"Эскапада" - читать интересную книгу автора (де Ренье Анри)

III

Из пятерых садовников, заботившихся о поддержании в порядке эспиньольских цветников и огородов, г-н де Вердло наиболее ценил сьера Филиппа Куафара. Этот Куафар находился на службе г-на де Вердло сравнительно недавно, но очень скоро снискал к себе благорасположение. Куафар отличался в искусстве выращивать превосходные овощи и вкусные фрукты. Он знал множество рецептов по части семян, пересадки, подстригания деревьев, прививок, обрезывания веток. Он был кроме того, хорошим цветоводом. Никто не знал хорошенько, откуда у Куафара эти познания, ибо он не любил говорить о своем прошлом. Он заявился однажды в Эспиньоли, и г-н де Вердло пригласил его на место старика Пьера Про, умершего от колик, иссушивших и скрючивших его до такой степени, что он стал похож на ствол виноградной лозы. Куафар был молчаливый и пунктуальный толстяк, с полным лицом и одутловатыми щеками, между которыми заострялся необыкновенно узкий и тонкий нос. По одной из его щек проходил широкий шрам, и он прихрамывал на одну ногу. Где Куафар мог получить эти изъяны, помимо которых он не представлял ничего замечательного? Куафару на вид было лет шестьдесят, и употребление, которое он сделал из них, оставалось покрытым тайной. Он говорил, что всю жизнь свою провел в деревне, но при таком образе жизни вряд ли представляется случай изрезать себе щеки, и вряд ли можно вывихнуть колено, рассаживая салат или подпирая тычинками сахарный горошек. Что же было причиной его шрама и хромоты; любовное похождение или ссора? Когда кто-нибудь намекал на это, г-н Куафар только странно улыбался и потирал руки. Жест этот, точно так же как немота садовника и благоволение, которым он пользовался у г-на де Вердло, страшно раздражали г-на Аркнэна. Куафар и Аркнэн терпеть не могли друг друга.

Куафар отличался еще одной странностью. Если он ненавидел Аркнэна, то не в меньшей степени ненавидел и свое ремесло, хотя владел им с изумительным искусством. Копать землю, полоть сорные травы, сеять, сажать, подрезывать, убирать урожай, казалось ему низким, грязным и скучным занятием, о котором он говорил не иначе, как с самым крайним отвращением. Нужно было видеть его гримасу, когда он брал в руки заступ или грабли. Он относился к земле как к врагу, рассекал и подстригал ее с яростью. Он грубо и ожесточенно бил ее каблуком и с презрением плевал на нее. Он со злостью рассекал глыбы и, разрыхляя их, ощущал какое-то злобное удовлетворение. Ненависть его распространялась в одинаковой степени на цветы и на фрукты. Он гнушался их запаха и вкуса. Он затыкал нос перед розовым кустом, а вид персика вызывал у него тошноту. Аркнэн утверждал, будто видел однажды, как он мочился от злости на грядку с гвоздиками. Когда хвалили его искусство, Куафар пожимал плечами и глядел на вас исподлобья. Нужно же, чтобы люди были так глупы, чтобы получать столько удовольствия от уголка земли и прилагать к нему столько забот! Почему он, Куафар, прикован цепью к этой галере, и почему теряет он за своей работой время, которое он мог бы употребить иначе? И вот он жестоко завидовал сьеру Аркнэну, которому он мог бы помогать во множестве вещей, но разве каждый раз, как он пытался делать это, г-н де Вердло не отсылал его обратно к садовым работам, для которых он не был создан, тогда как ему очень хотелось бы ходить за лошадьми, наблюдать за гардеробом и даже прислуживать за столом? Добавьте к этим несправедливостям, что, как брадобрей, он мог бы заткнуть за пояс жалкого скребуна Аркнэна.

Но разве когда-нибудь принимают в уважение достоинства людей темного происхождения? Куафар считал себя живым доказательством этой истины, и ко всем его огорчениям прибавилось еще одно, к которому он был не в меньшей степени чувствителен. Приезд в Эспиньоли Гоготы Бишлон был большим событием в жизни Куафара. Он сразу же почувствовал к м-ль Маргарите Бишлон восхищение, быстро перешедшее в страстное обожание. Когда он созерцал ее, рубец на его щеке багровел, и весь он преисполнялся волнением тем более мучительным, что м-ль Бишлон выказывала к нему жестокое равнодушие. Багровение Куафара и его восторги не производили на нее никакого впечатления, равно как и его похотливые и дерзкие взгляды. Тогда как Куафар из сил выбивался, чтобы обратить на себя внимание, Бишлон только и глядела, что на прекрасного Аркнэна, которому она не переставая расточала нежные и жеманные улыбки, причем упомянутый сьер принимал их крайне небрежно и тем доводил до белого каления вспыльчивого Куафара. Но Аркнэн сделал ошибку, отлучившись из Эспиньолей. Пока он ездил собирать известия о своей ведьме-жене, он, Куафар, сделает последнюю попытку вытеснить его из сердца м-ль Бишлон, подобно тому, как в данный момент он заменял его – и с каким превосходством! – в роли слуги г-иа де Вердло.

И вот г-н Филипп Куафар, променявший таким образом службу Помоне на службу г-ну де Вердло, через два дня по отъезде Аркнэна, часов около семи вечера, предстал пред лицом г-на барона, предварительно деликатно постучавшись в дверь комнаты, где этот последний находился в обществе м-ль де Фреваль. Погода целый день стояла дождливая, и после легкого просвета снова полило как из ведра. Через окна видно было серое небо над верхушками деревьев сада и уголок пруда, изборожденного дождевыми струями. Так как погода мало подходила для прогулки, то г-н де Вердло попросил Анну-Клавдию почитать ему что-нибудь. М-ль де Фреваль держала еще книгу в руке, когда к ним подошел Куафар. Куафар казался сбитым с толку и смущенным, и м-ль де Фреваль заметила, что рубец на его щеке был чрезвычайно бледен. Куафар хромал сильнее чем обыкновенно.

Г-н де Вердло спросил его:

– Что случилось, Куафар? Почему ты здесь? Куафар потирал руки и, казалось, не решался ответить:

– Надобно доложить вам, господин барон, что во дворе находится один дворянин, который просит приютить его на ночь; он говорит, что дороги размыло, и что лошадь его притомилась.

Г-н де Вердло воскликнул:

– Ах, боже мой, и Аркнэна нет здесь!

Эти слова задели за живое Куафара, который, услышав имя Аркнэна, скорчил злобную гримасу, между тем как г-н де Вердло продолжал:

– Все же невозможно оставить этого дворянина под дождем. Пусть он войдет, Куафар, и пусть ему приготовят голубую комнату, что рядом с моей. А как фамилия этого дворянина?

– Он говорит, господин барон, что он кавалер де Бреж и что он офицер.

– Офицер, офицер… введи-ка его сюда, Куафар. Г-н Куафар, казалось, был в нерешительности. Его рубец из белого стал лиловым; он сделал жест, как бы собираясь что-то сказать, но направился к двери. Ступив на порог, он обернулся, затем вышел. Г-н де Вердло втянул в ноздрю понюшку табаку:

– Что это с Куафаром? У него такой странный вид сегодня.

На мгновение воцарилась тишина, и слышно было, как дождь стучит в стекла. Затем раздалось звяканье шпор и шум шагов по каменному полу вестибюля. Открылась дверь и показался путешественник. Он был высок и хорошо сложен. На нем был костюм военного образца, с обшлагами и отворотами, но немножко отличающийся от того, что обыкновенно носят офицеры, – обстоятельство, на которое г-н де Вердло обратил бы внимание, если бы он был больше в курсе военных форм, но г-н де Вердло не служил. Впрочем, внимание привлекало скорее лицо вошедшего, чем его костюм. Лицо это было правильное и с резкими чертами, в которых сквозило что-то дерзкое и насмешливое, соблазнительное и суровое, а также подвижное и воровское. Между тем вошедший приблизился к г-ну де Вердло. Голос его звучал отрывисто и немного хрипло. Он поблагодарил г-на Де Вердло за его гостеприимство, которым он воспользуется на одну только ночь, и завтра с рассветом вновь отправится в путь. Он офицер и догоняет свой полк. В извинение своей бесцеремонности он сослался на поздний час, тяжелую дорогу и усталость лошади. Все это было выражено им прекрасно, с той особенностью, что взгляды его не следовали в направлении его слов; Это было настолько явно, что бросилось в глаза г-ну де Вердло, и он тоже взглянул на то место, где находилась Анна Клавдия де Фреваль. Если бы зрение у г-на де Вердло было более острое, то его поразила бы бледность, разлившаяся по лицу молодой девушки, и легкое дрожание ее руки, которою она опиралась о стол, но все внимание г-на де Вердло было поглощено капельками, которые стекали с мокрой треуголки офицера и одна за другой падали на паркет, а также речью, которую он собирался произнести в ответ на только что обращенные к нему слова вежливости и благодарности. Разумеется, ему пришлось пригласить его к своему столу. Г-н де Бреж отклонил приглашение, сославшись на крайнюю усталость и потребность в отдыхе. Почтительно поклонившись м-ль де Фреваль и приложив палец к губам, он покорно последовал за г-ном де Вердло, который, совсем не заметив этой проделки, шел перед ним показывать дорогу в приготовленную для него комнату. Когда дверь за ними закрылась, Анна-Клавдия де Фреваль оставалась одно мгновение неподвижной и безгласной, затем вдруг поднесла руки к сердцу, между тем как сдержанное рыдание душило ей горло и судорожно сводило плечи.

Когда г-н де Вердло возвратился, поручив своего гостя заботам сьера Куафара, Анна-Клавдия сидела на своем обычном месте. Г-н де Вердло остался очень доволен своим поведением, он был в восторге от г-на де Бреж и сожалел, что тот отказался поужинать с ними. У этого молодого человека были самые учтивые манеры, и г-н де Вердло, расхаживая по комнате, продолжал свой панегирик:

– Он не сказал мне, в каком полку он служит, но он хорошо знаком с г-ном де Шазо, которого я назвал ему. Он направляется сейчас в полк, а затем рассчитывает получить отпуск и поехать в Париж, куда призывают его неотложные дела, и где он хочет полечить старые раны, причиняющие ему страдание. Я поручил ему повидать мою невестку Морамбер и передать ей известия от нас. Как вы находите моего посланца? Не правда ли, он хорош собою?

Во время ужина Анна-Клавдия оставалась рассеянной и молчаливой и едва прикасалась к подаваемым блюдам. Это молчание и эта рассеянность позволили г-ну де Вердло сделать кое-какие размышления. Вот каковы молодые девушки, говорил себе он. Живут они скромненько и тихонько, но достаточно красивого проезжего офицера, чтобы погрузить их в романтические мечтания. Сердце их тает прежде, чем они успевают заметить это. Ла Миньер, положительно, прав, и мне нужно будет выдать замуж эту девочку. Кто знает, может быть провидение посылает нам ее суженого в лице гостя, который собирается ночевать под моей кровлей?

– Будь, однако, внимательнее, Куафар, ты чуть было не пролил этот соус мне на жилет! Не поливай меня, как какое-нибудь огородное растение, – произнес г-н Вердло.

Действительно, сьер Куафар, подавая тарелки, сам был, казалось, не очень в своей тарелке. Он до такой степени был взволнован, что перестал владеть собой. Время от времени он посматривал на дверь с таким видом, точно прислушивался, не идет ли кто-нибудь. На дворе дождь лил по-прежнему, и г-ну де Вердло было понятно, почему г-н де Бреж попросил у него приюта, спасаясь от этого потопа. Вряд ли хорошо сейчас на дорогах, среди рытвин и водомоин. Это мнение разделяла также Гогота Бишлон, которая принесла свечи, чтобы проводить м-ль де Фреваль в ее комнаты. Гогота сокрушалась над участью Аркнэна. О если бы он благополучно прибыл в Бурвуазэн, а оттуда в Шазардри! Погода была такая, что собаки на двор не выгонишь. Похоже на ту ночь, когда у двери дома Морамберов был убит этот несчастный г-н де Шомюзи. Самая подходящая пора лечь спать. Что касается до красавца офицера, то он подал хороший пример и должно быть храпит уже во всю, ибо Гогота, проходя мимо его двери, не заметила, чтобы в щелочки пробивался свет. Гоготе очень хотелось бы посмотреть на спящего. Военная форма нравилась ей. Разве г-н Аркнэн не носил ее, будучи на королевской службе? Однако г-н де Вердло, желая положить конец этой болтовне, подошел к Анне-Клавдии со свечкой в руке. По своему обыкновению он дружески потрепал ее по щеке, и пальцы его почувствовали, что щека пылала, но г-н де Вердло не придал этому значения. Фитиль его свечи обуглился, он поправил его ногтем и отправился к себе, не заметив жеста, которым Анна-Клавдия пыталась удержать его. Когда г-н де Вердло ушел, она одно мгновение стояла в нерешительности, опустив голову, прислушиваясь к его шагам по лестнице. Затем, предшествуемая Гоготой Бишлон, направилась в свою комнату.

Едва только войдя в нее, она бессильно опустилась на стул. Ноги подкашивались под нею, и тоска сжимала ей грудь. Подле нее Гогота не спеша приготовляла ей ночной туалет. Когда она кончила и удалилась, наконец, Анна-Клавдия прошла в туалетную комнату. Приложив ухо к двери в комнату Гоготы, она услышала, как та некоторое время повозилась, затем шум стал постепенно утихать, и до Анны-Клавдии донеслись первые рулады звучного храпа. Все время прислушиваясь к этому храпу, Анна-Клавдия стала поспешно раздеваться. Затем накинула на себя капот, обулась в легкие ночные туфли и неслышно проскользнула в длинный коридор, соединявший «старый флигель» с замком. Она шла медленно, осторожно. Иногда останавливалась, затем снова продолжала свой путь. Так дошла она до вестибюля.

Дождь перестал. Ни один звук не нарушал гробовой тишины, окутывавшей Эспиньоли. Все спало там, животные в конюшнях и хлевах, люди под одеялами или пологами. Иногда неприметный ветерок колыхал пламя свечи. Посреди вестибюля Анна-Клавдия остановилась и стояла долгое время неподвижно, насторожившись и пристально всматриваясь в темноту. Иногда в деревянной обшивке стен и потолочных балках раздавались легонькие потрескивания, подобные вздохам тишины. В промежутках Анна-Клавдия слышала шум собственного дыхания. Ей казалось, что с тех пор, как она покинула свою комнату, протекла целая вечность. Было должно быть поздно. С каких пор находится она в этом пустом вестибюле, который представлялся ей огромным, с закоулками тени, куда не проникал свет слабого огонька восковой свечи? Вдруг замковые часы пробили полночь. Они должно быть били и раньше, но Анна-Клавдия не слышала, настолько ум ее был поглощен одной мыслью. Эти двенадцать ударов вывели ее из оцепенения, в котором она пребывала. Догоравшая свеча мерцала и готова была потухнуть. Она заменила ее другою, которую взяла про запас, и направилась к лестнице. Поставив ногу на первую ступеньку, она одно мгновение поколебалась. Затем, сняв ночные туфли, она начала подниматься.

Поднималась она с крайними предосторожностями Дойдя до площадки, остановилась. Еще несколько ступенек, и она будет перед дверью в комнату г-на де Вердло. Ни один звук не доносился оттуда; г-н де Вердло хвастался тем, что спит сном праведника, Она повернула налево и вошла в коридор, в конце которого находилась «голубая комната», – та, куда г-н де Вердло поместил эспиньольского гостя. Подходя к ней, Анна-Клавдия удвоила предосторожности. Она поставила свечу за углом, образуемым поворотом коридора. Ощупью добралась до двери. Опустилась перед нею на корточки. Приложила ухо, к замочной скважине. В первое мгновение она услышала только шум собственной крови, затем шум этот утих, и ей показалось, что она различает легкое дыхание, спокойное дыхание спящего человека. Оно повышалось и понижалось в мерном ритме. Анна-Клавдия все слушала. Понемногу дыхание ширилось, становилось более звучным, более отчетливым, более громким, столь громким, что, ей казалось, своим шумом оно постепенно наполняет весь замок, завладевает им, мощное и неодолимое. Она сама чувствовала себя вовлеченной в это дыхание, словно в водоворот, который кружил ее и уносил с собою. Дыхание проникало ей в волосы, скользило по рукам, ласкало грудь, целовало в губы. Она была в его власти, побежденная, порабощенная, и однако она знала, кто был человек, дышавший там, за этой дверью, перед которой она трепетала от ужаса и от любви, меж тем как слезы катились по ее юному лицу, искаженному восторгом и мукой.

В таком положении оставалась она долго, наконец, медленно поднялась и отправилась за своей свечкой. С теми же предосторожностями она спустилась по лестнице. На последней ступеньке присела. Ночь проходила. На рассвете придет Куафар и разбудит путника. Нужно было подождать до тех пор, чтобы быть уверенной, что гнусное дело не совершится. Дождь освежил воздух. Анна-Клавдия стала дрожать от холода. Она спрятала голову в руках, и у нее стали возникать не столько мысли, сколько образы. Они быстро следовали друг за другом, как в сновидениях: карета, красноватый свет факелов, пистолетные выстрелы, лицо, глаза, глядящие на нее, мужчина, вскакивающий верхом на лошадь, затем приемная монастыря Вандмон, широкое лицо г-на де Шомюзи, и, совсем в отдалении, маленькая девочка, смешная в слишком широком старом кафтане садовника; девочка эта – она сама в тот день, когда ее поймали верхом на монастырской ограде, готовую очертя голову броситься в водоворот жизни. Вдруг она вздрогнула. Пропел петух, тусклый свет стал проникать в темноту вестибюля, где бледнел умирающий огонек свечи. Это заря. Сейчас появится Куафар, Она услышит, как он будет переходить двор. Он отопрет своим большим ключом ворота замка. Он придет разбудить того, кто должен уехать, и ничего не случится. Она не услышит страшного крика, который застревает в горле, потому что кровь течет из смертельной раны. Теперь опасный час уже прошел. Ей нужно возвращаться в свою комнату. Она хотела встать, но почувствовала себя такой слабой, что зашаталась. Вдруг она испытала ощущение ожога на затылке, так явственно, что вскочила и обернулась. С верхней площадки лестницы, опершись о перила, он созерцал ее. Он был совсем готов к отъезду: на голове треугольная шляпа, на плечах плащ; улыбаясь и приложив палец к губам в знак молчания, он смотрел, как в бледном свете рождающегося дня убегает со всех своих босых ног эта странная маленькая Психея, которая вместо светильника несла потухшую свечу, меж тем как в сердце ее горело жгучее и жуткое пламя ее тайны…

По причинам, несомненно, ему одному только ведомым и которых он не стал объяснять, г-н Филипп Куафар, с лицом человека себе на уме, насмешливо улыбаясь и вертя в руках шляпу, пришел сообщить г-ну барону де Вердло, что ночной его гость, уехав рано утром, обменил своего неподкованного и заморенного коня на лучшую лошадь, какая только была в эспионьольских конюшнях, и сделал все это с необычайной бесцеремонностью, очень красноречиво погрозив ему, Куафару, рукояткой пистолета. К этому признанию упомянутый Куафар присовокупил конверт, который кавалер поручил ему передать г-ну де Вердло. Г-н де Вердло, сорвав печать, вынул оттуда листок, на котором прочел очень четко написанные следующие слова:

При чтении этой записки г-н де Вердло чуть не упал в обморок от ужаса. Как! Он только что давал приют под своей кровлей главарю разбойничьей шайки! Он спал рядом с комнатой, которую занимал этот страшный персонаж, и подвергался опасности быть зарезанным во время сна. Как! Этот красивый офицер со спокойными и учтивыми манерами был не больше, чем страшным разбойником и отъявленным злодеем! Это переходит границы неожиданности, да и каким образом Анна-Клавдия не узнала в нем человека, устроившего нападение на карету? Ах, если бы Аркнэн был здесь, он живо разоблачил бы незнакомца! Впрочем, обитатели замка должны благодарить судьбу за то, что все обошлось так благополучно: ведь все могли быть перебиты, а вместо этого, отделались только какой-то лошадью!

Волнение г-на де Вердло было необычайно, и лишь к вечеру он немного отошел. Что скажет г-н де ла Миньер об этих событиях, когда узнает о них? Г-н де Вердло, все не будучи в состоянии опомниться, испытывал некоторую гордость: ведь он собственными глазами видел опасного злодея и принял его за светского человека. Он непрестанно перечитывал записку, переданную ему разбойником, тем более, что благодаря своему содержанию она являлась как бы охранительной грамотой для будущего. Атаман пользовался репутацией человека, который держит свое слово, а разве он не свидетельствовал здесь о своей признательности за прием, оказанный ему в Эспиньолях? Эти рассуждения, во время которых Анна-Клавдия оставалась почти безмолвной, закончились только в момент отхода ко сну, но каково же было изумление м-ль де Фреваль, когда, придя в свою комнату, она нашла на туалетном столике тщательно запакованный сверток! Он содержал прекрасно отточенный кинжал в кожаных ножнах и бутылочку усыпляющей жидкости, при чем оба предмета были завернуты в лист бумаги, на котором достаточно явственно было изображено пронзенное сердце. Как попали сюда эти предметы? Их присутствие выдавало помощь услужливой руки, которая могла принадлежать только сьеру Куафару: поручение было вероятно навязано ему силой, если только он не был склонен к нему вескими доводами. И вперив глаза в эту странную посылку, Анна-Клавдия де Фреваль долго оставалась неподвижной, с горячими руками, пылающими щеками и замирающим в груди сердцем.