Людмила и Александр Белаш
Вражда

В «Одеоне» мсье Оффенбах дирижировал представлением «Прекрасной Елены», услаждая цвет маэнской публики своим волшебным мастерством. А как его встречали. Редкий индийский раджа столь величаво и торжественно возвращается с охоты на тигров - море живых цветов на вокзале, духовой оркестр кадетов мореходной школы! Целая процессия кабриолетов и колясок сопровождала маэстро до гостиницы.

О, в Маэне умеют принимать высоких гостей. И гонорары здесь солидные. Королевский золотой талер уважаем всюду, куда доплыли корабли цивилизованных наций и куда долетели снаряды их орудий, посланные меткими бестрепетными комендорами. Говорят, что дирекция «Одеона» намерена пригласить божественную Аделину Патти, а может быть, самого синьора Верди для постановки «Травиаты». Через год здесь зазвучит сопрано виртуозной итальянки, и мы увидим ее в роли Виолетты! или Верди покажет нам «Аиду»?., от предвкушения захватывает дух. Пока утешимся парижской опереттой и веселенькими водевильчиками Поль де Кока.

Гертье через театральный бинокль изучал ножки Елены. За этими тряпками ни черта не разглядишь. Какая-то новенькая этуаль, содержанка Рахмана. В каком притоне Рахман ее отыскал? Златокудрая, как же… сорвать парик - окажется чернявой. Гертье взглянул в программку - «сьорэнн Мальвина Хансен». Лоретки и камелии - через одну Мальвины.

- Он прятал ее у себя в поместье, - скабрезно нашептывал тем временем всезнайка Бабель, наклонившись к уху младшего приятеля. - Начинала на острове Свейн, шоколадницей, потом позировала в Академии искусств самому…

Услышав известное имя, Гертье поднял брови: «Неужели?!.»

- …тут вдруг голосок прорезался. Возомнила о себе, стала искать богатенького покровителя, Рахман ее и сцапал. Теперь выпустил напоказ - вот, мол, чем владею.

Рахман, разумеется, расположился в бельэтаже. Гертье и его смерил испытующим взором бинокля. Надо полагать, у хозяина певички манишка и манжеты не съемные, а под жилетом - не голое брюхо, а сорочка из лучшего батиста. Перстни на волосатых пальцах, одутловатое застывшее лицо Будды.

Лицезрение Рахмана повергло Гертье в завистливую, злобную тоску. Сегодня он подписал вексель на пятьсот талеров, предъявив отцовскую доверенность, где собственной рукой Гертье были выведены слова:

и подпись батюшки, и дата. Печать нотариуса спроворил Бабель, знавший в Маэне все входы и выходы. Как же Бабелю не хлопотать! им предстояло вместе тратить денежки. И часть из этих пяти сотен уже ушла на уплату самых неотложных долгов.

Что прикажете делать, если отец родной промотал состояние Валлероденов, с шиком разъезжая по всемирным выставкам и игорным домам? На те гроши, которые с кряхтеньем скряги выдавал Гертье банк, можно лишь снимать квартиру на окраине и столоваться в матросской харчевне. А платье? А досуг, приличный не просто дворянину, но человеку, в чьих жилах течет 1/64 королевской крови?!. Любой знаток родословных из герольдии подтвердит, что Гертье - потомок великой княжны и коннетабля в шестом колене!

Наконец, учеба в Кавалерском корпусе. Кавалькор - университет для благородных юношей. Курсантам Кавалькора полагается повесничать, кутить, знать толк в шампанском и девицах-шансонетках, драться на дуэлях с гардемаринами и лупить студентов третьего сословия. Да, еще надо изучать механику и философию.

Гертье подумывал об отъезде в колонии. Сейчас деньги в кармане, а завтра вексель предъявят к оплате. Граф-отец крут на расправу. Лишить наследства не посмеет (нечего лишать!), но проклянет и отдаст банку распоряжение: «Кавалеру Гертье не платить ни цента!» Само собой напрашивалось решение - уплыть за линию экватора. Записаться под чужим именем в Восточную Его Величества Компанию, перетерпеть морскую болезнь и, разбогатев, вернуться лет через двадцать, как раз к батюшкиным похоронам.

Заодно отпадет необходимость соблюдать брачное обязательство, тем более не он его давал. Это феодальный пережиток - совершать помолвку мальчика с девчонкой. Что за нелепая традиция - сводить троюродных сестру и брата, добившись от церкви разрешения на брак! И год за годом устраивать им подневольные свидания, чтоб нареченные глядели друг на друга исподлобья, обоюдно терзаясь сознанием - «Как ужасно - ведь это мой будущий муж!», «Это моя, черт побери, жена!..»

С другой стороны, женитьба на Атталине могла стать для Гертье подлинным Эльдорадо. За ней давали сто пятьдесят тысяч золотом, четыреста привилегированных «адмиральских» акций Восточной Компании, земельную ренту в пять тысяч, имение с парком, конюшнями и штатом слуг… Только руку протяни и скажи у алтаря «да».

«Все так женятся, - поучал Бабель, искушенный в марьяжных делах. - Не зевай, хватай - само к тебе идет! Чего теряться? Разве тебя заставляют безвыездно жить в имении? Исполнил супружеский долг, ха-ха, на поезд - и сюда! С такими деньгами полсвета объездишь, а она пускай наследников растит!»

Но Гертье было достаточно вспомнить совершенный и холодный профиль Атталины, ее ровный бесчувственный голос и неподвижные глаза, чтобы его неудержимо повлекло к продажным девкам. Вырастили, называется, завидную невесту! Прежде она была худой и угловатой, но живой и непосредственной, а стала чем-то средним между Спящей Красавицей и Снежной Королевой. Поцелуем не разбудишь и слезами не смягчишь. Брак с Атталиной рисовался Гертье чем-то готическим и роковым, вроде обручения с Венерой Илльской по новелле мсье Мериме.

- Бабель, давай напьемся после оперетты! - буднично предложил Гертье. - В дым, в прах; я хочу превратиться в животное…

- Охотно! - поддержал его приятель. Он знал дорогу к Цирцее, обращающей мужей в свиней. Постоянно шныряя по этой тропе то туда, то оттуда, он отчасти утратил облик, данный человеку Богом, и выглядел почти дозревшим до скотства. Наливные щеки его цвели томатным румянцем, маленькие глаза горели беспутством и похотью, словно фонари у входа в бордель, на уме вечно были фривольные мыслишки, отвислый нос пьяно и жирно блестел салом, а толстый язык то и дело облизывал пухлые губы. На галстуке Бабеля виднелись пятнышки соуса, искусно прятавшиеся в узоре ткани. «Мой Фальстаф!» - говорил Гертье, словно давая другу титул. Тот охотно принимал прозвище, даже требовал орден в придачу к новому званию. Знаменитый брелок Бабеля в виде аметистового сердца всегда вызывал у куртизанок взрывы хохота, когда кутила доставал прозрачное лиловое сердечко и, целуя его, приговаривал: «Ну-ка, сделай чудо - спаси меня от пьянства!»

Почтово-пассажирский поезд № 106 загремел вдоль дамбы, проложенной сквозь болотистый лес. Тьма впереди и тьма по сторонам, лишь мощный керосиновый фонарь с вогнутым зеркалом, укрепленный спереди на паровозе, выхватывал из мрака рельсы колеи и редкие столбы на насыпи.

- Дамы и господа, - унылым голосом тянул проводник, проходя коридором вдоль вагона и позвякивая колокольцем, - следующая остановка - Маэн, конечная. Дамы и господа, прошу готовиться к выходу. Если изволите заказать носильщика в вагон, доплата за место багажа пять центов…

Печка не справлялась с обогревом, до того было студено снаружи. Проводник заправил печку остатками угля, чтоб хоть перед Маэном господам пассажирам стало потеплей и они не высказали жалоб железнодорожному начальству. Ну кто мог подумать, что грянет такой холод! Запас угля взяли обычный, по погоде, но уже на полпути пришлось его пополнить, а ближе к Маэну угольщик так прямо и сказал: «Вы грешники на сто шестом - мороз привезли!» Оледеневшие усы угольщика топорщились сосульками, морда его лошадки покрылась иглистым инеем, а земля будто спеклась и железно звенела под тележными колесами.

- Дамы и господа… - нудил свое проводник, хотя в вагоне первого класса было занято только три купе из восьми. Адвокат с секретарем, какие-то насупленные дельцы-компаньоны, одинокая девица. Нехорошо, когда девушка разъезжает в одиночку. Серьезна, не легкомысленна, держит себя строго. Шляпка скромная, темное пальто-ольстер, платье небогатое, но теплое, добротное, а из багажа - только ридикюль. Попробуй разберись, с чего ее вздернуло путешествовать одной и без вещей. Может, из дома сбежала? Вроде бы не служанка - как-никак первым классом едет. Опасно это. Если ее некому встречать на вокзале, то найдутся ушлые молодчики, из-за которых девушек потом находят мертвыми и обесчещенными где-нибудь между склепов на Голодном кладбище. И даже очень просто - стоит им заметить, как она из лучшего вагона выйдет без сопровождающих.

Исполнив все, что полагалось сделать перед прибытием, проводник остановился у своего закутка. Есть немного свободного времени; можно у лампы почитать газету. Хотя - что утешительного там прочтешь? Катимся в пропасть, ничего хорошего ждать не приходится. В Бельгии социалисты, в Пруссии Бисмарк, Франция вооружается - хочет отплатить пруссакам за Седан, Дания вооружается, все вооружаются! кругом кошмар» анархисты - вот и погода собачья!

Не заработать ли на девушке лишний десятицентовик? Скажем, предложить ей: «Сьорэнн, если хотите, я найду крепкого, честного кучера. Он отведет вас к коляске прямо от вагона».

Он постучал в купе. Не услышав ответа, встревожился и сам открыл дверь.

Из темноты на него смотрели карие глаза под полями шляпки и большой, отнюдь не дамский револьвер, сжатый руками в зимних касторовых перчатках.

- Сьорэнн, я проводник! - вскричал он, испуганно подняв руки. - Ради бога, осторожней!

- Вы напугали меня, - девичий голос был сух и резок. - Больше так не делайте, ясно? И не бойтесь, - она проворно убрала оружие в свой ридикюль.

Желание помочь ей за небольшую плату улетучилось, словно его и не было. Вон как! с пистолетом! Пожалуй, к такой колючей никакой нахал не привяжется.

- Хотите получить четвертак? - спросила девушка спокойно, как будто не целилась в него мгновение назад.

- О!., да, - у проводника отхлынуло от сердца.

- Вы знаете, где телеграфная контора в Маэне? Когда она закрывается? Как до нее добраться?

- Я видел,на вокзале табличку - «Телеграф работает с 10.00 до 20.00». Должно быть, там есть пункт приема телеграмм.

- В котором часу мы прибываем?

- Через десять минут, сьорэнн… даже меньше того. У вас вполне хватит времени, чтобы отправить депешу. Спасибо, - с поклоном принял проводник монету. - Нижайше прошу вас простить меня за доставленное беспокойство.

- Ступайте, - девушка отвернулась к окну, где глухо постукивала тьма.

«Не сообщить ли в полицию? - грея в ладони четвертак, раздумывал проводник. - А то ишь ты - пистолетом грозить!.. Анархистка какая-то. Или вовсе - керосинщица!..» - ему вспомнились газетные статьи о коммунарках из Парижа, которые поджигали дома и требовали отрубить сто тысяч голов.

При мысли о керосине и пожаре ему как наяву предстала вспышка огня, на миг ослепившая глаза, - пришлось проморгаться, чтобы вернулось зрение, но и спустя минуту перед ним мерцали тающие сполохи багрового пламени, похожие на языки кукольных чертей из святочного вертепа. Мимолетное наваждение было столь ярким, что ему даже почудился запах гари.

У подъезда «Одеона» сгрудилось множество фиакров и собственных экипажей. В первый момент Гертье удивился белесому туману, колеблющемуся в газовом свете над столпотворением экипажей, но едва он шагнул на улицу, как его щеки стало покалывать, а дыхание вырвалось из губ клубящимся паром.

- Что за дурной каприз природы? - недовольно посапывая и фыркая, ворчал Бабель. - Окоченеть можно! Когда мы сюда прикатили, была прекрасная погодка!

Напротив, Гертье вдохнул сухой, бодрящий воздух с легкостью и радостью. Белое вино, выпитое в буфете, слегка кружило голову, и вечер казался чудесным. Дамы и девицы спрятали украшенные перьями токи и береты под капюшонами бурнусов; розовые личики в бело-пуховых воротниках бархатных ротонд были милы и лукавы, глазки загадочно отблескивали, а щебет тонких голосов волновал сердце. Хотя Бабель тащил его на край извозчичьего скопища, торопясь поймать свободную двуколку, Гертье успел подарить красавицам пару беглых комплиментов, отвесить несколько многозначительных поклонов и, подпрыгнув, послать воздушный поцелуй, при этом мастерски лавируя, чтоб никому не наступить на шлейф. Мысли о выгодном, но нежеланном браке покинули его. Слышались оклики знакомых по Кавалькору: С нами, Гертье! Едем в ресторан!

- Я с Бабелем! - вскинул Гертье руку с тростью, давая понять, что на нынешний вечер он обеспечен и весельем, и приятным обществом.

- Эй! - замахал тростью и Бабель, заметив незанятый фиакр. - За полталера на Свейн!

- Прибавьте центов десять, - охотно отозвался возница, привставая, - мигом домчу! Куда прикажете, светлейший князь?

Подкатила конка. Студенты и прочая небогатая публика с галерки повалила в вагон, сталкиваясь и вскрикивая на витой лестничке, ведущей на империал. Последний пассажир, повиснув на подножке, запалил бенгальскую свечу от папиросы и стал писать вензеля искрящимся огнем:

- Виват, мсье Оффенбах! Виват, сьорэнн Мальвина!

- Потаскуха!

- Еще раз посмеешь ее так назвать, Нардо, - я тебя сброшу! головой о мостовую!

- Слушайте, да это прямо какой-то дьявольский холодище!

И студиозусы бешеным хором хватили: «Не зря зовуся я Ахиллом - хилым, хилым, хилым!»

- Вот бы когда нам пригодился твой медвежий плащ, Гертье!.. Если я обращусь в ледышку, - бормотал Бабель, угнезживаясь на сиденье, - вели растереть меня ромом. Еще час на улице - и я пойму тех воришек, что крадут ротонды! надо же им обогреться наконец!

- Надежней будет влить ром тебе в глотку! - Гертье ощутил, как неожиданно нагрянувший мороз пробирает его ноги в штиблетах и вкрадывается мурашками под панталоны. Может, в самом деле стоит побороть свою неприязнь к нареченной? Ведро угля стоит девять центов, а если холода продержатся, то уголь вздорожает и отопление квартиры влетит в копеечку. До какой же степени падения может довести дворянина нужда! Подделать доверенность - еще не горе; достаточно перезанять денег и погасить вексель, но - жениться потому, что твое жилье промерзло?! А как же честь и достоинство древнего рода?..

- Первым делом закажем пунш с лимонными цукатами, - Бабель спрятал почетный нос алкоголика в складках шарфа и поднятом воротнике пальто. - И шоколаду!

- Вот напасть, господа хорошие! - громко бросил через плечо возница. Он был из тех говорунов, которые молчание терпеть не могут. - Я вез таможенного комиссара от святого Готвина, так он сказал мне, что залив стал замерзать!

Девушка зябла; от проникающего извне мертвящего холода не спасало ни тяжелое сукно ольстера ни застегнутый поверх платья казакин, ни слоистая пелена юбок, ни чулки с башмачками, ни тем более шарфик. Руки деревенели в перчатках. Она сама поражалась, как скованным пальцам удалось так быстро извлечь из сумочки массивный «гассер».

Ее убеждали, что пуля австрийского револьвера на близком расстоянии отбросит и повалит даже грузного циркового борца, одетого в кирасу. Хваленое оружие не прибавляло ей уверенности. Она больше надеялась на телеграф, хотя и это спасительное средство может подвести. Провода могут порваться, батареи - разрядиться, аппараты Юза - поломаться.

Ее терзали два серьезных обстоятельства. Она не знала, откуда нагрянет опасность, и ей никогда не приходилось бывать в Маэне. Здесь у нее не было знакомых. Она взяла билет до Маэна потому, что это большой город, где множество людей. Есть хоть какой-то шанс затеряться… …или встретить своих.

«Не обманывай себя, - одернула она трепещущие мысли. - Не следует на это полагаться».

Вокзал был грязным, суетливым, тесным и громоздким. Ей едва не подурнело от запахов, которые витали в воздухе, несмотря на холод. Многолюдье кишело здесь, дышало сотнями смрадных ртов, кашляло, отхаркивалось и галдело. Дым стелился вдоль дебаркадера, смешиваясь с резким духом керосина и отравно-сладким угаром светильного газа, сочащегося где-то из дырявой трубы. В плотно спертой атмосфере вокзала чувствовался душок картошки, пережаренной на постном масле, мясной чад, привкус нагретого сургуча и винные пары. Она постаралась пройти через зал ожидания затаив дыхание, отыскивая взглядом телеграфную контору.

- Я хочу послать телеграмму, - положила она пальцы на барьер, истертый множеством локтей.

- Пожалуйста, сьорэнн. Возьмите бланк; вот перо и чернильница, - равнодушно показал телеграфист.

Она долго дышала на руки, стараясь вернуть пальцам гибкость. Но главная трудность была впереди - она забыла, как пишутся буквы.

Какое коварство! перо тупо ковыряло бумагу, оставляя кривые безобразные следы вместо аккуратных E-R-L-L. Оставив попытки написать адрес как положено, она почти в ярости перешла на родной шрифт - и что же? строки послушно побежали, складываясь в письмо-крик. Нет, так нельзя. Скомкав бланк, она бросила его в корзину и торопливым шагом вернулась к барьеру.

- Месьер, можете ли вы написать за меня? Я… Позорно вымолвить такое, но приходится. Могло быть гораздо хуже - если б она разучилась говорить.

- …я неграмотна.

- Диктуйте, - не выказав никаких чувств, согласился человек за барьером.

- Эрль, улица Дикелен, дом пятнадцать, Манфреду Вернике в собственные руки, срочно. Скажи Цахариасу, что Рагнхильд жестоко гонима и просит о помощи. R., Маэн, вокзал Гуфарат, до востребования.

- До востребования кому? - впервые поднял скучающие глаза телеграфист.

- Вы там пометили в конце - литера R. R - это я.

- Этого недостаточно, сьорэнн. Вы можете не называть имя, но представьте, что сюда придет за телеграммой какой-нибудь Рудольф, тоже указавший для ответа свой инициал. Произойдет путаница. Укажите хотя бы девиз, - губы телеграфиста тронула улыбка; хотя кареглазая девушка выглядела сердито, это не портило ее миловидности. - Знаете, как делают в разделе предложений о женитьбе и замужестве.

- Какой девиз?! - возмутилась злая красотка. Темные глаза ее полыхнули, лицо расцвело гневом.

- Пароль, условная фраза.

- Ах, так… хорошо. Девиз будет - «Гром и молния».

- Звучит романтично. С вас два талера и восемьдесят семь центов.

- Отчего так дорого?

- За срочность, сьорэнн. Вы сказали - «Срочно»,

- Когда телеграмму доставят?

- Сегодня, после восьми.

- То есть в эту пору вы уже закроетесь?..

- Увы и ах, но таков распорядок конторы.

Она едва не застонала. Значит, ответа придется ждать до завтра! Телеграф откроется в десять утра - а где устроиться на ночь?

Впрочем, есть гостиницы. Портовый город, узел железнодорожных путей, населенный больше, чем столица, - здесь должно быть много мест для ночлега. Другое дело, что ей никогда не приходилось искать крышу над головой.

И надо найти не крышу, а убежище!

- Что за дрянная погода! - пробурчал солидный господин в пальто с бобровым воротником, входя и потирая уши, слегка тронутые белизной обморожения. - Любезный, дайте-ка вашу бумажку!.. Я только что видел - воробей застыл на лету и упал, как деревянный! А ведь еще утром холодок был еле-еле, почти мягонький. У меня в гавани застрял корабль с товарами, - продолжал он, заполняя бланк, - можете себя вообразить? И я - понимаете?! - должен оправдываться за задержку! Пришлось ехать в портовую контору и брать свидетельство, что таких заморозков не было полсотни лет. Они вызовут ледокольный пароход, ха! а сколько он будет сюда пробиваться?

- Птицы падают?.. - потерянно спросила девушка.

- Да-с! шмяк - и готова! Я все выведал, - господин с бобром на шее был горд тем, что всюду проник и выяснил наимельчайшие подробности. - Они собрались подрывать лед. На казенном заводе в Шарлахте солдаты грузят в вагоны порошок Нобеля и бумажный порох. Вот-вот загромыхает…

- Птицы падают… - повторила она обреченно.

В восемь вечера закроется телеграф. Потом - зал ожидания. Не ютиться же на вокзале тайком, как бродяжка… Неожиданно девушка поняла - прямо-таки кожей почувствовала, - как на Маэн с моря наползает смерть. Тот, кто не скроется с улиц, не сможет согреться, - погибнет. Завтра полиция будет подбирать трупы замерзших пьяниц. Тела, похожие на камни. Десятки тел.

Она сжала пальцы от бессилия, к глазам подступили жгучие слезы горя и ненависти.

Лишь бы не разрыдаться. Нельзя. Отчаиваться не позволено!

Даже если в кошельке осталось всего тринадцать центов.

Безветренный холод ровно и тихо веял над замерзшими просторами залива. Тьма простиралась и сгущалась над крепнущим льдом. Ветер лился узким языком, подгоняя двоих мужчин, скользивших по льду стремительно и гладко, словно на норвежских лыжах или на стальных коньках. Двое были в серых цилиндрах и ладно сидящих приталенных пальто с пелеринами, в панталонах со штрипками и ботинках на высоких каблуках; руки в кожаных перчатках поигрывали дубовыми тростями с круглыми, серебряными с чернью набалдашниками. Ветер помогал идущим, дул в их спины, как в паруса. Вдали, за редким морозным туманом, виднелись огни набережных Маэна.

- Видимо, мы не успеем к прибытию поезда.

- Не страшно. Если дело обстоит так, как мы ожидаем, раньше половины десятого с Гуфарата ни один поезд не отправится. Кефас, как бы ты поступил на ее месте?

- Перерезал бы себе вены, - рассмеялся высокий, стройный Кефас.

- Ты говоришь глупости и накликаешь несчастье. Думай глубже!

- Телеграф. Для нее это единственный способ подать о себе весть. Но ближе Эрля у них нет ни одного доверенного человека.

- Эрль, затем замок Цахариаса… - задумчиво склонил голову тот, что задавал вопросы. Видно было, что вопросы - его привилегия. - Не близкий путь для плохих вестей. Цахариас не сможет прийти вовремя.

- Значит, мы обречены на успех, Гереон! - воскликнул Кефас.

- Я предпочел бы убедиться, что события развиваются должным образом.

Вокзал произвел на них не лучшее впечатление, чем на девушку. Гереон решил вовсе не входить. В здание отправился Кефас как младший.

- Месьер, телеграфная контора закрыта, - вежливо предупредил служащий явившегося позже 20.00 щеголя в прекрасно сшитом пальто и выбритого так гладко, что казалось - этот покоритель дамских сердец с бритвой вовсе незнаком. Молодчик в жемчужно-сером цилиндре даже не оглянулся на голос. Опрокинув тростью мусорную корзину, он брезгливо, но внимательно ворошил кончиком палки измятые бланки.

- Я попросил бы вас не нарушать порядок и покинуть учреждение.

- Здесь была девушка? - вместо ответа спросил гладкощекий золотоглазый юноша. Нос с еле заметной горбинкой, с висков спадают прядки светлых шелковистых волос; щеголь слегка походил на молодого и красивого еврея. - На полголовы ниже меня ростом, брюнетка, глаза карие, одета в иссиня-черный ольстер, ведет себя нервно. Она была?

- После закрытия я не обязан отвечать на ваши… - недовольно начал телеграфист, но тут незнакомец дунул на него, как бы желая погасить свечу. Телеграфист внезапно ослаб, словно его охватил сон. Оседая у стены, он шевелил губами, пытаясь звать на помощь, но язык ему не подчинялся. Сквозь мутную пелену он различал, как блондин поднял одну из мятых бумаг, разгладил в руках и улыбнулся. Затем странный гость зашел за барьер, покопался с шорохом на столе, радостно произнес вполголоса: «Есть!», вырвал и спрятал в кармане некий документ.

Задержавшись в дверях и нахмуренно обдумав что-то, блондин в пальто с пелериной на прощание еще раз дунул в сторону телеграфиста - и к тому начала возвращаться подвижность. Но не голос. Способность произносить слова он обрел через сутки, а как пишутся буквы, вспомнил лишь через неделю.

Мадам была непреклонна, словно оберегала невинность Христовых невест.

- Нет и еще раз нет, господа! Девочки не могут вас принять, не будем понапрасну тратить время на пустые разговоры.

- О, Магдалена, разве вы забыли нас?! - раскатисто пел Бабель, потирая замерзшие руки. - Я и граф Гертье…

- …прекрасно помню; вы были у нас третьего дня. Но монсьер Бабель, посудите сами - до вас я отказала нескольким господам, чьи состоятельность и знатность столь же очевидны, как и ваши. У нас заведение для благородных, мы обязаны соблюдать чистоту и… - заботливая хозяйка нахмурилась, чтобы не ошибиться в произношении мудреного словечка, - гигиену. А водопроводные трубы промерзли! даже кран на улице заледенел. Чтоб раздобыть воды для умывания и утреннего кофея, швейцару придется откалывать лед пожарным топором. Не говоря уже о прочем! Девочки должны быть чистыми и свежими, как розочки, чтоб я могла допустить их к вам, - и никак иначе!

Это был четвертый по счету дом с девками, где приятелей завернули с порога. Окоченевший извозчик, успевший заломить цену до полутора талеров, предложил, стуча зубами, съездить на Сьеренборд к Голодному кладбищу, а не повезет - так на Висельный берег.

- Уж там-то обслужат! - заверял он как знаток. - Там девчонки - у-ух-х! не то что тутошние неженки. И прислуга расторопная - в момент котел воды нагреют.

Гертье, ежась под тощим пальто, живо представил себе безобразие, которое их ждет, - грязный, пьяный и прокуренный кабак в полуподвале, музыка расстроенной фисгармонии, кельнеры, похожие на карманных воров, измятые и осовевшие девушки с перегаром изо рта, портовая рвань за изрезанными и прожженными столами, скверное пойло вместо доброй выпивки, визгливый смех, скандал с дракой и битьем бутылок… Есть любители сойти на городское дно, но Гертье был не из их числа. Мысли о приятных посиделках с флиртом вымерзли, осталось одно желание - добраться до жилья, растопить печурку и зарыться в постель.

- Бабель, довольно дверные замки целовать. Едем ко мне! Посчитай, сколько ты прокатаешь, если отправишься домой, - и соглашайся.

- О, мой добрый камрад! я с тобой, рука об руку! погоняй, Автомедон, наш верный колесничий! - Привстав, Бабель толкнул кучера кулаком в спину.

- Куда ехать изволите? - Извозчик, не сведущий в поэзии Гомера, за хорошую деньгу готов был стерпеть любое путешествие.

- Маргеланд, Вторая набережная.

- Эх ты!.. Ну, ваше сиятельство, с вас еще талер, всего два пятьдесят - и на том поладим.

- Грабитель! - Бабель возмутился. - Как ты смеешь требовать столько?! Обирала!

- Ничуть, светлейший князь, - я так понимаю, что на девках вы сегодня сэкономили, значит, на лошадку сможете потратиться…

- Резон, - согласился Гертье, залезая в фиакр. - Еще двадцать центов получишь, если будешь погонять как следует.

Чтоб скорей добраться на восточную приморскую окраину, смекалистый извозчик выбрал путь покороче, по мостам через острова левобережья. Гулкая звездная ночь простиралась во все небо; дрожали и гасли огоньки в окнах. Цокот копыт и стук колес могли бы убаюкать ездоков, если б не пробирающий до костей холод, который все усиливался. Когда миновали церковь Марии Стелла Гратис, Бабель заухал, сильно хлопая в ладоши и подпрыгивая на сиденье, словно бесноватый.

- Как же! я! не подумал! надо! было! в аптеку!

- Зачем? - Гертье растирал щеки.

- Спирту! склянку! выпить! огнем бы зажгло!

- Не боишься? Проспиртованное тело может загореться от малейшей искры - один пепел останется.

- Ха! мне! ничуть не страшно!.. Лучше в пекло, чем стать снеговиком! А говоришь, медвежий плащ греет в самую лютую стужу? Он б-большой, м-можно д-двоим з-завернуться!

- Д-да, - клацал зубами и Гертье, - на охоте, на ночевке мы с батюшкой в нем как в мешке… Мех толстый!

- О, не рассказывай! я сейчас завою!

На перекрестке с телеги сгружали деревянные плахи, а согбенный полицейский унтер в пальто с поднятым воротником, натянув фуражку околышем на уши, приплясывал у наваленных на мостовую дров, стараясь запалить спичку - те ломались в пальцах, шипели и не загорались. Рядом кутался младший чин, держа факел со смоляным набалдашником.

«Костры на улицах, - мелькнуло у Гертье, - как в старину… Когда это в последний раз было? Похвальная забота; наконец-то отцы города расстарались для бездомных… вон уже собираются», - пожухшие, бедно одетые фигуры стягивались к будущему кострищу, перешептываясь с надеждой при виде заполыхавшего факела.

Облитые керосином, плахи с треском вспыхнули, озаряя лохматым оранжевым пламенем заснеженную улицу, сугробы вдоль тротуаров, стены домов. Выглянув из-за поднятого фордека, Гертье увидел, как люди тянутся к огню, топчутся, отыскивая место поудобней, чтоб и не мерзнуть, и не обжигаться.

Впереди на тротуаре замаячила одинокая фигура женщины; с каждым поворотом колес она становилась ближе. Гертье различил аккуратную шляпку, оценил покрой просторного и вместе с тем изящного пальто, но было в ее фигуре нечто, обеспокоившее его. Спина сгорблена, плечи вздернуты, воротник поднят, а локти прижаты к бокам. Не шатаясь, молодая женщина (дамы в возрасте так не одеваются) шла медленной, нетвердой походкой, склонив голову.

- Бабель, тебе не кажется, что…

- Что?

- Эй, приятель, ну-ка останови! - Гертье спрыгнул на ходу и летучим прыжком ловко перемахнул через сугроб. Сзади раздалось запоздалое: «Тпр-р-ру!»

- Сьорэнн!.. - окликнул Гертье. Женщина сонно обернулась - лицо ее было белым, глаза застывшие, отсутствующие. - Извините, но, может быть, вам нужна помощь?

…Молодой человек, нагнавший Рагнхильд, был одет просто, но со вкусом, что выдавало в нем натуру, изощренную в умении нарядиться по средствам и при этом соответствовать богемной моде. На его охотничьем картузе красовалась малиновая лента-околыш (цвет Кавалькора - девичья погибель!). Серого сукна пальто-честерфильд с бархатным воротником в тон шарфу, панталоны в черную и серую полоску, черные суконные штиблеты с белыми металлическими пуговицами. Но в глаза Рагнхильд бросилось не платье, а его лицо - утонченное и столь чистое, словно его не касалась бритва, хотя рост и стать указывали на уже достаточно зрелый возраст, крепость мышц и привычку держаться независимо и смело. Улыбка на тонких и ярких губах мужчины была осторожной, нерешительной, а его светлые глаза внимательно и чуть встревоженно наблюдали за Рагнхильд.

- Я… - только и смогла вымолвить она. Пронизывающий холод сковывал ей лицо, сводил ноги судорогами, а язык едва мог выталкивать слова изо рта. Холод стягивался, как петля на горле, он искал ее - слепая неживая сила, направляемая чьей-то твердой волей.

С тринадцатью центами в Маэне можно было выпить стаканчик рома, съесть порцию жаркого с картофелем и согреться солидной чашкой кофе. Или взять три небольших пирожных. Или снять койку в ночлежке, перед тем насытившись благотворительной похлебкой, - тогда еще останется пять центов на завтра. Но Рагнхильд знала о существовании ночлежек лишь по книгам. Увидев это заведение, она скорее застрелилась бы, чем вошла туда. Умереть - но не поступиться гордостью, не замарать свою честь! Поэтому она прошла мимо кондитерских и харчевен, даже мимо приюта церкви Стелла Гратис, где на ночлег принимали бесплатно.

С каждым ударом часов на колокольне она все отчетливей осознавала, что не доживет до утра. Холод многих убьет нынешней ночью, но они - его случайные жертвы, потому что он ищет и замораживает ее одну. Те, кто наслал его, знают: она не станет просить приюта и искать спасения ценой унижения.

Осталось лишить их радости, не дать себя схватить. Волшебный конь, который унесет ее от погони, смирно ждал в ридикюле - когда же она сожмет его рукоять и взведет курок.

Но она не хотела делать это перед молодчиком в картузе и честерфильде.

- Уйдите, - проговорила она. - Уйдите прочь.

- Вам плохо? Я могу отвезти вас к врачу. Рагнхильд еле справилась с застежкой ридикюля.

- О, нет, оставьте! Все расходы я беру на себя, - светлоглазый взволнованно приложил ладонь к сердцу в знак искренности. - Или доставить вас домой? Назовите адрес - экипаж, к вашим услугам.

«А вдруг?.. - робко блеснула далекая вспышка в потемках тоски и безнадежности, сгустившихся вокруг Рагнхильд. - Нет, нет! Я не стану ни о чем просить!..» - мгновенный блеск погас, осталась только тлеющая где-то в глубине сердца крохотная искорка.

Она покачнулась, закрыв лицо рукой. Озабоченный Гертье осторожно подхватил ее под локоть.

- Простите мою вольность - я без позволения… Клянусь честью, сьорэнн, я защищу вас от любой опасности. Кавалер Гертье, ваш покорный слуга. Разрешите помочь…

- Да… я… разрешаю, - выдохнула Рагнхильд, слабея.

- - Бог мой, Гертье! - вытаращился Бабель, когда его молодой приятель подсаживал девицу в фиакр. - Кого ты подобрал?

- Замолкни, дружище, и перебирайся на подножку. Девушка совершенно замерзла, вот-вот лишится чувств. Приятель, гони! Бабель, как только приедем, беги наверх и растапливай печь, а я поведу барышню по лестнице.

Рагнхильд слушала их диалог еле-еле, в полуобмороке. Она старалась сжаться под ольстером, чтобы сохранить хоть малую толику тепла, доехать до жилья и - о, счастье! - до печки! Только бы оказаться в закрытом помещении, где есть очаг и дрова - или торф, или уголь, безразлично, - тут-то она сумеет согреться!

Холод немного ослабил хватку. Рагнхильд стало чуть легче. Но порой за звуками копыт и колес ей мерещился бесплотный голос: «Ты думаешь, это - спасение? Не радуйся раньше времени. Мы сломим тебя!» Из-за дуги кожаного фордека, накрывшего пассажиров, словно раковина, на миг показался чей-то прозрачный лик с острыми глазами-звездами, взглянув из стылого воздуха в лицо жертвы.

Заставив себя забыть о приличиях, Гертье обнял девушку за плечи, чуть прижав к себе, чтобы ей стало немного теплее.

- Мой дом совсем недалеко, скоро приедем. Постель, ужин… вино, если захотите. Когда оттаете - скажете, кто вы и куда вас отвезти. Не бойтесь, мы - порядочные люди.

- О да! - важно фыркнул Бабель, потирая нос. - Мы - джентльмены!

- Мой милый джентльмен, мы будем спать на полу. Тюфяки и покрывала возьмем у консьержа.

- Если даст. Мне так и кажется, что он обложился всеми тюфяками, сколько у него есть.

- Думаю, уступит на ночь… по талеру за штуку. И вот еще - войди к нему и отвлеки внимание. Мне все равно, что старикан думает о нас, но репутация сьорэнн не может быть запятнана ни в коем случае. Она войдет и выйдет незамеченной, и так будет, даже если ради этого тебе придется отречься от пьянства, а мне - от наследства.

- Вот так оказия! - Кефас задумчиво поковырял плотно утоптанный снег наконечником трости. - А ведь мы почти настигли ее. И вдруг… словно улетела, Не думаю, что сейчас она способна быстро двигаться.

Гереон осматривал улицу с того места, где обрывался след. Девушка не могла исчезнуть, не оставив никаких примет. Скажем, отпечатки башмачков. На снегу, прорезанном ободьями тележных колес и смятом литыми каучуковыми шинами фиакров, виднелись оттиски подошв и каблуков, осели и твердо запечатлелись запахи. Гереон втянул едва ощутимый кисловатый дух крепко выделанной воловьей и козлиной кожи, шерстяной аромат отлично промытого и окрашенного сукна, стальной привкус обувных подковок и железо конских подков.

- Уехала в экипаже. Она остановилась здесь, - указал Гереон тростью. - Кто-то приблизился к ней, она повернулась… Некоторое время они беседовали, затем вместе пошли к проходу между сугробами. И отправились в ту сторону, - трость показала на северо-восток.

Кефас провел глазами по траектории, описанной тростью Гереона, принюхиваясь и присматриваясь.

- Ее увез мужчина, - уточнил он, поразмыслив. - Молодой; он немного надушен опопанаксом… духи из камеди, слышишь? А экипаж был наемный.

Вскоре они встретили пустой фиакр, ехавший с полуночной окраины к главным островам города. Извозчик остановил коня в надежде, что щегольски одетым господам потребуется экипаж, но двое в жемчужно-сером с обеих сторон заглянули в двуколку, пошевелили тростями под сиденьем, молча обменялись взглядами, и потом младший из них заговорил:

- Ты возил девушку и парня. Только что, не более получаса тому назад. Куда ты их отвез, где высадил?

- Запамятовал, - усмехнулся в ответ извозчик.

Кто знает, зачем они разыскивают парня и девчонку? Откуда им стало известно, что те двое встретились и укатили вместе?.. Девица может оказаться улизнувшей из родного дома; договорилась сбежать с милым - а ее дружок сердечный нарочно петлял по Маэну и морочил голову извозчику, чтобы в условленное время как бы случайно подхватить свою пассию на улице. Если их поймают - вроде сговора и не было, а кучер - свидетель. Или окажется, что она - служанка, утащила из ларца хозяйки бриллиантовую парюру, весь набор - кольца, серьги, фермуар и фероньерку! немыслимых денег стоит! и, конечно, из-за слепой любви к молодчику. А он ее в висок свинчаткой - бац! и в прорубь. Всяко может статься - у жулья много разных затей!

В общем, как ни поверни, придется франтам раскошелиться за искренний рассказ.

- Морозно, знаете ли, господа! До нутра проняло; станешь ли тут запоминать?..

- Бывает еще холодней, - спокойно сказал старший денди, глядя извозчику в глаза. Возница вдруг понял, что щеголь и не мигает вовсе, а зрачки у него будто разгораются. Извозчик в полной растерянности повернулся к младшему франту, а он - о, матерь Божия! - ну вылитый ночной кошмар!.. С перепугу кучер вздумал посильней тряхнуть вожжами, послать лошадь вскачь - но, оказалось, руки так сковало мертвящим холодом, что они одеревенели по плечи и стали бесчувственными.

- Ты хочешь денег… - начал молодой франт, а старший закончил:

- …или вернуться живым?

- Вторая набережная, - в ужасе забормотал извозчик, ощущая, как лед, обездвиживший руки, наползает, пробирается в грудь и останавливает дыхание, - на Маргеланде, двадцать седьмой дом…

Щеголи отвели глаза - и к рукам извозчика вернулась подвижность. Не медля, он хлестнул коня и поспешил уехать подальше от страшных встречных.

- Меня охватывают нехорошие предчувствия, - признался Кефас. - Вторая набережная… Этого не могло случиться!

- Как правило, Кефас, случается то, против чего не принято надежных мер, - мрачно ответил Гереон. - Надеюсь, ты заметил запах третьего ездока - рыхлый, полный мужчина, что натерся иссопом от прыщей и намазался кольдкремом. И у него талисман из аметиста.

- Не могу поверить, - Кефас поводил головой из стороны в сторону. - Нет, так не должно быть!..

- Бывают встречи, которых нельзя избежать, - напомнил Гереон о чем-то общеизвестном, но Кефас упорно отвергал его мудрость:

- Расстояние, вражда, полное неведение друг о друге! И чтобы первым встречным оказался именно…

- Хватит сетовать. Поспешим; еще не поздно вмешаться, - поторопил Гереон.

Поднимаясь по лестнице как можно тише и поддерживая незнакомку под локоть, Гертье задумался о том, какое мнение сложится у кареглазой красотки, когда она вступит в жилище кавалера дан Валлеродена. Ни швейцара, ни лакеев, принимающих в прихожей верхнее платье господ. Он сам велел кривой старухе-служанке не переставлять ни одной вещицы во время уборки; значит, все осталось так же, как было брошено утром.

Третий этаж - почти роскошно, не правда ли? В центре

Маэна за те же деньги сдадут комнатку на чердаке, под самым небом, и уголь для печки придется таскать самому.

Из комнатной тьмы дохнуло слабое дуновение тепла - последний вздох остывающей печурки. Служанка едва протопила жилье, бестолочь! Гертье поставил трость рядом с зонтом, бесшумно и ловко метнул свой картуз на крючок вешалки - и, как всегда, попал.

- Секунду. Скоро вы согреетесь. - Сняв ламповое стекло, он чиркнул спичкой, поджег фитиль и подвернул винт десятилинейки. Серный дымок и горячая вонь пиронафта противно защекотали ноздри. Посмотрев мельком на ведра с углем, стоявшие за дощатой загородкой у двери, Гертье с огорчением вспомнил, что поутру не дал старухе денег, чтоб она пополнила запас. Служанка, разумеется, и пальцем не пошевелила, поскольку, по ее любимой присказке, «задарма и прыщ не сядет». Итого осталось дай бог ведро с четвертью. И наверняка старая карга долго выступала перед сочувствующим консьержем с проповедью о пустоголовых ветрениках: «В тиятры ходить, пить-гулять - это они умеют, а о дровишках забывают господа-то наши расчудесные!»

Рагнхильд блаженно прикрыла глаза, наслаждаясь теплом; закоченевшие пальцы мало-помалу отогрелись. Над фитилем сиял язычок, похожий на пламенный ноготь, приветствуя ее и приглашая поднести к нему ладони, чтобы почуять живительный пыл огня. Она сделала несколько шагов к свету, нетерпеливыми рывками сдергивая перчатки, глаза ее блестели от радости. Дом казался Рагнхильд прекрасным и надежным, как старинная крепость в лучах зари.

- Прошу, не обращайте внимания на беспорядок, - с наигранным пренебрежением повел рукой Гертье, как бы оправдывая все, что обличало его в беспечном образе жизни.

Обстановка вовсе не подобала званию кавалера. Мебель, обитая дешевым полосатым тиком или протертым до залысин плисом, мутное зеркало в дверце платяного шкафа, грошовые бумажные обои с простейшим рисунком, мещанская кровать из грубых железных труб… никто не назвал бы квартиру шикарной, но наблюдательный гость мог отметить, что в ней обитает человек с великосветскими претензиями. На жардиньерке вместо комнатных растений были расставлены в стиле натюрморта вещицы севрского и старого веджвудского фарфора, терракотовые фигурки, трубки, мельхиоровые спичечницы, пачки папиросных гильз и табака высших сортов. На полочках и крышках стола-бюро, под зеркалом столика-туалета тоже пестрели выставки изящных мелочей - пудреницы на ножках, настольные флаконы из малахита, мрамора и декорированного золотом стекла, даже чьи-то шляпные булавки. Просторный плед с бахромой повис на буковом венском стуле. Орнамент обоев разрывался акварелями и офортами в багетных рамках - ближе всех к Рагнхильд оказалась карикатура, где кайзер Вильгельм в образе Ганса-Колбасы, с хищной ухмылкой схватив за подол испуганную и возмущенную Францию, заносил над нею саблю. Интерьер довершали кофемолка с кофеваркой, спиртовка, ковш для пунша, шеренга пустых (и не пустых) бутылок и полки с множеством книг, а воздух жилища был напоен смешанными запахами впитавшегося в мебель табачного дыма, коньяка и благовонного стиракса.

Увидев, что гостья стала озираться, Гертье поспешно подошел к бюро и, держась как можно естественней, убрал в ящичек фотографический портрет Атталины и начатое позавчера письмо к невесте.

- Позволите вам услужить?..

- Да. Вы весьма любезны, - губы Рагнхильд порозовели, и она заговорила не дрожащим, а обычным голосом. Правда, тон остался чрезвычайно сдержанным. Она под крышей, она в доме - да, но кто этот человек? кто его приятель? чего от них ждать, можно ли им доверять и насколько?..

Честной, а тем паче благородной девушке более чем предосудительно быть наедине с незнакомым мужчиной - в особенности ночью, в его доме, без ведома старших. И обычай, и суд на сей счет одинаково строги - такой поступок называется распутством, а юристами квалифицируется как безнравственное поведение и является законным поводом к расторжению помолвки, изгнанию из дома и лишению наследства. Быть застигнутой в подобном двусмысленном положении - позор и ужасный скандал, даже если между девицей и мужчиной ничего не произошло. Но что было делать? Ей не оставалось ничего другого, как положиться на слово кавалера.

Она позволила Гертье снять с нее Ольстер, но старалась ни на минуту не выпускать из рук ридикюль.

- Я не стану расспрашивать, почему вы оказались одна и в таком бедственном положении. Вы поступите разумно и ничуть не обидите меня, если не назоветесь, - Гертье решил сразу обозначить свою позицию, чтоб незнакомка не тяготилась и не чувствовала себя неловко и тем более - чем-то обязанной ему. Конечно, его мучило любопытство, но для того и существует вежливость, чтобы разумные люди могли сами выбрать тот предел откровенности, который им кажется приемлемым. - Не могу предложить много удобств, но то, что у меня есть, - в полном вашем распоряжении. Нагретое вино, сыр, хлеб и грильяж - пожалуйста. Кофе, к моему глубокому сожалению, нет. Будете кушать?

Незнакомка! незнакомка в доме! Боже, как это горячит и волнует! Гертье не упускал ни одного мгновения, которое позволило бы незаметно задержать взгляд на ней - она еще скованна, смотрит сердито, но к лицу возвращаются краски, алеют щеки; еще недавно ледяные от замерзших слез, пленяют своей живостью глаза - чарующие очи темно-медового цвета. Поизящней застелив гнутый стул пледом, Гертье усадил гостью. Сняв честерфильд и оставшись в элегантной полосчатой тройке, он принялся расхаживать по комнате, не прекращая разговора:

- Я учусь в Кавалькоре. Скоро у нас рождественская вакация - собираюсь ехать домой. Зимняя охота - не доводилось выезжать на зимнюю охоту? - Подпалив спиртовку, он налил в ковш вина. - Грог или пунш согревают куда лучше, но вам столь крепкий напиток будет вреден. А еще мы делаем жженку и пьем ее горящую, да! - Загрузив печку углем и капнув пиронафта из бутылки, он разжег огонь и закрыл дверцу печурки.

- Не люблю охоту, - тихо молвила Рагнхильд, глядя на ламповый огонь. - Она принесла мне большое горе.

- Кто-нибудь погиб? - спросил Гертье с печалью в голосе, но радуясь в душе, что гостья наконец отозвалась.

- Мой брат.

- Ужасно. На охоте бывают трагические случаи…

- Это не было случайностью, - проговорила Рагнхильд почти неслышно. Она не мигая смотрела в пламя.

- Я вам искренне сочувствую, сьорэнн…

- Рагна. Меня зовут Рагна.

- Рагенхильда? Чудесное имя! А знаете, на Свейне, где стоит Кавалькор, есть церковь Святой Рагенхильды - она небесная покровительница кавалеров корпуса…

- У нас говорят - Рагнхильд, - безразлично поправила девушка, а потом с нежностью прошептала, повернув ладони к лампе, совсем близко, отчего в комнате возникла тень, широкая, как занавес в театре: - Zhar…

- Вы из Ругии? ругинка? - Гертье, всыпав в вино сахар и корицу, помешивал питье серебряной ложкой. - По-ругски жар - это «пыл», или «тепло огня».

- Знаете ругский язык? - девушка была немного удивлена. - А я… мне показалось, вы из салического рода.

- Можно сказать, что так. - Польщенный вниманием Рагны к его родословной, Гертье счел благоразумным не называть свою прославленную в веках фамилию и ответить уклончиво, неопределенно… даже загадочно. Незачем открываться барышне-ругинке, чтобы она потом разносила по званым вечерам: «Валлеродены? те, у кого в шестом колене по отцу дед был архиепископом, а в пятом по материнской линии - коннетаблем и мужем великой княжны? так их отпрыск живет на окраине, в третьем этаже, а обедает с грязной матросней…» Рагна, Рагнхильд - у кого из соседей есть дочки с таким именем?.. у Каллерсонов? или у Вихертов? нет, у Вихертов - Радегунда, а у Каллерсонов - Розалия… обе милашки, щеки яблоками. Видимо, Рагна из тех ругов-дворян, что с пришельцами-салисками не знаются из-за восьмисотлетней антипатии. Но хороша! Едва не обморозилась, а в тепле вмиг расцвела, словно бутон шиповника. Так и пылает… воистину, zhar в крови. Невольно сравнив Рагну с Атталиной, Гертье не нашел у невесты явных преимуществ, а недостатков - массу. Высокомерна выше собственного роста, губы на замке, белоснежна, а вместо крови - уксус.

Вслед за сравнением Гертье почувствовал стыд. Незачем разжигать в себе неприязнь к Атталине. Она не виновата в том, что выросла заносчивой гордячкой. Сложно сберечь дружелюбие, легкость манер и отзывчивость, если бонны, домашние учителя и слуги день и ночь твердят, что она - штучка с огромным приданым, а должна выйти за голодранца из дотла разорившихся Валлероденов. Сумели внушить теплые чувства к жениху, дьявол их съешь!

«Но отчего она ко мне переменилась? Я же помню, как мы играли, гуляли… даже целовались по-детски. Она была просто прелестна. И в какие-нибудь год-два стала совсем иной. Холодная, безмолвная и недоступная. Или кто-то запугал ее страшными сказками о женской доле и смерти в родах?..»

Рагна, всем телом вбирая тепло и согреваясь, минута за минутой чувствовала себя все лучше, но со свободным дыханием и гибкостью рук возвращался темный страх. Успеет ли прийти дядюшка Цахариас?.. Никто не отменил и не прекратил погони. Те, что ищут ее, по-прежнему идут по следу, и они доберутся до нее. Вопрос лишь в том, как скоро это случится.

Они могут двигаться быстрей призовых скакунов, но на людях этого показывать не станут. Хотя - ночью, в пустынном городе, когда мороз разогнал всех по домам… А тем более в поле, на равнине за городом - или над горами! Рагнхильд не просто ждала, а страстно жаждала услышать на улице грохот и увидеть слепящую вспышку за окнами - знамение того, что пришел старый, угрюмый Цахариас. Но ночь была беззвучна, как зарытая могила.

И этот Гертье - настоящее ли имя он назвал? Здесь, в западных землях, царит галломания, здесь из пижонства коверкают имена - его крестное имя может звучать как Герард, Геррит, Герхард, для друзей - Герке. В Ругии она могла насчитать дюжину молодых дворянчиков по имени Герхард. И столько же, если не больше, неизвестны ей. Но почему черты его лица почти по-девичьи тонки? почему светлые волосы переливаются шелковым блеском?.. Случайна ли встреча? Вдруг это ловушка? Заманив ее в дом, он будет ждать, когда придут те, преследующие.

- Мы не встречались раньше? - с невинным лукавством начала она, в душе сохраняя твердость и решимость.

«Если хоть что-то покажется мне подозрительным… я смогу оборониться».

- Я выезжала на балы. Валка Вузель, Корва Долена, Ярига, Балтрва Глень - не приходилось там бывать?

Знакомые названия родного края заставили Гертье ностальгически улыбнуться. Усадьбы ругов, как же - Волчий Узел, Кривая Долина… Салисков туда не зовут.

- Нет, в этих местах я не танцевал. На вакациях посещаю кое-кого из соседей, но дольше двух недель в своем поместье не задерживаюсь. Давно ли вы приехали?

- Сегодня. Вечером, - сухо ответила Рагна, наблюдая, как сверкает пламя в щели между окантовкой и дверцей печи. Кавалер Гертье щедро напоил огонь, но уголь не спешит разгореться сильно, с настоящим жаром, почему-то истлевает - словно тает впустую. Странно… и зловеще это выглядит. Будто огонь чем-то подавлен, болен, не способен разгуляться.

- Следовало точней договориться с теми, кто должен был принять вас в Маэне. И не приезжать одной… - Ставя перед ней стакан с глинтвейном, Гертье бегло, но пытливо заглянул в лицо Рагны, но девушка была сурово замкнута, и выражение лица ее напоминало дверь на запоре.

Со стуком ввалился Бабель с тростью под мышкой, несущий в обнимку два пухлых тюфяка и пару толстых одеял:

- Уф-ф! и в жар, ив холод! Еле-еле в цене сошелся, ты представляешь, Гертье?!. Обормот не отдавал меньше чем за три талера! Живодер - вот он кто!.. Сьорэнн, нижайше прошу прощения за столь нескромное вторжение, но… ба! печка! Да она еле тлеет, так мы до утра будем зубами лязгать!..

- Не вздумай плескать пиронафт на огонь, - предостерег Гертье. - Полыхнет в лицо, брови опалит.

- Расположиться следует у печки, - Бабель примеривался, куда плюхнуть тюфяки. Он даже в комнате не снял пальто - его так прохватило на морозе, что и раздеваться не хотелось. На спиртовку он посмотрел с укоризной, как бы желая сказать: «Ох, напрасная трата! Лучше б внутрь!» - Боком или головой к печи ляжем?

Пока приятели возились с импровизированными лежаками, пока Гертье вытаскивал из бельевого шкафа стопки постельных принадлежностей, Рагнхильд улучила момент и, протянув руку в сторону печки, быстро прошептала:

- Ogenjdesh!

Пламя в печи ярко вспыхнуло и загудело, прорываясь язычками в щель.

Голос ее был достаточно тих, но Гертье оглянулся с изумлением, сперва на гостью, а затем на печурку.

- Как вы сказали? Огеньдеш?..

- Что?.. я ничего не говорила, - безмятежно ответствовала Рагна, непринужденно отпивая глоток горячего, пряно пахнущего сладкого вина. Между тем в ее душе взбудораженно метались противоречивые мысли и чувства: «Он услышал… он понял! Быть не может! Как мне себя вести? Делать вид, что ничего не случилось. Да! Будь он из них - и ухом не повел бы, прикинулся бы глухим и глупым. А он от неожиданности даже встрепенулся. Не притворщик! о, как хорошо!.. Он дворянин; мне нечего бояться. Наделенный столь тонким слухом должен обладать умением молчать - да, должен, должен!..»

У Гертье сразу возникла масса вопросов, но если девушка утверждает, что не произносила тех или иных слов, публично уверять ее в обратном - недостойное кавалера занятие. Он сдержанно промолчал - однако, пораженный и восхищенный, смотрел на Рагну так, словно впервые увидел ее.

- Что это значит? - с интересом закрутил головой и Бабель. - А, Гертье? Почему так загорелось?

Рука Рагнхильд дрогнула, когда ставила стакан на стол. Она встретилась глазами с кавалером и изо всех сил постаралась, чтоб ее взгляд стал говорящим. Чтобы он угадал ее волю и подчинился.

«Надеюсь, сударь, вы не станете приписывать мне ничего из тех басен, которые именуют фольклором"?» - подумала она, высоко держа голову, и на лице ее было написано требовательное ожидание того, что Гертье ответит согласием.

Гертье изучал гостью, пытаясь отыскать какие-нибудь тайные знаки. Но перед ним сидела миловидная и разрумянившаяся девушка - пожалуй, чрезмерно строгая и властная на вид, но ничем, кроме красоты, не связанная с искусством чарованья.

- И все-таки - в чем дело?.. - Бабель недоумевал, но надеялся докопаться до истины.

«Сударь, я не хотела бы, чтоб мое имя связывалось с… нелепыми фантазиями ругов! - мысленно настаивала Рагнхильд. - Боже мой, почему вы застыли?! Скажите что-нибудь!..»

- Ничего, - Гертье вышел из столбняка. - Я вместе с углем бросил в печку коробок спичек, и они занялись все разом. Сьорэнн, сыр, хлеб и орехи - что подать? Вам понравился глинтвейн?

- Очень вкусный напиток, - кивнула Рагна снисходительно, про себя искренне поблагодарив Гертье за находчивость. Напряженное беспокойство стало понемногу покидать ее.

В дверь осторожно постучали. Гертье указал Рагнхильд на ширму, отгораживающую кровать от комнаты, и зашептал:

- Сьорэнн, ради вашего блага - скройтесь! И ни звука, прошу вас! Бабель, убери тюфяки! Открой и спроси, что надо! Я… я сделаю вид, будто ложусь спать, - следом за Рагнхильд он отступил за ширму.

Бабель отворил - за порогом топтался хмурый консьерж, побуревший от морских ветров и рома, с обгрызенной погасшей трубкой в рыжих зубах, от холода обмотавший голову фуляровым платком и завернувшийся в одеяло. Свет десятилинейки превратил лицо консьержа в деревянную резную маску, где живыми казались одни влажные глаза в старческих жилках и мокрая синеватая губа, вывернутая вниз мундштуком.

- Монсьер Бабель, там внизу… какие-то приличные господа очень настойчиво просят выйти к ним кого-нибудь из вашей квартиры.

- А вы не ошиблись, милейший? А эти господа не пьяны? - допытывался Бабель. Он в толк взять не мог, кому они с Гертье сейчас понадобились. Ночь на дворе! Какая такая забота выгнала людей на улицу в жутчайший холод и заставила их добираться на край света, до Второй набережной?

- В точности вас требуют. Они ясно сказали - девятая квартира, где проживает кавалер Гертье, - прожевал консьерж, покусывая трубку.

- Гертье! - окликнул друга Бабель. - Я спущусь и выясню, что этим… приличным господам угодно.

- Да! - притворно зевнул Гертье, пытаясь догадаться, что вынудило господ искать его общества - или что они имеют передать ему. Если б пришла полиция или судебный исполнитель - консьерж так бы и сказал. Но пока векселю не вышел срок, стражам закона незачем являться. - Бабель, раз уж ты идешь - возьми-ка заодно ведро и принеси угля. У тебя должно быть десять центов… Консьерж! Откройте ему ларь, пусть наберет!

Быть другом знатного кавалера - нелегкая доля. Надев цилиндр и захватив порожнее черное ведро, Бабель удалился.

Рагна сжалась, держа ридикюль обеими руками, словно опять оказалась на ледяной улице. В глазах ее трепетал страх.

- Кто это пришел? Вы их знаете? - шепотом спросила она, прислушиваясь к далеким, слабеющим звукам за дверью - консьерж спускался по ступеням, гулко стуча подошвами, а Бабель с частым топотом и жестяным звяканьем ведра катился впереди.

- Почему вы шепчете? - так же шепотом ответил Гертье встречным вопросом. - Здесь нет посторонних.

- Мне что-то показалось, - она заговорила громче. - Наверно, от вина.

- Красное эрльское, вполне обычное. Жаль, что я не могу предложить лучшего.

- Кавалер, я не хотела сказать о вашем угощении ничего дурного.

«Огеньдеш, - вертелось у Гертье на языке. - Или «дух огня», я прав? Черт побери, как славно за одну ночь узнать сразу две истины - во-первых, что у вечерних костров егеря и ловчие рассказывали отнюдь не пустые байки!.. а во-вторых, что если ругинка - то уж непременно ведьма… и красавица».

- Знай я заранее, что встречу вас, сьорэнн, - припас бы провизии для настоящего ужина. Можете удивляться, но я неплохо готовлю - правда, лишь те блюда, что можно сделать на бивуаке, разведя костер. Жаркое из косули, пальчики оближете. И не бывало так, чтоб мы оказались вечером без дичи - я стреляю без промаху. Батюшка тоже, да и дед… у нас это умение в крови, от предков.

- Умение ваше - еще полбеды, - Рагнхильд вновь посуровела, раздосадованная его похвальбой, и взглянула на Гертье недобро. - Иных тянет проверить свою меткость на всем живом. Не выношу я таких… удальцов!

…Бабель выглянул на улицу, дрожа от почти нестерпимого холода. Тело тотчас покрылось мурашками, жесткими, как бисеринки, а дыхание потекло по верхней губе каплями и набухло слизью в ноздрях. Едва завидев обещанных «господ», он захотел унырнуть назад и захлопнуть дверь, но тот из джентльменов в жемчужно-сером, кто был постарше, остановил его негромким вопросом. Певучий голос прозвучал так, что Бабель почувствовал себя виновным, заслужившим наказание:

- Ты не узнал нас?

- Нет, почему же, - Бабеля трясло, как желе. - Очень даже узнал. Здравствуйте.

Мороз на пришельцев не действовал, они держались величаво и свободно, как если б стояли вдвоем на пьедестале, отлитые из серебра, и слабый звездный свет мертвыми бликами лежал на пелеринах их пальто и цилиндрах. Со статуями их роднил и тот знобящий душу факт, что из носа и губ у них не выходил пар. Будто они сдерживались, чтобы не осквернять дыхание городским воздухом. Глаза их зеркально мерцали, завораживая Бабеля.

- Твой приятель Гертье дома?

- М-м-м… Да! Он… готовится ко сну!

- Он привез с собой девушку.

- Ну что вы! - задребезжал Бабель трусливым неискренним смехом. - Кавалер их к себе не возит. Он к ним ездит!

- Мы платим за то, чтобы ты служил нам, а не ему, - тоном повелителя напомнил старший. - Мы можем рассердиться на тебя. Кефас, напомни ему, как выглядит наш гнев.

- Я помню, помню! - Бабель умоляюще затрепыхал руками, поскольку молодой красавчик, черты которого неуловимо и как-то ужасающе исказились, стал всматриваться в лицо Бабеля, и у того начал подниматься изнутри к сердцу давящий, неживой лед. - Не надо, пожалуйста!.. Я все вам расскажу. Да, верно! он приволок какую-то девчонку. Довольно чистенькая. Он подобрал ее на улице, совсем замерзшую.

Кефас, выдавив неразборчивое проклятие, яростно ударил наконечником трости о каменную ступень. Бабель с содроганием увидел, что от камня с шипением полетели белые искры, каждая с горошину. Старший с осуждением покосился на младшего.

- Вексель, - Гереон протянул руку.

- Что-с? - пролепетал Бабель.

- Вексель, который он подписал. После полудня ты телеграфировал посреднику, что Гертье взял деньги в кредит по фиктивной доверенности. Ты ленив и не успел отправить нам бумаги почтой - значит, они при тебе. Это весьма кстати. Давай их сюда.

- Господа… - боязливо вручая улики, Бабель съежился с видом Иуды, протянувшего расписку за тридцать сребреников. - Когда он узнает, что я… с ним… для вас…

- Вот уж не думал, что у тебя есть совесть, - презрительно процедил Гереон, словно увидев нечто гадкое. - Любым способом уговори Гертье покинуть дом. Если преуспеешь, сто талеров золотом - твои. Иди и помни: ты должен устроить так, чтоб он ушел. Делай, что велено, да поживей!

Бабель торопливо поклонился хозяевам с заискивающей улыбочкой и шмыгнул в подъезд.

- Единственный человек, - бормотал Кефас, вскинув голову и наблюдая за окнами третьего этажа, - единственный в городе, кто в состоянии ее укрыть, - и она в его. доме!.. Гереон, что нам делать?! Его надо устранить во что бы то ни стало!

- Только заставить уйти. Больше никак, - отрезал Гереон.

- А где уголь? - спросил Гертье, увидев Бабеля пришедшим без ведра.

- Идем, - поманил Бабель, маяча в дверях. - Надо поговорить, это важно.

- Какие секреты? - Гертье с досадой дернул плечами. - Говори здесь.

Но Бабель с таинственными ужимками звал его за собой, подмигивал и причмокивал. Поняв, что он не угомонится, пока не выскажет наедине своих дурацких тайн, недовольный Гертье двинулся к нему.

- Кавалер! - окликнула Рагнхильд. - Что случилось?

- Я вынужден ненадолго покинуть вас, сьорэнн, - за-

держался Гертье на выходе, сделав извиняющийся жест. - Ни о чем не тревожьтесь, я сейчас вернусь.

- Но…

Дверь захлопнулась, и Рагнхильд осталась в одиночестве. Она почти перестала дышать, пытаясь расслышать голоса за дверной филенкой, но Бабель намеренно говорил шепотом, вынуждая делать то же и Гертье.

Приятели оказались тет-а-тет на промерзшей лестничной площадке между маршами уходящих вниз и вверх ступеней. Света здесь было мало, но Гертье неплохо видел в темноте и заметил, что Бабель выглядит слишком бледно и понуро; любому другому Бабель представился бы безликим, сдавленно дышащим силуэтом, чей колышущийся объем смутно проступает из темноты при жестикуляции.

- Ну, и зачем ты выволок меня?

- Сейчас же собирайся и уходи из дома черным ходом.

- Почему это?!

- Тише! Не так громко… Послушай, Гертье, ты много сделал для меня, мы славно проводили время, и я не хочу остаться в твоей памяти гнусной свиньей.

- Хм! Ты выдумал странный способ прощаться. Из-за чего ты решил срочно абонировать теплое местечко в моих воспоминаниях? И затем - кто дожидался тебя там, внизу?

- Тс-с-с!.. именно о них я веду речь. Ты можешь влепить мне пощечину, Гертье… или две, как захочешь. Я заслужил. Они наняли меня, чтоб я повсюду с тобой шлялся, водил по злачным местам…

Гертье перестал замечать холод. Он впился глазами в раскисшую физиономию приятеля и старался не пропустить ни слова из его покаянных речей. Внешний холод для Гертье исчез - зато душа оледенела, и по ней двигались стальные резцы, выцарапывая глубокие, незаживающие раны-борозды. Неожиданно он до болезненной ясности понял, что означает фраза «сердце истекает кровью».

- Ударь, - плаксиво канючил Бабель, и в его просьбе не было ни грана криводушия. - Мне легче будет, ударь. Да, я подлец. Это профессия, я уже насквозь ею пророс, мне поздно переучиваться. Знаешь, когда катишься вниз, схватишься за любое предложение… Ведь я не кто попало - я окончил Хартес, практику свою имел, у меня был диплом, патент нотариуса… Что мне было - отказаться от всего, переехать с вещами на Висельный берег? Оттуда на лучшие улицы не возвращаются. А в колонии надо ехать смолоду, без семьи. Вот и взялся. Платили гроши. От тебя я больше получал…

- Кто они? - железным голосом спросил Гертье.

- Не знаю, - Бабель вконец осип или боялся говорить о нанимателях. - Я их всего три раза видел; нынче - четвертый. Беги от них, Гертье, беги не глядя. Они хуже чертей. Убьют походя, как одуванчик тросточкой сшибут.

- Что им надо от меня?

- Чтоб ты по уши залез в долги, - открылся Бабель. - Теперь пришли чего-то требовать. Беги, пока не поздно. Оденься - и улепетывай что есть духу.

- Они внизу?

- Да. Не вздумай к ним сойти! Я говорю - черным ходом, а потом быстренько на вокзал! И первым поездом - домой, в Ругию. Граф-отец поймет, он простит, я уверен!

- Убирайся, - коротко бросил Гертье, навсегда отсекая от себя все связанное с Бабелем.

- Не выходи к ним, Гертье! - бочком обходя бывшего друга, молил Бабель. - Христом-богом заклинаю! Они не помилуют. Только бежать, только бежать… Уйдем вместе, а? Зайди, скажи ей что-нибудь, чтоб не волновалась, одевайся - и на Гуфарат. Пусть ее ждет, зачем она тебе! с ней ничего не сделается. А ты - ту-ту-у!.. - изобразил он паровозный гудок. - Только, пожалуйста, вынеси мою трость…

Гертье сгреб Бабеля за грудки так, что тот запищал. У студента, с малых лет верхом охотившегося в лесах, была железная хватка.

- Проваливай, и побыстрее, гадина. Иначе на Висельном берегу тебя будут звать Нос-В-Лепешку.

Дважды просить Бабеля не потребовалось - он понесся по лестнице со скоростью, опровергающей все толки о том, что-де пузаны - народ неповоротливый. Внизу его подстерегал консьерж, которому уже надоело караулить раскрытый угольный ларь:

- Месьер Бабель, да что я, из-за вас тут должен до утра на холоду стоять? Набирайте-ка свое ведро и денежку гоните. Разбудили меня, вытащили из кровати, а сами…

Проскочив мимо, Бабель вскинул щеколду задней двери, вылетел из дома на манер артиллерийской бомбы, покидающей дуло пушки, и припустился по набережной.

- Он не преуспел, - констатировал Кефас. - Войдем? Консьерж диву дался - парадная дверь открылась сама

по себе, без ключа и скрипа. Вошедшие господа - те, что домогались встречи с кавалером или его убежавшим приятелем, - вели себя в подъезде как домовладельцы, даже не заметили консьержа, и это его рассердило.

- Позвольте, господа, позвольте! Здесь вам не галантерейный магазин, чтоб без спроса заходить; тут частный дом, а не публичный! Ежели вас не принимают, так разрешите вас наружу проводить! Не время для визитов - полночь темная!..

После этого язык консьержа окостенел во рту, словно кляп, и старому привратнику показалось, что его подняло и бросило во внезапно раскрывшуюся дверь каморки, зашвырнув прямиком в кровать, где его плотно обняли одеяла. Затем он провалился в непроглядный, черный сон беспамятства.

Гереон с легкой гримасой помял пальцами что-то невидимое и отбросил, будто скомкал ненужную бумажку.

Безмолвный и подавленный Гертье остался на площадке.

Когда рушатся иллюзии, их обломки ранят душу, а прозревшие глаза жестоко режет свет обнаженной правды. За какую-то пару минут полунищая, но веселая студенческая жизнь предстала ему в подлинном виде - камрад оказался наемным шутом, предателем всех тайн Гертье, свидетелем его поступков, по чьему-то наущению коварно завлекавшим графского сынка в паутину долгов, как в ведьмин лес, откуда нет выхода. Душа, растянутая между бедностью и желаниями, надрывалась - и дала тонкую трещину, которую Бабель расширил разговорами о вольготном житье в кредит… затем последовал намек, как добыть денег путем почти невинной махинации. Ни слова о том, что это - преступление. «Ловкость», «находчивость», «удобный случай» - Бабель-искуситель использовал весь лексикон соблазна, чтобы Гертье воспринял трюк с векселем как приключение, где нужны выдержка и гибкость ума. Когда веришь в то, чего хочешь, - поверишь и в ложь. Оп-ля! и вот они, монетки!..

Даже в конце своей миссии Бабель ломал комедию, изображая приступ дружеского участия.

Но с какой целью была соткана паутина? Кто хотел запутать Гертье и привести его к подлогу?

Ответа он не знал. Но по шагам, доносившимся снизу, Гертье догадался, что ответ близится. В колодце пустоты, обвитой ступенчатой спиралью лестничных маршей, он увидел две неторопливо восходящие фигуры.

Вид этих двоих, поднявшихся на лестничную площадку, немного смутил его.

Они были похожи на него самого… даже, скорей, на него и батюшку, стоящих рядом. Разве что щегольские пальто и цилиндры были не того фасона, какой носили Валлеродены. А вот лица, осанка, уверенная надменность показались Гертье знакомыми.

- Монсьер Гертье дан Валлероден? - нарочито громко, но вежливо спросил старший.

- Это я. С кем имею честь? - взведенный беседой с Бабелем до звона, как часовая пружина, Гертье тем не менее вел себя с подчеркнутой церемонной сухостью.

- Гереон, - старший слегка наклонил цилиндр.

- Кефас, - представился младший, который вполне мог быть двоюродным братом Гертье, если б у его тетушки хоть раз родился мальчик.

- Что вам угодно?

- Пожалуй, это не лучший час для встречи, - плавно начал старший гость, спокойно и пытливо изучая Гертье, - но так вышло, что мы не имели возможности явиться раньше. У нас, кавалер, есть разговор щепетильного свойства, непосредственно касающийся вас.

- Час в самом деле поздний, когда в гости не ходят, - категорично заявил Гертье. - Если у вас ко мне дело, его можно перенести на другой день. Завтра… то есть уже сегодня после завтрака я смогу вас выслушать. Надеюсь, это вас устроит.

- Отнюдь нет, - Гереон умел настаивать. - Дело должно быть решено безотлагательно и чем скорее, тем лучше. Разговор не займет много времени - не дольше получаса, я думаю. Но говорить о личном… даже о глубоко личном на лестничной площадке не следует. Было бы уместней продолжить беседу в квартире. У вас.

- Нет, - сразу и решительно отказал Гертье. Довольно и того, что приятель, сосавший его деньги как пиявка, после каждого кутежа докладывал этим блондинам о всех тратах и долгах кавалера дан Валлеродена. Честное имя девушки не может быть запятнано, никто посторонний не увидит ее в его доме. Нет сомнения, что Бабель все выложил своим хозяевам о гостье кавалера, но болтовня проходимца - опустившегося бывшего нотариуса и поверенного без диплома - это одно, а личное свидетельство двух приличных господ - совсем другое.

- Видите ли, монсьер дан Валлероден, - афронт не обескуражил терпеливого гостя, - ваша будущность под угрозой, и мы стремимся уберечь вас от опасности. Поверьте, мы руководствуемся самыми искренними побуждениями. Так может быть, мы вместе пройдем в квартиру?

- Нет, - твердо повторил Гертье. - Мы с вами незнакомы, и, признаюсь, я чрезвычайно удивлен тем, что вы так обо мне печетесь.

- Мы - ваши родственники, и наш интерес к вашей судьбе вполне объясним. Мы действуем по праву кровного родства, - ответил Гереон.

- Я вас не знаю. - Мысль о каком-то дальнем родстве с незваными гостями не была совершенно чужда сознанию Гертье, но их визит выходил за рамки вежливости, принятой у порядочных людей.

О родичах с подобными именами он никогда не слыхивал. Какая-то побочная ветвь, отколовшаяся и затерявшаяся в колониях или в Америке?.. В родне всегда найдутся отщепенцы, опорочившие фамилию и скрывшиеся от суда за океаном.

Невольно примерив к себе последнюю мысль об отщепенцах, Гертье с тревогой понял, что она вот-вот придется ему впору, как платье брата-близнеца. Для чего эти, с фамильной внешностью, подводят под него мину? На что они надеются? Пригрозить разоблачением и предъявить права на наследство Валлероденов? На титул и земли?.. Немного же им достанется. Но если в субституции отцовского завещания назван какой-нибудь заморский Гереон, блондинам выгодней, чтобы Гертье попросту исчез. Сменил имя, присоединился к авантюристам, сгинул где-то в тропиках… А как деликатно подбираются: «стремимся уберечь вас», «по праву кровного родства». Нет, пока не предъявят доказательств, уступать им ни в чем нельзя.

- Вы никогда не приезжали в поместье батюшки.

- Приезжали, только вы нас не видели. Вы спали.

- Что же мешало вам приехать днем, когда все бодрствуют?

- Ряд обстоятельств, которых вы не поймете.

- Можете их перечислить, у меня хорошее образование.

- Эти причины не входят в круг гимназических и университетских дисциплин.

- Иными словами, вы ничем не можете подтвердить свое родство со мной. Не смею вас дольше задерживать. Будьте здоровы.

- Монсьер дан Валлероден, я советую вам хорошенько подумать, прежде чем наотрез отказываться от беседы с нами. Мы можем обождать вашего решения… скажем, около часа. Но не дольше. Вы сами можете назвать срок.

- По-моему, я свободен располагать своим временем, как мне угодно, и не обязан принимать в расчет сроки, назначаемые вами, - Гертье заговорил резче.

- Все зависит от погоды, - туманно заметил Гереон. - Итак, мы хотим услышать, какой срок больше подходит вам.

- Я дам ответ, как только выпью кофе, - сказал Гертье, про себя решив, что, поскольку в квартире нет ни одного кофейного зерна, исполнить обещание он все равно не сможет, но обманывать гостей не стоит - утром можно послать служанку в лавку колониальных товаров, и тогда… А вот дождутся ли господа ответа на крепнущем морозе - это их заботы, не его.

- Что ж, нас это устраивает. Мы прогуляемся по улице и вскоре возвратимся.

Когда Гертье вошел в комнату, на лице его было выражение, которое можно наблюдать лишь у гренадеров, несущих караул при гробе государя. Но оно вмиг сменилось непритворным удивлением, едва он увидел, что Рагна - откуда что взялось?! - держит нацеленный ему в грудь увесистый револьвер. Девушка выглядела дико, словно прибежала сюда в слезах после душераздирающей семейной сцены, а вслед ей неслось: «Ты мне больше не дочь! Вон из дома, мерзавка!» Бабель после переговоров с жемчужно-серыми блондинами был бледен и подрагивал, но Рагна выглядела куда хуже - белее свежевыпавшего снега, а револьвер в ее руках трясся крупной дрожью, как телега на ухабах.

- Вы! - крикнула она ломающимся от душевной боли голосом. - Не приближайтесь! Я выстрелю!

- Сьорэнн, да вы не в себе, - подойдя, Гертье с большой осторожностью вывернул оружие из стиснутых пальцев девушки, следя за тем, чтобы ствол был направлен в сторону. - Эта штука не для дамских рук. Отдайте, пожалуйста.

- Почему вы… почему вы не назвались? - обезоруженная, она держалась так же нервно и дерзко.

- Отчего же? Я сказал вам свое имя.

- Но не фамилию! Вы - Валлероден! я все слышала!

- А что в этом такого? Действительно, я - дан Валлероден.

- Я не могу! я не желаю оставаться рядом с вами ни секунды! Подайте мне пальто. Я ухожу. Кто к вам приходил? Их было двое - Гереон и Кефас, да? Я так и думала! Вы заодно - ну как же, родичи! - В последнем слове прозвучала ненависть крайней степени. - Но я не позволю, слышите, не позволю вывести меня к ним за руку. Я выйду - сама… и кинусь в лестничный пролет!.. живой я им не достанусь! никогда! !!

- Э, постойте-ка, - Гертье цепко удержал ее за руку, когда она попыталась рвануться к двери, до затмения рассудка взвинченная своей идеей, - я вас не понимаю. Что значит - «не достанусь»? Они что-то замышляют против вас? Они вас преследуют?

Рагна ошарашенно замерла, даже не попытавшись высвободить руку или хотя бы возмутиться его непочтительным обращением, вскрикнув: «Что вы себе позволяете?!» Глаза ее округлились.

- Как… Вы не… не знаете, почему…

- Рагнхильд, я знаком с вами всего пару часов, а с теми господами - меньше четверти часа. До сего дня я не встречал ни их, ни вас. Я не знаю за собою никакой вины, из-за которой вы могли бы целиться в меня. Тем более я не состою с этими Кефасом и Гереоном в сговоре. И наконец, у вас короткая память, сьорэнн: я поклялся, что оберегу вас от любой опасности - а Валлеродены словами не бросаются.

-  Вы будете защищать меня?.. - в полной растерянности проговорила Рагна. - Ведь вам ничего обо мне не известно!..

- Какое это имеет значение? Слово есть слово.

- Отпустите мою руку, - попросила она тихо. - Вы не можете обо мне заботиться. Вам нельзя. Я - ваш враг.

- Не смешите меня, Рагнхильд, - Гертье осмотрел револьвер. Хм, заряжен!.. После родичей-блондинов, посвященных в его секреты, - девушка с оружием и некой безумной враждой к Валлероденам. Будь ты вдвойне душевно крепок, и то голова кругом пойдет. Однако если встреча с Ратной явно случайна, те двое шли по адресу, который знали точно - от Бабеля. Во всем этом следует разобраться. - Лучше расскажите, кто эти двое, - кажется, вы с ними знакомы куда больше моего.

- Черт бы побрал их обоих, - в голос Рагны вернулся холодок самообладания. - С меня достаточно, что я помню их имена, а их лица - хоть бы и вовсе не видеть! Они в самом деле ваши родственники… не улыбайтесь! Я говорю серьезно. И то, что я враждебна вам, - чистая правда. Я… - Она сжала губы, обдумывая, говорить ей дальше или нет. - Как это отвратительно, что я с вами встретилась…

- Боюсь, без этой встречи вы замерзли бы насмерть.

- О, не переживайте - они не позволили бы мне умереть. Я нужна им. Слушайте, кавалер дан Валлероден, вы еще готовы мне помочь?

- Всегда. Но вы рассказываете мне нечто бессвязное. У меня складывается впечатление, что один из нас помешался. Я начал сомневаться в том, что вижу и слышу. Так вы говорили о вражде… продолжайте!

Узел загадок скручивался все туже. Оказывается, блондины шли и к нему, и за ней! И с каждым шагом вопросов больше, чем ответов.

- Должно быть, между нами возникла связь, - задумчиво произнесла Рагна, бессознательно теребя складки своего платья, - чего я не предвидела… сгоряча… ах, зачем, зачем так случилось!.. Кавалер, это давняя история. Тому уже четырнадцать лет. Я была маленькой. Отец вашей невесты охотился; его земли граничат с нашими. А мой брат… в общем, он гулял… в необычном виде. Барон Освальд застрелил его, приняв за… ну, это не важно. Короче говоря, - взглянула она в глаза Гертье, - тогда я прокляла вашу невесту насмерть. Атталину дан Лейц. А меня зовут Рагнхильд Брандесьер. Если вы верны слову - дайте мне нож. Или верните пистолет.

Брандесьеры! Гертье словно водой окатили - это соседнее семейство ругов, чьи владения вплотную примыкают к имению Лейцев - и чью границу, как говорила Атталина еще в детстве, запрещено переступать. Почему? Нипочему, просто нет с ними ни дружбы, ни каких-то других отношений. Ручей и рубеж, проходящий по лесам, пересекают только браконьеры и зверье, да еще государственные землемеры, сверяя межи господских владений с картой. Сколько детей у Брандесьеров и какого они возраста, Гертье никогда не интересовало. Сказываются восемьсот лет вражды ругов и салисков.

- А нож вам для чего? - вырвалось у Гертье, оторопевшего от признаний Рагны.

- Нарезать сыру, - буднично ответила Рагна, но во взгляде ее читалось иное, страшное намерение.

- Чушь какая-то… Атталина жива! Она здорова, ничего с ней не случилось…

- Все впереди. Скоро ваша свадьба, вот тогда исполнится проклятие. Мне… я старалась причинить Лейцам как можно больше зла и боли, - Рагна сжала кулачки, - потому что у меня был брат! любимый! Если бы вы увидели своего родного брата с грудью, разорванной пулей?!. Я его помню живым как наяву. Мне до сих пор больно. И я сделала так, чтоб Лейцы страдали годами, а в конце пусть их ждут муки дочери, смерть и погребение. Я сказала… - Рагна в жестоком упоении вскинула голову: - Огеньдеш на Атталину дан Лейц! Пусть он падет на новобрачную в день ее счастья и она вспыхнет как факел! Барон Освальд, прими отмщение от Рагнхильд Брандесьер! Я своих слов обратно не возьму!

Голос ее погас в тишине комнаты. Гертье показалось, что он слышит, как оконные стекла с медленным шорохом затягивает морозный узор.

- Я не метила в вас, - глухо выговорила Рагна после долгой паузы. - Так получилось… Теперь-то вы меня, выгоните?

- Холодает, - невпопад сказал Гертье. Печь почти угасла…

- Немудрено, - Рагна вздохнула. - Ваша родня старается. Они лишили меня силы - и теперь будут нагонять холод, пока мы не окоченеем. Впрочем… вы можете уйти. Тогда они войдут, ведь я здесь - не хозяйка жилья и огня.

- Почему они вас преследуют?

- Я же все объяснила! Может, мне по-ругски повторить, чтоб вы поняли? Они хотят, чтобы проклятие исчезло… вместе со мной.

- А вы ничего не можете сделать? - спросил Гертье негромко. - Снять его, отменить…

- И не могу, и не хочу. Пусть горит.

Гертье, хотя он был смятен и угнетен обрушившимися на него откровениями, машинально примечал какие-то мелкие, но необычные перемены в комнате. С момента, когда он вернулся после беседы с Гереоном, окна сильно затянуло морозными узорами. Дыхание Рагны начало вырываться из ее ноздрей и рта полупрозрачным паром - да и у губ самого Гертье пар явственно заклубился слабым тающим облачком. Понемногу становилось все холодней. Подойдя к умывальнику, Гертье обнаружил, что вода в нем покрылась ледяной каймой. Льдистые иглы вытягивались от краев посудины, обрастая хрупкими перемычками, соединяясь ими и расширяя кольцо наледи.

- Чертовщина, - вырвалось у него. - Сплю я, что ли?.. Что происходит?!.

- Холод стягивается к нам, - Рагна, озябнув, обхватила себя руками, положив ладони на плечи. - Они собирают его в шар. Мы будем в центре. Уходите, кавалер; еще не поздно. Они могут пожертвовать вами; в конце концов, найдут другого жениха для Атталины. Без проклятия, без меня она спокойно выйдет замуж.

- «Найдут»? Что вы этим хотели сказать? - Гертье кинулся к угольным ведрам, заглянул - осталось мало… и печь горит так, будто умирает.

- А вы не знали?.. Ну конечно, вам знать не обязательно. Они сводят вас и женят, чтобы их порода не угасла. Сохраняют кровь. Радетели!

«Обычай жениться на троюродных кузинах, - блеснуло у Гертье новое открытие. - Будто племенное скотоводство!.. Бедняжка Атталина - и бедняга я, куда влип!»

Он ссыпал весь уголь в одно ведро и переставил к печке.

- Ничего, согреемся. Пиронафтом оболью - разгорится как в аду!

- Бесполезно, - голос Рагны слабел то ли от холода, то ли от предсмертного уныния. - Они крадут тепло, оно уходит к ним.

- Если вы можете управляться с огнем, - свирепо выпрямился Гертье, - то пусть от вас будет хоть какая-то польза. Насылайте, если жить охота! Сюда, - показал он пальцем на печку.

Теперь он целиком и полностью поверил в сказки о ругинках, заклинающих огонь, воду, раны, дождь и волков. К тому же и фамилия! Не надо ни догадок, ни заумных толкований - истина лежала на поверхности, на виду у всех. Люди ленились напрячься, чтобы понять: Брандесьер - Пожар-Господин. Ну и достались Лейцам соседи!..

- Зачем вы стараетесь? - с упреком в голосе спросила Рагна. - Все напрасно! Вам с ними не сладить. Вы - полукровка, а они - чистокровные…

- Ничего, потягаемся и с чистокровными. А насчет полукровок - выражайтесь осторожней, милая, это звучит оскорбительно. Разжигайте.

- У вас нет угля! Это последний!

- Что-нибудь придумаем.

- Прекратите издеваться надо мной! Или выставьте меня - или уходите!

- Не дождетесь. Я вас не выпущу, даже если вы захотите уйти.

- Да вы… с ума сошли от вашей феодальной гордости!

- Благодарю за комплимент. Я постараюсь сохранить этот предрассудок. Так вы будете разжигать?

- Я вас ненавижу! И вы должны ненавидеть меня!

- Мало ли как я к вам отношусь. Есть понятия выше личной неприязни. Короче, договоримся так: вы не совершаете никаких глупостей и поддерживаете огонь в печи до моего возвращения.

- Куда вы?! - всполошилась Рагна.

- Ах да… забыл кое-что. Позвольте-ка надеть на вас ольстер. Так теплее.

- Нет, вы ответьте мне - куда вы собрались? - Рагна лихорадочно застегивала пуговицы, поскольку служанки тут не было. - Вы обязаны сказать!

- Почему - обязан? - Гертье засунул револьвер за пояс.

- Потому что я так хочу! - она негодующе топнула каблучком.

- Хорошо - я иду за дровами. Довольны?

- Да, да. Только…

- Что?

- …поскорее, - прошептала она, но затем гневно блеснула глазами: - И не вздумайте хитрить! Иначе я разобью бутылку с пиронафтом об пол и подожгу.

- Себя вы не жалеете, так вспомните о тех, которые спят в доме; их-то за что? Не беснуйтесь и ограничьтесь пока печкой.

На площадке первого этажа Гертье снял со щита пожарный топор с крюком на прочном топорище. Ларь с углем оказался закрыт на замок и весь заиндевел. Попытки сбить замок топором ни к чему не привели - ларь будто окаменел или весь был сделан из железа. Оглядевшись, Гертье убедился, что инеем покрываются и стены подъезда, и перила, и ступени - седой налет стелился белой накипью, снежным пухом, нарастал рыхлыми свисающими прядями. Топор и револьвер показались Гертье ненужным железом - куда стрелять, кого рубить, если враг разлит в воздухе и поступь его видна лишь на термометре как понижение красного спиртового столбика?.. Наскоро проверив, хорошо ли заперты двери дома, он побежал наверх, боясь, что замок и щеколда - не преграда и жемчужно-серые уже входят в квартиру, невидимо обогнув его с потоком холода.

К счастью, опасения его не оправдались. Крюком, что торчал на обухе топора, он зацепил кровать за верхнюю трубу спинки и с грохотом подтащил почти вплотную к печке.

- Забирайтесь в постель, - велел он Рагне, с треском обрушив топор на венский стул. - Нет, погодите! сперва тюфяк. Вторым накроетесь. Прячьтесь с головой, как в нору. Вот еще покрывало вдобавок, - отставив топор, Гертье достал из шкафа длинный и просторный плащ, подбитый тяжелым медвежьим мехом. - Завернитесь в него и укладывайтесь.

- В пальто?.. - Рагна колебалась, не решаясь поступить вразрез с приличиями.

- Ив обуви! Сейчас не до этикета.

- Ogenjdesh! - призвала она, указывая на печь, набитую обломками букового дерева. Дух, с трудом очнувшись от усыплявших его чар, воспламенил топливо, и огонь в печи загорелся жарко и ярко. Скованными движениями Рагна взвалила тюфяки на кровать, замоталась в медвежий плащ и кое-как влезла между пышными объемами тюфяков. Прикончив и второй стул, Гертье отрицательно покачал головой:

- Не так. У вас ноги снаружи. Сьорэнн, вам придется смириться с тем, что я вас разую. Представьте, что я - паж… Снимайте шарф, - он снял свой, затем взял пару полотенец.

- Я обойдусь без вашей помощи, - пробормотала Рагна сердито, путаясь в шнуровке башмачков. - Что вы надумали? зачем шарф?

- Вместо портянок. Ботинки тесные, ноги в них скорей замерзнут, поэтому надо чем-нибудь обернуть ступни.

- Не дотрагивайтесь до меня!

- Рагна, для препирательств и смущения у нас нет времени. Вы не умеете защищаться от холода. Предоставьте это мне. Поверьте, мне сейчас куда важнее выжить, чем любоваться вашими ногами.

Она перестала противиться. Ступни ее сильно прозябли в чулках и - тут Гертье испугался по-настоящему - никак не отвечали на его прикосновения.

- Вы их чувствуете? Вы чувствуете свой ноги? Рагна!

- Да. Вроде бы. Укройте меня побыстрее.

- Согните колени, - он подвернул юбки так, чтобы они закрыли поджатые ноги, а ниже подоткнул край медвежьего плаща. Только теперь он заметил, как застыли его собственные руки - пальцы едва гнулись, а кожа рук заметно побелела. Гертье плеснул на ладони спирта из спиртовки и стал растирать кисти, пока они не согрелись; тогда он надел перчатки.

Рагна сложила верхнюю кромку плаща в подобие капюшона; из мехового кулька выглядывал ее носик и моргали настороженные глаза. Дрова из стульев прогорали слишком быстро, давая мало тепла. Сдернув скатерть со стола, Гертье примерился, как будет удобнее рубить его. Для начала расколол на три части трость Бабеля.

Лопаясь, тихо звякнула промерзшая бутылка с вином.

Со звоном треснуло от холода оконное стекло.

Гертье взмах за взмахом посылал лезвие топора в неподатливое дерево, превращая работу столяров в щепу и обломки. Он старался ударить сильней, размахнуться шире, чтобы движения мышц грели тело изнутри, как у дровосека. Он вымел из головы все иные соображения, кроме своей цели - добыть из обстановки комнаты как можно больше дров для чудовищно прожорливой и почти не согревающей печи. За столом в горящий зев последуют диван и жардиньерка, потом туалет (зеркало - разбить крюком топора, чтоб не возиться, вынимая его), затем - бюро. Книги? нет, никогда. Хотя… может статься, настанет и их черед. А вот привезенный из дома кофр сгодится однозначно.

- Кавалер… - робко позвала Рагнхильд из своего мехового гнезда.

- Да? Что такое?

- Вы… продержитесь до утра?

- Трудно сказать, - Гертье утер пот, и стоило ему остановиться, как холод стал смыкать тиски, опаляя кожу леденящим дыханием. Пальцы свело на топорище, он лишь с усилием смог разжать их. - Термометр больше не работает, спирт опустился ниже шкалы.

- Вы не заснете?

- Ну уж нет! - На душе было тоскливо, но Гертье все-таки усмехнулся. - Если заснуть - не проснешься. Лучше следите за собой, сьорэнн. Лежа в тюфяках скорее задремлешь.

- Мне не до сна. Поймите, я совсем не против вас…

- Ба! а как же вражда?

- О, она всегда со мной! Я не отступлюсь. Я только хотела сказать, что… я не знала, кто именно станет ее женихом. Вас-то проклятие не касается, понимаете? Вам не обязательно жениться на Атталине. Ведь это задумано нарочно, чтоб у нее родились дети от вас. А она вас не любит и замуж не хочет… вы что, не догадываетесь, как поступить?

Топор Гертье звучно хрястнул, разваливая крышку стола.

- Вы предлагаете расторгнуть помолвку - или сбежать из-под венца. Мило, очень мило. Но теперь… - Наметившись, Гертье ударил, разрубая сухое дерево, и по лакировке молнией пробежал бело-желтый косой раскол. - Теперь я проникся чувствами Атталины. Вы же не хотите умереть, верно? Вот и она не хочет. И боится меня. Любой другой жених принесет ей то же самое. Приятное ожидание замужества, не так ли?.. Но я не просто нареченный - я ее троюродный брат. Я не оставлю сестру в опасности. Это было бы постыдно, сьорэнн. И я ни за… - прицелился он топором в крупный кусок столешницы, где трещинами обозначились ее составные части. - Что!.. - топор клином расщепил плотно пригнанные доски. - Не покину ее. Запомните это.

Он до жгучей боли ясно представил, что значат слова «вспыхнет, как факел», прозвучавшие в проклятии. Как факел… Огонь может наброситься в любой момент. Падающая свеча в церкви. Прикосновение кисейным рукавом к ночнику у брачного ложа. Отлетевшая головка спички. Скольких женщин и девиц окутал огненный саван внезапно загоревшегося платья! И нет спасения. Обожженное тело цвета мяса, слезающая мокрой кровянистой пленкой кожа, спаленные до корней волосы, смерть в невыразимых муках. Разве что забытье смилуется, избавит от адской пытки.

Гертье вообразил себе, как Атталина при свете мирной лампы разглядывает свое лицо в зеркале и думает: «Мои ресницы, мои губы, мои ушки - неужели они только пища огня? А мои драгоценные глаза? они помутнеют, словно у вареной рыбы? А мои волосы, мои чудесные локоны - разве они обречены в жертву пламени?..» Она - дочь барона, она тверда; нельзя позволить страху исказить черты лица, плаксиво искривить дрожащий рот. Но по сторонам точеного носа появляются блестящие дорожки медленных слез: «Стать кем угодно - ивой у пруда, птицей на ветвях, летним облаком, черной монахиней - только не снохой дан Валлеродена, не женой Гертье!..»

И годами жить, зная о проклятии, с каждым годом, каждым днем приближаясь к роковой развязке!.. Сьорэнн Брандесьер сумела состряпать мщение по высшему разряду, ни с какой стороны не объедешь. Если только… Гертье ощупал пальцами гладкое, крепкое топорище. Один удар! Всего один! Главное своими руками. Иначе отчего Рагна так стремилась умереть сама, по собственной воле? Не от рук его родичей, распоряжающихся холодом как оружием… Убийство тоже подчинено правилам. Убить оскорбителя на дуэли - значит смыть бесчестие, а если его сбросит лошадь, если он споткнется на лестнице, утонет, отравится, повесится - сатисфакции не будет, уязвленная честь навсегда останется неудовлетворенной. Но получение сатисфакции можно передоверить - прежде всего единокровным родичам; на этом основаны все процедуры кровной мести - все сеньориальные файлы и вендетты.

Видимо, Рагна что-то заподозрила в его остановившемся взгляде и топоре, замершем в наполовину поднятой руке. Она не проронила ни звука, но глаза ее наполнились слезами.

Двуручный пожарный топор тяжел и остер. Сила, с какой Гертье делал из мебели дрова, была велика. Взмах, блеск - и проклятие рассеется, разлетится теплыми алыми брызгами, сольется с постели на пол дымящейся, замерзающей вишнево-красной струйкой. Атталина с улыбкой пойдет под венец, больше не боясь объятий огня.

«Я погибла», - подумала Рагна, ощущая неотвратимую близость смерти. Каменный взгляд Гертье приказывал не уворачиваться и не шевелиться, чтобы все удалось с одного удара.

Подняв топор - Рагна ахнула, спрятав лицо в ладонях, - Гертье всадил его в доски пола.

- Становится прохладно. Я, пожалуй, оденусь.

Надевая честерфильд и картуз, он с трудом двигал руками и туго поворачивался застывшим туловищем. Он всегда относился к холоду легко, даже любил прохладную погоду и считал умение переносить мороз фамильным свойством наряду с ночным зрением и тонким слухом, но сегодня это свойство начало изменять ему. Холод охватывал тело, проникая вглубь, от кожи в плоть. Гертье разминал пальцы, но это почти не помогало от нарастающей скованности. Поводив глазами, он отметил, что инеистый пушок начал появляться на обоях и на потолке комнаты. Сонливая усталость подкрадывалась, наливая тяжестью руки и ноги, заставляя веки смыкаться, а голову - клониться под весом дремоты.

Он очнулся и поднял глаза, заслышав деликатный, негромкий стук в дверь. Вырвав из пола топор, он оглянулся на Рагну - та совершенно зарылась в покрывала и тонко всхлипывала. Поразмыслив, Гертье отставил топор, но расстегнул пальто, чтобы удобней было достать револьвер.

Гереон и Кефас стояли в шаге от порога, такие же свежие и нечувствительные к морозу, как и в прошлый раз. Похоже, замки и засовы не могли их удержать - они ждали только приглашения, чтобы переступить рубеж.

- Вы что-нибудь надумали, монсьер дан Валлероден? Времени у вас было вполне достаточно, чтобы выпить кофе.

- Если оно есть. А поскольку у меня нет кофе, я не могу его выпить и, следовательно, не дам вам ответа.

- Ах вот в чем причина… Это поправимо, - Гереон протянул ему мешочек, пахнущий хорошо обжаренными кофейными зернами. - Примите в подарок. Преподносим от души, как близкому родственнику. Пейте - и отвечайте.

- Я не обещал пить немедленно, - Гертье нашел в себе солидный запас дерзости, хотя холод уверенно одолевал его. - Возможно, вам придется ждать до утра.

- Боюсь, к утру вы уже не сможете ни пить кофе, ни отвечать, ни вообще делать что бы то ни было, свойственное живым людям, - жестко молвил Гереон. - Монсьер Гертье, советую вам умерить свое упрямство. Полагаю, что вы уже сделали ряд интересных и неприятных открытий по части родословной и дел между соседями.

- Да, вы на сей счет неплохо постарались.

- Что вам еще надо узнать сверх того? Теперь вам известно, кто та молодая особа, которую вы скрываете…

- Вы ошибаетесь, - высокомерно ответил Гертье. - Я проживаю один; никаких гостей в квартире нет.

- Полноте, кавалер, - Гереон стал чуть фамильярней, - не отрицайте очевидного. Вы не хотите компрометировать девушку? Поверьте, ваше доброе отношение к ней совершенно излишне. Она не та, чью честь и репутацию вам следует оберегать.

- Позвольте мне самому решать, кого оберегать, а кого - нет. Вас не касается, находится или не находится кто-то в моем доме, а ваше утверждение о молодой особе по меньшей мере бестактно. На первый раз прощаю, но - не испытывайте мое терпение, оно не бесконечно.

- Я уверен, что она вам назвалась, - продолжал Гереон как ни в чем не бывало, - и не смолчала об отношениях, которые связывают ее с семейством Лейцев. Она гордится тем, что натворила. Вы поступили разумно, обезоружив ее. То, что она хочет сделать с собой, должны совершить мы… или вы сами. Только тогда проклятие утратит силу. Решайтесь, кавалер. На карту поставлена судьба ваших детей.

- Ничто не заставит меня изменить своему слову, - помедлив, твердо промолвил Гертье.

Он сделал движение, чтобы вернуться в квартиру, но тут Гереон достал вексель и доверенность. Подъезд был освещен почти никак, но глаза Гертье различали все до мелочей - и он увидел, какие именно бумаги предъявляет ему жемчужно-серый господин.

- Простите, кавалер, но если вы - вы один - сейчас не покинете квартиру, эти улики окажутся в руках полиции. И вы отправитесь в тюрьму за подлог. Но прежде мы вызовем полицейских и будем понятыми при обыске. Надеюсь, вам известно, что по обвинениям в убийстве, государственной измене, изготовлении фальшивых денег и безнравственности полиция имеет право вторгаться в жилище без судебной санкции. Вашу гостью выведут из квартиры как шлюху, и ей придется объяснять судье, как и почему она ночевала у мужчины. Вам известно слово «позор»?

- А вам - слово «честь»? - Удар не пошатнул Гертье. - напротив, прибавил ему стойкости, поскольку дело дошло до крайностей. - Вы шантажируете меня, как мелкий подонок.

- Сударь!!! - Гереон умел и рычать, но Гертье устоял, даже не шелохнувшись:

- Ваш следующий шаг будет попыткой войти без разрешения. Думаете, я не смогу вас остановить?

Гереон быстро укротил порыв гнева, вернувшись в позу серебряной статуи.

- Я против дуэлей между родственниками, - произнес он ровным тоном. - А то бы вы недолго прожили.

- Как знать; я метко стреляю. Родственные чувства не помешают мне принять ваш вызов. Можете присылать картель, в делах чести я всегда к вашим услугам. Будьте уверены - я научу вас биться на равных.

- Чему вы можете научить нас? - Гереон свел брови, уставив на Гертье немигающий взор. - Вы настолько молоды, сударь, что вам чужда забота о своем роде и потомстве.

- А вы, монсьер, настолько стары, что ваша кровь остыла. Чтобы выжить, вы снисходите до браков с нами, молодыми и горячими, иначе угаснете, как догоревшие свечи.

Осанка Гереона не изменилась, но на лице под внешним лоском проявилось нечто устрашающее, словно с величавого господина спала маска, обнажив доселе скрытый лик древности, - и горькая, бездонная печаль звучала в его стихшем голосе:

- Вы даже отчета себе не отдаете в том, сколь жестоки ваши слова, кавалер Гертье. Поступайте как знаете, а мы продолжим добиваться своего.

- Я тоже, - войдя в квартиру, Гертье хлопнул дверью.

- Наша кровь, - отметил Кефас не без гордости.

- Он готов умереть за то, что сказал сгоряча, - вздохнул Гереон. - Что ж, друг мой, примемся за дело! Утро близится, а наши усилия пока безуспешны.

- К чему ваше самопожертвование? - укоризненно спросила Рагна. - Поймите, кавалер, - я все равно не изменю проклятие.

- Незачем повторять, я это уже слышал, - Гертье ходил по промерзающей комнате, то хлопая себя по плечам, то энергично потирая руки. Пальцы почти потеряли чувствительность, да и нос едва ощущался, если его тронуть. Самое подходящее - присесть у печки, приблизив лицо и ладони к огню, но при сидении на корточках начинали коченеть ноги и туловище. Тряхнув чернильницу, Гертье вполголоса выругался - и чернила замерзли! Керосиновая лампа горела кое-как, крохотным изнемогающим огоньком. Достав неоконченное письмо к Атталине, Гертье поставил чернильницу на спиртовку - может, содержимое оттает.

- Зачем вы так делаете? - не унималась Рагна. Гертье догадался, что она продолжает вести беседу, чтобы он отвечал. Когда воцарится гробовое молчание, родственники войдут.

- Вы можете меня не отвлекать? Я пишу невесте. На всякий случай хочу вас попросить о небольшой услуге - отправьте письмо, если я не смогу. Обещаете?

Сняв перчатки, Гертье долго дышал на пальцы и пробовал согреть их во рту.

Начатое третьего дня послание к Атталине никуда не годилось. Оно выглядело лживым, насквозь неискренним. Порвав его и бросив в печку, Гертье принялся за новое:

Закончив, он растопил на спиртовке палочку сургуча, запечатал письмо и приложил к сургучной кляксе перстень с гербом первого сына-наследника Валлероденов. Пятизубцовая фигура на нем означала, что еще жив дед Марей. Оказалось, что среди вещиц, вытряхнутых в угол из ящичков пущенного на дрова бюро, нет почтовых марок. Тогда Гертье поставил еще одно сургучное пятно и прилепил к нему два десятицентовика.

- Здесь - плата за пересылку, - показал он письмо Рагне.

- У вас пальцы посинели, - тихо сказала она.

- Пустяки, - Гертье поводил ладонью над пламенем спиртовки, как бы пробуя себя на роль Муция Сцеволы, но не почувствовал огня. «Плохо дело», - со снежным шорохом пришла тревожная мысль.

- Идите ко мне, - решившись, Рагна приподняла тюфяк, служивший ей одеялом, и край медвежьего плаща. - Слышите? забирайтесь в постель!

- Простите, Рагнхильд, но я с вами не лягу.

- Боже, что вы себе вообразили?!. Я вас ненавижу, да - но не хочу, чтобы вы умерли. Сами же сказали - не время для приличий. Перестаньте делать вид, что мы с вами расшаркиваемся в салоне. Полезайте сюда… я прощу вас! пожалуйста, Гертье! не заставляйте меня унижаться! Я сама себе противна за то, что говорю, - а тут еще вы со своей гордостью!..

- Жаль, нет меча, чтобы положить его между вами и мной, - пробормотал Гертье, устраиваясь в нагретом Рагной гнезде среди тюфяков и путаясь в полах ее пальто и рыхлом ворохе юбок.

- Обнимите меня, - сурово велела Рагна. - Покрепче. Так будет теплее. Накроемся с головами, чтоб ни отдушины не было.

- Как нелепо то, что с нами происходит, - во тьме губы Гертье были совсем близко. Рагна старалась держаться подальше от них; его дыхание ласкало ее лицо. - Вряд ли кто-нибудь сейчас сможет понять, каковы наши истинные отношения. Признаться, если б мы увиделись в салоне или в театральном фойе, я бы попробовал за вами приударить.

- А я бы отвергла ваши ухаживания.

- Из-за внешности?

- Да. Ваш род приметный. Вы отличаетесь тонкой красотой - и дамы, и мужчины.

- Не сочтите ответной любезностью, но вы не менее красивы. Барышня с огоньком… - голос Гертье зазвучал как-то сжато и принужденно.

- Что с вами? вам больно?

- Пальцы ломит, - нехотя признался Гертье. - Кажется, я все-таки их отморозил.

- Дайте мне ваши ладони, - властно потребовала Рагна. Трогая его пальцы, охваченные сильной болью, она что-то шептала, потом заговорила, и тон был невеселым: - Да, крепко вам досталось от родни. Через полдня-день станет ясно, чего ждать - омертвения или исцеления. Тут я бессильна. От холода, который они насылают, нет лекарства.

Она подумала, что ее могло так же хватить морозом по рукам, если бы не… Следом пришла волна тяжкого, пламенного стыда за все - за свою слабость, за помощь от вражеского рода. За то, что будущей ночью пальцы Гертье опухнут, станут красно-синими, кожа отслоится от них кровавыми пузырями и полопается, истекая сукровицей. Кожа сойдет, обнажая черные пятна умирающей плоти, затем безжизненная чернота иссохнет до костей, и пальцы начнут отваливаться. Калека с култышками вместо рук, без ушей, с дырой на месте носа - ради нее? для того, чтобы она жила? согласно клятве, сказанной, быть может, ради красного словца?..

Раны от мороза так похожи на ожоги!

- Я не могу ничего сделать. Я не могу… не могу!

- Эй, успокойтесь-ка, сьорэнн. Хватит оправдываться; нам бы рассвета дождаться.

- А все ваш предок, этот Эрвей! Мало ему было знатных девушек и деревенских девок! понесло искать себе подружку там, куда и заходить нельзя!..

- О, вы знакомы с нашими фамильными анналами! - Гертье пытался говорить непринужденно, превозмогая невыносимую боль в пальцах.

- Историю врагов надо знать лучше, чем свою.

- А я полагал, что вражда началась у вас с Лейцами, не раньше.

- Куда раньше, чем вы думаете. Но сильные роды стараются держаться врозь, не сталкиваясь. Нам с вами и так тесно на этой земле.

Гертье боролся с болью и надеялся, что она не позволит ему уснуть. Последние слова Рагны пробудили в нем небывало сильное чувство - его можно смело назвать великой любовью, если напрочь отрешиться от вечной игры мужчин и женщин. Внезапно ему предстала череда предков, уходящая в темное начало рыцарских времен - к основателю рода Эрвею, посадившему перед собой на спину коня девушку с золотыми глазами и светлыми шелковистыми косами. Его взор сиял восторгом, ее - был нежен и таил в себе невысказанный вопрос. Достоин ли избранник? любит ли он ее больше жизни? пронесут ли потомки его доблесть по дороге веков?

Во тьме под покрывалами для Рагны. забрезжил слабый, призрачный свет - он лился из зрачков Гертье.

И Гертье увидел, как дыхание исходит из губ Рагны едва видимым прозрачным пламенем.

- Я попытаюсь, - неуверенно проговорила она, распознав во враге истинного наследника по крови и вновь взяв его руки в свои. - Если не сможете терпеть - скажите. Не бойтесь.

Огонь изо рта ее стал ярче, он сгустился и обрел осязаемую теплоту. Она сдерживала мощь выдоха, выпуская пламя тихими, плавно струящимися языками, бережно обвивавшими пальцы так, чтоб не лизнуть кожу. Резь в пальцах стала почти нестерпимой, заставляя Гертье до скрипа сжимать зубы, - но, достигнув предела, стала отступать, бледнеть, рассеиваясь в воздухе.

- Теперь уши.

Закрыв глаза, Гертье выжидал, пока она овевала пламенным дыханием его виски и щеки. Он слышал глухое, мерное шипение, долгие звуки «х-х-ха-а-а-а». Временами его ноздрей касался странный запах, в котором не было ни легкости птичьего пера, ни звериного шерстяного духа, ни бархатистого оттенка людской кожи - но слышался накаленный и живой металл. Он таил в себе глубинный пыл надежно укрощенного огня, гибкую гладкость чешуи и упругий пульс тугих жил, несущих тяжелую, вязкую, черную кровь.

- И нос.

Они сблизились лицами почти вплотную, их разделяла длина двух ногтей. Гертье осмелился посмотреть ей в глаза - и подивился, увидев ее розовое, свежее лицо освещенным, но не трепетно-огненным, а ровным, будто лунным светом. Во влажных зеркалах ее очей он узрел себя - и тогда понял, откуда этот свет.

Дверь не просто открылась - в нее ударили снаружи, не кулаком и не ногой, а словно могучим порывом ветра; затем послышались шаги. Отбросив плащ и тюфяк, Гертье выметнулся из постели, держа наготове револьвер, но замер.

Печь давно угасла, потухли и десятилинейка, и спиртовка, но сквозь замерзшие окна в комнату пробивалось настойчивое бело-голубое зимнее утро. Безмолвный дом оживал - где-то за стенами, над потолком, под полом слышались бормочущие голоса, вскрики, шум передвигаемой мебели. Квартира в свете утра являла собой безобразное зрелище погрома - ничто из мебели не уцелело под ударами топора, даже доски из пола были кое-где выломаны. Вещи валялись по углам в хаотическом нагромождении, а железный лист, на котором стояла печка, был скрыт грудой пепла, похожей на курган в миниатюре. Иней, наросший на потолке и стенах, темнел мокрыми пятнами и таял, пропитывая обои. Холод исчез.

Где-то очень, очень далеко раздавалось неясное громыхание, словно в небесах резвилась гроза.

У порога стояли двое вошедших, в черном с головы до пят - черные шапки с шелковыми отворотами, пристегнутыми к тулье пуговицами, черные длиннополые сюртуки с необычно высокой талией и обшлагами до середины предплечий на крупных застежках. Черные брюки их были заправлены в лоснящиеся ваксой сапоги; в руках они держали толстые трости с набалдашниками в виде волчьих голов - и блеск этих наверший вполне мог быть золотым. Одетые в черное были весьма высоки ростом и широки в кости, лица их выглядели вырубленными из желтоватого дерева! Молодой носил черные усы, а у старшего седые усы переходили в бакенбарды, и белые брови его выступали козырьками. По платью и наружности в них легко было распознать богатого ругского помещика из глуши - редкая в больших городах птица! - и его то ли племянника, то ли сынка.

- Рагнхильд, дитятко, с тобою все благополучно? - хрипловатым басом спросил пожилой великан на ругском языке, не меняя грозного выражения лица.

- Дядюшка! - радостно вскрикнув, Рагна мигом выбралась из постели. Она бросилась к седоусому и повисла у него на шее.

Ободряюще похлопывая Рагнхильд по спине, сумрачный старый здоровяк обводил комнату взглядом из-под щетинистых бровей. Все, что здесь происходило ночью, он различал так же ясно, как если б события были описаны в раскрытой перед ним книге.

- Не плачь, деточка, все невзгоды позади.

- Я услышала гром - прогремело вдали - и подумала, что это - вы; но потом опять и опять…

- Взрывают лед в гавани, чтобы дать ход кораблям. Под канонаду и мы незаметно пришли.

- Дядя Цахариас, это… - обернувшись, Рагна посмотрела на Гертье.

- Вижу.

- Он…

- Знаю. Милостивый государь, - гулко обратился Цахариас к Гертье на официальном языке королевства, - вам нет надобности представляться нам и объясняться. Вы принадлежите к издревле уважаемой семье, и в вашем благонравии нет и не может быть сомнений. Мы чтим долг, а посему вы вправе пожелать любой мыслимой награды и возмещения убытков. Я внимательно вас слушаю.

- Благодарю за предложение, монсьер Цахариас, но мне ничего не надо, - ответил Гертье вежливо и непреклонно. - Я вас не задерживаю. Будьте счастливы… как я.

Цахариас в раздражении пошевелил усами. Рагна отвернулась, а лицо черноусого богатыря стало враждебным.

- Не могу принять такого пожелания. Я догадываюсь, что вам стало известно… но сказанного об Атталине не вернешь.

- Вот и я не стану провожать вас по-другому. Может быть, это отучит вас приравнивать временную боль утраты к ожиданию неминуемой и страшной смерти. Я скажу и во второй, и в третий раз - будьте счастливы как…

- Постойте! - Цахариас предостерегающе вскинул руку. - Будьте осторожнее в речах!

- Скажите это сьорэнн Рагнхильд.

- Каждый страдает своей болью, - зло проговорила Рагна, - и никто не хочет понять чужую. Я сравняла счет утрат, и справедливо сравняла - невиновную за невиновного, смерть за смерть. Кавалер, таков закон мести!

- Я стою за свой род - это тоже закон.

- Всю минувшую ночь вы стояли за нас, - молвил Цахариас, понизив свой мощный голос.

- Так сложились обстоятельства.

- Не воздать за это было бы бесчестно, - Цахариас требовательно посмотрел на Рагну.

- Дядюшка, дайте ему денег на починку квартиры и новую меблировку.

- А исправить твое заклинание?

- Невозможно, - Рагна сокрушенно поникла.

Наступила тишина. Склонивший голову Цахариас, казалось, глубоко задумался или прислушивался к чему-то. Наконец он поднял лицо:

- Пусть отменить слова нельзя, но в моей власти к ним прибавить и тем самым изменить грядущий ход событий. Итак, внемлите - «Как он победил стужу, так он победит и жар».

- Что это значит? - недоверчиво спросил Гертье.

- Сие мне неизвестно, - Цахариас искренне развел руками. - Я вещаю по наитию, как то было явлено извне, из вечного мира. Не требуйте от меня большего, кавалер. Мы ждем, как вы распрощаетесь с нами.

- Что ж… Будьте счастливы - и доброго вам пути.

- Благодарю вас, - склонил голову Цахариас. Черноусый повторил за ним движение, а Рагнхильд сделала на прощание книксен. Она после ночевки под тюфяком выглядела помятой и растрепанной, но черноусый обвел ее тростью по ходу солнца, заключая в незримую овальную раму. Гертье успел заметить, как платье и волосы Рагны сами собой пришли в порядок. Затем черноусый без слов подошел к кавалеру, протянул ладонь - и Гертье вложил в нее ставший бесполезным револьвер. Наследнику Валлероденов стало ясно, что одетых в черные долгополые сюртуки гостей пули не возьмут, хотя под их верхним платьем нет ни кольчуг, ни кирас. Только меч их сразит, да и то не простой. Zhar невидимо клубился у их уст, как марево над костром, словно намек на готовность выдохнуть струю палящего огня.

Церемония расставания состоялась, но гордая ругинка не спешила уйти. Предчувствуя, что больше она с Гертье не увидится, Рагнхильд хотела высказать последнее, что лежало на душе и предназначалось кавалеру.

- Прощайте, - бесчувственно сказала она, приближаясь и отводя взгляд. - Я подумала, что… ваши ноги, должно быть, обморозились.

- Надеюсь, не слишком. Кажется, вы прогрели меня насквозь.

- И разбудила вас, - то ли с сожалением, то ли с сомнением Рагна поджала губы. - Встреча с нами не проходит бесследно… как и встреча с вами. Во мне что-то изменилось. Не знаю, к добру ли эта перемена.

- Всего лишь одна встреча на пути старой вражды - что она может изменить?

- О, многое! Впредь я воздержусь атаковать Властителей Зимы - и огнем, и словом, все равно. Если только вы не нападете первыми; тогда берегитесь.

- А я стану спрашивать - не состоит ли мой противник в родстве с Господами Огня. Тех, кто скажет «да», я буду склонять к мировой.

На улице молодой Кефас ловил ладонью капли, падавшие с края крыши. Несмотря на пасмурное настроение, лицо его освещала улыбка - как не радоваться солнцу, голубому небу и оттепели, чудесно нагрянувшей в город. Подумать только - пять часов назад над улицей трещал мороз, стояла немая иссиня-черная ночь, а с рассветом прилетел на теплых крыльях южный ветер и продул оледеневшие улицы, выметая прочь кусачий холод и гнетущую тьму.

Гереон смотрел вдоль Второй набережной - становилось шумно, люди на тротуарах мелькали в своей внешне бессмысленной муравьиной суете. Но его зоркий глаз усматривал в беспорядочном перемещении фигур зловещий порядок смерти - вот выносят из дома стонущего, а вон там прорывается плач по умершему; подъезжает фура, и полицейский чин распоряжается, как класть на телегу труп, и дворник накрывает застывшее, скрюченное тело мешковиной. Холодная беда многих обморозила, а иных убила - особенно малоимущих людишек, что ютились в плохо отапливаемых мезонинах. Господин в бархатном пальто, выйдя из пролетки, изумлялся рассказу приказчика:

- Всю ночь разве?.. верно, вечером был морозец, но потом стало мягче.

- Нет же, месьер, уверяю вас - ночь напролет калило, мы едва не обратились в сосульки.

- Ну, не преувеличивай!

- А вон смотрите - насмерть поморозились! Полусонный, продрогший консьерж, кланяясь, отворил дверь высоким и сильным ругам, сопровождающим кареглазую девицу в сине-черном ольстере. Старый привратник никак не мог припомнить - когда он впустил в дом эту троицу?.. Десять центов, опущенные ему в ладонь черноусым ругом, заставили консьержа забыть о сомнениях. Видно, что господа из глубокой провинции, но понимают в том, как благодарить за услуги.

Поравнявшись с Кефасом и Гереоном, Цахариас и Черноусый в знак почтения наклонили голову и приложили пальцы к отворотам шапок. Жемчужно-серые ответили легкими полупоклонами, немного приподняв свои цилиндры.

- Рад видеть вас в добром здравии, монсьер Цахариас.

- Взаимно рад, монсьер Гереон. Прекрасная погода, не правда ли?

- Если бы погоду можно было делать, я сказал бы, что она сделана мастерски. Можно поздравить автора погоды.

- Есть мастера куда более искусные - скажем, по части отнятия природных дарований. Как по-вашему - возможно ли, не прикасаясь, избавить человека от навыка правописания или умения бегать и прыгать?

- Так же легко, как вернуть утраченное, - Гереон с невозмутимым лицом (надо уметь достойно проигрывать) по часовой стрелке обвел серебряным набалдашником трости воображаемый овал вокруг Рагнхильд, разрушая результат кропотливого труда.

- Премного вам обязан, монсьер Гереон.

- Не стоит благодарности.

- Я высказался о том, что вас заботит.

- Я все слышал. Вы поступили достойно.

- Всего вам наилучшего, господа, - руги и ругинка скрылись в подворотне. Спустя пару минут за домом грохнуло, как если б выпалила пушка, а над крышей быстро сверкнуло зарево. Господин в бархатном пальто вздрогнул и порывисто обернулся:

- Эт-то что такое?! Прямо у берега взрывают, что ли?.. Так ведь и стекла повышибет!

Гереон проводил взглядом то, что могли видеть лишь они с Кефасом, - три стремительных тела, взвившиеся в зенит и затем крутым поворотом «все вдруг» перешедшие в горизонтальный полет.

- Пора подняться и поговорить с ним, - нерешительно предложил Кефас.

- Трудно будет втолковать ему, что мы действовали исключительно в его интересах, - Гереон был грустен. - Особенно в том, что касается денежных дел.

- Надеюсь, он поймет - мы только пытались удержать его и заставить жениться. И еще… Гереон, мы увидим не того, кто ночью не пускал нас в дом. Она дышала на него, и даже в лицо. Прежний Гертье сгорел.

Снег сошел, и расцвели сады, опал вешний цвет, и налились колосья и плоды. С приходом осени, богатой яблоками и вином, усадьба Свенхольм стала прихорашиваться, готовясь к свадьбе.

Барон Освальд дан Лейц принимает гостей. В Свенхольм съезжаются родственники, добрые знакомые, соседи дальние и ближние, их дочки на выданье, их сынки с мечтами о славе и богатстве, какие-то вытащенные из чулана сказочные горбатые бабушки и зловещие деды, скрипящие на ходу, с перекошенными параличом лицами. По господскому дому, вырываясь из окон и эхом отдаваясь меж хозяйственных пристроек, гуляет громкий голос графа Гальдемара. Этот длинный и неугомонно подвижный родич, без пяти минут сват Освальда, с утра в подпитии, но никто не в состоянии понять, насколько пьян сьер дан Валлероден. И трезвый, и хмельной, он одинаково быстро шагает на ногах-ходулях, горланит, машет руками, как огородное пугало на ветру, целует в мокрые носы охотничьих псов, нахваливает стати лошадей и готов на пари с кем угодно стрелять по мишеням.

В иные времена граф Гальдемар отправился бы через море на спор, что первым водрузит знамя с крестом на главной мечети Иерусалима - причем, скорей всего, он позабыл бы поставить домашних в известность о своем поспешном отъезде.

Старый граф Марей дан Валлероден приехал из своего имения со штатом слуг - двое дюжих молодцев носили его в резном кресле с мягкими подушечками, лектриса читала ему из Белой книги, а мальчик опахалом отгонял мух от графской персоны.

После утонченного и модного житья в Маэне вновь попав в захолустное общество, Гертье недоумевал - как он мог здесь родиться и жить? Как вообще можно жить среди помешанных на псовой охоте фанфаронов, пропойц, сдобных безмозглых девиц и паяцев, непрестанно дергающихся от наследственных нервных болезней? Гертье старался не оказаться в компании, не попасть кому-нибудь лишний раз на глаза, чтобы не вызвать шквала глупейших вопросов и плоских свадебных острот о первой брачной ночи. Впрочем, и за глаза его склоняли почем зря, и он это точно знал. Помогал слух - и от природы чрезвычайно острый, он стал небывало чутким после того, как ушей коснулся огонь Рагнхильд.

Он слышал, что говорят за стеной, любое слово, каждый вздох.

- Жених изысканно одет, прямо-таки красавец.

- И каждая его пуговица куплена на деньги тестя.

- Похоже, барон оплатил также наряды свата и сватьи. - Обеднели Валлеродены… Одно спасение - богатая женитьба. Видели Атталину?

- Мимоходом. Лица нет на несчастной. Каково ей выходить за неимущего? Только название что студент и кавалер, а за душой ни цента.

- Троюродные. Наплодят дегенератов.

- Вдобавок она - лунатичка.

- Да что вы?!

- Так и есть. За ней много чего замечали…

- Она… о, пресвятые угодники… до брака?

- Это бы еще ладно. А ходить ночами по лугам в одной рубашке - это, по-вашему, нормально?

С горьким осадком в душе уходил Гертье в другую комнату, а там слышались беседы из лакейской. Нет-нет да и мелькнет феодальное желание вырвать прислуге язык.

- Бедняжка наша, птичка наша! Отец родной отдал на погибель. Что бы ему на палец выше не взять, мимо выпалить, чем попасть в отродье Брандесьеров…

- Сьер Освальд бьет без промаха, с зароком - если нацелился, то пли!

- Пропадет ни за что наша хозяечка, совсем молоденька!

- Дурацкий твой ум!.. Может, так лучше - пых, и нету. Чем вечность гореть в пекле, легче краткий миг мученьев претерпеть. Это расплата за родство проклятое, за то, что по ночам бродила…

…Атталина сидела напротив зеркала, вглядываясь в свое отражение. Что будет вместо лица завтра? Сожженная, сочащаяся кровью алая маска боли…

Даже если вся родня, посещавшая Свенхольм при свете звезд, соберется вокруг как заслон, это не поможет. Огонь везде - в лампах, свечах, спичках, папиросах, трубках и сигарах, в бутылках с пиронафтом. Придет ночь - и огонь будет зажжен, чтобы прогнать темень. А настанет зима - он будет дарить тепло. Пишут про «русский свет», какие-то беспламенные свечи, горящие от электричества, - но и от них будет веять zhar, сила огеньдеша.

Пришел последний день, настал последний час.

Все собрались, все ждут ее выхода. Так парижская чернь ожидала восхождения Марии Антуанетты на эшафот. Нельзя споткнуться, нельзя опустить голову, нельзя дрожать - поведение приносимой в жертву должно быть безупречным. Лейцы - славный и почтенный род; гости будут судить об их достоинстве по тому, как она пройдет все ступени обряда. Она обязана скрыть свои истинные чувства, чтобы история сгоревшей невесты стала легендой, возвеличивающей баронское семейство.

- Сегодня сподобимся чудес, - предвкушали гости.

- Воистину чудо - имея полтораста тысяч приданого, выйти за Валлеродена.

Шутка удачна, крутом хихикают. Расходы на свадьбу - за счет Освальда. Граф Гальдемар смог обеспечить лишь свое с супругой блестящее присутствие.

Белая невеста вышла под вздохи восхищения и стоны зависти. Вся - белизна! платье, фата, перчатки, даже кожа - белые. Гертье взял ее руку и свел Атталину вниз по ступеням.

Перед тем как сесть в черно-лаковое ландо и поехать в церковь, надо вытерпеть ритуал Лейцев, о котором ходит много толков. Освальд, как ныне старший в роду, как владетельный сьер и мировой судья околы, сиречь округи, должен зарубить свинью. Священник при сем не присутствует ни в коем случае, хотя, наверно, втайне очень хочет. Свенхольм - Свиной, а может и Святой, то есть идоложертвенный Холм, некогда был местом поклонения языческим богам. «Чтобы дом стоял, чтобы дети родились», хозяин посвящает лучшую свинью ревнивым духам земли. Не задобришь их - жди беды.

Прошептав себе под нос: «Мясо и жир - дедам на пир, кровь солона - чаша вина. Деды, берите, добром одарите. Жениху, невесте - целый век жить вместе. Да будет их деток, что на ели веток!» - барон взмахнул широкой старинной саблей. Гости, все как один примерные христиане, толкаясь, полезли к еще вздрагивающей свиной туше, чтобы омочить пальцы в горячей крови, - но первыми допустили жениха с невестой. Втихомолку судачили о тех, на кого попали брызги в момент отсечения головы, - этим везучим до Рождества обеспечены достаток и удача.

Такие вот обычаи живы в эпоху пара, телеграфа и Суэцкого канала. Они рядом - стоит заехать чуть глубже в Ругию, погруженную в тысячелетний сон забвения, сон темных чащоб, сон мшистых и бездонных топей.

- Мимо, - едва слышно сорвалось с губ Атталины, стоявшей с отсутствующим видом. Плохой знак - на нее кровь не брызнула, кипенно-белое платье осталось девственно чистым. Земляные деды отказали ей в покровительстве.

В толчее у свиного тела Гертье заметил странных гостей. Люди двигались плотным месивом, склоняясь и протягивая руки к остывающей луже, и среди рук высовывались шерстистые кабаньи головы с красными глазками - разрывая копытами и тупоносыми мордами пропитанную кровью землю, они чавкали, пожирая ее.

- Приняли, - тихо сказал он, чтобы услышала одна Атталина.

- Да? - В ее взгляде блеснула надежда, но слезная пелена отчаяния затмила огонек мимолетной радости.

Они пошли к ландо, где на козлах восседал парадно одетый кучер, а на запятках стояли украшенные бантами и лентами грумы в цилиндрах, великолепных сюртуках и панталонах. Девочки-малютки несли шлейф невесты. Идущая сквозь зыбкий кошмар Атталина вдруг обрела опору - верную, твердую руку Гертье. Пальцы невесты впились в ладонь жениха.

- Не так заметно, милая. На нас смотрят.

- Гертье, вы что-нибудь знаете?

- Нельзя говорить. Крепитесь. Улыбайтесь людям.

- Что там было? О ком вы сказали: «Приняли»?

- Кабаны ели кровавую землю. Они довольны.

- О, матерь Божия… Гертье, Гертье, кто еще вам показался? ну скажите мне! скажите! Днем мой дар покидает меня, а вы - видите…

- Пока ничего явного, - Гертье настороженно повел глазами. Если бы что-то чуждое выглянуло, он бы заметил. Скверно, что все попрятались и затаились, словно перед грозой. Одни кабаны пришли на кровавую приманку, соблаговолили показать себя, но это - слабое утешение. И неживое, и живое, и нездешнее - всё боится духа огня; значит, он близко. Надо каждую минуту быть начеку.

Рука Атталины была напряжена и холодна. В глазах стояли ледяные слезы, застывшие и потому не вытекавшие. Она и верила, и не верила в своего спутника, который явился, чтобы проводить ее к костру. Или чтобы защитить?

Бьют колокола. Цокают копыта свадебных коней. Атталина сидела в ландо, немного опустив лицо, а из памяти выплывали строки баллады о загубленной невесте:

Звон над полями протяжен и мрачен, Колокола не трезвонят, а плачут, Мертвую деву в гробницу несут…

Едва заставила себя войти в церковь. Здесь столько огня!.. Любой огонь - глаз, метящий в нее, содержащий в себе пламенный луч, подобный струе из огнедышащей пасти. Но огни горели ровно и чинно, не колеблясь, и потаенный дух-убийца позволил совершить таинство брака как должно. Свадебный поезд направился обратно в Свенхольм, на большой семейный праздник. Пиршество и фейерверк, да здравствуют молодые!

- Ну-с, сьер кавалер, отныне вы - женатый человек! - батюшка хлопнул Гертье по плечу. От графа Гальдемара на сажень разило ругским самогоном - где успел нахлестаться?.. - И Атталина с сего дня зовется - сьорэ кавальера! Однажды меня не станет, - батюшка всплакнул, роняя сивушную слезу, - и вы закажете себе перстень с гербом без зубцовой фигуры, так-то!

- Батюшка, загасите сигару, - строго попросил Гертье, за день научившийся примечать малейший zhar ближе чем в трех метрах от фаты и шлейфа Атталины.

- О, кстати - ссудите батюшку на сигары; вы теперь человек со средствами! Верну с первого дохода от имения.

- Через два года. Батюшка, вы забыли - я могу пользоваться приданым только по достижении…

- Ах да! память подводит. Ничего, я буду наезжать к вам в имение, гостить иногда. Устроим охоту!

Атталину еле держали ноги. За сутки непрерывного страха она так устала, что едва находила силы озираться с опаской и держаться подальше от каждой лампы. В опочивальню для новобрачных она вошла как в полусне, немного пошатываясь. Наконец-то их оставили вдвоем, наедине с судьбой.

«Гнездышко для голубка и горлицы» было устроено со всей возможной пышностью и выглядело как декорация к манерной пасторали прошлого века. Здесь тоже все принадлежало Лейцам, кроме медвежьего плаща - Гертье за годы охотничьих приключений и житья в холодной квартире на Маргеланде оценил его теплоту и мягкость. Он решил постелить меховое покрывало под ноги новобрачной; пусть ей будет сладко ступать босыми ножками по медвежьей шкуре. До свадьбы Гертье позаботился отдать плащ на реставрацию, распорядившись заменить сукно бархатом; мех просушили, вычистили и щеткой вычесали выпадающие шерстинки.

- Неужели все кончилось? - не понимая, как миновал самый трудный день в жизни, Атталина шла прямиком к кровати, пытаясь вынуть булавки, удерживающие фату.

Гертье не успел открыть рот для ответа, как вдруг почувствовал тревожную боль в пальцах. Боль от холода. Что это?

А Атталина шла и шла, ее будто вело на столик, где горел…

«Кто поставил сюда ночник? я же запретил!..» - мысль ослепила Гертье.

Огонь лампы манил, зазывал, шептал: «Ближе… еще шаг… ко мне!»

- Милый, я… - Атталина обернулась как во сне, покачнулась. Ее рука, отыскивая, на что опереться, вскинула фату, и невесомая ткань накрыла скромный ночник, поджидавший на столике. - Гертье!!! - завопила Атталина.

Огонь жадно побежал по фате. Атталина заметалась, и горящая фата коснулась платья, тотчас занявшегося ярким пламенем. То был багровый, проворный и хищный огонь, ярый огонь-пожиратель. Его языки были как руки, смыкающиеся на Атталине, а всполох над фатой смеялся разинутым ртом и глазами.

Гертье прорвал оцепенение и бросился к жене.

Он действовал мгновенно, не раздумывая. Пригнувшись, Гертье подхватил с пола медвежий плащ и в развороте накинул его громадным крылом на жену, охватив ее плащом всю.

Зажатый медвежьей шкурой, огонь умер сразу, остался лишь запах горелой материи и жженого волоса. Стремглав убедившись, что ни язычка пламени не осталось, Гертье позволил плащу упасть к ногам.

- Гертье… Гертье… Гертье… - лепетала Атталина как безумная, изо всех сил прижимаясь к мужу и держась за него так, словно он мог исчезнуть. Но он был рядом. В глазах его остывал лунный свет, и с каждым ударом сердца тот фосфорический воин ярости, что ринулся ей на помощь, все больше походил на человека. Седой пыльцой мотыльковых крыл опадал свет на складки медвежьего плаща и опаленное, покрытое выгоревшими черными разводьями платье. Из раскаленных добела глаз уходил свет каплями чистых слез, а локоны Гертье, взметнувшиеся в броске, как вымпелы на копьях летящей конницы, стекали на ее горячее лицо.

- О Гертье! как я тебя люблю! - воскликнула она, и губы их встретились. Пыл, с которым Атталина целовала мужа, ошеломил его; так внезапен был переход от панического ужаса к всеохватному и упоительному счастью. Гертье не принадлежал к числу девственников, но то, что он испытал в этот миг, было во много крат сильней всех вместе взятых поцелуев, которые он дарил и принимал до сих пор. Ему довелось пережить пробуждение, когда он вдыхал пламя Рагнхильд, - а теперь проснулось сердце Атталины. Где та закрытая снежная дева, куда она делась? В объятиях Гертье была самая огневая из красавиц, страсть которой способна испепелять сердца.

Когда их скрепленные долгим поцелуем уста разомкнулись, ненадолго насытившись негой, известной лишь влюбленным, супруги смогли с неведомым доселе наслаждением полюбоваться друг другом.

Глаза их светились, как звезды, жаждущие стать созвездием, а на губах был вкус огня.