"Джек. В поисках возбуждения" - читать интересную книгу автора (Ульрих Антон)

Глава вторая

Едва лишь сержант ушел, как констебль тотчас переместился со своего освещенного участка в тень домов, с испугом глядя в зашторенные окна кабинета, где, по его предположению, сейчас находился предмет внимания. Узкий тупик между домами, заканчивающийся грязным дощатым забором, воняющий кошками и помоями, успокаивающе подействовал на всегда степенного Смита. Привыкший крепко стоять на твердой земле, он с ужасом поглядывал в сторону особняка, даже не представляя себе, как это еще совсем недавно он безо всякого страха и стеснения разглядывал, стоя под газовым фонарем, джентльмена с прекрасными бакенбардами. А вдруг тот заметил следившего за ним констебля? От этой мысли Смит резко вздрогнул и попятился в самый тупик, ступив во что-то липкое и скользкое.

Констебль дежурил в ту самую ночь, когда инспектор Скотленд-Ярда мистер Фредерик Эберлайн обнаружил четвертую жертву Джека Потрошителя, уличную проститутку по имени Энни Чепмен, по прозвищу Хмурая Энни. Зрелище было не из приятных. Да уж, на такое изуверство больше он не хотел бы глядеть ни за какие деньги, будьте уверены.

Убийца выпотрошил свою жертву, вскрыв живот и вырезав матку. Но этого ему показалось мало, и Джек Потрошитель, срезав с внутренней стороны бедра уличной потаскухи кусок кожи в виде сердца, засунул его ей в рот, словно замкнул мертвые уста. Затем, аккуратно накрыв вспоротый живот юбкой, убийца мелом написал на стене следующие стихотворные строки: «Евреи, вот кого недаром станут в сем деле обвинять. Евреев и других нечистых пора нам с острова изгнать». Смит потому так хорошо запомнил стихи, что сержант Годли приказал ему стереть надпись. Все лучше, чем стоять в карауле около тела несчастной.

Констебль тяжело вздохнул и покачал головой, стараясь отогнать тяжелые видения. Ему вспомнилось, как, старательно и медленно водя тряпкой по стене, он просил бога сделать так, чтобы уж более никогда в жизни не увидеть подобного. И вот на тебе! Мало того что именно Смиту довелось найти во время дежурства жертву, так он еще и должен теперь следить за домом убийцы.

Смит медленно поднял глаза к плотно зашторенным, но все-таки светящимся окнам кабинета и внезапно увидел силуэт мужчины, следившего за ним. И хотя он знал, что объект не должен его видеть, Смит все же сжался, стараясь стать еще более незаметным.

Джентльмен постоял еще немного, разглядывая констебля, которого он, несмотря на царившую в тупике темноту, прекрасно видел, затем вновь вернулся за письменный стол и медленно раскрыл коробку с сигарами. Выбрав лучшую, он поднес сигару к серебряной гильотинке, отрезал кончик и раскурил от свечи. Сизоватый дымок тонкой струйкой поплыл к потолку, заполняя кабинет сладковатым ароматом хорошего табака.

Джентльмен вспомнил, что Хлоя, его жена, обожала этот аромат и даже садилась к нему на колени, когда лейб-медик королевской семьи изволил после обеда курить. Милые сердцу воспоминания мгновенно пронеслись перед затуманившимися глазами. Мужчина взялся за перо и продолжил свою биографию.

Кто был моим физическим отцом – этот вопрос до сих пор чрезвычайно занимает меня. Возможно, именно в нем кроется загадка моего поведения и проблем, которые в последнее время столь серьезно стали мне докучать. Конечно, истинный джентльмен, коим я являюсь, не имеет морального права даже думать, что хоть на йоту сомневается в отцовстве своего родителя, однако после всего того, что со мной случилось, я не только думаю подобным образом, но и могу напрямую задать этот вопрос бумаге.

Помнится, я остановился на свадьбе Чарльза, моего отца, и Анны Эмберли, моей матушки. В первую же брачную ночь отец был серьезно разочарован разницей между его представлениями о физической близости и реалиями, ошеломившими Чарли. Едва лишь до крайности любопытствующие гости наконец соизволили удалиться из спальни, специально приготовленной и лично обставленной плотоядным сэром Джейкобом, как изможденный бесконечно тянущейся свадебной церемонией супруг с глухим стоном повалился в кресло, стоящее подле полукруглой кровати с тяжелым пологом. Анна, уставшая намного менее своего новоявленного супруга, принялась медленно и крайне тщательно разбирать сложную прическу, которая была собрана на голове бесчисленными булавками. Подождав, оправившись и немного восстановив силы, Чарли подошел к жене и нежно обнял ее за талию. «Чарльз, – строгим тоном произнесла та, даже не поворачиваясь к законному мужу. – Позволь, прежде чем ты выполнишь свой супружеский долг, мне раздеться».

«Да-да, конечно», – промямлил отец и, раздевшись догола, уселся в кресло, терпеливо ожидая, пока мама позволит ему приблизиться, дабы наконец-то приоткрыть завесу тайны.

Анна, распустив волосы, с глухим шорохом стянула с себя тяжелое свадебное платье, под которым обнаружился корсет и многочисленные нижние юбки. Можно представить себе ощущения юного Чарли, уже успевшего основательно продрогнуть, сидя нагишом в кресле и ожидающего, пока его жена расшнурует все эти завязки на корсете и снимет множество юбок Его посиневшее тело покрылось противной гусиной кожей, а мысли витали только вокруг, как он надеялся, теплого тела жены. Но вот последняя преграда была снята, и перед ожидающим вожделенного часа супругом предстала Анна в костюме Евы. Маленькие груди-бугорочки, по-мальчишески узкая и квадратная попа, бледная, как у мертвеца, кожа с синими венозными прожилками – вот что предстало перед отцом во всей своей красе. К тому же Анна сама успела замерзнуть и теперь мелко дрожала, стоя перед мужем, не то от холода, не то от страха перед предстоящей постельной баталией.

«Отдаюсь вашей власти, сэр», – тихо прошептала Анна строку из какого-то романа, укладываясь на разостланную постель. Так она и лежала на спине, уставившись в потолок, совершенно неподвижная, похожая на труп. Сходство дополнялось ледяной кожей, чей холод ощутил Чарльз, едва лишь он улегся подле супруги и прижался к ней в надежде хоть немного согреться.

Если бы мама имела хоть теоретические знания о том, как должна проходить первая брачная ночь, то она, я надеюсь, не лежала бы на кровати, словно бревно. А отец, лишь пару раз видевший в полутемном коридоре некие телодвижения, совершаемые дедом с очередной горничной, также был совершенно беспомощен в своем девственном неведении.

Так продолжалось примерно с полчаса. Неказистый вид супруги, холод, пробирающий до костей, и неопытность не позволили папе осуществить намеченное. Конечно, Чарли мог разжечь камин, а Анна кокетливо прикрыть наготу полупрозрачным пеньюаром, но беда заключалась в том, что сэр Джейкоб, самолично готовивший молодым спальню, не позаботился о ведерке с углем, приставленном у камина, решив, что новобрачные и так согреют друг друга пылким страстным соитием. Рано умершая миссис Эмберли так и не вышила для дочери полупрозрачный пеньюар.

Полежав немного, Чарли осторожно прикоснулся пальцами к телу супруги, медленно ведя вдоль бедра. Анна, с детства не переносившая щекотку, задергалась и сильно задрожала. Внезапно на нее накатил истерический смех. Ничего не понимающий и чрезвычайно задетый этим Чарльз смотрел, как на постели извивается его супруга, задыхаясь и плача от распиравшего ее смеха, переходящего в визг. Он сначала испугался такой реакции, отшатнувшись от Анны и решив, что та сошла с ума. Затем отец догадался, в чем дело, и расстроился. Насмеявшаяся вволю супруга объявила, что на сегодня достаточно – она хочет спать.

На следующее утро Чарли вышел к гостям понурый и весь день просидел с кислым выражением лица. Рядом находилась высокомерная Анна, свысока смотрящая на оргию, в которую к вечеру аристократические гости превратили бракосочетание. Неожиданно к ним подошел сэр Джейкоб. Лицо его расплылось в приторной улыбке, а сизый нос, мокрый от пота, сверкал в свете множества свечей, которыми освещали праздничный зал. За спиной деда стояла Лиза Бригз, держа в руках большой поднос с двумя серебряными кубками – фамильной реликвией. В кубках плескался наполненный до самых краев портвейн. «Дорогие мои дети, – торжественным тоном обратился к молодым сэр Джейкоб, – я любуюсь на вашу любовь, и у меня в душе разливается целый поток счастья. Примите же из моих рук наши фамильные реликвии. – Тут старикан сделал мисс Бригз знак рукой, и та, хитро поглядывая, поднесла к сидящим во главе стола молодоженам поднос. – Эти кубки приплыли вместе с самим Вильгельмом Нормандским! – как можно громче воскликнул дед, стараясь, чтобы все гости его услышали. – Так пускай же они перейдут к тебе, сын мой, чтобы ты не ронял честь наших славных предков. Испей же их до самого дна», – патетически завершил он свою речь.

Отец с матерью сидели и тупо смотрели на огромные серебряные кубки, в которых плескалось никак не меньше двух пинт портвейна. Видя, что гости переключили свое внимание на них, Анна, почти не разжимая рта, прошептала мужу: «Пей». Чарли покорно взял кубок, поднес его к губам и мелкими женскими глотками стал вливать в себя крепкое вино. Анна последовала его примеру. Гости взвыли от восторга, хлопая в ладоши в одобрение супругов и деда, победно поглядывающего то на сына, то на невестку.

Уже через некоторое время слуги отнесли бесчувственных молодоженов в их спальню, в которой на этот раз оказался растоплен камин. От жары мой отец и моя мать окончательно раскисли и вообще перестали что-либо соображать, чего и добивался коварный дед.

Ровно через девять месяцев после свадьбы родился я. За эти девять месяцев в поместье мало что изменилось. Дед всем руководил, восседая во главе стола, а по правую руку от него непременно садилась мисс Бригз, официальная любовница сэра Джейкоба. Родители скромно размещались по левую сторону от старикана. Когда стало известно о том, что Анна на сносях, дед на радостях закатил пирушку, созвав всех соседей, какие только имелись в округе графства. На пирушке он сидел с таким довольным и важным видом, как будто мама вынашивала его ребенка.

Вечером Анна, ложась в постель, сказала Чарльзу, что сэр Джейкоб вел себя за столом настолько неприлично и невоспитанно, что она готова была сквозь землю провалиться со стыда, и только врожденное чувство такта не давало ей этого сделать. Чарли, как всегда, согласился с супругой, добавив от себя только, что старикан чересчур часто лез сегодня к Анне с якобы отеческими поцелуями, настолько часто, что даже «эта особа», а именно так мои родители называли Лизу Бригз, стала на него дуться. «Эта особа» действительно имела неудовольствие наблюдать, как дед, поминутно поднимая тосты в честь будущей матери, все время лез выпить с Анной на брудершафт.

На следующее утро, выходя из столовой, мисс Бригз столкнулась с моей матерью в коридоре. Она тут же соорудила подобие улыбки и поинтересовалась сладеньким голоском, не тревожит ли Анну по утрам тошнота, и посоветовала побольше бывать на свежем воздухе и поменьше сидеть в мужских компаниях, так как это может в дальнейшем дурно сказаться на характере маленького. На это мать, высокомерно поведя бровью, отрезала: «Вы бы, милочка, последили лучше за своим поведением, а то оно в последнее время стало слишком вызывающим». Сказав это, мама с видом королевы пошла дальше, оставив покрасневшую от злобы мисс Бригз, не нашедшую, что ответить на замечание.

С этого момента между Анной и Лизой Бригз началась тихая и невидимая постороннему глазу война, каковая бывает только между двумя ненавидящими друг друга женщинами. Всякий раз, встречаясь на людях, обе дамы нарочито официально здоровались. Если же они сталкивались без посторонних, то домоправительница непременно говорила матери что-нибудь колкое, на что та никак не реагировала, чем доводила мисс Бригз до кипения. При этом обе женщины старались настроить отца и сына друг против друга, зудя мужчинам, как бы они прекрасно жили, если бы другая половина обосновалась где-нибудь подальше от Суссекса. Однако, по понятным причинам, Лизе Бригз не удавалось выставить из дома моих родителей, а Анна терпела поражение, сталкиваясь с мягкотелостью отца, пасующего перед «личностью», крепко державшей в руках управление поместьем.

Внезапно произошло событие, которое в корне поменяло привычный ход подковерной борьбы, превратив его в открытое противостояние отца и сына. Дело в том, что незадолго до моего рождения в поместье пришло трагическое известие о скоропостижной кончине старшего сына сэра Джейкоба – Генриха. Как я уже упоминал, тот, служа Англии в Индийской колонии, долгое время болел лихорадкой, мучившей его постоянными приступами. В последнее время, однако, наметилось явное облегчение, столь серьезное, что Генри хотел даже отправиться проведать отца с братом и стал было собираться в дорогу, как внезапно страшнейший приступ лихорадки за каких-нибудь пару дней свел его в могилу.

Индийский дядя Генрих, а именно так его называли в нашей семье, скоропостижно умер, и теперь дедушкин титул, который он должен был наследовать по праву старшего сына, автоматически переходил к моему отцу. Пребывавшая на последнем месяце беременности Анна поняла, что с этого момента ее муж – наследник сиятельной приставки сэр, а она – настоящая леди, что открывает дочери хоть и богатого, но все же простого негоцианта двери в высшее лондонское общество, кое она имела честь лицезреть на собственной свадьбе. С этого момента супруга будущего сэра Чарльза повела самую настоящую борьбу за право главенствовать в этом доме по праву, как она выражалась, истинной леди.

Спор возник, казалось бы, из-за пустяка: кому принимать роды? Сэр Джейкоб, который, как известно, благоволил к суссекским барышням, уже давно уговорился с местной повитухой миссис Саммерс, которую все в графстве звали не иначе как тетушка Сара. Тетушка Сара была дамой внушительной комплекции и обладала таким впечатляющим бюстом, что нетрудно было догадаться, о чем говаривал с ней старикан, захаживая, чтобы как следует все обсудить. Крепкие и проворные руки миссис Сары также производили впечатление. Когда ты видел эти совершенно не женские, мускулистые и цепкие руки, то сразу понимал, что Саммерс достала ими из утробы не одного младенца, а поселение.

Через неделю после пришедшего из Индии трагического известия о кончине дяди Генри дед, не предупредив, по своему обыкновению, никого, привез повитуху в поместье. Анна еще лежала в постели, выпивая, по новомодному обычаю, чрезвычайно аристократическому, как мама всегда считала, первую чашку какао, когда, несмотря на протесты горничной, в ее спальню вошла тетушка Сара в сопровождении старикана и со словами «Ну, как наша роженица себя чувствует?» стала бесцеремонно щупать огромный живот, где лежал я. Возмущению матери не было предела. На ее крик в спальню прибежал Чарли, который брился, а потому все лицо его было белым от пены. Увидев супругу, вопящую от ужаса, чья сорочка была залита пролитым какао, и незнакомую женщину, страшными неженскими руками стаскивающую с нее одеяло, отец решил, что над его будущим наследником совершается некое злодеяние. И тогда Чарльз, вечно забитый и затурканный Чарли, чьего мнения никогда не спрашивали и за которого всегда решали, впервые в жизни совершил самостоятельный поступок, достойный мужчины. Отец подскочил к тетушке Саре и закатил ей такую звонкую оплеуху, что та с визгом выскочила из спальни. Затем, трясясь от негодования и собственной неудержимой смелости, разбрызгивая вокруг себя мыльную пену, Чарли подошел к ошеломленному деду и крикнул ему прямо в лицо: «Вон! Сейчас же вон из моей спальни!» Сэр Джейкоб опрометью бросился следом за повитухой. «И не смейте входить сюда без моего разрешения!» – крикнул ему вслед отец и так сильно хлопнул дверью, что стук был слышен по всей усадьбе.

Думаю, что если бы отец не выгнал миссис Саммерс, то мать, находившаяся в тот момент на грани истерики, могла бы преждевременно разрешиться от бремени, и я бы умер.

Гордый, словно лев, Чарли подсел к супруге, смотревшей на него таким же, как и старикан, ошеломленным взглядом, и поинтересовался, как она себя чувствует. Анна сказала, что все в порядке, и ласково погладила Чарльза по недобритой щеке. Удивляясь про себя столь смелому поведению мужа, она сделала вывод, что в минуты отчаяния ее супруг способен на поступок. А еще Анна поняла, что первый шаг к завоеванию власти в доме сделан и необходимо продолжать наступление, не то будет хуже.

Чарли вернулся в ванную комнату, дабы закончить свой туалет, а его супруга, спешно переодевшись с помощью бесконечно оправдывавшейся горничной, которая пропустила в спальню фамильярную акушерку, и сменив постельное белье, облитое какао, приступила к разработке плана дальнейших действий.

Сэр Джейкоб проводил испуганную и крайне возмущенную тетушку Сару, пообещав ей непременно наказать нерадивого сына за оплеуху, и отправился в родной погреб, посиделки в котором всегда успокаивали его. В погребе было тихо, прохладно и удивительно уютно. В центре стоял маленький столик и кресло-качалка с непременным шотландским пледом, чтобы деду было удобнее проводить часы досуга. Удобно устроившись в кресле и хлебнув винца, сэр Джейкоб пришел к выводу, что все в порядке и ситуация под контролем. Сейчас не стоит портить настроение, но за обедом он непременно отругает сына за дерзость по отношению к тетушке Саре и за недопустимую выходку в адрес сэра Джейкоба. Постепенно пребывание в винном погребе настроило старикана на благодушный лад, и ему стало казаться, что ничего особенного не произошло. А потому, вернувшись в дом и пройдя в столовую, где обычно обедала семья, сэр Джейкоб был несказанно удивлен тому, что произошло за обедом. Он был не просто удивлен, нет, дед был не готов к такому повороту событий.

Однажды я нашел в библиотеке нашего клуба занимательную книгу под названием «Трактат об искусстве войны». Книга была написана неким китайцем и лишь недавно переведена на английский язык для вящего развлечения джентльменов, интересующихся Востоком. Так вот, в той книге, кстати говоря, весьма познавательной, имелась запись о том, что настоящему стратегу лучше переоценить, нежели недооценить противника.

Едва лишь сэр Джейкоб вошел в столовую, сервированую к обеду, как увидел, что во главе стола восседает его сын, по правую руку которого находится невестка. Обычно же старикан располагался во главе стола, а на том месте, которое заняла мать, сидела мисс Бригз, вошедшая сейчас в столовую и в нерешительности остановившаяся в дверях за спиной у сэра Джейкоба. Чарльз сидел, упершись руками о край стола и уставившись прямо перед собой, а Анна победно смотрела на вошедших.

«Чарли, мой мальчик, по какому такому праву ты занял мое место?» – строгим тоном спросил старикан. «По праву владельца этого дома, отец», – тихим, но твердым голосом ответил Чарльз и кивнул камердинеру, разрешая подавать обед.

Деду был предоставлен выбор: либо сесть по левую руку от Чарли, где обычно сидели сын с невесткой, либо вместе с Лизой Бригз занять другую сторону длинного обеденного стола из лакированного дуба. Если бы не рисовка перед любовницей, то старикан, может быть, и смирился бы с таким положением дел, но присутствие мисс Бригз сделало свое дело, и он уселся напротив сына. Так они и устроились, друг напротив друга, словно войска непримиримых противников, занявших берега реки и не решающихся первыми перейти брод.

Однако как только экономка и домоправительница мисс Бригз села за стол, как Анна ледяным тоном потребовала, чтобы «эта низкая особа сей же час удалилась и не смела больше сидеть за одним столом с ней». Тут уж сэр Джейкоб не выдержал. «Ты бы, деточка, помолчала насчет низкого происхождения! Тебя саму взяли из семьи торговца!» – воскликнул он, медленно багровея. «Отец! – вскричал Чарли. – Извинись перед моей законной супругой! Или…» «Или что?» – напустился на него, тряся головой, сэр Джейкоб. «Или я попрошу тебя покинуть этот дом! – неожиданно спокойно сказал сын, глядя на возмущенного отца. – Не забывай, что ты живешь за мой счет».

Деда словно холодной водой окатили. Вскочивший было и нависший над столом, он застыл на секунду, не в силах пошевелиться. Кровь мгновенно покинула лицо, сделав его бледным и прилив к сердцу, которое не выдержало подобного наплыва. У старикана случился удар, и он, хватая ртом воздух, повалился на столешницу, сминая трясущимися руками скатерть.

Я родился с появлением первой утренней звезды. Принимавший роды молодой врач Вильям Гелл, старинный приятель отца еще с оксфордских времен, специально приглашенный из Лондона, объявил, что все прошло хорошо, родился здоровый мальчик. Чарли, не помня себя от радости, вбежал в спальню Анны, где ему в руки сунули маленький кулечек, состоящий из множества кружевных сорочек и шелковых пеленок Это был я.

– Вот твой сын, Чарли, – сказал мистер Гелл.

Вошедший следом мажордом с торжественным выражением лица, уместным при данных обстоятельствах, подал счастливому отцу на подносе серебряную ложечку, которую Чарльз сунул мне в рот. Подоспевший за мажордомом священник, специально приглашенный по такому случаю в поместье и мирно спавший до этого в столовой, принялся торжественно читать молитвы. Мажордом, держа руками в белоснежных перчатках серебряную ложечку, вливал из маленького оловянного стаканчика мне в рот церковное вино. Лежащая на смятой постели, изрядно измученная, но счастливая мать благосклонно кивала головой. Ее прилипшие ко лбу волосы блестели от пота, а руки прижимали к груди деревянную коробку, в которой лежал обмотанный белым бантом кусок пуповины, прибереженный Вильямом Геллом. Сим торжественным образом я вошел в жизнь.

Внезапно двери в спальню распахнулись, и, скрипя колесами, в комнату на коляске въехал старикан. После перенесенного удара он так и не смог до конца оправиться, так как вся нижняя половина тела отказала, и теперь дедуля мог самостоятельно передвигаться лишь по усадьбе да изредка в сухие и ясные дни выезжать в недавно разбитый во дворе сад. Сейчас он не утерпел и тоже приехал посмотреть на своего внука. Чарли, мельком глянув на Анну, передал сэру Джейкобу маленький сверток, который тот бережно принял трясущимися от волнения руками. По воспоминаниям дедули, я глянул на него удивительно умным, все понимающим, все прощающим взглядом и тотчас заснул. Старик вернул ребенка обратно счастливому отцу и, тихо плача от счастья, укатил в свою комнату. Священник, не прерываясь, продолжил читать молитвы до самого обеда.

Как вы, наверное, изволили уже заметить, в нашем поместье многое изменилось. После достопамятного обеда, на котором во время ужасной размолвки между сэром Джейкобом и моим отцом дедулю хватил удар, главенство в усадьбе полностью перешло в руки матери. Анна, которую я для вящего удобства продолжу называть так, хоть и была на последнем месяце беременности, однако в кратчайший срок преобразила наш дом и завела собственные порядки. Для начала она уволила практически всех нанятых стариканом слуг, и в первую очередь конечно же его пассию Лизу Бригз. Мало того, что мать выгнала девушку без рекомендательных писем, которые могли бы помочь несчастной найти достойную работу, Анна подвергла Лизу унизительной процедуре. Она лично пришла в комнату бывшей экономки и домоправительницы, дабы, как выразилась мать, «самой убедиться в том, что ничего не украдено и все вещи, которыми так щедро награждал свою пассию наивный сэр Джейкоб за счет Чарльза, останутся в доме».

Также были уволены все горничные, «эти развращенные лентяйки», по мнению Анны, а также маленький конюх, бывший жокей и камердинер, умевший лишь ухаживать за своими огромными седыми бакенбардами, делавшими его похожим на павиана, да таскать из погреба хозяйское вино. Из старых слуг в доме осталась только толстуха Полли, кухарка, которая умела из самых простых продуктов приготовить замечательные изысканные блюда. Именно благодаря этому качеству Полли была помилована и, несмотря на то, что была не раз замечена в компании пьяных сэра Джейкоба и мистера Эмберли, продолжала царить на кухне.

Что же касается самого сэра Джейкоба, то он через пару недель окончательно оправился от удара и обнаружил, что не может владеть своим телом, как раньше. Ноги перестали слушаться старикана, поэтому отец выписал из Лондона красивую коляску, сделанную из плетеного большого кресла с высокой спинкой, прикрепленного к огромным круглым колесам. К дедуле в качестве наказания, а именно так он воспринимал это новое общество, был приставлен мистер Симпсон, высокий сутулый лакей с совершенно лысой головой, который должен был следить за сэром Джейкобом, носить его в уборную, укладывать спать и возить на прогулку к морю. Мистер Симпсон был туг на ухо, но старался, чтобы этого никто не замечал, а потому было чрезвычайно уморительно наблюдать, как он вез старикана совершенно в другую сторону, нежели тот хотел, несмотря на бурные протесты сэра Джейкоба. Мать вскоре узнала о глухоте Симпсона, однако не заменила его, а лишь заметила, что дед вскоре привыкнет к своему компаньону и опекуну. Сам мистер Симпсон раздражал дедулю тем, что всегда молчал, чтобы не показать в разговоре глухоту, а потому бедняге не с кем было перемолвиться словом во время длительных прогулок, ежедневно совершаемых вне зависимости от погодных условий. Как бы старикан ни возмущался, что дождь льет ему прямо в лицо, его всегда можно было наблюдать в компании неизменного Симпсона, без устали катящего коляску вдоль морского берега. Так мать отомстила свекру – этой личности, ставшей теперь ворчащим и по-стариковски пахнущим обломком былого величия.

Вернемся, однако, к моему рождению. Мне сразу же отвели отдельную, заранее приготовленную комнату, куда меня отнесли и откуда выносили вначале лишь затем, чтобы покормить или же показать гостям, что произошло только один раз, когда Чарльз и Анна пригласили местную аристократию отметить рождение своего первенца.

– С этого момента к нам будут ходить только избранные, – заявила Анна, лично составлявшая список гостей. – Только те, кто имеет дворянские корни, обладают хорошими манерами и являются добропорядочными христианами. Пусть это будут люди, не блистающие умом, зато достойные нашего общества.

Чарльз был полностью согласен с супругой, отметив лишь, что, возможно, таких людей в Суссексе наберется немного, на что Анна возразила, что они не гонятся за количеством, зато смогут похвастать качеством.

И вот на смену жизнерадостному фривольному воздуху аристократизма пришел замкнутый викторианский дух новой Англии. Точно такие же изменения произошли и в политической жизни страны. Во главе нации стала королева Виктория со своими благостными христианскими ценностями.

Когда чопорная кормилица в белоснежном чепце и наглухо закрытом платье вынесла меня к гостям, то первым удостоился чести лицезреть младенца наш приходский священник, яркий представитель англиканской церкви, построенной посреди Фулворта. Сэр Джейкоб его и на порог не пускал, считая никудышным гостем, а нынче пастор сидел во главе стола рядом с Анной. Сидевший на противоположном краю дедуля, увидев, кто первым взял меня на руки, громко хмыкнул и проворчал, что нынче профессиональных лентяев не просто кормят, но еще и почитают, за что, по знаку Чарльза, был тотчас вывезен Симпсоном из зала.

– Я еще ничего не попробовал! – слышались в коридоре его горестные крики, на которые гости мудро не обратили никакого внимания.

Пастор с умилением оглядел меня и заявил, что я – вылитый ангел и более чудесного ребенка он еще никогда в жизни своей не видел. Следом за ним меня взяла на руки леди Августа Мюррей, мамина знакомая, возглавлявшая новомодное Общество христианских женщин Суссекса. Ее муж, лорд Мюррей, кстати говоря, являлся председателем Клуба друзей Суссекса, куда недавно был торжественно принят Чарльз. Теперь Анна во что бы то ни стало стремилась попасть в Общество леди Августы.

– Чрезвычайно милый ребенок! – воскликнула леди Мюррей, принимая меня на руки. – Надеюсь, он будет достойным джентльменом и истинным христианином. У-тю-тю, – засюсюкала она, свернув губы трубочкой и поднимая меня над головой. – Какой же он глазастый! Действительно, настоящий ангел!

Будто бы в подтверждение этих слов я, уже в малые годы боявшийся высоты, тут же обмочился. Леди Августу Мюррей вытерли, меня передали на руки кормилице, которая спешно побежала менять пеленки, а праздничный обед продолжился.

Свои первые детские годы я не помню. Лишь смутные воспоминания витают о тех далеких временах, когда меня сначала пеленали и кормили грудью, потом я учился ходить, кое-как ковыляя на непослушных ногах, затем стал говорить, старательно выговаривая отдельные слоги, а уж после складывая их в слова. Все эти моменты стерлись из моей памяти, даже не оставив следа. Единственное, что, как мне кажется, я помню наверняка, была царившая вокруг атмосфера некой изысканной и холодной величавости. Анна, ставшая теперь полновластной хозяйкой усадьбы и единовластной распорядительницей дохода с поместья, стала с тщательностью паучихи, плетущей меж двух ветвей тонкую паутину, прививать нашему дому и семье новый и, как она считала, истинно аристократический порядок.

Как вспоминала тетушка Полли, вечная кухарка, каждое утро она вставала ни свет ни заря, чтобы выдоить корову, снять сливки, приготовить кофе, который вместе со сливками обязательно подавался в постель леди Анны, встававшей в одно и то же время, ровно в шесть часов. К моменту, когда Анна допивала первую чашку кофе, меня, уже умытого, причесанного и одетого в парадный костюмчик, приводили к ней в спальню, чтобы пожелать доброго – утра. Затем няня отводила меня обратно и переодевала в простое платье, в котором я и проводил весь день до самого обеда, к которому следовало переодеться обратно в костюмчик, дабы я смог отобедать, словно истинный джентльмен.

Помню всегда холодные губы матери, которыми она небрежно целовала меня перед сном. Это были не поцелуи любви, а лишь необходимая обязанность, ритуал, с которым леди Анна ежевечерне укладывала меня в постель.

Мать всегда была чопорной, глядевшей на мир с видом, красноречиво говорившим, что думает о нем настоящая леди. Именно такой я ее и помню в своих первых воспоминаниях, где-то лет с шести.

В этом же году у меня стала проявляться удивительная способность воспринимать все через цвет. Так, свою мать я помню исключительно в белом цвете с легкой синевой. Да, именно такой цвет ей более всего подходил, холодный и, как выразилась бы сама леди Анна, исключительный. Отец же был бледно-лимонным, блеклым. Его цвет всегда терялся рядом с матерью. Чарли не хуже Анны умел напускать на себя надменность и строгость, особенно когда общался не с равными, а с подчиненными, а особенно со мной. Так и слышу его тонкий строгий голос:

– Ну, юный сэр, выучили ли вы сегодня псалом десятый?

Чарльз всегда начинал разговор со мной с «ну».

– Да, папа.

– Ну так извольте прочесть, а я послушаю.

В нашем доме царила тяжелая атмосфера напускной набожности и чрезмерной строгости. Родители старались, чтобы меня воспитывали, как положено настоящему аристократу. Почему при этом они не давали волю своим родительским чувствам, нельзя было понять. Даже друг с другом они сохраняли некие отстраненные отношения и при посторонних обращались друг к другу, неизменно употребляя титул. Дом, как тогда мне казалось, был стального цвета, хотя лишь первый этаж был сложен из местного известняка сероватого цвета, верхние же этажи были бурыми, построенными из проморенных корабельных сосен. Единственной живой душой в доме был дедуля, сумевший, несмотря на все издевательства и холодное безразличие, прожить долго. Старый сэр Джейкоб всегда был ласков со мной и называл не иначе как сынком. Мы ходили с ним на прогулки, при этом мистер Симпсон оставался дома. Анна хотела было запретить паше общение, но отец неожиданно воспротивился ее воле, аргументируя тем, что, толкая по неухоженным суссекским дорогам тяжелую коляску с дедушкой, я развивался физически, что с недавнего времени вопию в моду в светских лондонских кругах. Таким образом, мы с дедулей получили индульгенцию на многочасовое отсутствие в доме.

Старикан, когда я его спрашивал, куда бы ему хотелось отправиться на прогулку, неизменно отвечал одно и то же:

– Конечно же в Фулворт, сыпок. От этих ханжей подальше.

И мы катили в деревню. По дороге сэр Джейкоб рассказывал мне о прошлом, которое он вспоминал с теплотой и любовью. До того как мы подходили к входу в таверну «Морской конек», старикан успевал рассказать мне какую-нибудь занятную историю из жизни, совершенно непохожей на ту, какой жили мои родители.

– Помню, служила у меня Лиза Бригз. Милашка Лиза, так я называл ее. Так вот, однажды мы отправились с ней на берег Ла-Манша, потому что милашке захотелось устроить пикник. Разложили на берегу скатерть, расставили приборы, я выпил портвейна, а солнышко так и припекает. Вот я и задремал ненароком. Открываю глаза и вижу такую картину. Моя милашка Лиза сидит чуть поодаль на травке в компании с молодым пекарем и строит ему глазки. Я, понятное дело, сначала хотел было прогнать его, а потом, думаю, дай погляжу, что дальше будет. А моя милашка заметила, что я проснулся, но виду не подала и продолжает, чертовка, кокетничать с молодым пекарем. У парня слюнки на нее так и текут. Умела Лиза, черт побери, мужчину распалить до самого нутра. И вот когда у них дошло уже до самого главного, только тогда я вскочил, но не потому, сынок, что ревность во мне взыграла, совсем нет. А потому, что сам завелся. А вот и «Морской конек»! Осторожнее, сынок, толкай эту чертову коляску, тут ступенька. Хозяйка, налей-ка мне твоего славного винца, а юноше конфет. Вино, сынок, – это молоко стариков.

Однажды нам повстречался по пути тот самый юный пекарь. Только он был уже совсем не юн и скорее похож на откормленного борова, нежели на молодого героя-любовника.

Позже я встретил также и Лизу Бригз. При весьма странных обстоятельствах, но об этом позже. Сейчас же я хочу поведать о другом.

Неожиданное открытие, сделанное мною в одиннадцать лет, полностью изменило мое представление о родителях. С них словно бы внезапно спала маска чопорной надменности, которой они всегда прикрывали свои чувства. И то, что обнажилось под маской, напугало меня настолько сильно, что до сих пор, вспоминая об этом, я не могу не содрогнуться. Детское восприятие окружающего всегда самое сильное.

Так вот, это произошло в день моего рождения. В усадьбу, как обычно, были приглашены гости. Приехал и мистер Эмберли, общества которого в последнее время Анна старалась избегать ввиду живого напоминания о том, кем она была по происхождению. Однако же мистер Эмберли, ставший совсем уже дряхлым стариком, с трудом передвигавшим свое толстое тело, настоял на визите.

Праздничный обед проходил в небольшом зале, увешанном множеством портретов предков Чарльза. Видимо, таким образом подчеркивалось, что праздник был домашним. Меня нарядили в какой-то совершенно невообразимый костюм пажа с пышными рукавами, короткими штанишками, едва прикрывавшими мои коленки, и беретом с длинным фазаньим пером. На куртке был старательно вышит отцовский герб. В таком глупом виде я должен был встречать гостей у дверей дома, стоя рядом с мажордомом. Поверьте, для ребенка нет ничего обиднее быть выставленным в дурацком виде перед взрослыми, да еще и в присутствии ровесников-детей, которых гости привели с собой. Я чуть не плакал, замечая, как мальчишки и девчонки, пришедшие на обед, с удивлением оглядывают мой наряд, а затем, столпившись в углу прихожей, презрительно перешептываются, тыча в меня пальцами. Ох, как раздирали мне уши эти смешки в мой адрес! Но самым ужасным было то, что неожиданно из толпы детей отделился самый старший мальчишка, подошел ко мне и, открыто оглядев, спросил:

– Ты клоун?

Я сделал вид, что он обращался не ко мне, и даже отвернулся в другую сторону, но сорванец не отставал. Он подошел еще ближе и снова во весь голос спросил меня:

– Может, ты актер? Лицедей, да? Приглашенные дети так и прыснули в своем углу. Я огляделся. Удивительно, но взрослые совершенно не обращали внимания на то, что меня, виновника торжества, который только что принимал их поздравления, унижали у всех на глазах.

Неожиданно положение спас мистер Эмберли. Едва войдя в двери и подав церемонно поклонившемуся мажордому цилиндр, он, старательно надувая полные щеки, удивленно спросил меня:

– Кто же это такой? Господи, Анна, зачем ты его так нарядила? Он выглядит словно пугало!

Мать хотела проигнорировать высказывание своего отца, как вдруг прямо у нее под ухом прохрипел неожиданно выкативший на своей коляске в прихожую дед:

– Это точно, старина! В самую точку, черт тебя дери! Мальчишка выряжен, как клоун в бродячем балагане.

За ним едва поспевал мистер Симпсон.

Друзья обнялись и тепло приветствовали друг друга. Гости принялись шушукаться, отчего мать приказала мне немедленно выйти и переодеться во что-нибудь более подобающее. Я с радостью согласился, однако, проходя мимо Анны, услышал ее высказывание:

– Мальчик сам захотел так нарядиться. Это было подло, но перечить я не стал, боясь, как бы меня вообще не лишили праздничного обеда, на котором наверняка будут подарки.

После третьего по счету тоста в мою честь Чарльз приказал мне и другим юным леди и джентльменам оставить взрослых и покинуть зал.

– Покажи своим гостям сад, – с натянутой улыбкой, с которой она всегда обращалась к другим детям, сказала Анна.

Накинув куртки, так как была уже середина ноября и с моря дул холодный ветер, мы вышли во двор усадьбы. Ко мне тотчас подошел давешний мальчишка, который дразнил меня, и сказал:

– Ладно тебе, не обижайся. Сам виноват, что позволил себя по-идиотски одеть.

Я промямлил что-то про желание моей матери.

– Да, понимаю. С твоей матерью не поспоришь. Она у тебя вообще всегда такая?

Не понимая, о чем он говорит, я утвердительно кивнул головой. К нам постепенно стали придвигаться остальные дети.

– Да, трудные у тебя родители, – констатировал мальчишка. – Скажи-ка, а ты видел когда-нибудь их вместе?

Я недоуменно уставился на него.

– А смешно они, наверное, выглядят, кувыркаясь в кровати, – продолжал сорванец.

– Джордж Мюррей-младший, о чем это ты? – неожиданно встряла в наш разговор девчонка примерно одного со мной возраста, удивительно похожая на сорванца. – У тебя только глупости на уме, – сказала она, толкая ухмыляющегося брата.

Оказалось, что Джордж Мюррей-младший, или, как все его называли, просто Джимбо, был сыном леди Августы Мюррей, особы, которую я, будучи младенцем, так бесцеремонно обмочил.

Джимбо весело подмигнул мне, как бы давая понять, что девчонки не понимают мальчишеских бесед, и предложил сыграть в мяч.

Разговор этот настолько сильно запал мне в душу, что вечером, едва лишь все гости разъехались по домам и меня отправили спать, я тут же решил, что непременно подсмотрю, как родители делают «это самое». Раньше я много раз слышал от старикана про это, но еще ни разу самолично не видел, как это делается.

Наступила ночь. Я лежал в кровати, глядя на полную луну, ждал, когда все в усадьбе улягутся спать. Лишь только когда мимо моей чуть приоткрытой двери прошел, сильно шаркая уставшими ногами, мажордом, я тихонько поднялся и, как был – в одной ночной рубашке, вышел в темный коридор. Свеча осталась на столике. В коридоре было холодно, по полу сильно дуло, ноги мои мерзли, однако я не собирался останавливаться на полпути и мужественно шел в другое крыло, где размещалась родительская спальня.

Я уже почти дошел до спальни, как вдруг до моего слуха донесся странный звук. Звук исходил из двери подсобного помещения, всегда запертого, в котором я никогда ранее не бывал. Он был настолько неожиданным и так сильно испугал меня, что я сначала хотел бежать обратно к себе и лишь через пару минут успокоился.

Но едва я успокоился и оправился от испуга, как новый звук разбудил во мне сильнейшее любопытство. Он был похож на быстрое и заунывное, но крайне невнятное чтение псалмов, которое исполнял священник, частенько приглашаемый Анной на воскресный ужин в поместье. Я взялся за ручку двери и потянул на себя. Дверь, всегда запертая, неожиданно легко поддалась и приоткрылась.

То, что я увидел, навсегда запечатлелось в моей памяти. Посреди небольшой комнаты, освещенной множеством толстых свечей, стоял стол, на котором высился гроб. Длинный гроб, обитый бордовым бархатом снаружи и белоснежной тканью с множеством оборок изнутри, был красив и пугающе загадочен. Перед гробом, стоя на коленях, находился отец, совершенно голый, который, молитвенно сложив перед собой ладони, бегло читал молитву. А в фобу лежала моя мать!

Не веря своим глазам, я смотрел на эту жуткую картину. Мать лежала в гробу неподвижно, словно мертвая. Ее бледная кожа, выглядывающая из-под белоснежной кружевной сорочки, делала Анну еще более схожей с мертвецом. Неожиданно Чарльз прервал чтение молитвы, порывисто встал, склонился над матерью и поцеловал ее. И тотчас же руки Анны обхватили мужа и привлекли к себе. Не в силах более вынести этого ужасного зрелища, я вскрикнул и бросился что есть мочи к себе в спальню. На следующее утро меня отправили в колледж, подальше из родного дома.