной и неинтересной. Вообще Найси замечал за внешним миром удивительное свойство: все, что казалось поначалу ярким и притягательным, при ближайшем рассмотрении тускнело и выцветало. То, что завлекало и от чего захватывал дух, становилось понятным и знакомым, и тут же в глаза лезли всякие недостатки, которых раньше почему-то не было видно. Тогда Найси стукал себя по лбу и говорил "Опять фигня какая-то!". Приходилось искать что-то новое и наделяться, что хоть оно не подведет. Так же бывало и с людьми. Взять того же Колбаскина. Поначалу Найси просто млел от него: этакий гуру, или, по-ирландски выражаясь, сенхан, который глаголит правильные вещи, в которых, конечно же, разбирается только он один. А потом оказывается, что это всего лишь очередной облом, человек, который на чем-то своем зациклился и повторяет одно и то же, как заведенный. Ну почему люди все такие? Других что ли не делают? То же самое было и девушками. В каждой поначалу мерещилась какая-то загадка, с каждой было поначалу ну просто безумно интересно! Хотелось сделать ей приятное, хотелось душу ей всю отдать… А потом начиналось: то одно, то другое. То одна без тебя не может и названивает каждый день, пока не надоест со своим вниманием и заботой, то другая хочет, чтобы ты все для нее делал, в лепешку разбивался ежедневно, а ты в мальчика на побегушках превращаешься, то третья… С третьей постоянно что-то случается и ты должен то ее утешать то выручать. И главное: не всегда от них легко можно отвязаться. Ну ладно, эти все… Ладно. Но Дейрдре-то не такая! – 4 - В электричке озябший Найси слегка отогрелся. Но сел рядом с Дейрдре, которая зевала, не успевая прикрывать рот ладонью. От свежего лесного воздуха всех разморило, Конхобар спал с открытым ртом, запрокинув голову, а Фергус с Сетантой думали, что бы такого запихнуть ему в рот для пущего прикола. Фергус предлагал яблоко, а Сетанта – сигарету. И то и другое было не смешно и глупо. Вообще настроение у всех было какое-то подавленное, но вот с чего – никто не мог сказать. Вроде бы все хорошо, но что-то их всех напрягало, как будто они на этот раз сделали в лесу то, чего делать не следовало. Копнули не там? Будто нечистую силу вспугнули. Нет, бред, конечно… А все равно давит. Дейрдре прижалась к Найси, долго пристраивала голову у него на плече. Найси поцеловал ее в коротко остриженную макушку и прошептал: – Слушай, у тебя с предками как? – Нормально. – А они отпустят тебя денька на три? – Куда? К тебе? – Нееее! У меня маман совсем крышей поехала. Затрахала меня уже. В Питер. – А что мы там будем делать? – По Невскому гулять. На кораблике кататься. – А жить где? – У Сашки Денье. Я про него тебе рассказывал, он классный, к нему всегда вписаться можно. Он меня давно звал. – А это удобно? – Если бы не удобно было, он бы не звал. У него квартира большая такая, в старом доме на Шпалерной. У него вечно кто-то тусуется, люди приезжают, живут неделями. Главное, интеллигентная такая семья, а кого только к ним не заносит. Увидишь… А сам он такой прикольный! Я сначала думал, что он еврей: маленький такой, черненький, нос как полагается, а оказалось, что у него все русские, только прадедушка француз. Он мне фотку показывал своего прадедушки в молодости – ну вылитый Сашка. – А что он вообще делает? – Историк. На третьем курсе уже. Хочет курсовую по истории Французской революции писать Он все копает-копает, пытается свои семейные архивы раскопать. Этот его прадедушка приехал в Питер еще до революции, строил там чего-то; инженер был или типа того. Ну а потом революция, все дела, он остался в России, все что было, у него отняли, он себе только архив оставил. Там тысячи бумажек еще со времен царя Гороха… Вот Сашка и разгребает. А у этого самого прадедушки кто-то из дальних предков был дворянин, сейчас не помню… Представляешь, там вся переписка сохранилась с восемнадцатого века. Я не знаю, зачем прадедушка это все в Питер волок, такой же, наверное, был прибабахнутый, как Сашка. Там все было переложено картонками, папиросной бумагой, чтобы не испортилось. Причем никому это было не интересно, так и лежало в сундуке. Так Сашка такие фишки раскапывает! Помнишь, я тебе давал почитать байку про мужика в туалете? Или про Французскую Революцию, как они захватили погреб с вином? Может, он еще чего-то раскопал. Он эти бумажки пинцетом берет, чтобы не рассыпались. Чем-то обрабатывает, копии снимает. Эй, ты спишь? – Ага…- Дейрдре дремала и уже плохо понимала, что там шепчет ей Найси. – … Давай сейчас к твоим заскочим, отпросишься у них дня на три, соберешь, чего надо и на вокзал. Как раз на ночной поезд успеем, утром будем у Сашки… А? – он слегка толкнул ее плечом, чтобы разбудить. – Я не знаю, – пробормотала Дейрдре, – Может, отпустят, а может и нет… А ты-то матери говорить будешь? – Да пошла она… Задолбала… Дейрдре, похоже, заснула окончательно, и Найси решил, что как-нибудь сумеет обаять ее предков. Даст им Сашкин телефон в Питере – звоните, поверяйте, если надо. С деньгами только как-то неприятно: на плацкарт туда-обратно еще хватит, а там на что жить? У Сашки занять? Неудобно, неизвестно потом как возвращать, Сашка редко в Москву ездит. Ладно, может, удастся заскочить домой, взять из ящичка заначку, так чтобы мать не успела начать свои воспитательные занудства. Его тоже клонило в сон, и только перед самой Москвой-сортировочной, Сетанта смог растолкать его и Дейрдре. В метро шли молча, хмурые, друг на друга не глядели, делали вид, что не проснулись. А потом разбежались по разным станциям. "Пока-пока!" – и все, даже в глаза друг другу не глядели. Колбаскин ехал до дому один. Ему было близко: он жил на Кутузовском проспекте в старом доме, где когда-то селили профессоров и именитых музыкантов. Поляна, поляна, поляна… Что-то там такое было, что зацепило его за самое сердце. Не там копали! Вон где она, Эмайн-Маха, настоящая-то! Теперь самое главное – убедить в этом остальных… А с этим всегда было трудно. То ли он, Колбаскин, не умел внятно объяснять, то ли люди нарочно его не понимали. Иногда казалось, что весь мир вокруг состоит из сплошных идиотов, которым надо по сто раз повторять, и все равно не поймут… И хоть кол на голове теши, хоть десять раз пересказывай им книги Платова, ну никак не хотят они въехать! Жрать они хотят, у них, видите ли, кислород в голове забродил и все мысли свернулись! А как все хорошо начиналось! Сначала Колбаскин был для них старшим товарищем, знающим о кельтах все, или почти все. Они приходили к нему и сидели на старом продавленном диванчике, разинув рты. Девочки озирались по сторонам, глядели на постеры, которыми Мишка оклеил все стены от пола до потолка (а потолки-то высокие!). На постерах они видели сказочно-синее небо Ирландии, угрюмые скалистые берега Бретани, одинокие фермы, затерянные среди вересковых пустошей… А Мишка стоял и говорил, говорил, говорил… "На северных островах земли были Племена Богини Дану и постигали там премудрость, магию, знание друидов, чары и прочие тайны, покуда не превзошли искусных людей со всего света" – так гласило древнее предание. Что за знание? Как его постигали? На этот счет у Колбаскина была своя теория. Мишка "кельтанулся" в девяносто шестом году, когда его чуть ли не силой друзья уволокли на Святого Патрика в "Пилот", где он в первый раз услышал группу "Воинство Сидов". Это было потрясение и просветление одновременно. Колбаскин понял, что вот оно, то, ради чего стоит жить. Эта музыка разбудила в нем нечто, что спало долгие годы, но никак не могло проснуться и забурлить. До этого жизнь была какая-то серая и неприметная: школа, нудные уроки, пионерские собрания, потом как-то все тихо пропало, не стало ни пионеров ни комосмольцев, а скука осталась. И Мишка часто спрашивал себя – ну неужели всю жизнь будет эта скука? Сначала ходить в школу и отбывать повинность, потом ходить в институт и отбывать повинность, потом всю жизнь на работу ходить. А жить-то зачем? И вот тут-то ему как молния в голову стукнула! – Сегодня в связи с празднованием праздника Патрика… дня праздника Патрика… – Андрейчук слегка путался, видимо волновался. – мы представляем Вам новую группу…Я думаю, что она понравится всем, кто ранее знал и любил Пак энд Пайпер, потому что лучшая часть Пак энд Пайпера осталась здесь – мир его праху! И сейчас мы представим для вас новую программу. Эта группа называется "воинством Сидов". И если в полночь вас случайно начинает продирать жуткий мороз, и вы начинаете дрожать, и не понимаете откуда это и почему это, или вы слышите топот коней и туман надвигается на вас, то это мы, конечно… Вообще название нашей группы, "Воинство Сидов", происходит от ирландских духов, которые живут в холмах, и занимают там свое место, равное месту как живых, так и мертвых. Они просто живут там и никому не мешают. Но не вздумайте к ним соваться просто так, они этого не любят. При первых же звуках музыки Кобаскин почувствовал, что его повело. Почва ушла из-под ног, видимо в самом ритме ирландской музыки содержалось нечто созвучное ритмам его души и тела. Сердце в такт глухо ударяло в его груди, и весь мир повернулся вокруг своей оси. И, – о чудо! – Колбаскин, маленький, тусклый человечек с рано пробившейся плешью вдруг стал на голову выше, распрямил спину и почувствовал, как под лопатками у него прибиваются маленькие крылышки. Потом были еще концерты "Воинства", потом они распались и Миша стал ходить на Ши Вор, который несколько отличался от вновь возродившегося "Воинства Сидов", в потом и Ши Вор распался, но к тому времени в Москве и в Питере стало до кучи всяких кельтско-музыкальных групп, и Миша благополучно в них запутался. Но любовь к кельтам осталась. Мише снились кельтские сны, он видел кельтские сны наяву, когда ехал в свою контору, как он презрительно именовал фирму, в которой слегка подрабатывал. Именно слегка, потому что никакая работа толком его не интересовала. Он жил себе и жил в своем мире, в своих снах наяву, и если находились вокруг люди, которые могли разделить с ним его кельтские мечты, он их замечал. Остальные для него почти не существовали. А для чего их было замечать? Почитав литературу и поняв, что ее безбожно мало, Колбаскин ткнулся на Филфак. Но там он быстро разочаровался: снобствующие ученые дамы преподавали языки и заставляли своих студентов учить грамматику, от которой у неподготовленного человека мог случиться заворот мозгов, настолько кельты умудрились поставить все в своих языках с ног на голову. Колбаскин походил на семинары по истории и культуре. Но и там шло вечное университетское занудство: это-де, мы знаем, а вот тут недостаточно фактов, мы можем предположить, что… И, что особенно Колбаскина рассмешило, разговоры о друидах считались чуть ли не неприличными, потому что, мол, о них столько домыслов, столько всяких ненаучных фантазий. А уж о неодруидах говорили как о больных. Это возмутило Колбаскина до глубины души. Он-то рвался именно за этим, за тайным друидическим знанием, а не за категорией числа в современном бретонском языке и не глаголами в древнеирландском. Решив, что люди, занимающиеся поиском голых или слегка приодетых фактов, начисто лишены фантазии и потому не заслуживают даже презрения, Колбаскин пошел своей эзотерической тропой. К тому времени у него было уже свое видение (или видЕние?) Ирландии. И поначалу все шло гладко. Он ходит на концерты и медитировал под кельтскую музыку, глядя свысока на беснующуюся толпу, которая прыгала, изображая некое подобие ирландских танцев. Он держал в себе это знание, пришедшее к нему одному, и готов был отдать его лишь тем, кто готов был прийти к нему. И вскоре люди потянулись… Но за чем они тянулись? Мише было досадно (и он долго не хотел себе в этом признаваться), но многие приходили как-то больше ради того, чтобы посидеть, попить-поесть, побренчать кое-как на гитаре, попеть и познакомиться. Кто-то со временем уходил насовсем и больше не вспоминал о Колбаскине. Кто-то потом говорил, что, мол глупости это все. А Колбаскин не держал на них зла. Ему было жаль тех, кто ушел, так и не испив из чаши познания. Он один знал истину, знал, что нужно всего лишь воссоздать Эмайн Маху такой, какой она была и тогда… Что тогда, он еще не знал, но верил, что когда-нибудь и это ему откроется. – 5 - …Татьянин звонок застал меня почти в дверях. Я как раз обматывалась розовым шейным платком. Обещали похолодание, поэтому я решила перестраховаться. Горло и так постоянно саднило уже к концу первой пары. А если еще застудить, вообще голос пропадет. Именно из-за вечно больного горла я так не любила отвечать на звонки в нашем секторе. Телефонный аппарат был установлен, видимо тогда, когда я еще училась в институте. Телефонные аппараты столько не живут. Наш жил, хотя и хрипел, и щелкал, и вздыхал сам собою, и поэтому разговаривать по нему можно было только сильно повышая голос. Мне с моими слабыми связками, регулярно истязаемыми преподаванием, орать в телефонную трубку не хотелось. Но и сделать вид, что я уже ушла, было неудобно. Тем более, что день был какой-то не особенно вдохновенный, все сотрудники и так разбежались рановато. Вообще говоря, наш НИИ давно превратился в клуб по интересам. Мы двигали науку по инерции и из любопытства. И если раньше научный сотрудник удовлетворял свое любопытство за государственный счет, то теперь – практически за свой. Про зарплаты наши говорить просто стыдно, а уж жить на них – еще стыднее. Перепадали гранты, конечно же, но при нашей московской жизни и они за полноценный заработок сойти не могли. Мужчин в нашем секторе давно не осталось, все кто был, еще десять лет назад разбежались во всякие бизнесы. Остался только Даниил Исаакович, которому поздно было менять свои привычки. После смерти нашего патриарха Даниила Исааковича остались одни женщины, причем почти все – замужние. Им не мешало то, что наш институт перестал быть кормушкой, даже, мне кажется, их это устраивало: не стало денег – не стало грызни и интриг. Теперь здесь лишь дамы, приятные во всех отношениях, которые собираются два раза в неделю по присутственным дням вести интеллектуальную беседу. Молодых обеспечивали мужья, пожилых – сыновья. Женщинам с маленькими и средними детьми такая ситуация вообще казалась идеальной – сиди себе дома, пиши научные статьи, иногда выбирайся на работу. Вроде и не домохозяйка, а в то же время – при муже, при детях. Мне было сложнее. Приходилось зарабатывать самой, а наше поколение к подножному корму было не приучено. Это все равно что колхозную коровку отпустить на волю и сказать "все, ты свободна, ищи пропитание, где хочешь". Телефон надрывался, и я все-таки подняла треснувшую посередине трубку. – Алло, я слушаю. – Ой, Рита, ну наконец-то! Дома нет, здесь занято постоянно! Ну наконец-то прозвонилась! Это была Татьяна. Голос у нее срывался на какие-то истерические подвывания. Я поморщилась. Хорошо еще, что аппарат старый, если бы было хорошо слышно, от ее воплей я бы оглохла. Татьяна вообще меня утомляла своей демонстративностью и бесцеремонностью. Она любила подолгу рассказывать о себе, и все это так шумно, громко, с такими преувеличениями, что мне иногда жалко было, что она не стала актрисой. По крайней мере, со сцены все ее жесты смотрелись бы бесподобно. А по телевизору – так вообще. Ее бы можно было, по крайней мере, выключить. Да и в тот момент – что греха таить, мне захотелось положить трубку, а после сказать, что, мол, извини, телефон барахлил, разъединили… Да, именно так и надо было сделать. Но я, по глупости и из вежливости спросила у нее: – Ну, Таня, что на этот раз? И тут она сорвалась на вой: – Ты не поверишь, Рита-а-а-а! Димочка пропа-а-а-ал! Димочку я знала с самого его рождения. Я была первой, кто приехал навещать Татьяну, когда она выписалась из роддома. Таня в моем понимании была героической – по своей глупости – женщиной. Она всю жизнь с надрывом тянула на себе воз забот, которые сама же на себя и взваливала. Женька, с которым она познакомилась на картошке, ее что называется, поматросил, да и бросил. Аборт она делать не стала. Родственники у нее были старой закалки, отец военный, мать домохозяйка, оба – уже не деревенские, но еще патриархальные. В дочери души не чаяли, отец порол ее ремнем нещадно за каждую тройку в школе, но все это – любя, чтобы дочь об учебе думала, а обо всем остальном – не сметь. Она не смела, поступила с великими трудами и истериками (но без блата! По крайней мере, по ее версии…) в тогда еще ИНЯЗ, и на первом же курсе от первой же любви забеременела. Да еще решила родить. Отец орал "Ты мне не дочь!" мать, забыв, что муж партийный, по-деревенски голосила "Василий! Побойся Бога!" и хватала его за помочи, пытаясь не допустить смертоубийства. Вообще, история была почти что водевильная, и по всем законам жанра должна была иметь место не в 1979 году, а веком раньше. Димочка родился как раз в тот год, когда нам обещали построить коммунизм, а вместо этого устроили Олимпиаду. Тане было не до Олимпиады и не до коммунизма. Сейчас даже трудно представить, что означало родить и вырастить ребенка в условиях дефицита. Современным мамашам с сумками "кенгуру", походя покупающим памперсы в сияющих супермаркетах не понять… И слава Богу! В общем, глядя на Танькины страдания, я начинала думать, что, может быть лучше мне и дальше заниматься одной наукой. По крайней мере, мне как-то больше по душе было сидение в библиотеках, чем стирка подгузников. Кстати, я много помогала Таньке, мыла у нее полы, ходила по магазинам, пока новоиспеченные бабушка и дедушка вкалывали на огороде (у нас участок, между прочим, не освоенный, некогда нам твоим Димкой заниматься). Но вот стирать пеленки с подгузниками – это уж извините. Я вообще человек брезгливый. Я и кошку-собаку не хочу из-за этого заводить. Мне как-то хотели друзья котенка сплавить. Я представила себе, что пока он не приучится к туалету, у меня на полу будут кучки вот этого самого, извините… Нет! У меня аквариум на 100 литров со шпорцевыми лягушками. И с фильтром, который все отходы их жизнедеятельности всасывает. Фильтр, конечно, тоже надо мыть и аквариум иногда чистить, но там вода и я в резиновых перчатках. … В общем, за исключением подгузников, я делала для Димочки все. Таня была моей лучшей подругой, почти сестрой. Она подкидывала мне Димку пока доучивалась после академки (бабушка сидела с внуком неохотно, хотя не работала), несколько лет спустя я забирала Димку из садика и везла к себе домой, потому что Таньку иногда задерживали на работе. Мы гуляли с ним около моего дома в тенистых околохрущебных дворах. Дима звал меня "тетя Рита", иногда "тетечка Риточка", если что-то клянчил у меня, а если я ему отказывала, то сердился и я превращалась в "Тетку Ритку". Потом, когда он учился в школе, я натаскивала его по английскому, французскому, по истории и по литературе. В общем, он очень удивился, когда узнал, что я ему не родственница. – Дима пропал? – переспросила я. Больше сказать было просто нечего. Наверное, нет смысла объяснять, что для Таньки он был светом в окошке, худо-бедно озарявшем ее непутевую жизнь. Татьяна рано постарела, сникла, она работала не столько из-за денег (отец ее, сменивший с годами гнев на милость, выслужился и получал немало, так что мог содержать хоть десять внучат), сколько ради того, чтобы как можно позже прийти домой и отговориться от всех маминых претензий одной фразой "Мам, я так устала, а мне завтра рано вставать!". И все из-за Женьки кудрявого, соблазнившего ее на первом же курсе. Чем старше становился Дима, тем больше с ним было хлопот. Он не был полным балбесом, скорее принадлежал к толпе способных, но ленивых. Во многом благодаря моим связям, его поступили-таки в МГУ. Танька была счастлива – она так боялась армии! Но, чуть передохнув, нашла новый повод для беспокойства: теперь она боялась, что на Филфаке мальчик попадет в дурную компанию, к каким-нибудь наркоманам. К наркоманам Димочка не попал. Он угодил к кельтанутым. В этом была отчасти и моя вина. Кельтами я увлекалась давно и отчаянно. Это было мое хобби, моя тайная страсть еще с тех пор, когда мне по чистой случайности попала в руки книжечка – сборник ирландских саг в переводе А.А. Смирнова. До этого я как раз перечитывала Беовульфа, но как-то не вдохновилась даже во второй раз. И тут – такое открытие! Какая простота и чистота сюжета! Для меня это было окошко в древнюю культуру, о которой – о ужас! – я не знала ровным счетом ничего. Потом я приобрела "Похищение быка из Куальнге" и с удивлением обнаружила, что перевод был сделан знакомыми моих коллег. С тех пор я жадно выискивала при каждом походе в Ленинку все, что связано с кельтами и, по моим скромным оценкам, стала смыслить об этих народах если не на уровне специалиста, то, по крайней мере, на уровне очень грамотного любителя. Я пыталась учить языки, но древнеирландский показался мне сложным, современный ирландский – тоже, а вот бретонский виделся мне не таким устрашающим. Его-то я и выучила по книжке, которую одна подруга привезла мне из Франции. Конечно, я не могла удержаться от того, чтобы не почитать Димочке вслух мои любимые саги (вообще-то более грамотно называть их повестями). Димочка слушал внимательно, он, откровенно говоря, вообще слушал меня больше чем маму. Да и мама его, Татьяна, хоть и младше меня всего на девять с половиной лет, всегда слушалась меня как мать родную. Хотя бы потому что ее собственна мама с возрастом становилась все сварливее и обратиться к ней за помощью и советом значило обречь себя выслушивание долгих, нудных и злобных поучений. Она не была против того, чтобы я читала Димочке "Похищение быка из Куальнге". Ну вот я и читала. Кто ж мог знать, что в начале девяностых молодежь начитается Толкиена (на которого у меня, кстати, аллергия, по мне лучше уж новомодный Гарри Поттер) и начнет как это у них принято говорить, "тащиться" от моих милых кельтов. Меня коробило от того, что я видела по телевизору: мальчики и девочки в клетчатых юбках (да-да, и мальчики тоже!) прыгают, задирая ноги, в Центральном Доме Художника и еще каком-то подвальном помещении под звуки волынки и грохот совершенно не кельтских музыкальных инструментов. Я просто ревновала их к своему увлечению. То, что я лелеяла в душе годами, в самом укромном уголке, они вынесли на подмостки, да еще ногами топают! Чувствуешь себя так, будто пятнадцать лет растила под окнами палисадничек, а тут по нему пробежала орава дикарей. Но они-то ладно, а Димочка-то куда? – Тань, хватит реветь, – сказала я, – все равно не слышу ничего. Ты знаешь, какой у нас тут телефон. Приезжай ко мне, я через час буду дома, попьешь валерьяночку и все мне расскажешь. Я положила трубку и собралась было выходить, как телефон позвонил снова. – Алло, – голос у меня был вялый и усталый. – Риточка, милая, привет! Это Володя тебя беспокоит… Володя! Надо же… Хорошо еще трубку сняла! – Да, здравствуй, как дела? – На букву хэ, но не подумай что хорошо… Риточка, я тебе по важному делу звоню. Ты ведь у нас того… кельтовед? – Да ну тебя, я так, интересующаяся… – Хватит скромничать, у тебя от скромности все беды… В общем, мне нужна твоя консультация. – А… по какому поводу? – Да вот понимаешь какое дело, попала мне тут в руки пара любопытных документов. Один по-французски, ну это я еще кое-как разобрал, хотя тут тоже кое-что поможешь мне уточнить, а другой на совершенно варварском языке. На твой бретонский похоже. Документы вроде восемнадцатого века. Вот хочу, чтобы ты мне экспертизу провела. История там потрясающая, прямо роман. Вот только не знаю, насколько это все подлинное. У меня только копия. Поможешь? – Ой, Володь, я не знаю даже… А может, тебе в Институт Языкознания позвонить, там тоже есть ведь специалисты… – Да ну их! Я звонил, они все на какой-то конгресс ринулись в Дублин или еще черт-те куда. Как в том анекдоте "Ту Даблин – Куда, блин?" Я рассмеялась, хотя анекдот был старый и не очень смешной. Я обрадовалась, что слышу Володю. Он давно мне не звонил, а сама я его беспокоить не решалась. – В общем так, – Володя, кажется, тоже чему-то был рад, – Я сматываюсь с работы и еду прямо к тебе. Буду где-то в семь, полвосьмого. Идет? – Угу. – Цветы, конфеты, шампанское – за мной. Что еще привезти? – Да ничего, спасибо тебе. – Ах ты скромница! Ну до встречи. – 6 - В купе было душно: топили так, что хотелось раздеться догола. Найси мечтал не только раздеться, но и прижаться всем телом к Дейрдре которая лежала, по-детски уткнув голову в подушку, на нижней полке. Эх, если бы не эта жирная тетка и не дядька в трениках с отвисшими коленками, которые хором храпели и посвистывали во сне на двух остальных полках, то можно было бы такое устроить! Жалко, что двухместных купе не бывает. Или бывают все-таки? Найси этого не знал. Плацкартных билетов не было. Пришлось разориться на купейные. Влетели в поезд, а оказалось, что он отходит только через 20 минут. Пока поезд не тронулся, Найси и Дейрдре сели в уголок на нижней полке и стали целоваться. Мужчина деликатно вышел из купе, а тетка, повернувшись у ним совсем не эротичным задом, стала стелить свою постель. Потом Найси залез наверх и грустно смотрел, как его подруга разбирается с простынкой и наволочкой. Спать ему совершенно не хотелось. Он вообще не умел спать в поездах. Он думал, что если бы и Дейрдре не спала, он бы все-таки спустился к ней. Ведь если особо не шуметь, может тетка с дядькой и не проснулись бы? В Питер приехали рано утром. На вокзале было холодно и промозгло. Найси плохо ориентировался в городе, но где-то около вокзала они поймали тачку и водитель, услышав адрес, кивнул и согласился отвезти за полтинник. Дейрдре было зябко и неуютно в этом городе, который она знала еще хуже, чем ее спутник: один раз ездила сюда с родителями, когда ей было четыре года. Воспоминаний никаких. Она пригрелась в купе, и холодный влажный воздух на перроне заставил ее сразу съежиться в комочек. "Лучше бы я сюда не приезжала…" – почему-то подумалось сразу, как только перед глазами замелькали утренние по-питерски бледные огни. Почему? То ли перед родителями чувствовала себя виноватой – кинула на кухне записочку о том, что уезжает на пару дней, то ли не очень-то доверяла Найси и жалела, что из каких-то дурацких романтических побуждений поехала с ним неизвестно куда. Ей почему-то казалось, что вот-вот случится что-то страшное, непоправимое. Но пока ничего не случалось. В Москве в это время уже светало, а здесь рассвет и не думал заниматься. Доехали быстро, Шпалерная улица оказалась совсем-совсем рядом. Найси расплатился, помог подруге выйти из машины и повел ее к странному старинному дому, причудливо-полосатому, выделяющемуся на фоне всей остальной улицы броским сочетанием охры и малиновой краски. Дейрдре снова поежилась. Здесь все было чужое, каменное, влажное. Она слышала, что и люди здесь были каменно-холодные, по отношению к москвичам настороженные. – Мрачная улица, – пожаловалась она так тихо, что Найси, кажется, и не услышал – Заходи, – он открыл тяжелую дверь, и они вошли в большой просторный подъезд (в Питере, кажется это называется "парадное") с высоченными лестничными пролетами. Было темно, пахло сыростью. Где-то высоко, через два этажа, горела лампочка. Ближайших ступенек было почти не видно. Они поднимались на ощупь. Найси галантно поддерживал подругу под локоть, но та умудрилась оступиться, вскрикнуть "Ой, блин!" и окончательно испортить себе настроение. Наконец докарабкались до освещенной площадки. – Нам на самый-самый верх, – виновато шепнул Найси. Он видел, что Дейрдре недовольна и никак не мог понять, чем же он ей не угодил. Вообще с девушками всегда получалось странно – он окружал их вниманием, лаской и заботой, а они вечно находили повод к чему-нибудь придраться и на что-нибудь ему попенять. Неужели опять начинается? На самом-самом верху ступеньки вдруг стали деревянными, и последний пролет сделался винтовым. Дейрдре хотела удивиться вслух, но не стала. Найси позвонил в дверь. Долго не открывали. "Ну вот…" – хотела было сказать Дейрдре, но именно в этот момент услышала торопливые шаркающие шаги. Дверь открылась, и в проеме показалась заспанная, небритая, но очень симпатичная физиономия. – Сашка, а это мы приехали! – слегка смущенно сказал Найси. – А, заходите. Тапки там.- У Сашки было удивительно подвижное лицо. Казалось, что и нос с легкой горбинкой, и крупные карие глаза, и высокий лоб, и густые брови – жили своей отдельной жизнью и двигались независимо друг от друга. При всей неправильности и даже некоторой несоразмерности черт, Сашино лицо было удивительно гармоничным. Дейрдре улыбнулась и поняла, что все ее пасмурное настроение куда-то улетучилось. – А меня Маша зовут, – представилась она. Саша расплылся в улыбке и церемонно наклонился, чтобы приложиться к ее руке. Она не ожидала такого влажного поцелуя и мысленно ойкнула, вспомнив, что забыла помыть руки в сверх меры ароматном вагонном туалете. – Раздевайтесь и проходите на кухню – сказал Саша, растворяясь полутемных в недрах квартиры, – будем кофе пить. Насчет поесть… У меня только яичница. Но можно с колбасой. На вешалке в прихожей висели какие-то старые мужские куртки. Пахло пылью, табачным дымом и тем трудноописуемым духом старинных домов, который слегка пьянил Дейрдре, выросшую в пошлой панельной семнадцатиэтажке. – Сейчас ты посмотришь как у него на кухне. Такого ты еще не видела, – шепнул Найси ей в самое ухо, а потом поцеловал туда, где за ухом топорщились коротко остриженные волосы-иголочки. Кухня была просторной, с крашеным дощатым полом, старым столом, накрытым вытертой клеенкой. Посредине стояла большая газовая плита, а за ней из стены выступало чудо-дерево с шершавой корой, ветками, расползающимися под самым потолком, с листьями всех цветов – зелеными, желтыми, красными. На ветках сидели неживые воробушки и висели маленькие колокольчики. Корни уходили в пол, будто прорастали к соседям снизу. Мох между корнями образовывал что-то вроде маленькой полянки, на которой тоже лежали листья, как будто они только что осыпались с дерева. – Ну ни фига себе, – восторженно выдохнула Дейрдре, – прям как живое! – Ну так!- Сашка улыбнулся и лицо его в который раз преобразилось, – Это мы с отцом сами сделали. – А как? – Дейрдре подошла поближе к дереву и тронула рукой кору. Она была настоящая. – Ну так. Посреди кухни по стене шла труба от плиты. Некрасиво, весь вид портит. Мы и решили вот такое сделать. – А отец у тебя… Художник? – Ну типа… Да, можно сказать художник… О, чайник вскипел! Вы, давайте, кофе делайте. Вон банка, там сахарница, это… А, ложки вон где.. Да, правильно, там. О кей, я яичницей займусь. – А… руки можно помыть? – смущенно пробормотала Дейрдре-Маша. – О, это надо будет тебя проводить, а то ты в нашем коридоре запутаешься, – нараспев произнес Сашка, – Если Ваш кавалер мне позволит, конечно, побродить по темному коридору с такой прекрасной леди! Найси расхохотался, и Дейрдре потопала по коридору, держа курс на Сашкину спину. По ходу дела Сашка деликатно разъяснил, что ванная и санузел находятся в совершенно разных частях квартиры, потому что изначально, то есть в восемнадцатом веке здесь не было предусмотрено ни того, ни другого, и позже пришлось менять планировку и приспосабливать под это дело кладовую и помещение для прислуги. – Обратно дорогу найдешь? – Угу, – кивнула Маша – А я пойду, надо все-таки яичницей заняться… …Наливая кипяток, Дейрдре еще раз посмотрела на чудо-дерево. Нет ну это же надо такое выдумать. Сашка обернулся от плиты и встретился с ней взглядом. Они улыбнулись друг другу. И кто сказал, что питерцы угрюмые? Пока жарилась яичница, Сашка болтал без умолку. – У меня что? У меня все как обычно. Копаюсь тут с бумажками своими. Нашел кое-какие странички из дневников семнадцатого года. Нет, я не знаю, ну как тогда деда не посадили, а? Ведь если бы у него это нашли, то я не знаю… Тогда на всякую мелочь сажали, а тут такое… В общем, хочу это теперь набрать, слегка подредактировать… А хотя зачем редактировать? Просто примечания сделаю, да и все. Ну в общем, небольшую историческую справку, примечания – и готова статья. Хотел Пашке Лядову показать, он обещал зайти сегодня. Вот зайдет, посоветуюсь с ним. Да, вот я что забыл… Так, не сгорела еще? А, нет не сгорела. Тарелки вон там… Маш, дотянешься? Вон там, ага, спасибо… А еще я нашел продолжение переписки Луи-Огюста Денье с этим, помнишь, мужиком из сортира… – А-а-а, помню, – сказал Найси. – на самом деле прикольная штука, Маша ее Ирке тогда дала почитать. И че там в продолжении? Сашка улыбнулся, в глазах у него забегали искорки. – А вам интересно? – он обращался прежде всего к Маше. – Ой, интересно! – Дейрдре чувствовала, как остатки ее утреннего напряжения и волнения уходят от одного Сашкиного взгляда. – Я тоже читала начало. А что там дальше было? Сашке, кажется, польстило ее внимание, в глазах у него появились маленькие чертики. – Дальше? Ха-ха! Дальше был просто роман! Со всякими ужасами и наворотами в стиле незабываемого восемна-а-адцатого столетия! Он так эффектно и смачно произнес это "восемна-а-адцатого", что Дейрдре и Найси просто покатились со смеху. – Сейчас принесу! – и Сашка растворился в темном коридоре. – Я ж тебе говорил, что он классный! – Сказал Найси указывая вилкой на пустоту, в которой исчез Сашка. И, пользуясь его отсутствием, торопливо чмокнул Машу в губы, оставив на них вкус яичного желтка – 7- Домой я добралась за 47 минут. Доехала до метро "Университет". Потом как-то сразу подошел старенький, дребезжащий 661 автобус, который я любила за то, что он кружил по территории МГУ и тащил за собой смерч осенних листьев. Я смотрела в окошко на старые деревья, на выгоревшие за лето газоны, на которых, переняв западную моду, сидели и лежали студенты (в наше время это считали дикостью, да что там в наше – даже лет десять назад). Осень была теплая и даже сейчас, в начале октября, погода была почти летняя. Автобус подбирал румяных прогульщиков и бледных отличников, где-то среди них были, наверное, и Димкины однокашники… Честно говоря, тогда я была уверена, что Татьяна разволновалась зря. В самом деле, не ребенок же потерялся. 22 года, взрослый мужик. Наверняка решил сбежать от Танькиных вечных истерик и ее въедливого контроля за всем-чем-можно. Отдыхает где-нибудь у очередной подружки. Так, задача номер один – успокоить Таньку. Ее что-то последнее время заносит. Не знаю как объяснить, но, по-моему она стала чересчур бурно реагировать на каждую мелочь. Сто раз ей пыталась вдолбить – оставь Диму в покое, а не то хуже сделаешь. Но Татьяна чем дальше, тем больше опекала Димочку, превращаясь постепенно в нервную издерганную наседку, которая пытается запихнуть уже взрослую птицу в яичную скорлупу. Впрочем, сынок под такой опекой рос явно не орлом. Он был классический лентяй. Дед Димки, правда, употреблял более крепкое народное выражение, причем как за спиной внука, так и в его присутствии. В школе Дима учился потому что способный и потому что по гуманитарным предметам его подтягивала я, а по математике-физике Татьянин двоюродный брат, у которого почему-то часто возникало желание выпороть племянничка. По гуманитарным у Димы (а может, у меня?) получалось лучше, поэтому и решено было его поступать на Филфак. Он сам ничего никогда не решал и сам бы никуда не поступил. Об армии и речи не было. Такие там не выживают. Татьяна вообще была уверена, что Дима не способен где-нибудь выжить без нее. Я не соглашалась, говорила ей, что вполне способен, только надо дать ему хоть чуть-чуть свободы, пока он сам еще хочет ею пользоваться. И вообще, советовала Тане отцепиться от бедного великовозрастного отрока и заняться собой. В свои сорок она выглядела, пожалуй, хуже, чем я в мои сорок девять, а точнее, без пяти минут пятьдесят. – Конечно, тебе хорошо, – жаловалась она, – тебе не надо на трех работах гнуться, чтобы и себя и сына обеспечить. Вообще-то я редко злюсь, но иногда все же, каюсь, отвечала ей: – Да, только на двух работах работаю. А твой голубчик мог бы хотя бы на одной потрудиться. Как-никак пятый курс к лету закончит. Мои студентки все как одна подрабатывают со второго-третьего. Это девицы. А у тебя парень. Скоро закончит Университет, а опыта работы никакого. Кто его возьмет такого? Ты его до старости содержать будешь? Она надувала свои бледные губы и бубнила: – Ему рано еще работать, ему учиться надо. Я могла, конечно, промолчать, но не всегда меня на это хватало и я зачем-то отвечала: – Ему скоро будет поздно. Сейчас положено, чтобы к тридцати мужик квартиру свою имел, машину, да жену с двумя детьми содержал. А ему двадцать два уже, пора и о будущем думать. И вообще, плюнь ты на эти работы, пусть он зарабатывает, а ты займись собой, в парикмахерскую сходи. Тебе только-только сорок стукнуло, ты еще замуж выйдешь, если только ныть перестанешь! Она вспыхивала и становилась, наконец-то румяной. – Замуж! Чья бы корова мычала! А сама-то что же? Тебе надо, ты замуж и иди, а мне еще Димочку надо на ноги поставить. На этом разговор и заканчивался. Ну как ей объяснить, что замуж я не хотела никогда? Что могла бы, наверное, выйти не раз и не два. Поклонники у меня были, хоть красавицей я не была, но все же… Скромницей тоже не была. Вот только береглась лучше, чем Татьяна. Детей мне никогда не хотелось. Иногда, конечно, накатывало настроение. Но как только представляла себе, что придется подгузники стирать, так оно и откатывало. Мне как-то больше нравился запах библиотечной пыли и типографской краски на бумаге. Но Татьяне объяснять я это не собиралась. Она почему-то считала меня старой девой и неудачницей. Вообще странная у нас была дружба. Она то и дело бегала ко мне за советами, ни одного совета не дослушивала до конца да еще злилась на меня, что я советую все не так. Именно к такому разговору я мысленно приготовилась, когда вышла на остановке около своей хрущобы на Мичуринском проспекте, которую вот уже который год обещали расселить и взорвать, но никак не расселяли и не взрывали. Зашла в магазин "Любимые продукты", накидала в тележку всякой еды для себя и угощения для Татьяны, закупила морковного соку (должна же у меня быть хоть какая-то слабость с тех пор, как я бросила курить?). Придя домой, как раз успела разогреть замороженные овощи. Съесть, к сожалению, не успела. В дверь затрезвонила Татьяна. Она не отпускала звонок пока я не открыла. Да и после этого по инерции продолжала – Заходи, – сказала я. Татьяна оторвалась от звонка и почти что упала в прихожую. Судя по ее виду, обычного разговора не предвиделось. Пошатываясь, Таня сбросила туфли и прошлепала босиком в ту комнату, которая условно называлась у меня большой. Там она картинно пала на диван и повесила руки плетьми. Демонстрировала полный упадок сил и отчаяние. Я закрыла входную дверь, нарочно провозилась с цепочкой и замком (дверь у меня была старомодная, хотя все соседи еще лет десять назад обзавелись железными.) Мне предстояло смотреть, судя по всему, очередной Татьянин спектакль. В такие минуты я почему-то очень сочувствовала мужчинам. Ведь именно им обычно достаются такие вот безобразные сцены от жен и любовниц. Может, и прав был красавец Женька, который вовремя исчез с Танькиного горизонта. Иначе бы сейчас ему пришлось смотреть на широко раскрытые красные глаза, в которых уже появились слезы, на дрожащие губы. Говорят, мужчины при виде такой физиономии готовы сделать что угодно. Увы, я всего лишь женщина. – Ну давай, рассказывай, – сухо сказала я. И она, как по команде заплакала. Сначала я ждала, когда она прекратит. Потом засомневалась. Когда к рыданиям начали примешиваться какие-то звериные подвывания, я поняла, что ничего путного я не добьюсь, что у Таньки истерика. И что прекратить ее можно только одним способом. Тем самым, который очень действовал на Димочку, когда тот был еще маленьким. – Ладно, – еще суше сказала я. – Ты давай, продолжай, пожалуйста плакать, но без меня. Я пойду чайник ставить. Когда закончишь, приходи на кухню, чаю попьем. – после чего я развернулась на 180 градусов и пошла на кухню, закрыв за собою дверь. Как и предполагалось, рыдания прекратились тут же. Татьяна удивленно икнула, еще немного посидела, видимо, раздумывая, не почудилось ли ей это. Поняв, что не почудилось, она на цыпочках прошмыгнула в ванную, высморкалась, умылась и очутилась на кухне, злая, но спокойная. – Вот что меня всегда в тебе поражало, Рита, – снова заговорила она, но уже человеческим голосом – так это твое равнодушие. Ты никогда не посочувствуешь чужому горю. – Никогда, – согласилась я. Татьяна призадумалась. Мне было приятно, что она, наконец, начала думать. Ведь на самом-то деле она была не такой уж глупый человек, только почему-то редко это показывала. Несколько минут прошло в тишине. Я молча подала чай и кое-как нарезанный кекс, который неказисто лег на блюдце. – И даже кекс ровно порезать не можешь, – уже гораздо менее уверенно продолжила Таня. – Просто ужас какой-то, а не хозяйка, – ледяным тоном поддакнула я. – Извини, – прошептала она и, пряча глаза, потянулась за сахаром. – Ничего, ничего, бывает. – Понимаешь, Рита, у меня горе. – Не понимаю, объясни, пожалуйста. – Димочка пропал. – Это ты уже мне говорила. Давно пропал? – Два дня назад… Я не знаю, где он… – она снова всхлипнула и потянулась за платком. Я посмотрела на нее, и всхлипывания тут же прекратились. – Я в милицию пошла, а они мне там говорят: "Много вас тут таких ходит, сначала всех нас на уши поставят, а потом оказывается, что мальчик у подружки ночевал. Вот если через три дня не явится, тогда и приходите". А я знаю, между прочим, что это не по закону! – в ее голосе снова появились визгливые нотки. – А ты как хотела? Неужели ты думала, что они тут же по всему городу объявят тревогу? Формально, конечно они не правы, обязаны были заявление принять. Но если смотреть на вещи реально… Ты не думаешь, что он и правда мог зависнуть где-то у друзей? – Димочка? У друзей? Он же такой домашний мальчик! Он в жизни не ночевал нигде! Я имею ввиду… – Понятно, понятно. Давай рассуждать логически, если ты еще можешь. Девушка у него есть? – Ну да, вроде… Он что-то такое говорил… неопределенное. Я усмехнулась. Мне, тете Рите, было известно гораздо больше. Я несколько раз встречала Димочку на живописной лужайке около Главного Здания МГУ в обнимку сначала с одной, потом с другой, а потом с третьей девицей. Он делал вид, что не видит меня, я из вежливости тоже его не замечала. Удивляться было нечему: он был не только красивым, но и обаятельным. У оболтусов есть свое особое обаяние, сути действия которого я так и не поняла в юности, а теперь не пойму и подавно. Хотя… Нет, я вполне могу представить себе, как кружила голову девушкам эта чуть виноватая, почти детская улыбка, эти васильковые беспечные глаза, доставшиеся ему от отца. Волосы у него были светло-пепельные, кудрявые, он не стриг их и завязывал в конский хвост (сейчас эту прическу почему-то называют пони-тейлом на английский лад). Видя его в обнимку с юной леди, стриженной почти под ноль, я начинала задумываться о том, как поменялось со времен моей молодости представление о том, что такое мужская и что такое женская стрижка. Чем он привлекал девушек кроме внешности, я затрудняюсь определить. Денег у него было мало, да и те – не свои, а мамины. Иногда я ему подкидывала какие-нибудь переводы, он без особого рвения брался за них, выполнял не особенно аккуратно, многое я потом за ним подправляла. Но мне казалось, что это все-таки лучший способ помочь Татьяне, которая, похоже собиралась всю жизнь тащить на себе своего недоросля. Точнее, переросля, если, конечно, русисты не осудят меня за такой неологизм. – …В общем, – подвела я итог, – была у него какая-то девушка. Звонила, наверное, когда тебя дома не было. – Да как теперь проверить-то? Я ж ему сама мобильник на день рождения подарила, теперь за всеми звонками не уследишь. – Ну молодец! Мобильник подарила! Лучше бы на эти деньги себе пальто новое купила. – Ну пальто у меня есть уже одно. А он так хотел, у них все с мобильниками, а он один как белая ворона. – Слушай, но ведь если у него есть мобильник, то дело проще пареной репы – ты звонишь ему и спрашиваешь где он. – Я идиотка, по-твоему? Тут я не выдержала и съехидничала: – Ну не то, чтобы совсем… – А ты… Ладно, не будем ссориться. В общем, я ему каждые пять минут набираю, а там отвечают "абонент не доступен, перезвоните позже". – Отключил. – Господи, я столько всего уже передумала, ты не представляешь! Ты ж не мать… – Я не понимаю, ты хочешь найти сына или просто рассказать мне какая я дрянь и пакость? Татьяна снова задумалась. – А ты разве можешь мне помочь его найти? – Не знаю. Но если мы вместе об этом подумаем, то, может быть и придумаем что-нибудь. – По-моему во всем виноваты твои кельтанутые. – Мои?! Почему мои? Ты же знаешь, я не прыгаю под волынку, завернувшись в бабушкин плед. – Твои, потому что это ты читала мальчику все эти саги и я нее знаю что. А потом на филфаке его окрутили эти безумные девицы, которые преподают там то ли ирландский, то ли бриттский. А потом объявился этот Миша Колбаскин, который стал поить его пивом, таскать по каким-то клубам на какие-то концерты. Помнишь, я рассказывала тебе, он стал приходить в час ночи и от него так разило… А потом он стал ездить по всему Подмосковью на какие-то сборища, вроде походов, только теперь это называется фолк-пикники… Меня просто удручало то, как Татьяна пыталась взвалить вину за происшедшее на кого угодно: на меня, на неизвестных мне преподавательниц ирландского, на какого-то Мишу Колбаскина и на кучу других людей. Послушать ее, так можно подумать, что злые дяди-тети спаивали дошкольника, чуть ли не силой увозили его на пикники, а он плакал и отбивался, да так и не отбился. А главное, я не могла выяснить, как и когда "потерялся Димочка". Мне даже казалось, что сама-то Татьяна знает или догадывается, но говорить не хочет. Тогда зачем она здесь вообще? – Вот, посмотри, что я нашла у него на столе. – Татьяна протянула мне какую-то распечатку. |
||
|