"Инквизитор. Акт веры" - читать интересную книгу автора (Ульрих Антон)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Испытания, выпадающие юноше, делают из него мужчину, выковывая характер. Несправедливые же лишения ожесточают его.

Еврей с Хуаном прибыл в город Малагу поздним вечером, буквально перед самым закрытием ворот. Юноша был сильно измучен долгим путешествием, во время которого проклятый ростовщик не только не кормил его, но еще и бил, вымещая на гордеце свои унижения. У самых ворот Авраам Клейнер, боясь, как бы стражи не проявили чрезмерную бдительность, крепко-накрепко связал сидящего на осле дона Хуана, засунул ему в рот кляп и накрыл сверху покрывалом, чтобы смотрелось наподобие паранджи. Малага в то время только-только перешла к испанцам из рук мавров, которые еще в великом множестве проживали в портовом городе, а потому мужчина, перевозящий на осле свою женщину-мусульманку, не был здесь редкостью. Стражи, даже не заглядывая под покрывало, пропустили хитрого еврея, который не только уплатил за вход в город, но и тихонько сунул начальнику караула в невзначай раскрытую ладонь пару-тройку монет. Деньги тотчас скрылись в рукаве стражника.

Недолго поплутав по узким улочкам портового города, Клейнер остановился перед большим глинобитным домом, совершенно квадратным, с плоской крышею, и три раза громко стукнул в дверь кулаком. Дверь, словно бы за ней с нетерпением ожидали гостя, тут же раскрылась, пропуская в крытый двор еврея и осла, на спине которого восседал измученный пленник.

Закрытый покрывалом, Хуан не мог ничего видеть, зато прекрасно слышал, о чем говорили стоящие возле него люди.

– О, Аллах великий, почему так долго? Я ждал тебя, о драгоценный Авраам, еще вчера. Что тебя задержало?

– Груз, дорогой Мустафа, исключительно груз.

– Да входи же быстрее. Не видел ли вас кто-нибудь?

– Чего ты так дрожишь, Мустафа?

– Я дрожу, о драгоценный Авраам, потому что дело с продажею испанцев становится опасным. Теперь постановлением короля Фердинанда запрещено вывозить рабов из Испании.

– А, ты так говоришь, потому что хочешь сбить цену на мой товар. Ты только посмотри, какого красивого юношу я тебе привез! – воскликнул проклятый иудей и сорвал с головы дона Хуана покрывало.

Маркиз на миг прищурился от света горящего факела. На него во все глаза смотрел маленький и чрезвычайно толстый араб. Араб был одет в одни лишь просторные шаровары малинового цвета. Верх же его был гол, если так можно выразиться, потому что грудь, спину и плечи Мустафы покрывали черные волосы, создавая на его теле что-то вроде шерстяной рубахи. Араб, увидав красивого юношу, хоть и несколько изуродованного распухшим носом и разбитыми губами, зацокал языком. Он бесцеремонно подскочил к оторопевшему Хуану и своими короткими пальцами раскрыл ему рот, оценив, как у коня на базаре, зубы. После, еще сильнее зацокав, работорговец принялся гладить и тискать мускулы юноши. Хуана от этих действий непременно бы вырвало, если б у него в желудке хоть что-то было. Заметив спазмы, прокатившиеся по телу юноши, Мустафа по-своему растолковал:

– Сейчас, мой птенчик, добрый Мустафа тебя покормит.

– Ну, как тебе товар? – напомнил об уговоре Авраам Клейнер, державший в руке горящий факел. – Стоит он того, что я запрашиваю?

– А он точно грамотный? – недоверчиво спросил Мустафа.

– Это же испанский гранд! Настоящий дворянин! – вскричал еврей, которому испуганный Мустафа тут же закрыл рот потной ладонью.

– Не кричи! Торговля испанскими аристократами карается смертью. Ты нас погубишь, теперь ночами по улицам ходят испанские патрули, – сообщил он.

Дон Хуан отметил про себя, что если ему удастся сбежать, то надо идти вдоль любой улицы, тогда велика вероятность найти патруль и попросить у него помощи.

Работорговец хлопнул в ладоши. Выскочившие из дома чернокожие слуги спустили связанного юношу с осла и отвели внутрь дома.

– Ты устал, о драгоценнейший Авраам. Прошу в мой дом. Поешь, отдохнешь с дороги.

И Мустафа, более нисколько не заботясь о пленнике, провел гостя к расстеленному на полу ковру, на котором уже стояли во множестве угощения. Чернокожие слуги знали свое дело. Им, видимо, не в первый раз приходилось принимать рабов в таком плачевном виде, в каком предстал перед ними Хуан. Юношу отнесли в дальнюю часть дома, где поместили в специально оборудованной для пленников комнате, не имевшей окон и с крепким глиняным полом, в котором невозможно было устроить подкоп. Слуги Мустафы раздели пленника и омыли его водой. Затем их место заняла пожилая женщина. Она бегло осмотрела раны юноши, которые оказались лишь легкими ушибами и царапинами. Убедившись, что жизни приобретения Мустафы ничто не угрожает, женщина принесла в комнату большую плошку с сушеными фруктами и маленькую с холодной бараниной. Наконец-то Хуан смог поесть. После этого женщина еще раз вошла к пленнику, неся кувшин с водой. Юноша бросился к ней в ноги и тихо прошептал просьбу вывести его отсюда, но женщина лишь покачала головой и грустно вздохнула.

– Даже если я тебя выведу из комнаты, через дом тебе не пройти, – сказала она. – Тут кругом слуги.

– Я бы переоделся в женское платье и закрыл лицо, – прошептал дон Хуан, памятуя, как ловкий Клейнер провез его через ворота.

– У нас в доме, кроме меня, нет женщин, – был дан ему ответ. – Наш хозяин ими не интересуется.

И, оставив разочарованного юношу, женщина поспешила выйти, неохотно заперев дверь камеры, в которую поместили маркиза, и забрав с собой единственное освещение комнаты – глиняную плошку с горящим фитилем в масле.

Дон Хуан вытянулся на тонком тюфяке, который он на ощупь нашел в углу, и мгновенно заснул. Ему снилось синее небо, в котором сияли лазурные глаза прекрасной Анны. Глаза эти парили над юношей, постепенно вокруг них проявлялись очертания лица, а затем и тела, которое принадлежало не девушке, а быку. Бык с головой Анны и небесными глазами был заклеймен на лбу циркулем, который светился золотым светом, словно нимб над головой святого на изображении в церкви. Сей знак нового креста, изобретенный доном Карлосом де Карабасом, который нес бык, испугал спавшего юношу, заворочавшегося на тонком тюфяке. Перевернувшись на ушибленную руку, он проснулся. Очнувшись среди ночи в новом незнакомом месте, Хуан не сдержался и тихо заплакал. Он никогда не уезжал так далеко от дома, лишь один раз, в раннем детстве, побывав вместе с отцом на празднике Пасхи в Севилье. Грусть и боль захлестнули всего его. Встав на колени, юноша поднял голову и страстно воззвал к Госиоду:

– Боже Всемогущий, если ты существуешь, в чем я, раб твой, нисколько не сомневаюсь, вытащи меня отсюда. Освободи из рук нехристей! Молю тебя, дай мне силы преодолеть трудности, что ты ниспослал мне.

Помолившись и успокоившись, дон Хуан де Карабас улегся обратно на тюфяк и, успокоенный, заснул крепким сном. Ему более не на кого было надеяться, как на Господа Бога и на самого себя. На себя, пожалуй, даже больше.

Ранним утром, едва имам с мечети, что стояла посреди огромного арабского квартала Малаги, провозгласил первую из пяти ежедневных молитв, ростовщик, с которым Мустафа полностью рассчитался, хоть и не без вздохов по поводу опасного промысла, поспешно отбыл из города. Араб по его отбытии направился к пленнику. Едва он вошел, как Хуан проснулся. Юноша вскочил с тюфяка и встал перед работорговцем, совершенно обнаженный, возвышаясь над низкорослым арабом почти на целую голову. Его оливковая кожа, светившаяся в темноте, произвела на Мустафу столь сильное впечатление, что им тут же овладело сильное желание. Араб со смешком подскочил к юноше и стал водить своими волосатыми лапами по его нежной коже. Испуганный Хуан отпрыгнул в угол камеры. Вчера ночью служанка араба предупредила его, что хозяина интересуют богомерзкие сношения с мужчинами, но маркиз и предположить не мог, что это коснется его персоны. Мустафа, забормотав на ломаном испанском языке, что желает своему пленнику только добра, стянул с себя малиновые шаровары, обнажив необычайно маленький, не более мизинца ребенка, член. Вид такого заморыша внезапно так рассмешил юношу, обладавшего превосходными физическими данными, что он не удержался и захохотал. Мустафа, двинувшийся было со сладострастной ухмылкой на беззащитного дона Хуана, остановился как вкопанный посреди комнаты. Он сразу догадался, над чем так заливисто смеется тот, кто только что выглядел напуганным и покорным. Если бы Хуан стал сопротивляться, то наверняка Мустафа поступил бы точно так, как обычно он поступал со всеми симпатичными пленниками, что попадались ему в руки, а именно позвал бы крепких чернокожих рабов, которые бы держали новоявленную страсть хозяина, покуда тот не насладился им. Однако пленник, вместо сопротивления, остановил распаленного непотребной страстью араба не силою, а лишь смехом, причем смехом над тем достоинством, которое обычно у всех мужчин вызывает повышенное чувство самолюбия. Мустафа страшно рассердился, тем более что в сравнении с членом юноши его стручок казался еще меньше. Араб закричал на пленника, объявил, что в таком случае он непременно продаст его на галеры, и весь красный от злобы и обиды выскочил из комнаты. Он приказал слугам тотчас же готовиться к отъезду.

Не прошло и часа, как в камеру к юному маркизу вошла давешняя пожилая женщина, которая принесла с собой бутылочку с маслом и миску с сажей. Приказав Хуану лечь, она старательно втерла в его тело сначала масло, а затем и сажу, выкрасив его, таким образом, в черный цвет. Пришедший Мустафа внимательно оглядел при свете множества факелов юношу и остался доволен результатом. Дон Хуан догадался, что из него сделали раба-негра для перевозки на корабль, стоявший где-то в порту. Он решил, что во время перехода на корабль обязательно сбежит.

Утром следующего дня множество груженных товаром и хозяйскими вещами повозок выехало со двора Мустафы и направилось в сторону порта, где их ожидал уже готовый к отплытию корабль. Одетого в лохмотья Хуана со связанными руками посадили в одну из крытых повозок рядом с другими рабами-неграми, которые должны были присматривать за ним. Едва повозка с рабами выехала на узкую улочку, маркиз попытался было выбраться из нее и бежать, но чернокожие рабы не пустили его. Они громко кричали, хлопая пленника по лицу своими грязными ладонями, а их вожак, здоровенный негр, даже со всего маху ударил юношу в грудь кулаком, да так сильно, что тот долго еще после этого через силу дышал, переводя дух.

Внезапно у въезда в порт кавалькада повозок была остановлена испанскими стражниками.

Юный дон Хуан услышал чистую испанскую речь. По всей видимости, грубый испитой голос принадлежал начальнику портовой стражи, которой разрешалось производить обыски во всех товарах, перевозимых арабами и евреями:

– А, хитрец Мустафа пожаловал. Что везешь на сей раз? Опять товары, не прошедшие разрешение, а?

Голос начальника приближался. Хуан весь напрягся. Негры сделали то же самое, готовясь пресечь любые попытки маркиза к освобождению.

– Что вы, всемогущий начальник. Что вы. Все в порядке, за все уплачено, – раздался рядом с повозкой голос работорговца.

– Ой ли, Мустафа? За все ли ты уплатил? Давай-ка поглядим, что у тебя в этой повозке?

С этими словами ткань, закрывающая одну из стен повозки, приподнялась, и в ней возникла испитая морда начальника портовой стражи. Начальник круглыми красными глазами оглядел сидевших в повозке. Рядом с ним тут же оказался маленький Мустафа. Юный Хуан понял, что это его последний шанс выбраться из рабства, и четким, ровным голосом произнес:

– Господин начальник стражи, я – испанец! Меня хотят незаконно продать в рабство.

Глаза стражника стали еще круглей. Мустафа, которому, по всей видимости, было не привыкать к подобным выходкам своих пленников, сделав страшное лицо в сторону негров, тотчас же зажавших рот Хуану, ловко сунул в руку испанцу два золотых дуката. Тот поглядел сначала на золото, потом на лицо несчастного юноши, затем снова на дукаты. На лице его читалась борьба, которую он вел в душе, видимо еще не окончательно пропитой и проданной. Мустафа, осознавая особенность момента, сунул еще один золотой дукат, который и решил дело.

– Тут сплошные черномазые! – притворно брезгливо воскликнул начальник портовой стражи и захлопнул край ткани. – Проезжай, Мустафа. Если кто остановит, скажи, я уже проверял тебя. А тут что? Вино? Давай два кувшина.

Повозки тронулись дальше. Здоровенный негр, тот самый, что ударил Хуана в грудь, злорадно ухмыльнулся юноше в лицо. Если бы это был удар, маркизу было бы не так обидно. Продажа его собственным же соплеменником ради какого-то паршивого динара и насмешка презренных чернокожих – вот настоящая обида.

Погрузившись без всяких происшествий на корабль, Мустафа со своим товаром в тот же день отбыл из порта Малаги, держа курс к Гибралтарскому проливу. Стремясь как можно скорее достичь берегов Северной Африки, он постоянно кричал на капитана и его команду.

Хуан сидел в трюме среди множества тюков с шерстью, которой была знаменита на весь мир его Кастилия, крепко привязанный канатами к мачте. Едва корабль вышел в море, как его стало укачивать. Юный маркиз испугался, что его вывернет наизнанку, так плохо ему было. К тому же работорговец в отместку за случай в порту приказал не кормить Хуана, а лишь давать ему раз в день воду. Внезапно решение пришло само собой. Хуан дождался, покуда очередные жестокие спазмы не пройдут, плотно закрыл глаза и, расслабившись, стал вызывать грезы. Его захлестнула волна волшебного видения. Волны моря омывали огромный по своей длине берег, состоящий сплошь из оранжевого песка, что наносил ветер пустыни. Вдоль кромки воды неторопливо шли на тонких ногах, таких длинных, словно это были и не ноги вовсе, а ходули, странные животные с множеством горбов на спине. Горбов было по пять и десять. Между ними сидели черные быки с человеческими руками и каплей крови прямо посреди лба. Их золоченые рога сверкали в ярком солнце, а в руках быки держали высокие хрупкие кресты. Странные горбатые животные взмахивали огромными шелковыми ресницами и выпячивали нижнюю губу. Зрелище было настолько необыкновенным, что завороженный дон Хуан мысленным взором проследовал за процессией. Вскоре на горизонте показался белоснежный купол минарета, на котором вместо богомерзкого полумесяца возвышался золотой крест. Быки устремили туда горбатых животных. Хуан обогнал процессию и взлетел на купол минарета. Оттуда он воскликнул, провозглашая прибытие быков.

Очнувшись, Хуан обнаружил, что уже далеко за полночь. Корабль стоял, мерно покачиваясь на волнах. Вдалеке были слышны удивительные крики. То кричали какие-то громогласные животные и птицы, что находились на берегу. Юноша догадался, что они прибыли к берегу Африки. Он попытался выглянуть и посмотреть, что же происходит снаружи, но крепкие канаты, коими Мустафа велел привязать юношу к мачте, не позволяли этого сделать. Хуану был виден лишь кусок ночного неба, в котором сверкали бесчисленные яркие звезды.

Вдруг прямо над головой у юноши раздался незнакомый голос, явно принадлежащий итальянцу:

– Мой дорогой Мустафа, если ты хочешь получить за своего красавца настоящие деньги, то мой тебе совет – езжай в Басру. Только там ты сможешь выгодно продать этого юного испанского лорда. Ваш эмир, имеющий те же наклонности, что и мы с тобой, заинтересуется этим превосходным экземпляром. У него уже имеется гарем из юношей.

Итальянец рассмеялся и звонко поцеловал Мустафу в губы.

– Там же в Басре ты продашь и мои тюки с шерстью.

Незнакомец сошел на берег, а корабль, отчалив, взял курс на восток. Хуан обреченно откинул голову. Его охватило желание умереть. И ради чего ему жить? Ради того, чтобы стать новой игрушкой эмира? Маркиз огляделся в поисках возможного способа самоубийства. Взгляд его упал на свесившийся с потолка канат, на котором обычно матросы сушили намокшие после бури товары. Если дотянуться до него головой, подумал маркиз, то можно попытаться удушить себя. Хуан стал медленно подбирать ноги. Затем он осторожно приподнялся, все время подталкивая руками связывающую их веревку. Скользкий столб мачты не был помехой, однако веревка зацепилась где-то внизу, за спиной у юноши и не давала ему подняться на нужную высоту. Как ни старался Хуан, он не мог дотянуться до каната.

Тут в трюм спустился один из рабов Мустафы, неся в руках большую краюху хлеба и глиняную миску с водой. Хуан едва успел сесть и подобрать под себя ноги. Раб подошел к юноше, поставил перед ним миску с водой и хлеб и направился было обратно, но, вспомнив, тут же вернулся. Он пошарил где-то за спиной у юного маркиза де Карабаса. Хуан внимательно следил за действиями негра, надеясь, что как только тот освободит ему руки, Хуан тотчас бросится вон из трюма и прыгнет в открытое море. Лучше утонуть, чем повеситься, думал юноша, ожидая освобождения. Но и чернокожий раб оказался не так прост, как казалось. Он достал из-за спины маркиза большие кандалы и скрепил ими ноги, продев предварительно цепь в кольцо, что было втиснуто в мачту. Только после этого, осыпаемый многочисленными проклятиями, раб освободил руки другого раба, чтобы тот смог поесть.

Удивительное дело, но едва негр удалился, как дон Хуан набросился на еду. Он удивлялся самому себе, ведь у него были свободны руки, чтобы встать и покончить с жизнью. А вместо этого юноша уплетал простой хлеб, казавшийся ему после стольких голодных дней слаще самых изысканных яств, запивая его тухлой водой, что была вкуснее лучшего вина.

Наевшись и утолив жажду, Хуан улегся на пол трюма и, прислушиваясь к мерному скрипу, раздававшемуся то тут, то там на корабле, задумался, что ему дальше делать. Умирать юноше уже не хотелось. Однако ничего иного он придумать не мог, а потому, отдав свою судьбу в руки Господа, дон Хуан перекрестился и медленно поднялся на ноги, глядя на качающийся над головой канат. Взявшись за канат, юноша с силой потянул его на себя. Когда петля оказалась чуть ниже лица, Хуан сильно обмотал канат вокруг шеи и стал истово молиться. Он знал, что поступает дурно, что Господь не любит самоубийц, но и отдаваться в руки грязных мавров он не хотел. Прочитав молитву, дон Хуан де Карабас негромко произнес «аминь» и с силой согнул ноги в коленях. Канат крепко врезался ему в шею, не давая дышать. Держась руками за канат и изо всех сил борясь с желанием вскочить на ноги, Хуан повис в петле. Его язык вылез изо рта, с которого стекала обильная слюна. Глаза, казалось, должны будут лопнуть от напряжения.

Вдруг где-то над головой в ночной тишине раздался душераздирающий крик, понятный на всех языках:

– Пираты!

Пираты, проваливаясь в туман, подумал юный маркиз, как кстати.

По палубе затопали взад и вперед люди, а невдалеке внезапно появился небольшой боевой корабль. На корабле не было никаких флагов и других опознавательных знаков. Он быстро приближался к доверху нагруженному торговому паруснику Мустафы. Сам хозяин, его капитан и команда со страхом ожидали, когда начнется бой. Все знали, что пираты не знают пощады к торговцам.

Дон Хуан уже потерял сознание, когда корабль Мустафы был взят на абордаж пиратами. Битва была короткой, но чрезвычайно кровавой. Пираты, оказавшиеся исключительно испанцами, с удовольствием вырезали почти всю команду и всех рабов, оставив в живых только хозяина. Один из пиратов, спустившись в трюм, громко закричал, призывая остальных:

– Эй! Все сюда!

Когда горстка отъявленных оборванцев, гордо называвших себя корсарами, спустилась в трюм, их взору предстало ужасающее зрелище. Юноша-раб, чьи ноги сковывали кандалы, безжизненно висел на канате, который обматывал его шею. Чтобы не освободиться самому, юноша также обмотал и кисти рук, висящие на том же самом канате.

– Смотрите, он еще жив! – вскричал пират, тот самый, что первым спустился в трюм.

– Освободите же его! – грозно приказал капитан и предводитель пиратов.