"Инквизитор. Акт веры" - читать интересную книгу автора (Ульрих Антон)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВОСЬМОЙ ГРЕХ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дон Хуан де Карабас родился ранним утром в год одна тысяча четыреста восемьдесят восьмой от Рождества Христова в родовом имении. Так было записано в приходской книге церкви Святого Фомы Севильского. Его отец, маркиз дон Карлос де Карабас, не имея возможности иным образом отметить рождение первенца, наследника и потомка знаменитого рода испанских дворян, приказал всем в округе нынче же вечером пить за столом вино в честь и во здравие нового хозяина. Весть о рождении ребенка, а также приказ графа разнес по округе единственный слуга в имении, престарелый Хорхе. Он лично обошел все дома и даже побывал на полях, где работали мужчины. Хотя у Хорхе сильно болели ноги, он сумел-таки выполнить приказание хозяина и оповестить всех о столь радостном для края событии, как рождение первенца. Но едва Хорхе возвратился уже после заката в фамильное гнездо, что стояло посреди селения Карабас, от названия коего и повелось наименование достославного рода, как тут его поджидало новое известие. После непродолжительных мучений скончалась супруга дона Карлоса. Повитуха, сказав лишь, что сие произошло от потери крови, сгребла в свою большую ладонь, более мужскую, нежели женскую, причитающиеся ей два дуката, последние деньги, которые смог наскрести маркиз, и быстро удалилась. Она не могла вынести удивительно спокойного взгляда, которым одарил ее первенец дона Карлоса. Взгляд этот как бы вопрошал, когда же ребенка покормят?

Маркиз и его верный слуга сели друг напротив друга за старинный дубовый стол, за которым обедало не одно поколение Карабасов, и, невзирая на различие положений, распили кувшин домашнего вина, такого же кислого, как и выражение их лиц. За вином дон Карлос и Хорхе решили, что ребенку надобно нанять кормилицу, но недорого, только за стол и кров, так как денег у маркиза не осталось вовсе. Это было хорошее решение, однако по прошествии некоторого времени вино дало о себе знать, и маркиз со слугой заснули, положив головы прямо на стол. Так и проспали они до самого утра, покуда петух, вышедший из курятника, криком не разбудил их.

Оказалось, что новорожденный всю ночь пролежал на одной кровати рядом со своей умершей матерью, не обмытый и не завернутый даже в тряпицу. Маркиза уже успела окоченеть, и на ее прекрасном теле начали появляться трупные пятна. Все это время ребенок с совершенно спокойным видом находился подле нее. Дон Карлос пришел в ярость. Два дуката по тем временам были большими деньгами, за которые плутовке повитухе надобно было ухаживать за младенцем. Поэтому, не тратя время попусту на разбирательства, маркиз, передав младенца на попечение престарелого Хорхе, направился прямиком через все селение вдоль единственной улицы прямо к домику повитухи. В его глазах сверкали искры злобы, ведь, по мнению дона Карлоса, именно повитуха была виновна в смерти его обожаемой супруги. Влетев, словно смерч, в домик, маркиз набросился на бедную женщину, нещадно колотя ее. В это время мимо по улице проходили селяне, спешившие до того, как солнце окажется в зените и начнет припекать, поработать в поле. Они-то и вбежали в дом повитухи в тот самый момент, когда маркиз нанес своей железной перчаткой удар в голову, смертельно ранивший женщину. Работники с трудом оттащили дона Карлоса от умирающей, которая, истекая кровью, все продолжала бормотать, что ей ужасно и невыносимо видеть такой скорбно-спокойный взгляд у новорожденного. Так она и умерла под собственный шепот. Вскоре на место происшествия прибежал запыхавшийся викарий, исполнявший в селении Карабас судебную власть. Онто и постановил, что дон Карлос виновен в убийстве повитухи, а стало быть, должен ответить за свой поступок. Зная, что законы в Испании были, по меткому выражению народа, «будто послушный конь, куда повернуть, туда и повезет», маркиз согласился отвечать за смерть несчастной. К тому же, как тут же на месте указал викарий, у него имелся неоспоримый оправдательный мотив – смерть жены, возможно, от неаккуратного обращения с оной убитой повитухи. Викарий, он же судья, назначил разбирательство дела, и все разошлись. Успокоившийся дон Карлос вернулся домой, где его ждал приятный сюрприз. Хорхе успел найти молодую женщину, кормилицу, которая сидела в задней комнате родового гнезда и кормила чрезвычайно довольного младенца. Новорожденного успели обмыть слегка нагретой водой, так что все в его только что начавшейся жизни было прекрасно. Отец склонился над малюткой и, погладив его по голове, объявил кормилице и Хорхе, что нарекает сына Хуаном. Так младенца и окрестили. Викарий, тот самый, что приходил на место убийства повитухи, записал в церковную книгу имя ребенка, дату его появления на свет, а также подробности его рождения и смерти жены маркиза и повитухи, так как имел привычку вольно дополнять записи, полагая себя историком селения Карабас.

На следующий день после крестин жену маркиза похоронили в большом фамильном склепе, что гордо высился среди других могил на кладбище, которое раскинулось на окраине селения и служило едва ли не самым популярным местом в Карабасе. Сюда, на кладбище, приходили жители селения во все праздники, дабы повеселиться и отпраздновать с умершими предками какое-нибудь значимое в их жизни событие. После похорон дон Карлос неизменно, раз в неделю по воскресеньям, приходил к склепу и в течение всего года разговаривал с женою. Иногда он брал с собой маленького Хуана, и он тоже должен был разговаривать с матерью, которую совершенно не знал.

Разбирательство дела и суд над маркизом Карабасом состоялся лишь спустя полгода после убийства повитухи. Удивительно, но именно через такой большой промежуток времени родственники несчастной женщины выдвинули свои обвинения против владетельного дона. Правда, претензии сии были мелки. Родственники требовали за смерть повитухи, приносившей пусть и небольшой, но стабильный доход, ни много ни мало пять золотых дукатов. Сумма не такая уж и значительная, однако весьма существенная для дона Карлоса была им уплачена уже через неделю. За ту неделю дон Карлос съездил в Севилью, где встретился со знакомым евреем-ростовщиком, по имени Авраам, и занял у него денег. В залог он ничего не оставил, кроме собственной расписки, к коей неграмотный маркиз приложил обмакнутый в чернильницу большой палец, да честного благородного слова, что вскоре деньги с процентами вернет. Едва только искомые пять золотых дукатов оказались в руке у дона Карлоса, как он и думать забыл о долге, полагая, что негоже дворянину и аристократу общаться со столь презренным существом, как иудей. Маркиз полагал, что когда Авраам придет к нему с распиской и потребует возврата денег, то благородный дон тут же передаст его святой католической церкви, объявив, что еврей хотел заставить его продать душу дьяволу. Ну кому из них двоих поверит викарий: благочестивому христианину или же недостойному иудею?

Разобравшись с делами, маркиз продолжил свою беспечную жизнь, где один день сменял другой, похожий друг на друга, как две капли воды. Только лишь церковные праздники хоть как-то скрашивали это существование. Денег у дона Карлоса все так же не было, но работать он считал ниже собственного достоинства, а потому предпочитал сдавать свои скудные земли наемным работникам, дань с которых собирал старый Хорхе. Пока другие в поте лица своего трудились, добывая хлеб насущный, дон Карлос проводил время, упражняясь в фехтовании, верховой езде и докучая кормилице постоянными приставаниями. Молодая женщина недолго сопротивлялась владетельному сеньору, вскоре уступив пылкому натиску. Со смерти маркизы минул год, а потому дон Карлос мог позволить себе немного пошалить. Для этого он устраивал якобы неожиданные встречи в самых потаенных уголках родового гнезда, благо его архитектурные изыски весьма способствовали этому. Родовое гнездо представляло собой большой дом, первый этаж которого был выстроен из нетесаного камня. Позднее к первому этажу сначала пристроился второй, полностью из дерева, а затем стали примыкать во множестве самые разнообразные пристройки. Кухня, конюшня, скотный двор с хлевом, амбар для хранения даров природы, что во множестве приносили поздней осенью работники под надзором престарелого Хорхе, – все это строилось и пристраивалось предками достойного дона Карлоса к родовому гнезду. Дед маркиза даже изволил построить небольшое патио, изрядно переделав из-за этого дом. Точно такие же патио он видел в новомодных домах Севильи. Тогда мода на них только стала проникать в Каталонию благодаря торговле с маврами.

Теперь же подобными красотами вряд ли кого-нибудь можно было удивить. Да и само родовое гнездо постепенно пришло в упадок, а дону Карлосу до него не было никакого дела, так как он полагал, что дворянину не пристало заниматься пустяками.

Покуда маркиз занимался собой, а Хорхе хлопотал по дому или собирал дань с работников, малыш Хуан был предоставлен самому себе. Нрав его уже в то время поражал спокойствием, столь несвойственным пылким испанцам. Едва встав на ноги, он стал проделывать удивительные по дальности переходы, обходя дом вдоль и поперек. Вскоре родного дома Хуану стало мало, а потому он смело вышел во двор, где во множестве бродили, валяясь в грязи, свиньи и копошились роющиеся в навозе куры – небогатое достояние маркиза. Ребенок огляделся и внезапно с удивительной ловкостью вскочил на спину единственного борова. Боров тот был черен, словно арап, огромен и известен всей округе своей свирепостью. Его клыки страшно торчали изо рта, распугивая незваных посетителей маркиза лучше всякой собаки. Едва малыш вскочил ему на спину, как боров взревел от обиды и унижения. Он затряс всем телом, стараясь сбросить с себя легкого, как пушинка, седока. Однако это оказалось не так-то просто. Хуан ежедневно видел, как отец садится на прекрасного скакуна, чтобы дать волю и себе и ему промчаться по округе, путая мирных жителей Карабаса воинственным галопом. Конечно, мальчик тайно завидовал маркизу, а потому, едва завидев такого изумительного скакуна, каким ему показался боров, не удержался, желая походить на отца, и забрался к нему на спину. Щетина, которой заросла вся спина вплоть до самой холки, больно впивалась в оголенные ножки малыша, но Хуан крепко ухватил животное за уши и со всей силы ударил его босыми пятками в бока. Взвизгнув не столько от боли, сколько от обиды и унижения, огромный боров бросился бежать. Маленькие глаза его налились кровью, застилая Божий свет, а потому боров постоянно налетал то на большую лохань, стоявшую посреди двора, то на раскрытые двери амбара. При этом он громко взвизгивал и припускал еще быстрее, надеясь избавиться от навязчивого седока. Но юный Хуан держался за уши крепко, весело смеясь и крича от восторга. За этим занятием его и застал привлеченный шумом Хорхе. Старик всплеснул руками и, хохоча, стал звать дона Карлоса выйти и посмотреть, что проделывает его сын. Отвлекшись от кормилицы, маркиз вышел во двор, где он с удивлением обнаружил маленького Хуана, которого едва вез успевший чрезвычайно устать боров. Черная кожа лоснилась от пота, будто у доброго скакуна, которого опытный наездник хорошенько погонял по кругу. Понукаемый Хуаном боров уже еле волочил ноги, намаявшись от всей этой беготни и ударов, но так и не сумел сбросить настойчивого седока. Дон Карлос дождался, пока боров не поравняется с ним и, ловко ухватив сына под мышками, взял его на руки. Боров тотчас же повалился в мягкую пыль двора, тяжело дыша и закатив глаза. Мальчуган, весело смеясь, уставился на отца, спрашивая его, понравилось ли тому представление.

– Молодец! – только и сказал маркиз, опуская Хуана на землю.

Но и этого немногословного поощрения оказалось довольно мальчику, росшему без материнской ласки и безо всякого воспитания.

«Молодец» – это первое слово, которое сказал юный Хуан, начавший говорить довольно поздно. Мальчуган рос, наслаждаясь той свободой, которую давало ему полное отсутствие воспитателей и наставников, самостоятельно познавая жизнь. Он носился вместе с детьми работников по главной улице, совершенно ничем от них не отличаясь, в легкой, перешитой и залатанной рубахе и коротких штанах, сверкая босыми пятками, вечно грязный и перепачканный, горланил, как и другие дети, дразнил местного дурачка. Хуан ходил на реку купаться и когда позволяла погода, и когда было холодно, закаливая таким образом организм, способный впоследствии переносить многочисленные невзгоды и тяготы, выпавшие на его долю.

Однажды маркиз де Карабас взял сына, которому исполнился пятый год, на праздник в Севилью, бывшую тогда центром Каталонии. Хуан воочию увидел торжественное шествие, совершаемое ежегодно в Пасху на площади вокруг собора. Священники в расшитых золотом белоснежных одеждах несли огромные, сверкавшие на солнце кресты. Следом шли самые набожные жители Севильи, удостоенные чести тащить на своих плечах носилки, в которых восседала статуя Пречистой Девы Марии. Перед носилками, извиваясь и подвывая, шли бесноватые и юродивые, что во множестве стекались на празднование Пасхи в Севилью и составляли ее неотъемлемую часть. За Пречистой Девой торжественно вышагивали богатые и великосветские горожане, красуясь в лучах яркого весеннего солнца своими нарядными одеждами. За ними толпой валил люд попроще. Все это великолепие сопровождалось изумительным по красоте церковным песнопением.

Дон Карлос, нагло растолкав локтями зевак, собравшихся на площади перед собором, пробрался к самой ее центральной части и горделиво огляделся вокруг, всем своим видом давая понять окружающим, что он не какой-нибудь там босяк, а дворянин, достойный уважения, чья шпага готова проткнуть любого, осмелившегося усомниться в этом. Хуан блестящими от возбуждения глазами смотрел на проходившую перед ним процессию. Ему, обычно спокойному, передалось необычайное возбуждение народа, тянущего руки к носилкам и просящего благости у Девы Марии. Внезапно дон Карлос подхватил мальчика и, вскинув в небо, посадил к себе на плечи.

– Смотри, Хуан, – кивком головы указал он в сторону большого балкона, украшенного расшитым гобеленом, на котором красовались гербы Кастилии и Арагона. Балкон сей служил украшением королевского дворца, стоявшего прямо перед доном Карлосом и его сыном. – Это наши драгоценнейшие король и королева.

И точно, в этот момент на балкон вышла Изабелла Кастильская, ведомая под руку Фердинандом. Народ взвыл от восторга. Мальчик, поддавшись всеобщему ликованию, громко закричал и замахал руками. В этот момент королева, которую ее дражайший супруг галантно усаживал в кресло, казалась даже красивее, чем Дева Мария, считавшаяся доселе Хуаном самой прекрасной из женщин.

Празднование Пасхи и выход королевской четы глубоко врезались в память ребенка. Теперь женская красота навсегда связалась в его сознании с религиозным экстазом. Вернувшись в селение Карабас, Хуан тут же рассказал своим товарищам по играм, свидетелем какого величайшего из всех виденных ранее событий он стал. Сидя долгими весенними вечерами у реки и помешивая в костре догорающие угли, юный Хуан восторженно рассказывал о процессии, изображая попутно бесноватых и юродивых, а также о торжественном выходе королевской четы на балкон дворца. Дети, ничего не видевшие дальше околицы селения, слушали его, раскрыв рты. Они постоянно требовали пересказывать им удивительное празднование Пасхи в Севилье.

Видя, что товарищи чрезвычайно увлеклись рассказом, Хуан предложил им новую игру. Уже на следующий вечер возвращавшиеся на поля после сиесты работники были несказанно удивлены открывшимся им зрелищем. Прямо по главной улице шествовала небольшая процессия, состоявшая целиком из детей. Впереди процессии, высоко задрав две связанные меж собой скрещенные палки, вышагивал самый младший. Следом за крестом на старом обломке древка, найденного мальчишками где-то у реки, развевался вместо церковного знамени оборванный военный стяг, по-видимому побывавший много раз в самой гуще сражений, так как края его были страшно обуглены. Двое самых старших по очереди несли знамя, четверо ребят помладше тащили на худых загорелых плечах скрещенные палки. В этих импровизированных носилках красовалась старая кукла, изображавшая Пречистую Деву Марию. Куклу ребята позаимствовали у одной из девочек, с которыми им было зазорно играть. За то, что девочка отдала свою куклу, ее приняли-таки в игру после долгих и жарких споров. Теперь сама девочка изображала не кого-нибудь, а королеву, стоявшую на небольшом холме и махавшую процессии платком. Проходившие мимо нее мальчишки должны были ей кланяться, иначе, как утверждал маленький Хуан, игра не считалась. Остальные девчонки селения страшно завидовали избраннице и старательно следили издалека, чтобы их более счастливая подруга махала платком, как положено настоящей королеве Изабелле Кастильской.

Сам Хуан сначала хотел изображать во время игры короля Фердинанда, гордо кивавшего проходившей мимо его холма процессии, члены которой обязаны были кланяться сначала королеве, а затем и ему, но простое стояние было не для такого бойкого и подвижного ребенка, как он. Поэтому однажды, во время очередного пересказа празднования Пасхи, Хуан объявил, что забыл одну немаловажную деталь.

– Впереди процессии ехал всадник, – сказал он.

Кто это был, начали наперебой выспрашивать у него товарищи, но Хуан уклончиво отвечал, что это ему неизвестно и, скорее всего, всадник являлся самой важной персоной на празднике, раз ему разрешили возглавить процессию и встать даже перед святым крестом.

– Возможно, это был сам папа! – неожиданно провозгласил он.

Известие, что в процессии участвовал понтифик, привело детей в сильнейшее возбуждение. Недаром викарий, проводя каждое воскресение богослужения в церкви, первую из своих молитв посвящал восседавшему на священном католическом троне папе римскому.

На следующий вечер жители селения были удивлены еще сильней, чем прежде, когда увидели, что во главе процессии с Девой Марией ехал юный Хуан. Озорник с важным видом восседал на черном борове, который после достопамятного объезда послушно подставлял Хуану свою спину всякий раз, когда тому хотелось покататься на нем. Принятые в этот раз для большей торжественности девочки тоненькими голосами выводили церковные гимны, шагая за носилками, а Хуан торжественно благословлял прохожих, рисуя в воздухе крестное знамение. «Смотрите-ка, каков будущий маркиз! – восклицали жители, указывая на шалуна. – Да, он далеко пойдет, этот Хуан де Карабас».

Так гордость мальчика, зревшая в маленьком сердце, была удовлетворена целиком и полностью. Теперь он стал не только лидером, но и именовался в играх не иначе как ваше святейшество.

Той ночью маленькому Хуану приснился странный сон, один из тех самых снов, что изменяют наше сознание, навсегда врезаясь в память красочным колоритным действом. Хуану снилось, будто он стоит посреди огромной пустыни, ветер гонит бесконечный желтый песок меж ног его, широко расставленных и уже по щиколотку засыпанных. Мальчик поднимает голову и видит в лазурном небе, столь ослепительно голубом, какое бывает только в Кастилии, как сверху к нему спускается ангел. Ангел сей был подобен белоснежному воину с золотым посохом, который он держал, будто это был меч. От ангела веет страхом и благородством. Внезапно мальчик чувствует, что он отрывается от земли и начинает медленно приближаться к ангелу. Песок с тихим шелестом ссыпается с его босых ног. Хуан движется вверх, в небо, направляясь к ангелу. Белоснежный воин, заметив его, в гневе направляется прямо на мальчика. И тут Хуан видит, что он не просто мальчик, а огромный черный бык с позолоченными рогами, а ангел перед ним – тореадор, держащий в руках не посох, а шпагу. Тореадор изготовился пронзить испуганного ребенка этой самой шпагой-посохом, но Хуан ловко пролетает мимо, лишь только край плеча задевает шпага. Хуан чувствует, как ярко-алая кровь, какая бывает лишь на картинах с изображениями ада, струится по всему его телу, телу быка. И еще он внезапно чувствует всю мощь и стать этого могучего животного. Хуан бьет копытом и неторопливо и расчетливо направляется к тореадору-ангелу. Тот не ожидает удара и падает, пронзенный золочеными рогами прямо в сердце. Умирая, ангел шепчет склонившемуся над ним в небе мальчику: «Возьми мою доблесть. Стань великим. Печать Всевышнего на тебе».

Маленький Хуан проснулся весь в поту, глядя невидящим взором в темноту спальни, а в ушах его все еще звучали возгласы ангелов-зрителей «Оле!», подбадривающих быка, победившего небесного тореадора.