"том 13 Пьесы 1895 – 1904" - читать интересную книгу автора (Чехов Антон Павлович)ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕОльга. Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая. Но вот прошел год, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твое сияет. Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег. Ирина. Зачем вспоминать! Ольга. Сегодня тепло, можно окна держать настежь, а березы еще не распускались. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад, и, я отлично помню, в начале мая, вот в эту пору в Москве уже все в цвету, тепло, все залито солнцем. Одиннадцать лет прошло, а я помню там все, как будто выехали вчера. Боже мой! Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно. Чебутыкин. Черта с два! Тузенбах. Конечно, вздор. Ольга. Не свисти, Маша. Как это ты можешь! Оттого, что я каждый день в гимназии и потом даю уроки до вечера, у меня постоянно болит голова и такие мысли, точно я уже состарилась. И в самом деле, за эти четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость. И только растет и крепнет одна мечта… Ирина. Уехать в Москву. Продать дом, покончить все здесь и — в Москву… Ольга. Да! Скорее в Москву. Ирина. Брат, вероятно, будет профессором, он все равно не станет жить здесь. Только вот остановка за бедной Машей. Ольга. Маша будет приезжать в Москву на все лето, каждый год. Ирина. Бог даст, все устроится. Ольга. Сегодня ты вся сияешь, кажешься необыкновенно красивой. И Маша тоже красива. Андрей был бы хорош, только он располнел очень, это к нему не идет. А я постарела, похудела сильно, оттого, должно быть, что сержусь в гимназии на девочек. Вот сегодня я свободна, я дома, и у меня не болит голова, я чувствую себя моложе, чем вчера. Мне двадцать восемь лет, только… Все хорошо, все от бога, но мне кажется, если бы я вышла замуж и целый день сидела дома, то это было бы лучше. Я бы любила мужа. Тузенбах Ольга. Ну, что ж! Очень рада. Ирина. Он старый? Тузенбах. Нет. Ничего. Самое большее, лет сорок, сорок пять. Ирина. Интересный человек? Тузенбах. Да, ничего себе, только жена, теща и две девочки. Притом женат во второй раз. Он делает визиты и везде говорит, что у него жена и две девочки. И здесь скажет. Жена какая-то полоумная, с длинной девической косой, говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство, очевидно, чтобы насолить мужу. Я бы давно ушел от такой, но он терпит и только жалуется. Соленый Чебутыкин Ирина. Иван Романыч, милый Иван Романыч! Чебутыкин. Что, девочка моя, радость моя? Ирина. Скажите мне, отчего я сегодня так счастлива? Точно я на парусах, надо мной широкое голубое небо и носятся большие белые птицы. Отчего это? Отчего? Чебутыкин Ирина. Когда я сегодня проснулась, встала и умылась, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете, и я знаю, как надо жить. Милый Иван Романыч, я знаю все. Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге… Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно! В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать. И если я не буду рано вставать и трудиться, то откажите мне в вашей дружбе, Иван Романыч. Чебутыкин Ольга. Отец приучил нас вставать в семь часов. Теперь Ирина просыпается в семь и по крайней мере до девяти лежит и о чем-то думает. А лицо серьезное! Ирина. Ты привыкла видеть меня девочкой и тебе странно, когда у меня серьезное лицо. Мне двадцать лет! Тузенбах. Тоска по труде, о боже мой, как она мне понятна! Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25-30 лет работать будет уже каждый человек. Каждый! Чебутыкин. Я не буду работать. Тузенбах. Вы не в счет. Соленый. Через двадцать пять лет вас уже не будет на свете, слава богу. Года через два-три вы умрете от кондрашки, или я вспылю и всажу вам пулю в лоб, ангел мой. Чебутыкин Вот… Зовут меня вниз, кто-то ко мне пришел. Сейчас приду… погодите… Ирина. Это он что-то выдумал. Тузенбах. Да. Ушел с торжественной физиономией, очевидно, принесет вам сейчас подарок. Ирина. Как это неприятно! Ольга. Да, это ужасно. Он всегда делает глупости. Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Златая цепь на дубе том… Ольга. Ты сегодня невеселая, Маша. Куда ты? Маша. Домой. Ирина. Странно… Тузенбах. Уходить с именин! Маша. Все равно… Приду вечером. Прощай, моя хорошая… Ирина Ольга Соленый. Если философствует мужчина, то это будет философистика или там софистика; если же философствует женщина или два женщины, то уж это будет — потяни меня за палец. Маша. Что вы хотите этим сказать, ужасно страшный человек? Соленый. Ничего. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. Маша Анфиса. Сюда, батюшка мой. Входи, ноги у тебя чистые. Ирина. Спасибо. Поблагодари. Ферапонт. Чего? Ирина Ольга. Нянечка, дай ему пирога. Ферапонт, иди, там тебе пирога дадут. Ферапонт. Чего? Анфиса. Пойдем, батюшка Ферапонт Спиридоныч. Пойдем… Маша. Не люблю я Протопопова, этого Михаила Потапыча, или Иваныча. Его не следует приглашать. Ирина. Я не приглашала. Маша. И прекрасно. Ольга Ирина. Голубчик Иван Романыч, что вы делаете! Тузенбах Маша. Иван Романыч, у вас просто стыда нет! Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогие, что только есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик… Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не жил на свете… Ирина. Но зачем такие дорогие подарки! Чебутыкин Анфиса Тузенбах. Вершинин, должно быть. Подполковник Вершинин! Вершинин Ирина. Садитесь, пожалуйста. Нам очень приятно. Вершинин Тузенбах. Александр Игнатьевич из Москвы. Ирина. Из Москвы? Вы из Москвы? Вершинин. Да, оттуда. Ваш покойный отец был там батарейным командиром, а я в той же бригаде офицером. Маша. А я вас — нет! Ирина. Оля! Оля! Подполковник Вершинин, оказывается, из Москвы. Вершинин. Вы, стало быть, Ольга Сергеевна, старшая… А вы Мария… А вы Ирина — младшая… Ольга. Вы из Москвы? Вершинин. Да. Учился в Москве и начал службу в Москве, долго служил там, наконец получил здесь батарею — перешел сюда, как видите. Я вас не помню собственно, помню только, что вас было три сестры. Ваш отец сохранился у меня в памяти, вот закрою глаза и вижу, как живого. Я у вас бывал в Москве… Ольга. Мне казалось, я всех помню, и вдруг… Вершинин. Меня зовут Александром Игнатьевичем… Ирина. Александр Игнатьевич, вы из Москвы… Вот неожиданность! Ольга. Ведь мы туда переежаем. Ирина. Думаем, к осени уже будем там. Наш родной город, мы родились там… На Старой Басманной улице… Маша. Неожиданно земляка увидели. Вершинин Маша. У вас были тогда только усы… О, как вы постарели! Вершинин. Да, когда меня звали влюбленным майором, я был еще молод, был влюблен. Теперь не то. Ольга. Но у вас еще ни одного седого волоса. Вы постарели, но еще не стары. Вершинин. Однако уже сорок третий год. Вы давно из Москви? Ирина. Одиннадцать лет. Ну, что ты, Маша, плачешь, чудачка… Маша. Я ничего. А на какой вы улице жили? Вершинин. На Старой Басманной. Ольга. И мы там тоже… Вершинин. Одно время я жил на Немецкой улице. С Немецкой улицы я хаживал в Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит. Одинокому становится грустно на душе. А здесь какая широкая, какая богатая река! Чудесная река! Ольга. Да, но только холодно. Здесь холодно и комары… Вершинин. Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. Лес, река… и здесь тоже березы. Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев. Хорошо здесь жить. Только странно, вокзал железной дороги в двадцати верстах… И никто не знает, почему это так. Соленый. А я знаю, почему это так. Потому что, если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он далеко, то, значит, не близко. Тузенбах. Шутник, Василий Васильич. Ольга. Теперь и я вспомнила вас. Помню. Вершинин. Я вашу матушку знал. Чебутыкин. Хорошая была, царство ей небесное. Ирина. Мама в Москве погребена. Ольга. В Ново-Девичьем… Маша. Представьте, я уж начинаю забывать ее лицо. Так и о нас не будут помнить. Забудут. Вершинин. Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что кажется нам серьезным, значительным, очень важным, — придет время, — будет забыто или будет казаться неважным. И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной… Тузенбах. Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий! Соленый Тузенбах. Василий Васильич, прошу вас оставить меня в покое… Соленый Тузенбах Вершинин. Да, да, конечно. Чебутыкин. Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди все же низенькие… Маша. Это Андрей играет, наш брат. Ирина. Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а его сын избрал ученую карьеру. Маша. По желанию папы. Ольга. Мы сегодня его задразнили. Он, кажется, влюблен немножко. Ирина. В одну здешнюю барышню. Сегодня она будет у нас, по всей вероятности. Маша. Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые! Андрей не влюблен — я не допускаю, все-таки у него вкус есть, а просто он так, дразнит нас, дурачится. Я вчера слышала, она выходит за Протопопова, председателя здешней управы. И прекрасно… Ольга. Это мой брат, Андрей Сергеич. Вершинин. Вершинин. Андрей. Прозоров. Ольга. Можешь представить, Александр Игнатьич из Москвы. Андрей. Да? Ну, поздравляю, теперь мои сестрицы не дадут вам покою. Вершинин. Я уже успел надоесть вашим сестрам. Ирина. Посмотрите, какую рамочку для портрета подарил мне сегодня Андрей! Вершинин Ирина. И вот ту рамочку, что над пианино, он тоже сделал. Ольга. Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки, одним словом, мастер на все руки. Андрей, не уходи! У него манера — всегда уходить. Поди сюда! Маша. Иди, иди! Андрей. Оставьте, пожалуйста. Маша. Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда-то влюбленным майором, и он нисколько не сердился. Вершинин. Нисколько! Маша. А я хочу тебя назвать: влюбленный скрипач! Ирина. Или влюбленный профессор!… Ольга. Он влюблен! Андрюша влюблен! Ирина Чебутыкин Андрей. Ну, довольно, довольно… Вершинин. А вы читаете по-английски? Андрей. Да. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно и глупо, но в этом все-таки надо сознаться, после его смерти я стал полнеть и вот располнел в один год, точно мое тело освободилось от гнета. Благодаря отцу я и сестры знаем французский, немецкий и английский языки, а Ирина знает еще по-итальянский. Но чего это стоило! Маша. В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего. Вершинин. Вот-те на! Маша Ирина Тузенбах. Через много лет, вы говорите, жизнь на земле будет прекрасной, изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовляться к ней, нужно работать… Вершинин Тузенбах. Да, нужно работать. Вы, небось, думаете: расчувствовался немец. Но я, честное слово, русский и по-немецки даже не говорю. Отец у меня православный… Вершинин Кулыгин Ирина. Но ведь на Пасху ты уже подарил мне такую книжку. Кулыгин Вершинин. Благодарю вас. Ольга. Вы уходите? Нет, нет! Ирина. Вы останетесь у нас завтракать. Пожалуйста. Ольга. Прошу вас! Вершинин Кулыгин. Сегодня, господа, воскресный день, день отдыха, будем же отдыхать, будем веселиться каждый сообразно со своим возрастом и положением. Ковры надо будет убрать на лето и спрятать до зимы… Персидским порошком или нафталином… Римляне были здоровы, потому что умели трудиться, умели и отдыхать, у них была mens sana in corpore sano.6 Жизнь их текла по известным формам. Наш директор говорит: главное во всякой жизни — это ее форма… Что теряет свою форму, то кончается — и в нашей обыденной жизни то же самое. Маша. Не пойду я. Кулыгин Маша. После об этом… Кулыгин. А затем вечер проведем у директора. Несмотря на свое болезненное состояние, этот человек старается прежде всего быть общественным. Превосходная, светлая личность. Великолепный человек. Вчера после совета он мне говорит: "Устал, Федор Ильич! Устал! " Ольга. Господа, милости просим, пожалуйте завтракать! Пирог! Кулыгин. Ах, милая моя Ольга, милая моя! Я вчера работал с утра до одиннадцати часов вечера, устал и сегодня чувствую себя счастливым. Чебутыкин Маша Чебутыкин. Эва! У меня уж прошло. Два года, как запоя не было. Маша. Все-таки не смейте пить. Не смейте. Тузенбах. Я бы не пошел на вашем месте… Очень просто. Чебутыкин. Не ходите, дуся моя. Маша. Да, не ходите… Эта жизнь проклятая, невыносимая… Чебутыкин Соленый Тузенбах. Довольно, Василий Васильич. Будет! Соленый. Цып, цып, цып… Кулыгин Вершинин. Я выпью вот этой темной водки… Ирина. Маша сегодня не в духе. Она вышла замуж восемнадцати лет, когда он казался ей самым умным человеком. А теперь не то. Он самый добрый, но не самый умный. Ольга Андрей Тузенбах. О чем вы думаете? Ирина. Так. Я не люблю и боюсь этого вашего Соленого. Он говорит одни глупости… Тузенбах. Странный он человек. Мне и жаль его, и досадно, но больше жаль. Мне кажется, он застенчив… Когда мы вдвоем с ним, то он бывает очень умен и ласков, а в обществе он грубый человек, бретер. Не ходите, пусть пока сядут за стол. Дайте мне побыть около вас. О чем вы думаете? Вам двадцать лет, мне еще нет тридцати. Сколько лет нам осталось впереди, длинный, длинный ряд дней, полных моей любви к вам… Ирина. Николай Львович, не говорите мне о любви. Тузенбах Ирина. Вы говорите: прекрасна жизнь. Да, но если она только кажется такой! У нас, трех сестер, жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава… Текут у меня слезы. Это не нужно… Наташа. Там уже завтракать садятся… Я опоздала… Ольга Наташа. С именинницей. У вас такое большое общество, я смущена ужасно… Ольга. Полно, у нас все свои. Наташа. Разве есть примета? Ольга. Нет, просто не идет… и как-то странно… Наташа Кулыгин. Желаю тебе, Ирина, жениха хорошего. Пора тебе уж выходить. Чебутыкин. Наталья Ивановна, и вам женишка желаю. Кулыгин. У Натальи Ивановны уже есть женишок. Маша Кулыгин. Ты ведешь себя на три с минусом. Вершинин. А наливка вкусная. На чем это настояно? Соленый. На тараканах. Ирина Ольга. За ужином будет жареная индейка и сладкий пирог с яблоками. Слава богу, сегодня целый день я дома, вечером — дома… Господа, вечером приходите. Вершинин. Позвольте и мне прийти вечером! Ирина. Пожалуйста. Наташа. У них попросту. Чебутыкин. Для любви одной природа нас на свет произвела. Андрей Федотик. Однако уже завтракают… Родэ Федотик. Погоди минутку! Родэ Федотик. Можете двигаться, Ирина Сергеевна, можете! Ирина. Какая прелесть! Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Златая цепь на дубе том… Кулыгин. Тринадцать за столом! Родэ Кулыгин. Если тринадцать за столом, то, значит, есть тут влюбленные. Уж не вы ли, Иван Романович, чего доброго… Чебутыкин. Я старый грешник, а вот отчего Наталья Ивановна сконфузилась, решительно понять не могу. Андрей. Полно, не обращайте внимания! Погодите… прошу вас… Наташа. Мне стыдно… Я не знаю, что со мной делается, а они поднимают меня на смех. То, что я сейчас вышла из-за стола, неприлично, но я не могу… не могу… Андрей. Дорогая моя, прошу вас, умоляю, не волнуйтесь. Уверяю вас, они шутят, они от доброго сердца. Дорогая моя, моя хорошая, они все добрые, сердечные люди и любят меня и вас. Идите сюда к окну, нас здесь не видно им… Наташа. Я так не привыкла бывать в обществе… Андрей. О молодость, чудная, прекрасная молодость! Моя дорогая, моя хорошая, не волнуйтесь так!… Верьте мне, верьте… Мне так хорошо, душа полна любви, восторга… О, нас не видят! Не видят! За что, за что я полюбил вас, когда полюбил, — о, ничего не понимаю. Дорогая моя, хорошая, чистая, будьте моей женой! Я вас люблю, люблю… как никого никогда… |
||
|