"Грешница" - читать интересную книгу автора (де Ренье Анри)

III

Такая ретивость собственного воображения очень огорчила мсье де Сегирана и стала для него предметом довольно беспокойных размышлений. Они привели к тому, что своему помрачению он усмотрел двойную причину, которая до известной степени таковое извиняла. И действительно, наши тайные мысли зависят не от нас самих, а возникают под влиянием внешних обстоятельств. В этой зависимости не волен и самый порядочный человек. У духа, равно как у тела, бывают свои причуды, и мы являемся не столько их господами, сколько свидетелями. Разве, например, не достоверно, что времена года, в своем разнообразии, влияют на наше поведение и что мы поступаем различно, смотря по тому, тепло или холодно, ясно или пасмурно, тяжел или легок воздух? Разве не общепризнанная истина, что осень располагает к меланхолии, а весна порождает веселость, что зимняя стужа сворачивает нас в клубок, а летний жар распахивает и зовет к наслаждению? Когда воздух зноен, мы себя чувствуем как бы нагими в своем платье, и эта наша нагота вызывает в нас мысль о чужой наготе. Отсюда рождаются малопристойные образы, и один-то из них и смутил мсье де Сегирана. Виновата была в этом сильная жара, нависшая над городом Эксом, который пылал на солнце всеми своими порыжелыми камнями. Действительно, стояла середина августа, который в этом году выдался исключительно знойным, Даже ночи не приносили облегчения дневной духоте, а послеполуденные часы были почти нестерпимы. Мостовые, крыши и стены дышали раскаленным пылом. Собаки обжигали себе лапы, ступая по земле, огонь которой чувствовался сквозь кожу подошв. Атланты у подъездов, казалось, обливались потом под тяжестью карнизов, а в просторном нижнем зале сегирановского дома, славившемся, однако, своей прохладой, притирания стекали со щек, так что лицо старой мадам де Сегиран походило на старинную живопись, пострадавшую от времени, в то время как неутомимый мсье де Ла Пэжоди, развалившись в кресле и не унывая ни перед чем, продолжал перебирать четки своих любовных историй, осушая большие стаканы воды с лимонным соком и обмахиваясь веером.

В такой же мере, как жаркой погоде, мсье де Сегиран приписывал воспаленным речам мсье де Ла Пэжоди резвые шалости своего воображения и позывы своих чувств. За то время, что он жил в Эксе, он ни о чем другом не слышал, как только о любви. Любовь, любовные интриги, хитрости и забавы были предметом всех бесед. Только и было речи, что об альковных проделках, о поцелуях, объятиях, о данных и нарушенных обещаниях, о связях и размолвках, о нежностях и коварствах, и неумолимый мсье де Ла Пэжоди вел изо дня в день эту любовную хронику, поясняя ее с чертовским воодушевлением и разбирая в самых скользких ее подробностях, нередко с бесстыдной откровенностью. А из этих рассказов возникало множество соблазнительных образов, заводивших вокруг бедного мсье де Сегирана свой лихорадочный хоровод и отплясывавших у него в голове сумасшедшие сарабанды. Нельзя было вдыхать безнаказанно такой нечистый воздух без того, чтобы его незримый яд не проник вам в жилы, и не этим ли тлетворным миазмам мсье де Сегиран был обязан плотскими парами, в которых его мыслям рисовались непристойные фигуры, толпившиеся там помимо его воли и чью сладострастную пагубу он ясно сознавал?

Эти размышления, неоднократно повторенные, побудили, наконец, мсье де Сегирана, в один прекрасный день заявить матери, что он уезжает к себе в Кармейран. Старая мадам де Сегиран сперва было воспротивилась такому решению и не хотела отпускать сына. Она принялась жаловаться, что он оставляет ее одну, забывая при этом, что она лишь редкие минуты виделась с ним наедине, ибо у нее почти во всякое время дня собиралось многолюдное общество, либо для игры, либо для беседы. К тому же он очень неудачно выбрал время для отъезда. Как он может так ее обречь одиноким материнским тревогам? Разве он не знает, что от кавалера де Моморона нет вестей? Разве не ходит слух, что «Отважная», галера его брата, потеряв своего мателота, отстала от эскадры и опасаются, не потопил ли ее какой-нибудь варварийский пират? Быть может, в эту самую минуту Моморон на дне моря со всей своей шиурмой; если только в плену у неверных он не сидит, в свою очередь, на веслах, под флагом Полумесяца, и его не хлещут по спине теми же бычьими жилами, которыми аргузины и комиты так щедро потчевали его каторжан. И потом, что скажут Эскандо, когда узнают, что Моморон погубил вместе с собой молодого и блестящего Паламеда? Подымется отчаянный крик, и мсье де Сегирану следовало бы быть тут, чтобы на него ответить. Наконец, разве теперь время ее покидать, тем более что у него опять приличный вид, он, по-видимому, уже переболел своим вдовством и следовало бы серьезно заняться подыскиванием новой мадам де Сегиран, которая помогла бы ему продлить древнюю честь их рода? Как ни горячилась старая мадам де Сегиран, призывая на подмогу своего маленького Ла Пэжоди, мсье де Сегиран не пожелал отказаться от своего намерения, и его пришлось отпустить, тем более что пришли успокоительные вести относительно судьбы кавалера де Моморона, благополучно настигшего свою эскадру. Когда это сделалось известно, мсье де Сегиран не стал более медлить с отъездом. В одно прекрасное утро за ним явилась карета, доставившая было его в Экс, и напрасно атланты у подъезда делали вид, будто хотят удержать своими могучими руками упрямого путешественника, который, усевшись на подушки, облегченно вздохнул, когда завертелись колеса. Так как день был знойным никто не выходил на порог посмотреть на проезжающего, хотя ему и показалось, что в особняке Листома приподнялся уголок оконной занавески, посылая ему иронический привет, а на балконе турвовского дома он как будто узнал хорошенькую горничную маркиза, которая стояла, облокотившись на перила. Но мсье де Сериган опустил глаза и поднял их, только выехав за город. К его нетерпению вернуться домой и снова увидеть свой опустевший замок, свой безлюдный сад, свои бассейны, свои солнечные часы, вздымающие на каменой тумбе острое крылышко стрелки, присоединялось желание быть ближе к воспоминанию о покойной жене, в местах, где они вместе жили. Ее тень не могла не встретить радостно приход безутешного супруга, который возвращался к ней, не отдав своего сердца никакой иной привязанности. С мыслью о столь почтенной верности и предвкушая меланхолическую радость, смешанную с некоторым чувством гордости, мсье де Сегиран взошел по ступеням, ведшим в его покои. В них ничто не изменилось за время его отсутствия. На столе все еще лежала раскрытая книга, которую он читал в тот день, когда письмо матери вызвало его в Экс. Со стены ему улыбался из рамы портрет его дорогой Маргариты д'Эскандо. Как непохожа она была на тех дам, которых он встречал в городе и о подвигах которых ему рассказывал мсье де Ла Пэжоди! Небо даровало ему в ее лице несравненную супругу, и провидение поразило его жесточайшей утратой, похитив у него эту бесподобную спутницу, которая ему оставила, увы, лишь память о себе ибо ей не удалось продолжиться в потомстве, носящем их подобие! Но эту память мсье де Сегиран чтил в достаточной мере для того, чтобы устранить из мыслей греховные образы, которые туда вторглись. И теперь, вернувшись в Кармейран, под эгиду своей дорогой Маргариты, он мог уже не бояться потаенного вызова своих чувств.

Таким образом мсье де Сегиран не жалел ни о чем, расставшись с Эксом и с тамошним обществом, ни о чем, если не считать, быть может, флейты мсье де Ла Пэжлди. Нередко, когда он прогуливался по своему саду, ему казалось, будто он слышит, как шепчут в тишине воображаемые звуки знакомого инструмента. То птица подражала какой-нибудь трели, то трепет листьев напоминал какой-нибудь каданс. Тогда мсье де Сегиран останавливался и прислушивался, но неуверенная мелодия обрывалась, и он продолжал свой путь. В глубине сада был также некий боскет, где струился живой источник. Мсье де Сегиран часто ходил туда. Из кривого сорта маскарона вода падала в мраморную чашу и стекала с мелодичным шепотом. Мсье де Сегиран подолгу простаивавал там, и в этой водной песне ему чудилось как бы влажное эхо далекой флейты, заполнявшее его одиночество и немного рассеивавшее его грусть.

Ибо мсье де Сегиран весьма грустил и был не в силах скрыть от себя разочарование, которое он испытывал со времени своего возвращения в Кармейран. Если влюбленная флейта мсье де Ла Пэжоди и умела вкрадываться в его мысли, то зато он с досадой замечал, что эти мысли не так легко, как бы ему хотелось, сосредоточиваются на воспоминаниях о его супружеской жизни. Он должен был делать усилие для того, чтобы восстановить в памяти те или иные ее обстоятельства. Мало того, самый образ его дорогой Маргариты иной раз отступал в какой-то туман и таял в нем, так что не было возможности прояснить его черты и оживить краски, и мсье де Сегирана удручала эта расплывчатость, которой более искушенный ум дал бы ее настоящее имя: забвение.

Конечно, не этого ожидал мсье де Сегиран, возвращаясь в Кармейран. Хоть он и нашел здесь некоторое успокоение от своих эксских тревог, зато мучился чувством крайнего одиночества, и его память не дарила ему того облегчения, на которое он рассчитывал. Дни проходили в праздности, очень похожей на скуку. Его дорогая Маргарита не помогала ему нести это испытание, вся тягость которого ложилась на него одного. Сама же она словно отошла от него и как бы все более и более скупилась на свое посмертное общество. Так мсье де Сегиран проводил долгие часы, которые она отказывалась разделить. Этот уход любимой тени в прошлое очень занимал мсье де Сегирана, и он старался найти ему объяснение. Или он чем-нибудь невольно провинился перед ней? Ведь не был же он ответствен за порывы своего воображения. Само его возвращение в Кармейран служило доказательством тому, что он их осуждает, ибо старается избежать поводов к ним. Правда, имелись случаи с романическими портретами и с горничной мсье де Турва, но разве не были они вызваны обстоятельствами, которые не могут быть вменены ему в вину, и разве не повинны в них скорее любовные рассказы, которыми он был окружен, и тяжкий зной этого жаркого лета, которое все еще не шло на убыль, хотя уже был на исходе сентябрь? Нет, бесспорно, чем-то другим объяснялся загробный реверанс, который покойная мадам де Сегиран, казалось, отвешивала своему супругу, как бы желая таким образом вернуть ему свободу, которой он не просил и с которой не знал что делать.

Но вот случилось, что эта мрачная мысль однажды вечером стала как бы лучом света в уме мсье де Сегирана. Ему, наконец, открылась истина. Судьбе угодно, чтобы даже и в смерти Маргарита д'Эскандо оставалась несравненной супругой. Разве не она сама, стараясь с таким удивительным бескорыстием добровольно изгладиться из памяти мужа, хочет при помощи этой великодушной уловки разрешить его от посмертной верности, на которую он неосторожно себя обрек? Разве не она сама находит таким образом способ указать ему поведение, подобающее Сегирану? Разве не свидетельствует она этим, что он принес ей достаточное воздаяние печали и сожалений и что большего она не требует? И, к тому же, разве справедливо, чтобы Сегиран дал угаснуть своему имени, за неимением потомства, и разве не надлежит опровергнуть злостные речи мсье д'Эскандо Маленького? Это было так ясно и наглядно, что у мсье де Сегирана навертывались слезы на глаза. В том, что такова более чем очевидная воля его дорогой Маргариты, не могло быть ни малейшего сомнения, но позволительно ли было ему принять столь необычайное, удивительное и почти сверхъестественное самоотречение?

Вот какие колебания обуревали мсье де Сегирана. В нем боролись горделивое желание явить пример безутешного вдовства и чувство тоски, которое он испытывал при виде своей пустой постели, стремление продолжить себя во множестве маленьких Сегиранов и страх, как бы не подтвердились на опыте предсказания мсье д'Эскандо Маленького. Конечно, он ничего бы не предпринял, не посоветовавшись с врачами, но если бы их заключение оказалось благоприятным, где найти женщину, достойную быть преемницей несравненной Маргариты, достойную загробной жертвы, которую та носила своему супругу? Сам мсье де Сегиран подобной не знал. Приходилось поэтому положиться на суждение старой мадам де Сегиран или, скорее всего, на обстоятельства, ибо человеческое разумение так ненадежно и недостоверно, что, быть может, предпочтительнее, вместо того чтобы оказывать ему доверие, коего оно не заслуживает, дарить таковое случаю, который иногда, вмешиваясь в нашу участь, устраивает ее не хуже нас самих.

Дойдя до этого места своих размышлений, мсье де Сегиран, чтобы предаться им с большим удобством, направился в глубь сада, в тот уголок, о котором мы говорили и где из бородатого маскарона стекала в мраморную чашу певучая водная гамма. Мсье де Ларсфиг, мой родственник, не раз возил меня в Кармейран, когда я гостил у него в Эксе, причем он мне рассказывал, как я упомянул вначале, различные перипетии этой истории. К тому времени замок перешел в руки маршала де Монтибо, который туда не наезжал, оставляя и дом, и сад в полном запустении. Мсье де Ларсфиг жалел, что нет больше Сегиранов, чтобы о них позаботиться, ибо этим весьма пренебрегал маршал де Монтибо, почти беспрерывно занятый в армии и при дворе и передавший весь надзор некоему мсье Гиберу, своему приказчику и управителю. Этот мсье Гибер, которого я видел несколько раз, был толстый человек, питавший определенную склонность к мускатному вину, в силу чего мсье де Ларсфиг, с помощью своевременных подношений этого излюбленного вина, получил от мсье Гибера дозволение превратить кармейранский сад как бы в личное место для прогулок, куда он иногда и брал меня с собой. Таким-то образом, однажды, указывая мне на боскет и источник, он мне и рассказал о любопытном происшествии, положившем конец матримониальным колебаниям мсье де Сегирана и внезапно подвигнувшем его на великое решение жениться вторично, которое он, быть может, долго бы откладывал, если бы только вообще отважился на него.

«Извольте видеть, сударь мой,– рассказывал мсье де Ларсфиг,– добрый Сегиран отдыхал как раз на вот этой скамейке и вдруг видит – по аллее, на которой мы стоим, бежит со всех ног, запыхавшись, его маленький лакей, держа в руке пакет, адресованный хозяину. Взяв его в руки, мсье де Сегиран сначала положил его рядом с собой, не глядя, и только немало времени спустя решился сломать печати и прочесть заключавшиеся в нем листки. Но по мере того, как он читал, на его лице рисовалось все большее удивление, и вы согласитесь, что было от чего, когда вам станет известно, сударь мой, что мсье де Сегиран таким образом внезапно узнал о смерти своей тетки, маркизы де Бериси, равно как о том, что по завещанию, заверенная копия которого прилагалась, она оставляла ему сполна все свое состояние, каковое было значительно, при непременном условии, что в течение трех месяцев, считая со дня вскрытия настоящего завещания, он женится на девице Мадлене д'Амбинье, младшей родственнице завещательницы, в противном же случае наследие обращалось на дела благотворительности и богоугодные вклады, за вычетом ренты в несколько сотен экю, назначаемой вышеуказанной девице д'Амбинье».

Всякий другой на месте мсье де Сегирана, читая это послание и знакомясь с налагаемым на него диковинным обязательством, по меньшей мере заартачился бы и пустился в рассуждения сам с собой, но мсье де Сегиран был в таком состоянии духа, когда люди, сами того не сознавая, склонны приписывать совершающимся событиям свойство являться истолкователями замыслов провидения. Среди обуревавших его треволнений и колебаний ему хотелось чувствовать себя направляемым рукою свыше. Мсье де Сегиран был, если можно так выразиться, одержим покорностью непредвиденному, даже если это непредвиденное принимало странную и нелепую форму. Он был рад всему, что только могло ему помочь покончить с неуверенностью. И вдруг это веление, которого он ждал от самого себя, приходило извне, избавляя его от усилия, на которое он, быть может, никогда не оказался бы способен. Действительно, мсье де Сегиран, быть может, никогда не стал бы сам искать себе жену и, быть может, никогда не согласился бы взять и ту, которую ему предложила бы мать. Точно так же он остался бы глух и к долетавшим до него, как ему казалось, внушениям его дорогой Маргариты отречься от вдовства, которое шло вразрез и с интересами его дома, и с его природными данными. Но у всех людей, даже у самых рассудительных, а мсье Де Сегиран был не из тех, кто менее всего наделен этим свойством, имеется дверь, через которую в них входит то, что должно стать их судьбой, какою бы личиной таковая ни прикрывалась, и через эту-то дверь сумасшедшая старуха, маркиза де Бериси, и вводила в жизнь мсье де Сегирана мадмуазель Мадлену д'Амбинье. И заметьте, что, решаясь сразу на женитьбу, совершенно для него неведомую, мсье де Сегиран уступал не приманке сопровождавших ее денежных преимуществ. Настоящей приманкой и настоящим преимуществом, которые он в ней усматривал, было то, что таким путем он избегал выбора, при котором он, быть может, рисковал последовать плотскому влечению или порыву страсти каковые он счел бы оскорбительными для памяти первой мадам де Сегиран, тогда как в том, что вторая мадам де Сегиран являлась к нему неожиданно и, так сказать, по почте, он мог видеть вмешательство промысла, на которое нерешительные и боязливые люди любят опираться и которое оправдывает в их глазах худшие из безумств.

«Ибо мсье де Сегиран,– добавлял мсье де Ларсфиг,– в меньший срок, чем тот, который требуется этому маскарону на то, чтобы выплюнуть свою воду, или этой птице, которая сейчас вспорхнула, на то, чтобы изобразить свою трель, принял внезапное решение жениться на мадмуазель Мадлене д'Амбинье, с которой не был знаком, и что лучше всего, сударь мой, так это то, что он на ней женился, и вам известно, к чему это привело».

Мадмуазель Мадлене д'Амбинье довелось родиться от отца и матери, исповедовавших так называемую реформатскую религию, что является весьма предосудительным во Французском королевстве, ибо король не желает в нем терпеть никакой иной веры, кроме прародительской. В своей же вере мсье и мадам д'Амбинье были крайне тверды и считали ее истинной, что не мешало им быть честными подданными, хоть и не помогло мсье д'Амбинье проложить себе дорогу в свете. Побыв на военной службе и видя, что продвинуться ему трудно, он скоро вернулся в свое поместье Диньи, расположенное неподалеку от Нуайона, где и жил, вдали от мирских волнений, в великом единении с Богом и полном согласии со своей женой. Та умерла от болезни, когда их дочь, Мадлена, была еще настолько мала, что не отдавала себе отчета в том, какую она понесла утрату. Мсье д'Амбинье, ощущавшего ее во всей силе, она поразила горем, еще более омрачившим его и без того строгое лицо. Эта немного свирепая внешность не мешала ему, хоть он и не показывал виду, радоваться ранней прелести своей дочери, но он счел бы себя плохим отцом, если бы чем-нибудь обнаружил свою слабость к ребенку. И этому юная Мадлена никогда не видела, чтобы у ее отца было другое лицо, как только ласково-хмурое. Каков он ни был, она все же питала к нему привязанность, в которой почтительность не исключала живости. Эту привязанность она выражала ласками и послушанием, и, когда она видела, что он читает свою большую Библию или перелистывает какое-нибудь толстое богословское сочинение, она заглушала свои игры, нередко шумные, потому что в ней было много огня и он сверкал живыми искрами в ее глазах, красивых, лучистых и слегка приподнятых к вискам.

И действительно, когда Мадлене д'Амбинье исполнилось семь или восемь лет, нетрудно было заметить, что среди даров, которыми ее наделил Господь, объявится и дар красоты. Другой отец на месте мсье д'Амбинье возрадовался бы такой милости и был бы счастлив ею, потому что если в ребенке она представляет приятное зрелище, то для женщины она становится столь значительным преимуществом, что, быть может, ему не найдется равного. Разве это не общепризнанная истина, что созерцание красивого лица рождает в нас, по отношению к его обладателю, чувство приязни, откуда могут проистечь как дружба, так и любовь, являющиеся двумя наиболее подлинными радостями жизни? Но мсье д'Амбинье думал на этот счет иначе, чем большинство людей, и в даре, сулящем красоту, видел лишь испытание, посылаемое провидением его дочери. Мсье д'Амбинье угрюмо размышлял о всевозможных опасностях, которые ожидают эту девочку, так нежно и так строго любимую, если впоследствии сбудется то, что уже обещает ее лицо, еще не уверенное в том, каким оно будет, но готовое стать совершенно очаровательным. Размышляя так, мсье д'Амбинье хмурился и подолгу сидел, уткнувшись в Библию, в то время как около него маленькая Мадлена скакала или забавлялась какой-нибудь игрой, как, например, ходить смотреться в зеркало, делая вид, что она подносит к нему куклу, которую затем жестоко отчитывала за кокетство…

По мере того как дочь росла, а лицо ее и тело все более и более приноравливались к тому, чтобы достигнуть совершенства, которое уже предугадывалось по целому ряду признаков, беспокойство мсье д'Амбинье увеличивалось, и он его еще усугублял, наблюдая характер молодой Мадлены. Под смесью детской веселости и преждевременной рассудительности таилась слепая необузданность, неожиданно прорывавшаяся в настроении этой маленькой особы, обыкновенно такой послушной, простой и милой. И вправду, Мадлена д'Амбинье бьла способна иной раз желать чего-либо с горячностью, доходившей до последних пределов страстности. Эти задатки сказывались в ней пока что в легкой степени и, так сказать, в миниатюре, а желания ее бывали направлены на предметы, соответствующие ее возрасту, но все же это являлось показателем, которым не следовало пренебрегать, тем более что страстность эта соединялась в ней с удивительным упрямством и неуступчивостью. Она могла упорствовать в них с молчаливой яростью или же вдруг отдаться порыву вспыльчивости, обуздать который была уже не властна.

Все это, само собой, проступало только бегло и по временам, и всегда нужен был какой-нибудь особый повод, чтобы обнаружились глубины ее естества, но, как-никак, в ней, где-то на дне, обитало некое внутреннее пламя, в достаточной мере оправдывавшее опасения мсье д'Амбинье, когда ему случалось улавливать его жгучие отсветы.

Эти мгновения были настолько редки у Мадлены д'Амбинье, что наблюдатель менее зоркий, чем ее отец, мог их и не замечать. Для всех это была просто милая и веселая девочка и притом, как я вам уже говорил, умница, но мсье д'Амбинье не останавливался на одной лишь видимости и не раз задумывался над тем, как ему взяться за воспитание этого характера. Он понимал, что воспитание не изменяет нашей сущности, а, самое большее, научает нас частично обуздывать ее и направлять. По-этому надлежало, скорее всего, переплавить все целиком заново. По мнению же мсье д'Амбинье, в этом отношении не было средства более действенного, нежели религия; а потому, как только его дочь настолько выросла, что могла воспринимать ее наставления, он постарался обеспечить ей эту твердую точку опоры и вооружить против себя самой этим мощным рычагом, внедряя в нее глубокое постижение преподаваемых религией заповедей и предписываемых ею правил. Ему хотелось, чтобы она была не только крепка в своей вере, но и вполне в ней осведомлена, как в догматике, так и в практике, чтобы она была точна в исполнении обрядностей и чтобы ревность ее благочестия была равна отчетливости и широте ее познаний.

Другая на месте Мадлены д'Амбинье, быть может, и воспротивилась бы такому уставу, но та, напротив, покорно ему подчинилась. Еще когда она была совсем маленькой, толстая Библия ее отца и объемистые тома, в которые он углублялся, возбудили ее любопытство, и на предложение удовлетворить его она откликнулась с жадностью. К тринадцати годам она уже орудовала богословскими контроверзами не хуже любого доктора, и отрадно было видеть, как она разбирается во всевозможных аргументах, софизмах и тонкостях. Сам мсье д'Амбинье удивлялся, с какой легкостью и с каким знанием дела она ведет такого рода беседы, во время которых ему требовалось все его внимание, чтобы не оплошать перед своей хорошенькой противницей. Он только о ней и говорил, когда бывал в обществе местных пасторов, среди которых Мадлена д'Амбинье пользовалась заслуженной репутацией и из которых не один побоялся бы увидеть на своей проповеди эту серьезную маленькую особу, подмечавшую решительно все.

Такое усердие и такие познания успокаивали мсье д'Амбинье и в то же время доставляли ему большую радость. Будущее представлялось ему не столь мрачным, и он подчас смотрел чуть ли не с удовольствием на возрастающую красоту своей дочери. Он начинал не так опасаться для нее козней света. Разве она не сможет их разрушить? Разве он не вложил ей в руки необходимое оружие для правой битвы? С каким надежным щитом веры пойдет она по стезям господним, если ей встретится враг, как хорошо она сумеет противопоставить твердость своих правил замыслам противника! Впрочем, этой милой девочке не суждено играть на подмостках света сколько-нибудь яркой роли, ибо, как ни образованна и ни прекрасна Мадлена д'Амбинье, она бедна. Действительно, мсье д'Амбинье никогда не был богат, а его щедроты в отношении реформатских церквей и неимущих единоверцев окончательно его обеднили. Мсье д'Амбинье столь часто развязывал свои кошелек, что в нем остались одни лишь петли, и, порвись они, он бы немного потерял. Диньийские земли пошли той же дорогой, что и деньги, и недосчитывались изрядного числа полей, лугов и лесов. Уцелевшие куски поддерживали усадьбу, где под покосившимися потолками и среди разъехавшейся обшивки мсье д'Амбинье продолжал читать своих проповедников и Библию, в то время как его дочь, девица уже почти на выданье, сидя рядом, внимала какому-нибудь прекрасному стиху псалма или возражала по какому-нибудь пункту богословской контроверзы.

За таким занятием ее застал, в один прекрасный день, граф де Бранжи, их родственник, который, проезжая мимо в карете, завернул в Диньи. Мсье де Бранжи принадлежал к роду д'Амбинье, но к католической его ветви, и это пошло ему на пользу, ибо он возвысился до маршальского чина. Король взирал на него благосклонно, министры оказывали ему расположение, а потому он с состраданием смотрел на поношенное платье и облезлый парик мсье д'Амбинье. Но на кой черт упорствует мсье д'Амбинье в своем гугенотстве, когды столько добрых дворян его толка бросили тянуть тощее вымя николкиной коровы? Последуй он их примеру, он бы теперь не прозябал вдали от Парижа и Двора, отлученный от всего и ни к чему не прикаянный! А за кого он выдаст эту красивую девушку в этой деревенской дыре? Разве так уж важно верить в Бога тем или другим манером, молиться ему по-французски или по-латыни, слушать мессу или проповедь? Не говоря уже о том, что такое упрямство может повредить благополучию рода д'Амбинье, коему он, Бранжи, служит опорой и украшением, благодаря милости короля, который до сих пор не ставил ему в вину его родство с еретиками.

Эти речи, сопровождаемые многими другими, привели мсье д'Амбинье в лютую ярость, которую не могли унять даже ласки дочери. Всю ночь он шагал взад и вперед по комнате, ругаясь и бесясь, и простудился, ибо наступала зима. Вместо того чтобы дать о себе позаботиться, мсье д'Амбинье отклонил какой бы то ни было уход, скрывая от всех степень своего недомогания. Так прошла зима, в начале весны мсье д'Амбинье почувствовал себя лучше, но вскоре у него опять возобновился кашель и озноб. С каждым днем его состояние все ухудшалось и стало, наконец, таким отчаянным, что пришлось отказаться от всякой надежды. Сам мсье д'Амбинье возлагал упование только на Бога, и в эту сторону были обращены все его помыслы. Свет стал ему настолько безразличен, что его даже не заботило, какая участь ждет его дитя. Ее он также передавал в руки господни.

Однажды утром его нашли в постели умершим от кровохарканья, такого обильного, что на полу стояла лужа.

Это зрелище повергло мадмуазель д'Амбинье в искреннюю печаль, потому что она обожала неприветливого отца, чья святая непредусмотрительность оставляла ее в положении, близком к бедности. Так как у нее на было иной родни, которая могла бы о ней позаботиться, опека над ней переходила к графу де Бранжи, который узнал без особого удовольствия о выпавших на его долю обязанностях. Как посмотрят при Дворе, что он принял в дом родственницу-гугенотку, напичканную псалмами и богословием? Слух об этом разлетится быстро, и его карьера может пострадать. Карьеру же свою мсье де Бранжи не считал законченной и страшился всего, что могло бы помешать ее течению. Поэтому он поведал о своих тревогах своей старинной приятельнице и отчасти родственнице, маркизе де Бериси. Случай был затруднительный, ввиду того что дом мсье де Бранжи являлся не очень подходящим местом для того, чтобы служить приютом молодой девушке, ибо если мсье де Бранжи был крайне взыскателен в вопросах веры, то был менее строг в отношении нравов, своих же он не желал менять и не был склонен изображать нелюдимого старца, состоящего при особе юной мадмуазель д'Амбинье.

Мадам де Бериси, женщина большого ума, вошла в положение мсье де Бранжи, и ее дружба к нему подсказала способ вывести его из затруднения. Мадам де Бериси была не настолько молода, чтобы бояться общества юности, и не настолько стара, чтобы страшиться ее резвого присутствия. Будучи вдовой и притом бездетной, она предложила мсье де Бранжи, что возьмет на себя попечение об их юной родственнице и поселит ее у себя, пока та не выйдет замуж за какого-нибудь порядочного человека, если вообще сыщется такой, который удовольствуется приданым в виде миловидного лица и тела, обещающего быть приятно подходящим для любви. Итак, мадам де Бериси давала мадмуазель д'Амбинье стол, кров и уход, но ставила одно условие: хорошенькая гугенотка должна была отречься от заблуждений, в которых ее воспитали, и вернуться в лоно римской церкви. А лучшим средством достигнуть этого было отдать мадмуазель д'Амбинье в один из монастырей, занимающихся обращением девиц, исповедующих реформатскую религию. Где бы они нашли более надежные способы просветить свою душу и возвратиться к истине? Таким образом, мадмуазель д'Амбинье отвезли к сестрам-искупительницам в предместье Сен-Жак, где и обещали, оставив ее за решеткой, вернуться за ней, как только она добровольно исполнит то, чего от нее ждут.

Итак, мадмуазель д'Амбинье поступила к искупительницам, но принесла с собой необычайный дух строптивости и упрямства, о который разбились первые попытки взявшихся за ее обращение монахинь. На все настояния мадмуазель д'Амбинье отвечала холодным и презрительным молчанием. Видя это немое упорство, сперва прибегли к ухаживаниям и баловству. Убедившись в их тщете, перешли к иного рода мерам. Мадмуазель д'Амбинье, разлученную с подругами и вне общения с наставницами, держали в одиночестве, надеясь, что она не замедлит им утомиться; но упрямица, по-видимому, не замечала своего уединения. Вместо того чтобы им смягчиться, она черпала в нем силы, которые рождает гонение и которые замыкали ее в какую-то безмолвную нелюдимость, откуда она, казалось отнюдь не торопилась выйти. Тогда пришлось признать что мадмуазель д'Амбинье не из тех послушных душ, для которых, чтобы с ними управиться, нужно только немного ласки или немного строгости. Заблуждение покоилось в ней на прочных и глубоких основах, которые не поддались бы легким приемам убеждения, обычно применяемым добрыми сестрами, и устойчивость которых могла бы быть поколеблена только доводами разума. Чтобы мадмуазель д'Амбинье могла сдаться, мало было простых стычек, а требовалась правильная осада. и к таковой решено было приступить. Добыча стоила трудов, и потом разве не было обещано графу де Бранжи избавить его от забот, причиняемых ему родством с этой юной еретичкой, а маркизе де Бериси – благополучно завершить предприятие, которым она интересуется? Поэтому оставалось только открыть траншею, и скоро Мадлена д'Амбинье должна была сдаться на милость победителей к вящей славе святой и истинной веры.

Первые осадные работы выпали на долю монастырского священника, мсье Легри, но едва он пощупал почву, как отступил в полном смущении. Эта маленькая д'Амбинье оказалась искушенной в прениях не хуже женевского проповедника. Ее ничем нельзя было сбить, на все у нее находился ответ. Ввиду этого мсье Легри, привыкший к более легким задачам, воззвал к своему другу мсье Лерамберу, чья речь была убедительнее, нежели его собственная. Но и мсье Лерамбер потерпел неудачу. Мадмуазель д'Амбинье охотно вступала в собеседования и разговоры. Она вела их с серьезным видом, опустив глаза, подымавшиеся только в тот миг, когда какой-нибудь внезапно отраженный довод зажигал в них молнию, которую бедный мсье Лерамбер признавал нестерпимой. Весь монастырь страстно следил за этой борьбой, от которой зависела честь общины и которая грозила обернуться не в его пользу. Мать настоятельница, встревоженная представляемыми ей докладами о плохом положении дела, решила прибегнуть к чрезвычайным мерам и попросила мсье дю Жардье взять его в свои руки.

Мсье дю Жардье был еще молодой священник, но уже успевший прославиться своею святостью. Красота его лица не уступала чистоте его нравов, а познания были на высоте его добродетели. Жил он бедно и свое скромное имущество тратил на милостыню. Он мог бы иметь большой достаток, если бы счел уместным об этом позаботиться, но он был чужд мирским вкусам и свои духовные силы посвящал служению душам; и привести одну из них к Богу казалось ему прекраснее всего. Душа мадмуазель д'Амбинье сразу показалась ему особенно достойной быть наставленной на путь истинный, и он приступил к работе с той кротостью и твердостью, которые применял в делах обращения и которые никогда не наталкивались на сколько-нибудь длительное сопротивление. Мсье дю Жардье, за которым уже числились обращения маршала де Фермьера и князя Галленберга, не сомневался в том, что без труда добьется такового и с мадмуазель д'Амбинье. Но вскоре и ему пришлось приуныть, по примеру мсье Легри и мсье Лерамбера. После двух месяцев уговоров, вразумлений и порицаний мсье дю Жардье подвинулся не дальше, чем в первый День. Всем его усилиям мадмуазель д'Амбинье противопоставляла преграду своего упорства. Все натиски мсье дю Жардье были тщетны, и ему нигде не удавалось утвердиться в этой столь крепко окопавшейся душе, которая иной раз отражала приступ с такой отвагой и ловкостью, что мсье дю Жардье бывал совершенно сбит с толку. Тогда мадмуазель д'Амбинье с трудом удерживалась от смеха, глядя на своего опешившего противника, со вздохом вытиравшего лоб. Но такой веселой мадмуазель д'Амбинье бывала редко. Чаще всего она держала себя во время состязания с непреклонной серьезностью, и сам мсье дю Жардье не мог не любоваться, хоть и сокрушаясь, стойкой обороной неприятеля. Тем не менее, это его иногда сердило. Даже у святых бывают свои слабости, и мсье дю Жардье был не вполне чужд тщеславия, а потому в один прекрасный день, задетый пренебрежительным ответом мадмуазель д'Амбинье, он заявил настоятельнице, что отказывается вести дальше дело, которому не предвидит конца, добавив, что упорство мадмуазель д'Амбинье объясняется, по-видимому, присутствием в ней некоего тайного демона, которого надлежало бы изгнать, прежде чем предпринимать что бы то ни было, рассчитанное на успех.

Это заявление святого мсье дю Жардье всполошило монастырь, и пошли разговоры, что мадмуазель д'Амбинье одержима бесом. Когда о мнении мсье дю Жардье сообщили графу де Бранжи, с тем от ярости чуть не случился удар. Как? У него в семье – не только строптивая гугенотка, но настоящая бесноватая? Мадам де Бериси, по счастью, приняла все это легче и сказала, что, в конце концов, дьявол ей не так уж страшен, в особенности когда он столь миловиден, как эта молоденькая колдунья. Поэтому, если мсье де Бранжи не находит это неудобным, она готова теперь же взять к себе мадмуазель д'Амбинье. Мсье дю Жардье был запрошен и жалея немного, что в минуту раздражения он свою хорошенькую оглашенную готов был предать заклинателям, дал благоприятный отзыв, говоря, что пути господни неисповедимы и что судьбы в его руке, что только чудо его могущества и благости могло бы привести к нему вновь столь решительно и упорно заблудшую душу, в которой, однако же, не следует отчаиваться, ибо божественное милосердие беспредельно.

Так совершился победоносный переезд мадмуазель д'Амбинье из монастыря сестер-искупительниц в дом маркизы де Бериси; но лучше всего было то, что требуемое мсье дю Жардье чудо не заставило себя долго ждать. Не прошло и полугода со времени ее выхода из монастыря, как мадмуазель д'Амбинье сама объявила мадам де Бериси, что решение ею принято. Она соглашалась отречься от своих заблуждений и вернуться в лоно церкви, что и исполнила, являя доказательства чистейшей веры и искреннейшего благочестия. Но что всего удивительнее, так это то, что ни мадам де Бериси, ни мсье дю Жардье так и не узнали, чем было вызвано обращение мадмуазель д'Амбинье и что было тому тайной причиной. Возможно, впрочем, что это осталось неизвестным и самой мадмуазель д'Амбинье. В сердце женщин бывают странные загадки, столь же непостижимые для них, как и для нас. Женщинам свойственны внезапные перемены, едва ли понятные им самим и совершающиеся в них так глубоко, что их зрение до туда не достигает. Вот почему их поведение бывает таким разным и таким неожиданным, причем в этой изменчивости они обнаруживают чистосердечие, которое может нам казаться удивительным, но которое тем не менее искренне. Женщина может стать совсем другой, чем прежде, не переставая думать, что она все такая же, как была. Поэтому и суждения женщин о самих себе столь часто бывают благоприятны, наши же о них столь часто несправедливы, чему виной опять-таки наше неведение о них в ту минуту, когда они нам кажутся все еще тем, чем они уже перестали быть. Что мы знаем о тайном движении их мыслей? А потому, в конечном счете, мы поступим всего лучше, если просто будем их наблюдать, не слишком стараясь их постигнуть и памятуя, что женщина может быть вполне правдивой, причем ни она сама не будет знать, почему это так, ни мы не сможем проверить, если бы даже хотели, так ли это в действительности.

Что бы ни говорилось об этом непонятном обращении мадмуазель д'Амбинье, ничто, однако, не позволяло усомниться в его искренности. Мадмуазель д'Амбинье не раз удивляла мадам де Бериси пламенностью своей новой веры. В противность многим новообращенным, которые, шагнув, не заботятся больше о том, куда они ступили, мадмуазель д'Амбинье продолжала испытывать почву, по которой она продвигалась вперед. Отцовское воспитание и прения с мсье Легри, Лерамбером и дю Жардье пристрастили ее к чтению богословских и казуистических сочинений, и она целыми часами просиживала у себя взаперти, предаваясь этому строгому занятию. Любознательность ее в этом направлении была безгранична. Что же касается ее благочестия, то оно было образцовым: она подолгу молилась, то в церкви, то дома, особливо же о душе графа де Бранжи, послужившего причиной ее обращения. Этот достойный дворянин скончался, не дождавшись успокоительного известия об отказе его молодой родственницы от помрачавших ее заблуждений и не успев очиститься от своих собственных, ибо коснеющий язык и угасающее дыхание не дали ему испросить прощения у Бога.

Мадам де Бериси усмотрела в этом указание на необходимость привести в порядок свои дела, но прошло еще пять лет, прежде чем умерла и она, оставив в своем завещании новые и странные распоряжения, коих ее племянник, граф де Сегиран, являлся предметом, а мадмуазель д'Амбинье, которой к тому времени было немногим больше двадцати лет, должна была нести последствия, о каковых я узнал из бесед с мсье де Ларсфигом и каковые вознамерился изложить.

Мсье де Ла Пэжоди показалось заманчивым воспользоваться случаем вновь побывать в Париже, когда мсье де Сегиран предложил ему сопровождать его в предстоящем путешествии. Не то чтобы мсье де Ла Пэжоди не нравилось в Эксе, где он нашел, после своего авиньонского происшествия, тот прием, о котором мы уже знаем, но он был непоседлив, и перспектива прокатиться с мсье де Сегираном представлялась ему не лишенной приятности. Мсье де Сегирану это тоже было выгодно. Мсье де Ла Пэжоди был человек многоопытный, и, если бы в дороге что-нибудь приключилось, мсье де Сегиран мог рассчитывать на ценное содействие своего спутника.

Приняв такое решение, эти господа отправились в путь в первых числах октября, и в течение всего переезда между ними царило полнейшее согласие. Мсье де Сегиран был довольно молчалив и погружался в свои думы, а мсье де Ла Пэжоди не хотелось его от них отрывать, ибо его собственные занимали его куда больше и он охотно им отдавался. Некоторые из них касались мсье де Сегирана, и по временам мсье де Ла Пэжоди взирал на него не без удивления. Мсье де Сегиран, и мсье де Ла Пэжоди не мог не восхищаться этим, ехал жениться с совершенно невероятным спокойствием. Исполняя волю своей тетки, мадам де Бериси, он не проявлял ни особого рвения, ни неохоты и готовился вступить в брак с мадмуазель д'Амбинье, даже не осмедомившись, какова она лицом и каков у нее характер. Могло ведь случиться, что она безобразна или сварлива, но мсье де Сегирана это, видимо, не заботило. Это искренне восхищало мсье де Ла Пэжоди. Мсье де Сегиран представлял отличный пример того, что есть еще люди, охотно верящие, будто провидение особенно внимательно к их делам и хочет добра именно им, и в этом убеждении полагающиеся во всем на волю божию. В этой уверенности они черпают весьма завидное спокойствие, которое должно бы служить образцом для тех, кто мечется, стараясь отыскать сам, в чем для него истинное благо. Что проку, в самом деле, в нашем пустом волнении и где тот зоркий ум, который бы отчетливо видел настоящее и ясно различал грядущее? Не лучше ли возложить на кого-нибудь другого эту неприятную заботу, и кто к ней более пригоден, как не тот, кто нас создал? Эти мудрые рассуждения приводили мсье де Ла Пэжоди к мысли, что, быть может, в конечном счете, бытие божие и небесполезно, если только верить в него настолько твердо, чтобы у нас было ощущение, что божественное посредничество преследует нашу пользу. А есть люди, которые судят именно так. Разве не этой уверенности следовал мсье де Сегиран, подчиняя свою судьбу событию, к которому он был совершенно не причастен и которое он потому именно был склонен предполагать благоприятствующим, что приписывал его вмешательству свыше? Однако, несмотря на преимущества такого образа мыслей, мсье де Ла Пэжоди чувствовал себя ему довольно чуждым, а потому надежда скоро увидеть снова кабачок «Большой кружки», где он и его друзья некогда заседали, освежала в его памяти лучшие его богохульства и язвительнейшие словца:

Действительно, в этой «Большой кружке», несколько лет тому назад, он почти ежедневно встречался со своими товарищами по безверию. Ах, что это был за славный квартет нечестивцев и что за адский содом они поднимали вчетвером! Там был мсье Рениар де Фаржу, тонущий в животе и потрохах, с короткими ногами, куцыми руками и маленькой головкой, затерявшейся в обширном парике, мсье Рениар де Фаржу, с его писклявым голоском и редкой емкостью зева и гортани, у которого все поглощаемые брашна и напитки шли на пользу одному лишь пузу в ущерб недозрелым и хилым конечностям; там был мсье Дэфорж, красивый, плотный мужчина, любивший и умевший поесть и выпить. Этот не довольствовался грубыми богохульствами и простыми харчами, которыми наслаждался мсье Рениар де Фаржу. И те, и другие он любил изысканными и умело приправленными. Он смаковал их тонким языком, а говорил ровным и низким голосом. Недаром мсье Дэфоржу подносили во всем только верхний слой корзины, да и то еще он строго к нему приглядывался. Мсье де Ла Пэжоди вспоминал с гордостью, что иногда мсье Дэфорж награждал его улыбкой, которая на его полном достоинства, спокойном и свежем лице имела странную прелесть и зажигала в его глазах довольный огонек, уловить который бывало лестно. Рассмешить же мсье Дэфоржа нечего было и думать, и никто на свете не мог бы похвастаться, что это ему удалось.

Иное дело был барон де Ганневаль. Быть нечестивцем и вольнодумцем доставляло барону де Ганневалю чудовищную и неистовую радость, в соответствии с его ростом и силой, каковыми он походил на баснословного Геркулеса. Мсье де Ганневаль обладал телом, близким к исполинскому, а объем его легких объяснял громозвучность его голоса. Когда мсье де Ганневаль откликался, ударяя кулаком по столу, стекла в окнах звенели. Его мощный хохот гремел, как буря, а вызвать его было нетрудно, ибо мсье де Ганневаль смеялся всему, причем нередко, и не меньше своим собственным словам. Он бывал ими так доволен, что было бы жестоко не быть довольным тоже. Мсье Дэфорж иногда говорил, что мсье де Ганневаль так глуп и так добр, что ему трудно будет попасть в ад, но что ему в этом помогут. Эти слова всякий раз возбуждали в бароне де Ганневале неугасимую веселость, а мсье Рениар де Фаржу при этом шептал ему на ухо невозможные вещи.

Мсье Дэфорж, мсье Рениар де Фаржу и барон де Ганневаль, должно быть, по-прежнему заседали все в том же кабачке «Большой кружки», ибо они были люди привычки, а их привычка была там собираться. Мсье де Ла Пэжоди заранее радовался, представляя себе, как его встретят, когда он неожиданно появится на пороге, а также предстоящему знакомству с новыми участниками, надо было полагать, примкнувшими к обществу. Он уже видел себя состязающимся с ними, при одобрительной полуулыбке мсье Дэфоржа и под оглушительный смех барона де Ганневаля. Если только, конечно, его пребывание в Эксе не иссушило его задора и он не превратился в провинциального атеиста. Задор этот, впрочем, не нашел там особенного отклика, и, хотя мсье де Ла Пэжоди и был там очень в моде, начала безверия, которые он возвещал, не проложили себе пути. Иной раз ему даже случалось улавливать у того или у другого как бы выражение неодобрения, но Экс не Авиньон, и разве покровительство маркиза де Турва и Сегиранов не обеспечивало ему свободы говорить открыто, тем более что довольно было арии его флейты, чтобы рассеять впечатление от речей?

Размышляя так и глядя в окно кареты на места, по которым они проезжали, мсье де Ла Пэжоди нащупывал в футляре свой верный инструмент, ибо он захватил с собой свою неразлучную флейту. Иной раз, когда доезжали до какого-нибудь красивого места, он велел остановиться. Затем он проворно выскакивал из кареты с флейтой в руке и принимался играть, дабы, как он говорил, поблагодарить природу за ее красоты, привязывающие нас к ней и делающие наш дольний мир столь приятным местопребыванием, что с нашей стороны было бы неблагодарностью не пользоваться всеми теми наслаждениями, которые он нам предлагает. И мсье де Ла Пэжоди, надувая щеки и шевеля суставами, наигрывал какой-нибудь тихий напев, нежный или печальный, смотря по тому, сияло ли в осеннем небе солнце или по нему проносились тучи, являл ли кругозор миловидное или же величавое зрелище. Иной раз также, дожидаясь ночлега в харчевнях, он развлекал себя какой-нибудь мелодией. Однажды он даже пустил в пляс работников и служанок, из которых наиболее сговорчивая послужила в этот вечер Эвридикой новому Орфею.

Эта невзыскательная прихоть погрузила мсье де Сегирана в ночные размышления, довольно долго не дававшие ему уснуть. В то время как за стеной его спутник предавался забавам с первой встречной, мсье де Сегиран думал о том, что одиночеству его постели скоро наступит конец и что рядом с его телом на ней протянется снисходительное и законное тело, соглашаясь на удовольствие, которое он сможет вкушать честно и ежедневно, а не когда придется и случайно, как мсье де Ла Пэжоди. При этой мысли мсье дё Сегиран невольно испытывал известное удовлетворение. Таким образом, его ждало освобождение от плотских тревог, смущавших его с тех пор, как он овдовел, и он радовался принятому им с посмертного одобрения его дорогой покойницы, Маргариты д'Эскандо, решению исполнить желание, выраженное в завещании его покойной тетки, маркизы де Бериси. Разве не согласовался он во всем этом с волей провидения, что для христианина важнее всего? Итак, скоро у него должна быть новая жена, ибо он ни минуты не сомневался, что мадмуазель д'Амбинье возьмет его в мужья и предпочтет честь его ложа тощей ренте, которую ей назначала, в случае отказа, мадам де Бериси. Эта уверенность успокаивала мсье де Сегирана, и он предавался ей беспрепятственно, потому что она проистекала не столько из личного тщеславия, сколько из сознания того, как выгодно быть Сегираном. А посему он был твердо убежден, что мадмуазель д'Амбинье не откажется от своей выгоды, заключающейся для нее в том, чтобы снабдить этот знаменитый род потомством, которого ему недостает и которое она не преминет ему доставить.

Дойдя в своих размышлениях до этого места, мсье де Сегиран почесал за ухом. Малоучтивые слова, сказанные ему когда-то мсье д'Эскандо Маленьким, снова зазвучали у него в памяти, но на этот счет у мсье де Сегирана имелось готовое решение. По приезде в Париж он дознается правды и покончит с этими инсинуациями, ибо он имеет намерение посоветоваться с каким-нибудь известным столичным врачом. И когда тот признав его способным к размножению, ему будет наплевать на глупости мсье д'Эскандо Маленького. Вот тоже! Оттого, что он отец полудюжины карликов и карлиц, большеголовых и толстопузых, этот Эскандо считает себя более роскошно многочадным, чем какой-нибудь библейский патриарх! Ему придется поубавить спеси, когда он увидит, что целый взвод маленьких Сегиранов, здоровехоньких красавцев, опроверг его предвещания. Ибо мсье де Сегиран не сомневался в приговоре сведущих людей. Разве не служили признаком его природного здоровья многочисленные беременности его дорогой Маргариты, обязанной своими неудачами, увы, по-видимому, только себе самой, и разве не являлось лишним доказательством его силы чисто мужское возбуждение, которое он испытывал в своем теле, слыша за стеной повторные резвости мсье де Ла Пэжоди и счастливые вздохи маленькой служанки? И, пренебрегая этими суетными шумами, мсье де Сегиран повернулся на другой бок и наконец уснул с мыслью о мадмуазель д'Амбинье.

Между тем приближался миг, когда карета должна была покинуть дорожные колеи и покатить по парижской мостовой. Уже миновали Санс, и села следовали за селами, подъемы чередовались со спусками, и оставалось недалеко до столичных предместий. Никаких неприятных задержек в пути не случилось. Мсье де Сегиран усматривал в этом счастливое предзнаменование для своих брачных замыслов, а мсье де Ла Пэжоди видел доказательство того, что лучше ездить в хорошей карете на хороших лошадях, чем в общественных повозках и дилижансах, влекомых клячами, спотыкающимися о всякий камушек. Не завидуя чужому достоянию, он умел ценить его удобства и находил приятным и справедливым извлекать из них пользу. Это правило, в применении к личной жизни, всегда и отвращало его от брака. Он предоставлял другим заводить себе жен, считая себя вправе пользоваться чужими избранницами, когда они приходились ему по вкусу, а он им. Положения эти он нашел настолько удовлетворительными, что дал себе слово всегда применять их на деле, а потому, дружелюбно взирая на мсье де Сегирана, он иной раз задавал себе вопрос, на что может быть похожа эта мадмуазель Д'Амбинье, которую маркиза де Бериси назначила своему племяннику в супруги. Мсье де Ла Пэжоди, знававший в свое время мадам де Бериси, побаивался ее язвительного ума старой феи. Какую шутку захотелось ей сыграть с бедным Сегираном? Какую кривобокую дурнушку или какую маленькую мегеру увидит перед собой этот несчастный? Мсье де Ла Пэжоди втихомолку посмеивался, в то время как карета, чьи тяжелые колеса являлись колесами брачной фортуны мсье де Сегирана, въехав в ворота, останавливалась во дворе берисиевского дома. Бросив заниматься догадками, мсье де Ла Пэжоди проворно соскочил на землю. Быстрым взглядом он окинул двор, фасад и даже старого управляющего покойной мадам де Бериси, по имени мсье Прюне, подбежавшего к дверце и суетившегося около своего нового хозяина. Мсье де Сегиран велел тотчас же проводить себя в свою комнату, а мсье де Ла Пэжоди – в приготовленную для него. Когда мсье де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди передохнули, добрейший мсье Прюне явился за приказаниями. Мсье де Сегиран пожелал быть представленным мадмуазель д'Амбинье и пригласил мсье де Ла Пэжоди сопутствовать ему. При этом лестном предложений мсье де Ла Пэжоди поморщился. Ему не терпелось повидать в кабачке трио своих приятелей. А потому сославшись на то, что мсье де Сегирану уместнее представиться мадмуазель д'Амбинье одному, он с ним простился и бодрым шагом отправился на поиски мсье Рениара де Фаржу, мсье Дэфоржа и барона де Ганневаля.

Три дня кряду мсье де Ла Пэжоди не показывался в берисиевском доме. Когда он возвратился, на четвертый день пополудни, привратник взглянул на него не без недоверчивости, настолько он шагал нетвердо и имел растерзанный вид. Парик у мсье де Ла Пэжоди съехал на сторону, манжеты были разорваны, а чулки сползли к пяткам, но этот плачевный наряд, по-видимому, нисколько не повлиял на его отличное настроение, ибо он направился к себе в комнату, напевая застольную песенку. Первым делом он осведомился о мсье де Сегиране. Ему ответили, что граф де Сегиран отбыл в карете. Мсье де Ла Пэжоди отнесся к этому известию с безучастным спокойствием и домурлыкал свой куплет, потом, удобно расположившись в кресле, закрыл глаза и стал припоминать свои похождения.

Они начались с того, что он двинулся прямо в кабачок «Большой кружки». Это был как раз тот час, когда там сходились мсье Рениар де Фаржу, мсье Дэфорж и барон де Ганневаль. Поэтому он смело вошел в нижнюю комнату, где имели обыкновение увеселяться эти господа. На пороге он в изумлении остановился. Перед строем пустых бутылок сидел незнакомый ему человек. Это было рослое тело, словно выпотрошенное и плавающее в слишком просторном платье. Где же мсье де Ла Пэжоди встречал эту фигуру? Вдруг личность обернулась, и мсье де Ла Пэжоди узнал в ней барона де Ганневаля или, вернее, его тень. Да, его тень, и тень эта говорила таким тонким и слабым голосом, что мсье де Ла Пэжоди едва расслышал свое имя, когда тень, встав с места, кинулась в его объятия.

Они уселись перед свежим строем бутылок, и тут мсье де Ла Пэжоди узнал от барона де Ганневаля о печальных причинах его преображения. Они стояли в связи с двумя смертями – мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу. Конечно, мсье де Ганневаль знал, что оба его друга подвластны законам природы и рано или поздно, как и каждый из нас, должны возвратиться в ее лоно. Что мсье Дэфорж и мсье Рениар де Фаржу умерли, это вполне приемлемо, потому что все мы живем с непременным обязательством умереть, но что мсье Рениар де Фаржу и мсье Дэфорж умерли исповедавшись и причастившись, покаявшись в своих заблуждениях, окруженные свечами и окропленные святой водой, этого барон де Ганневаль переварить не мог! Как эти отъявленные безбожники, казавшиеся такими стойкими в своем учении и своими богохульствами так часто оглашавшие эту комнату, которая еще полна их отзвуков, покаянно склоняли голову и подставляли руки и ноги помазанию! И что понадобилось для такого чуда? О, Богу не пришлось пускать в ход своих громов и лучей! Достаточно было мсье Рениару де Фаржу почувствовать, что его гложет медленная лихорадка, а мсье Дэфоржу простудиться, выходя однажды из «Большой кружки», где он больше обычного разгорячился от беседы.

Ибо первым пошатнулся мсье Дэфорж. Как только он решил, что болен не на шутку, куда девались его надменность и самоуверенность. Его расстроенное лицо окрасилось бледным страхом. Съежившись под одеялом, чувствуя себя все хуже, он стонал и жаловался и сам воззвал к помощи религии, к которой всегда относился с сознательным пренебрежением, обещая, если поправится, искупить свои прошлые ошибки примерным поведением. Но мсье Дэфорж не поправился и, несмотря на мессы, девятины, обеты и мощи, скончался на двенадцатый день болезни.

Эта смерть сильно подействовала на мсье Рениара де Фаржу, и вместо того, чтобы видеть в ней проявление нашего жалкого человеческого естества, он приписывал ее небесному возмездию. Раз оно способно проявляться столь явным образом, не лучше ли обезопасить себя от его ударов? Так спрашивал себя мсье Рениар де Фаржу, размахивая своими куцыми руками. В конце концов, разве так уж трудно верить в Бога и разве можно вполне поручиться, что в него не веришь? Пока мсье Рениар де Фаржу так рассуждал, у него обнаружилась медленная лихорадка. Каждый вечер он возвращался домой с ознобом, наконец слег и уже не вставал. И вот, мсье Рениар де Фаржу съежился совершенно так же, как и мсье Дэфорж. Но пользы в том было не больше, ибо мсье Рениар де Фаржу преставился на тридцать третий день, отрекшись от своих заблуждений и умиляя слуг своим благочестием и смирением.

Эти два события сделали барона де Ганневаля единоличным хозяином нижней комнаты в кабачке «Большой кружки». Разумеется, смерть мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу сильно его огорчила, но к этому огорчению примешивалось немалое удивление, и сопровождалось оно довольно мрачными мыслями. Завсегдатаи нижней комнаты были явно подвержены какому-то тлетворному влиянию, и мсье де Ганневаль не без тревоги задавал себе вопрос, не суждено ли и ему стать его жертвой? Не придется ли и ему, подобно его друзьям, заплатить дань небесному гневу? Но, во всяком случае, если он и не властен предохранить от него свое тело, никакая сила не сможет заставить его принести повинную в своих убеждениях. Невзирая на такую твердость духа, барону де Ганневалю было не по себе при мысли, что его подстерегает недуг, который может неожиданно проникнуть в жилы, тем более что каждое утро он видел в зеркале, как его лицо худеет и вытягивается. Он замечал также, что ему становится все просторнее в платье и что голос его слабеет. Эти наблюдения нагоняли на него мрачность, и, чтобы рассеивать пары меланхолии, ему требовалось смешивать их с парами вина, которое он и потреблял в непомерном количестве, о чем свидетельствовали выстроенные перед ним бутылки, когда мсье де Ла Пэжоди застал его в угрюмом и вакхическом одиночестве. Появление мсье де Ла Пэжоди было для барона де Ганневаля великим утешением. Бодрая внешность и здоровый вид мсье де Ла Пэжоди доказывали, что небесный гнев на него не обрушивался, как на мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу, и это подавало мсье де Ганневалю некоторую надежду и самому его избегнуть. И вот, когда он поведал мсье де Ла Пэжоди обо всем, что случилось в его отсутствие, а тот отнюдь не выказал себя обеспокоенным и не усмотрел в этом никаких дурных предзнаменований, мсье де Ганневаль сразу повеселел, чему способствовали и возлияния, которыми они почтили свою встречу, и речи, которыми их оживлял мсье де Ла Пэжоди, обнаружив себя при этом тверже, чем когда-либо в своем умонастроении, так что в мгновение ока мысли барона де Ганневаля настроились с ним в лад, и когда эти господа вышли, взявшись под руки, из кабачка «Большой кружки», то они ругались и кощунствовали наперебой и вели себя как окаянные.

Барон де Ганневаль, понятное дело, не был склонен упустить такого товарища, притом явившегося так кстати. Мсье де Ла Пэжоди также был не прочь возобновить знакомство с притонами, банями, веселыми домами и прочими непотребными заведениями Парижа под руководством человека, который, подобно барону де Ганневалю, не порвал с ними связи. Потому-то мсье де Ла Пэжоди и не показывался три дня и три ночи в доме Бериси и возвратился туда в уже описанном нами виде, которому весьма удивились бы эксские дамы, привыкшие к совершенно иному Ла Пэжоди, всегда такому изящному и нарядному, что не было в городе никого, кто был бы одет чище и лучше, нежели он. К счастью для репутации мсье де Ла Пэжоди, только привратник берисиевского дома был свидетелем такого состояния, и сунутый в руку экю застраховывал от какой-либо нескромности с его стороны.

Успокоенный на этот счет, мсье де Ла Пэжоди встал с кресла и принялся исправлять повреждения своего туалета. Затем он решил подарить себе несколько часов сна, после чего проснулся свежим и бодрым, ибо принадлежал к породе людей, для которых излишества проходят бесследно. Убедившись в этом с помощью зеркала, он отправился в комнату к мсье де Сегирану. Мсье де Сегирана там не оказалось, и мсье де Ла Пэжоди рассудил вполне основательно, что он, должно быть, беседует с мадмуазель д'Амбинье. Считая поэтому неудобным ему мешать, мсье де Ла Пэжоди стал ходить по комнате, и вдруг, подойдя к столу, увидел на нем разбросанные листки, исписанные почерком мсье де Сегирана. Мсье де Ла Пэжоди не был ни любопытен, ни нескромен, но в эту минуту он был ничем не занят, а потому машинально взял в руку первый попавшийся листок. Случилось так, что, бросив на него рассеянный взгляд, он заметил свое имя. Решил ли он, что присутствие его имени дает ему некоторое право прочесть это письмо? Как бы то ни было, усевшись и закинув ногу на край стола, он принялся, недолго думая, разбирать послание, с которым мсье де Сегиран обращался к своей матери.

Свадьба графа де Сегирана и Мадлены д'Амбинье была отпразднована 14 ноября, без каких-либо иных церемоний, кроме тех, которыми окружает это таинство церковь. Мсье де Сегиран и мадмуазель д'Амбинье благоговейно внимали брачному обряду, которое совершал над ними мсье дю Жардье. Этот добрый и ученый священник украсил его словом, где изложил начала поведения, долженствующие направлять истинно христианский союз, жаждущий освятить дело плоти. Слова мсье дю Жардье были выслушаны новобрачными со вниманием, но вызвали легкую улыбку у мсье де Ла Пэжоди. Он думал о том, что милые эксские дамы и те, которых он знавал во многих других местах, тоже слышали на своей свадьбе речи, сходные с поучением, столь уверенно произносимым мсье дю Жардье. Как и новая мадам де Сегиран, мадам де Листома, де Бригансон и де Волонн, не говоря о других, внимали, склонив голову, таким же увещеваниям, что не помешало им впоследствии дать делу плоти иное, более приятное применение, нежели то, которое требуется супружеством, и мсье де Ла Пэжоди, смеясь втихомолку, задавал себе вопрос, последует ли здесь присутствующая мадам де Сегиран этим примерам или же будет придерживаться брачных правил мсье дю Жардье. Но мсье де Ла Пэжоди не был склонен задумываться над тайнами рока. На его вопрос должно было ответить время. К тому же, ему отнюдь не казалось необходимым, чтобы мадам де Сегиран присоединилась к числу женщин, с которыми могут развлекаться порядочные люди. В таких, которые бы стоили ее вполне, недостатка не было. Конечно, мадам де Сегиран обладала довольно миловидным лицом, достоинства которого мсье де Ла Пэжоди всецело признавал, но которое не оправдывало восторгов мсье де Сегирана. И потом, ей не хватало той приветливой непринужденности, той чувственной живости, того дерзкого легкомыслия, которые мсье де Ла Пэжоди ценил выше всего и которые придают сладость и разнообразие играм тела. Тело же мадам де Сегиран, еще немного неловкое в своей молодости и еще не законченное в своих формах, не сулило чрезмерных утех, ибо, несомненно, мадам де Сегиран вооружилась бы против вольностей любви всеми опасениями стыдливости и всеми сомнениями благочестия. А мсье де Ла Пэжоди отнюдь не чувствовал влечения к богомолкам, и ему не доставила бы особого удовольствия победа над их сопротивлением. Он всегда их сторонился и был не охотник выслушивать покаянные речи, которыми они обычно сопровождают принесенный ими дар. Мсье де Ла Пэжоди не любил, чтобы к любви примешивалось кривлянье, которым они большей частью ее приправляют. Оно непоправимо портит самые упоительные наслаждения, а мадам де Сегиран, наверное, была бы в этом же роде, если бы ей когда-нибудь вздумалось расцветить супружеский долг какой-нибудь головной или сердечной прихотью. Однако ничто не доказывало, что так должно случиться, и мадам де Сегиран казалась прочно огражденной искренностью и строгостью своих правил от каких бы то ни было приключений. Ее не могла не отстранить от них забота о своем спасении, а мадам де Сегиран о таковом пеклась, ибо для того, чтобы его обеспечить, она покинула веру своих отцов и приняла ту, которую считала более согласной с правдой или даже единственно истинной. Этот сознательный выбор свидетельствовал, какое значение она придает уверенности в будущей жизни и что она ею не поступится ради какой-нибудь необдуманной причуды или какого-нибудь неосторожного каприза. К тому же, имелся мсье де Сегиран, чтобы смотреть за этим, что он, очевидно, и намеревался делать в качестве мужа, озабоченного тем, чтобы это милое дитя почаще ходило брюхатым, дабы отбить у него охоту изображать щеголиху и ветреницу.

Эта мысль была неприятна мсье де Ла Пэжоди, ибо вид беременной женщины всегда казался ему прискорбным и даже думать об этом ему было тяжело. А потому, представив себе мадам де Сегиран неукоснительно уродуемой супружеским рачением мсье де Сегирана, он с большим удовольствием предался помыслам об атласном животе мадам де Листома и о красивых, нетронутых грудях мадам де Брегансон. Стоило ему ступить на этот путь, как и другие образы стали проноситься у него в уме, и он начал делать смотр своим чувственным воспоминаниям. Они были обильны и разнообразны, и каждое представляло какую-нибудь заманчивую подробность, на которой он охотно останавливался. Но мсье де Ла Пэжоди не собирался ими ограничиваться и принялся мечтать о тех эксских дамах, которым он еще не приносил дани поклонения. Эта игра привела его к мадам де Лореллан, которая была почти маленькая и одного с ним роста, черноволосая, голубоглазая, живая и хохотунья, а тело у нее, должно быть, было прелестное. Мсье де Ла Пэжоди быстро раздел ее в воображении, и вдруг мадам де Лореллан предстала его глазам в своей гибкой и грациозной наготе, с упругими грудями, стройными бедрами и улыбаясь ему всем своим оживленным лицом. Безусловно, он обратит свою просьбу к мадам де Лореллан, как только вернется в Экс. Это не богомолка, и она не раз смеялась смелым речам мсье де Ла Пэжоди. Итак, он направит свое оружие на мадам де Лореллан, тем более что ему надоела мадам де Галлеран-Варад, его последняя победа, хотя, чтобы доказать ему свою любовь, она и осыпает его подарками. Ведь дошла же она до того, что велела себя изобразить для него голой на обороте табакерочной крышки! Невзирая на такую заботливость, мсье де Ла Пэжоди твердо решил дать отставку мадам де Галлеран-Варад, хотя бы для этого ему пришлось выгнать ее за порог турвовского дома, куда она не боялась к нему являться, и отвести ее домой, сопровождая самой своей лучшей арией на флейте.

Эта мысль о мадам де Галлеран-Варад, ведомой при звуках флейты по эксским улицам, очень развлекла мсье де Ла Пэжоди и заняла его до той минуты, пока мсье дю Жардье не перестал молоть благочестивый вздор, наделявший мадмуазель д'Амбинье и мсье де Сегирана правом ложиться в одну кровать, что им, по-видимому, не стерпелось сделать, судя по тому, с какой поспешностью они направились к своей карете. Удостоверившись, что оба они уселись в ней друг возле друга, мсье де Ла Пэжоди простился с ними, с тем чтобы встретиться перед отъездом, который был намечен на третий день. Засим мсье де Ла Пэжоди повернулся на каблуках и легким шагом направился к кабачку «Большой кружки», чтобы там смыть, в пене какого-нибудь хмельного вина, святую воду, которой ему пришлось окропиться, а равно чтобы встретиться в нижней комнате со своим другом, бароном де Ганневалем, ибо мсье де Ла Пэжоди намеревался, прежде чем уехать из Парижа, повторить с этим товарищем основательный кутеж, которым он ознаменовал свое прибытие.

Войдя в нижнюю комнату «Большой кружки», где его ждал мсье де Ганневаль, мсье де Ла Пэжоди имел удовольствие убедиться, что мсье де Ганневаль не был уже тем бледным призраком собственной особы, который ему предстал в день их встречи. Барон де Ганневаль вновь обрел свою силу и дородность. Его голосу вернулась громоподобность, а речь его сразу же обнаруживала, что он освободился от страхов, в которые его повергла смерть мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу. После бодрящего соприкосновения с мсье де Ла Пэжоди мсье де Ганневаль, исцеленный от своих тревог пуще прежнего ударился в вольнодумство и безверие. И потому он встретил мсье де Ла Пэжоди великолепным залпом богохульств, от которых стаканы задрожали на столе, и рядом непочтительных шуток по поводу церемонии, на которой тот только что присутствовал. Насмешки эти не пощадили и достойнейшего мсье дю Жардье. Своими свечами и четками он не запугает Ганневаля, как запугал мсье Дэфоржа и мсье Рениара де Фаржу! В тот день, когда природа сочтет нужным потребовать от него обратно тело, которым она его ссудила, мсье де Ганневаль ей его возвратит, не ломаясь и без маскарада. Мало того, чем отправляться гнить на погост или мокнуть в каком-нибудь церковном подземелье, он лучше завещает свои останки мсье Дагрене или кому-нибудь из его братии, чтобы они могли их рассекать и отыскивать в них вместилище души. И мсье де Ганневаль ликовал при мысли, что его внутренности, органы и прочие телесные достопримечательности будут плавать в приспособленных к тому сосудах, в то время как его костяк, отменный своим ростом, размерами и прекрасным сложением, явится украшением какой-нибудь премудрой обители знания. В ожидании же этого часа барон де Ганневаль твердо решил употреблять свое тело на то, чтобы доставлять себе с его помощью все наслаждения, каковые оно способно дать, и тотчас же принялся докладывать мсье де Ла Пэжоди о тех, которые он приготовил в его честь. Они состояли в обильных и щедро орошенных пиршествах, сопровождаемых музыкой и пляской, и з иных удовольствиях чрева и гортани, на коих приличие не позволяет останавливаться и к коим мсье де Ганневаль добавлял соблазн отправиться к некой ворожее, о которой начинают говорить и которая показывает дьявола в слуховое окно, откуда обыкновенно всего только чертовски дует. Так как все эти предложения были мсье де Ла Пэжоди одобрены, то оба приятеля, взявшись под руки, покинули «Большую кружку» и отправились по своим делам, после чего мсье де Ла Пэжоди и на этот раз появился в берисиевском доме в обрез к тому времени, когда надо было садиться в карету, следовавшую за экипажем мсье и мадам де Сегиран и сопровождавшую его таким образом до Экса, где мсье де Ла Пэжоди предстояло с ними расстаться и водвориться на жительство в турвовский особняк, тогда как новобрачные ехали проводить медовый месяц в Кармейран, в уединении, любезном молодым супругам в первую пору их супружества.

Когда мсье де Ла Пэжоди уместился на каретных подушках, его начало довольно быстро клонить ко сну, хотя колеса изрядно подпрыгивали на неровной уличной мостовой, а час был еще не поздний. Мсье де Ла Пэжоди, при своем невысоком росте, был, однако же, очень силен и весьма вынослив и не раз доказывал, что не уступит и первым силачам. Это явствовало хотя бы из того, что в то самое утро, после беспутной ночи, он оставил барона де Ганневаля растянувшимся во весь рост посреди опрокинутых бутылок и разбитых стаканов и презабавно запутавшимся в телах двух молодых особ, лежавших вместе с ним вповалку на полу. Перешагивая через эту вакхическую группу, мсье де Ла Пэжоди, правда, не без труда подымал подошвы, но, преодолев это препятствие, он вновь обрел равновесие и, посвистывая, спустился по лестнице, ступени которой казались ему несколько ненадежными. Прежде чем выйти на улицу, он с грехом пополам привел себя в порядок перед зеркальцем на дне табакерки, которую ему подарила мадам де Галлеран-Варад и где она была изображена голой на обороте крышки. Затем мсье де Ла Пэжоди направился к дому Бериси. Утренний воздух освежил его, и он чувствовал себя почти совсем бодро. Развлеченный зрелищем улицы, он уже почти забыл о событиях этой ночи и двух предыдущих, ибо не в его природе было задерживаться на прошлом, хотя бы самом близком. Настоящее в достаточной степени занимало мсье де Ла Пэжоди, а о будущем он не любопытствовал. В данном случае такое свойство оказалось для него весьма кстати, ибо оно позволяло ему не думать о некоторых разоблачениях, каковые смутили бы всякого на его месте. Действительно, ворожея, у которой он был накануне с бароном де Ганневалем, говорила ему странные вещи. Это была высокая, худощавая женщина, с гадким огоньком в глазах, обитавшая в какой-то конуре, расписанной по стенам каббалистическими знаками и украшенной треножниками и ретортами. Сначала она их позабавила кое-какой довольно занятно придуманной чертовщиной и чем-то вроде маленького шабаша, не лишенного приятности, затем разложила свои карты и в присутствии неразлучных с нею жабы и совы стала вещать им якобы тайны судьбы.

С каким бы недоверием мсье де Ла Пэжоди ни относился к подобного рода упражнениям, речи ворожеи вполне могли бы вселить в него некоторую тревогу ибо, по словам этой мегеры, будущее мсье де Ла Пэжоди обладало довольно странными особенностями. Несмотря на свое испытанное умение, различить его подробив ворожея не могла. Оно представлялось ей полным со» бытии, определить которые она не бралась, но против которых она его предостерегала. Фортуна намечалась неустойчивой и подверженной неожиданным и зловещим переменам. Мсье де Ла Пэжоди предстояло вступить в такую фазу жизни, влияния которой ему надлежало опасаться. Там виделись судебные чины и разгневанные женщины, кровь и пагубное воздействие морского светила. Больше об этом карты ничего не говорили, и из колоды ничего другого не удавалось извлечь, но мсье де Ла Пэжоди следовало остерегаться всякой неосмотрительности, ибо малейшая могла породить для него плачевные бедствия, в каковых участвовала любовь.

Слыша эти каббалистические речи, мсье де Ла Пэжоди так громко рассмеялся, что сова и жаба выразили недовольство, и ушел от ворожеи так же, как пришел, то есть с великим недоверием к ее проделкам и к прорицаниям. А потому и сон его нисколько не был ими смущен, когда он решил не бороться с истомой, отяжелявшей ему веки. Возымев такое намерение, мсье де Ла Пэжоди удостоверился, что футляр с флейтой лежит на подушке в верном месте, потом, умостившись поудобнее, тщательно закутался в плащ, ибо погода стояла свежая и окна кареты были подернуты легким паром, и, с мыслью о том, что мсье и мадам де Сегиран удобно будет за этим кстати образовавшимся прикрытием нежничать дорогой, по обычаю молодоженов, уснул глубоким сном.

Проснувшись, мсье де Ла Пэжоди увидел, что он уже за городом, ибо в окно он различал обнаженные деревья, окаймлявшие дорогу. В ту же минуту карета довольно резко остановилась, и послышались крики, Мсье де Ла Пэжоди тотчас же подумал, что что-нибудь случилось с каретой, в которой ехали впереди мсье и мадам де Сегиран. Соскочило колесо или сломалась ось. Или, может быть, грабители остановили лошадей, и сейчас он увидит перед собой одного из этих головорезов в масках, которые обирают путешественников. Это последнее предположение сразу успокоило мсье де Ла Пэжоди. Карманы его были совершенно пусты. Его пребывание в Париже и попойки в «Большой кружке» с бароном де Ганневалем истощили его финансы и опустошили кошелек, которым его ласково снабдила перед отъездом из Экса мадам де Галлеран-Варад. Эти добрые воры ничего не нашли бы при нем, кроме табакерки, где на обороте крышки мадам де Галлеран-Варад изобразила себя голой. Разумеется, мсье де Ла Пэжоди было бы жаль отдать столь соблазнительный портрет этим оборванцам, но он твердо решил не жертвовать из-за него собственной шкурой. Впрочем, эти господа с большой дороги наверное предпочли бы изображенным прелестям мадам де Галлеран-Варад живые красоты молодой мадам де Сегиран. При этой мысли мсье де Ла Пэжоди невольно рассмеялся. Честное слово, разве не было бы для этой маленькой богомолки, едва лишенной девства, прекрасным началом брачной жизни – перейти из рук мужа в объятия этих нежданных поклонников? Что сказал бы о таком происшествии добрейший мсье дю Жардье и как бы к нему отнесся почтеннейший мсье де Сегиран? И мсье де Ла Пэжоди, со свойственной ему живостью воображения, Рисовал себе сцену, которой ему предстояло быть свидетелем. Но так как крики усиливались, сливаясь со стонами и проклятиями, мсье де Ла Пэжоди, отворив Дверцу, проворно соскочил на мостовую.

Дорога была запружена семью или восемью тележками, причем одна лежала в канаве, куда она, должно быть, свалилась, желая посторониться, чтобы пропустить карету мсье де Сегирана, а другая, у которой было испугались лошади, перегородила путь, зацепившись о третью, и провожатые тщетно силились их разъединить. Тележка, свалившаяся в канаву, увлекла за собой кучу полуголых людей, в красных казаках и колпаках, и они старались как-нибудь выбраться оттуда, с помощью рослого малого, вооруженного узловатой веревкой, который осыпал их градом ударов и тумаков. Эти бедняги, из которых иные были на вид старые и больные, вопили изо всех сил, а сидевшие в двух других тележках испускали крики ужаса, боясь угодить в ту же яму, что и их товарищи. Получалась довольно забавная сумятица, где сливались вопли этих несчастных, ругань провожатых и свист плетей, игравших во всем этом немалую роль, ибо на выручку подоспело еще несколько молодцов, рьяно ими орудовавших. Зрелище заинтересовало мсье де Ла Пэжоди разнообразием поз и одеждой этих странных путешественников, у которых к ногам железным обручем была прикована цепь; но ему пришлось отвести взгляд, чтобы ответить мсье де Сегирану, который его окликал, высунув голову из окна кареты.

Пока мсье де Ла Пэжоди к ней направлялся, туда же подошел человек, похожий на офицера. На нем был мундир с галунами, а лицо у него было грубое и свирепое, что не помешало ему, однако, довольно учтиво ответить мсье де Сегирану, когда тот у него спросил, что это за сгрудившиеся тележки и что это за людей в них везут. «Тележки эти,– объяснил он,– из которых одна свалилась в канаву, неудачно поторопившись дать дорогу вашей карете, сопровождают цепь королевских каторжан, которых мне приказано отвести в Марсель для посадки на галеры его величества. Так как путь туда долгий, мы сажаем на эти тележки тех из ним которым возраст или болезни не позволяют следовать вместе с остальными, ибо король, по своей милости, не желает, чтобы его подданных, даже наиболее преступных и отверженных, подвергали напрасным тяготам. Но чтобы быть уверенным, что эти дурные люди не вводят нас в заблуждение противозаконными хитростями, я сажаю их на тележки, только убедившись, что они заслуживают такого обхождения. Чаще всего хорошая порция палок или маленькое угощение плетью подымают притворщиков на ноги, но бывает и так, что из страха перед такой пробой другие остаются в цепи до тех пор, пока не падают мертвыми. Таким вот образом, сударь, начиная от Парижа, откуда мы вышли третьего дня утром, я уже потерял троих из этих проклятых собак, в том числе одного, который казался особенно крепким и которого я намечал для галеры кавалера де Моморона, где я имел честь служить комитом, и из которого вышел бы превосходный загребной, если бы этот чудак не вздумал умереть ни с того ни с сего, едва мы миновали Шарантон, получив от одного из моих аргузинов предупреждение, чтобы не старался расковаться, как это он предательски пытался сделать».

При этом воспоминании человек с галунами испустил винный вздох, заставивший отшатнуться мадам де Сегиран, которая, склонив лицо к опущенному окну кареты, слушала беседу.

Тем временем строптивые тележки, наконец, расцепились и отъехали в сторону, а из канавы вытаскивали ту, что опрокинулась. Ожидая, пока с этим управятся, сидевшие в ней каторжане толпились жалкой кучей. Их было человек двенадцать, и из них двое почти старики. У остальных вид был тщедушный и зябкий. Их голые руки и ноги покраснели от холода; у иных виднелись шрамы, вырытые в теле страшной плетью. Все они выглядели запуганными и истощенными, и от худобы у них проступали кости под красными казаками. У кого не было сил стоять, те уселись на холодную землю. Один, несмотря на холод, снял колпак и ожесточенно чесал пальцем бритую голову, покрытую струпьями и кишащую вшами. Мадам де Сегиран глядела с состраданием на этих горемык, и начальник цепи, видя, что она смущена этим зрелищем, счел нужным рассеять обнаруженное ею волнение. «Не следует, сударыня,– сказал он ей,– слишком уж жалеть этих несчастных. Они сами виноваты в своей судьбе, и плачевное положение, в котором вы их видите, является воздаянием за их пороки и преступления. И потому король был вынужден, в своем правосудии, очистить королевство от их позорного присутствия. Он мог бы лишить их жизни, но предпочел им ее оставить и извлечь из их кары законную пользу. Благодаря им обеспечена галерная служба, и эта служба, на которой они применяют силу своих рук и спин, должна бы быть утешением в их отверженности. Но не думайте, сударыня, чтобы они так чувствовали. В их ожесточенных сердцах не шевелится ни малейшего сокрушения о содеянных преступлениях. В них все – мятеж, злоба и богохульство. Их уста полны мерзости и, если бы они смели, они бы ее изрыгнули даже на вас. А потому единственный способ управляться с ними, это – не жалеть для них дубинки и бычьих жил. С ними не может быть другого разговора. Только побоями их и удается держать в надлежащем положении, да и то еще приходится помогать делу основательной цепью и основательным обручем. При таких условиях они кротки, как овечки, и гребут от всей души, но иначе их не удержишь на банке во время сражения, ибо среди этих собак нет ни одной, которая бы не считала свою собачью жизнь великим благом».

Человек с галунами, говоривший, видимо, с большой охотой, вероятно продолжал бы еще долго, если бы мсье де Ла Пэжоди не перебил его, спросив, нет ли среди этих каторжан таких, которые попали бы сюда в силу какой-нибудь несчастной случайности, каковая иной раз может придать честному человеку полную видимость мошенника. Бывают настолько запутанные обстоятельства, что из них нелегко извлечь истину, и судьба умеет ставить такие тонкие сети, что под видом виновного она порой ловит невинного.

При этих словах мсье де Ла Пэжоди начальник цепи принял весьма обиженный вид. «Невинных, милостивый государь, не существует,– возразил он,– раз королевское правосудие осудило. У каждого из этих несчастных имеется составленный по всем правилам приговор, и его последствия он должен нести до конца. Только таким образом мы можем применять к ним надлежащие меры строгости, и мы должны быть уверены, что они попали на каторгу на твердом и законном основании, чтобы не ослаблять над их спинами силу наших рук. Лишь при этом условии у галеры хороший ход. Таково было мнение кавалера де Моморона, под началом которого я служил на море. Недаром его галера славится грубостью своих аргузинов и свирепостью своих комитов. Там всыпают больше плетей, чем на всех остальных, и невинные там ни к чему! Благодаря этому она быстроходнее и послушнее всех, и равной ей нет во всей эскадре, которою кавалер де Моморон был бы достоин командовать!»

При этих дифирамбах начальника цепи мсье де Ла Пэжоди рассмеялся, обращаясь к мсье де Сегирану: «Ей-богу, сударь,– сказал он ему тихо,– вы, наверное, никак не ожидали, что услышите на большой дороге хвалебную речь вашему брату и что его морская слава столь далеко простирается на суше, но нам пора бы, мне кажется, проститься с этим храбрым офицером и продолжать путь, ибо дорога, насколько можно судить, свободна, а вид и запах этой шиурмы как будто начинают быть неприятными вашей супруге; я вижу, что ее прелестный румянец блекнет, и поэтому полагаю, что она была бы не прочь покинуть это зрелище, в котором нет ничего привлекательного». Мадам де Сегиран кивнула головой в знак того, что согласна со словами мсье де Ла Пэжоди, которому, прежде чем отстраниться от окна, она протянула свой кошелек, указывая на каторжан, окружавших карету и принявших эту благостыню из рук мсье де Ла Пэжоди с громкими криками. Затем мсье де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди раскланялись с офицером, и мсье де Ла Пэжоди вернулся к своему экипажу, между тем как карета мсье и мадам де Сегиран трогалась в путь.

Только обогнав тележки, они поравнялись с цепью. В ней было человек двести каторжан, соединенных попарно и образовывавших длинную вереницу. Воспользовавшись задержкой, несчастные остановились, чтобы немного перевести дух. При виде карет они зашевелились, гремя обручами и железом. Аргузины, кто с палкой, кто с веревкой, расхаживали перед ними с заносчивым и угрожающим видом. Дул резкий ветер, от которого содрогались озябшие под красными казаками тела. Проезжая мимо, мсье де Ла Пэжоди различал угрюмые и злые физиономии, загорелые и бледные лица, наглые и хмурые взгляды. Некоторым колпак придавал зверский и дикий вид. И мсье де Ла Пэжоди рисовал себе на этих усталых и грубых телах укусы ветра и мороза, синяки и волдыри, гной язв, кишение насекомых. Он думал о том, что эта преступная толпа будет идти вот так, перегон за перегоном, день за днем, по мерзлым и грязным дорогам, в ветер и в дождь, голодная, избитая, продрогшая, влача тяжелую цепь, громыхающую звеньями и обручами. А потом те же оковы, что связывают этих людей, прикрепят их к галерной банке, под тем же кнутом и той же палкой. Им придется гнуться над веслом, среди пены и брызг, спать на досках, терпеть морскую качку и солнечный зной, пока какое-нибудь ядро не уложит их, с рукояткой в кулаке и с прикованной к упорке ногой, или пока, выбившись из сил, они не подохнут на работе. И когда они умрут, их спустят на дно, и ничего от них не останется.

Мысль обо всех этих страданиях омрачила настроение мсье де Ла Пэжоди. Конечно, он знал, что эти каторжники не очень-то почтенные люди. Их партия представляла всего только сборище убийц и душегубов. Были среди них, наверное, и дезертиры, и соляные корчемники, и всякие другие преступники, но несмотря на это мсье де Ла Пэжоди невольно чувствовал к ним смутную жалость. Человеческое тело создано не для того, чтобы терпеть эти поношения, чтобы быть терзаемым побоями, снедаемым язвами, пожираемым насекомыми и угнетаемым цепями, а для того, чтобы вкушать удовольствия пищи, ласку воздуха, блага свободы и восторги сладострастия. Под какой же зловещей звездой родились эти люди, чтобы дойти до такого ужасного положения? Разве все мы не носим в себе одни и те же инстинкты и одни и те же склонности, и не по прихоти ли какого-то неведомого влияния, то благотворного, то вредоносного, мы даем им либо честное, либо преступное применение, ведущее нас к вершинам или к бездне? Какие таинственные случайности возносят нас к первым или свергают во вторую? Почему этот каторжник, что гребет на своей банке, с заткнутым ртом, обливаясь потом и питаясь черными бобами, не кавалер де Моморон, который, откормленный вкусными блюдами, укрытый под тентом, горделиво чванится на ахтер-кастеле своей галеры? Кто это так распорядился? И почему он, мсье де Ла Пэжоди, не мсье де Сегиран, нежничающий в глубине своей кареты с приятной Мадленой д'Амбинье? Почему мсье де Сегиран не мсье де Ла Пэжоди, один сидящий в своем экипаже и предающийся довольно унылым, хоть и философическим размышлениям о произволе, властвующем над человеческими судьбами и направляющем наши чувства и наши страсти сообразно с такими видами и по таким путям, которые нам почти совершенно чужды?

Мсье де Ла Пэжоди не имел обыкновения задерживаться на меланхолических раздумиях. По природе своей он был подвижен и легок, переменчив в мыслях и быстро отвлекался от тех, что проносились в его уме. А потому вид футляра с флейтой, сброшенного с сиденья толчком, сразу вывел его из задумчивости.

Он бережно поднял кожаный чехол и вынул инструмент. Осторожно и умело он поднес дульце к губам; его щеки надулись воздухом, пальцы легли на отверстия, и из благозвучной трубки раздался живой и пляшущий напев, наполнивший всю внутренность кареты своей радостной мелодией, меж тем как лошади бодро бежали по мощеной дороге, нагоняя время, упущенное при заминке с тележками и при встрече с каторжанами его величества.