"Тюремные Тетради (избранное)" - читать интересную книгу автора (Грамши Антонио)

V. ЗАМЕТКИ ПО ЭКОНОМИКЕ

К размышлениям об изучении экономики. На что делается особый акцент в научных исследованиях классической политэкономии и на что – в критической политэкономии, и по каким причинам, то есть в силу каких практических целей или в силу каких подлежащих решению определенных теоретических и практических проблем? Для критической политэкономии, как представляется, достаточно установить понятие «общественно необходимый труд», чтобы подойти к понятию стоимости, ибо исходным является понятие труда всех трудящихся, позволяющее определить их функцию в экономическом производстве, определить абстрактное и научное понятие стоимости и прибавочной стоимости и функцию всех капиталистов в совокупности. Для классической же политэкономии значение имеет не абстрактное и научное понятие стоимости (к которому пытаются подойти другим путем, но только в формальных целях – ради построения логически-словесной гармоничной системы, или же думают, что подходят к нему путем психологических исследований, на основе концепции предельной полезности), а непосредственно конкретное понятие индивидуальной прибыли или прибыли предприятия; в силу этого серьезное значение приобретает изучение динамики «общественно необходимого труда», который в теоретическом плане может рассматриваться под разными углами зрения – теории сравнительных издержек производства, статического и динамического экономического равновесия. Для критической политэкономии весь интерес проблемы начинается уже после того, как «общественно необходимый труд» был определен в математической формуле; для классической же политэкономии весь интерес заключается в динамичной фазе формирования местного, национального и международного «общественно необходимого труда», а также в тех проблемах, которые различие в «отдельных видах труда» порождает в различных фазах этого труда. Иными словами, классическую политэкономию интересуют сравнительные издержки, то есть сравнение «частного» труда, воплощенного в различных товарах.

Но разве эти исследования не интересуют также и критическую политэкономию? «Научно» ли, что в таком труде, как «Краткий курс…», не поднимается подобная совокупность проблем? Критическая политэкономия прошла различные исторические фазы и вполне естественно, что в каждой из них акцент делался на преобладавшую в данный исторический момент теоретическую и практическую проблематику. Когда в экономике главенствует собственность, акцент делается на всей «совокупности» общественно необходимого труда как научного и математического синтеза, поскольку практически речь идет о том, чтобы труд был осознан как совокупность, чтобы был осознан тот факт, что он является именно «совокупностью» и что как «совокупность» он определяет основные процессы экономического развития (в то время как саму собственность мало интересует общественно необходимый труд, в том числе и с точки зрения ее научных конструкций; для собственности важен частный труд, в условиях, определяемых данным техническим аппаратом, данным непосредственным рынком товаров и данной непосредственной идеологической и политической средой, в силу чего при учреждении предприятий она будет стремиться к поиску условий, наиболее соответствующих целям максимальной «частной» прибыли, и не будет рассуждать «средними» общественно необходимыми категориями). Но когда сам труд становится главенствующей силой в экономике, он также должен, в силу существенного изменения своих позиций, позаботиться о частных полезностях и о сравнительном анализе разновидностей полезности, чтобы на его основе принимать меры для поступательного движения. Да и чем иным является «соревнование», если не методом анализа этой совокупности проблем и не свидетельством понимания того, что поступательное движение происходит на основе особых «импульсов», «толчков», то есть методом «сравнения» издержек для их постоянного сокращения, путем определения и даже создания объективных и субъективных условий, в которых это сокращение становится возможным?

К размышлениям об экономике. В постановочном плане проблема звучит так: может ли существовать экономическая наука и в каком смысле? Может быть, экономическая наука является наукой sui generis, более того – единственной в своем роде? Можно рассмотреть, в скольких смыслах употребляется слово «наука» различными философскими течениями и можно ли применить один из этих смыслов к экономическим исследованиям. Мне представляется, что экономическая наука является наукой сама по себе, иными словами, это – уникальная наука, ибо нельзя отрицать, что это – наука, и не только в «методологическом» смысле, то есть не только в том смысле, что присущие ей методы строги и научны. Мне представляется также, что экономику нельзя приближать к математике, хотя среди различных наук математика, вероятно, ближе других к экономической науке. Во всяком случае, экономическую науку нельзя отнести ни к числу естественных наук (какой бы ни была концепция природы и внешнего мира, субъективистской или объективистской), ни к числу «исторических» наук в расхожем смысле слова и т. д. Один из предрассудков, с которыми, очевидно, еще надо бороться, заключается в том, что, для того чтобы стать «наукой», исследования должны перекликаться с другими исследованиями определенного типа, а этот «определенный тип» должен быть «наукой». Может случиться, однако, что такое объединение не только невозможно, но и что данные исследования являются «наукой» лишь в одном определенном историческом периоде, а не в другом; здесь мы встречаемся с еще одним предрассудком, заключающимся в том, что если какие-то исследования являются «наукой», то подразумевается, что они могли бы быть таковой всегда и всегда будут. (Они не были таковой потому, что не было «ученых», а отнюдь не предмета научных исследований.) В том, что касается экономической науки, именно эти критические элементы заслуживают анализа: был период, когда «науки» не могло быть не только потому, что не было ученых, но и потому, что не существовало определенных предпосылок, которые создают ту «правильность» или тот «автоматизм», с изучения которых и начинаются научные исследования. Но правильность или автоматизм могут иметь различный характер в различные периоды, и это создаст различные типы «наук». Нельзя исходить из того, что, поскольку всегда существовала «экономическая жизнь», постольку всегда должна была существовать возможность «экономической науки», так же как нельзя считать, что, поскольку всегда существовало движение звезд, постольку всегда существовала «возможность» астрономии, даже если астрономы назывались астрологами и т. д. В экономике элементом, «возмущающим спокойствие», является воля человека, коллективная воля, находящая различное выражение в зависимости от общих условий жизни человека, то есть по-разному организуемая и «устремленная» к различным целям.

В журнале «Риформа сочиале» за март – апрель 1933 года опубликована рецензия, подписанная тремя звездочками, на «Очерк сущности и значения экономической науки» Лайонела Роббинса, профессора политэкономии Лондонского университета. Рецензент тоже ставит вопрос: «Что такое экономическая наука?» и частично соглашается, а частично исправляет и дополняет идеи, изложенные Роббинсом. Представляется, что книга соответствует требованию, выдвинутому Б. Кроче в своих работах еще до 1900 года о необходимости предпосылать работам по экономике теоретические предисловия, в которых излагались бы понятия и методы самой экономической науки, но насколько она соответствует, это еще вопрос: похоже, у Роббинса нет той философской строгости, которую требовал Кроче, и он является скорее «эмпириком» и формальным логиком. Книга может вызвать интерес как самая последняя работа в этой области исследований, связанных главным образом с неудовлетворенностью экономистов по поводу определения их науки и тех рамок, в которые принято ее заключать. Если верить Роббинсу, то «экономическая наука» имеет широчайшее и всеобщее значение, которое, правда, плохо совпадает с конкретными проблемами, в действительности изучаемыми экономистами, и которое совпадает скорее с тем, что Кроче называет «категорией духа», «практическим» или экономическим моментом, то есть рациональным соотношением средства и цели. Роббинс «анализирует, каковы условия, характеризующие человеческую деятельность, исследуемую экономистами, и приходит к выводу, что таковыми условиями являются: 1) разнообразие целей; 2) недостаточность средств; 3) возможность их альтернативного использования. Вследствие этого он определяет экономическую науку как науку, изучающую поведение людей через отношения между целями и недостаточными средствами, которые могут использоваться альтернативно».

Как кажется, Роббинс хочет освободить экономическую науку от так называемого «гедонистического» принципа и четко отделить экономику от психологии, «отказавшись от остатков того, что в прошлом представляло собой соединение утилитаризма и экономической науки» (то есть это, возможно, означает, что Роббинс разработал новое понятие полезного, более широкое и отличное от традиционного).

Оставляя в стороне любую возможную оценку по существу вопроса, отметим, какое внимание современные экономисты уделяют тому, чтобы постоянно совершенствовать логические средства своей науки, можно сказать, вплоть до того, что значительная часть авторитета, которым пользуются экономисты, проистекает из их формальной научной строгости, из точности выражений и т. д. Подобная тенденция, однако, не выявляется в критической политэкономии, которая слишком часто пользуется стереотипными выражениями, высказывая их при этом с тоном превосходства, которому не соответствует ценность изложения: она создает впечатление надоедливой настойчивости, и ничего более, а посему представляется целесообразным выделить этот аспект экономических исследований и экономической литературы. В журнале «Риформа сочиале» всегда сообщается о публикациях типа книги Роббинса, и будет нетрудно подобрать библиографию по данному вопросу.

Необходимо проанализировать, не является ли метод постановки Роббинсом экономической проблемы попыткой в целом разрушить маргиналистскую теорию, хотя он и говорит, что на основе анализа предельной полезности можно построить «единую комплексную экономическую теорию» (то есть полностью отказавшись от дуализма, в пользу которого высказывался еще Маршалл, при оценке критериев определения стоимости, то есть двойной игры предельной полезности и издержек производства). Действительно, если индивидуальные оценки являются единственным источником объяснения экономических явлений, то что тогда означают слова о том, что сфера экономической науки была отделена от сферы психологии и утилитаризма?

В том, что касается необходимости методологическо-философского введения в экономических исследованиях, вспомним пример предисловий к первому тому «Критической политэкономии» и к работе «Критика политической экономии»; каждое из них, возможно, слишком коротко и неполно, но принцип соблюден: мы находим в этих работах много философских методологических указаний.

Когда можно говорить о начале экономической науки? (См. Луиджи Эйнауди «К вопросу о возникновении экономической науки» в «Риформа сочиале» за март – апрель 1932 года по поводу ряда публикаций Марио Де Бернарди о Джованни Ботеро.) Об этом начале можно говорить как о моменте, когда было открыто, что богатство не заключается в золоте (и следовательно, еще менее – во владении золотом), а состоит в труде. Уильям Петти («Трактат о налогах и сборах», 1662, «Слово, достаточное для понимающего», 1666) сумел предвидеть, а Кантийон (1730) точно указал, что богатство заключается не в золоте: «…Богатство само по себе является не чем иным, как питанием, удобствами и радостями жизни… Труд человека придает всему этому форму богатства». Ботеро приблизился к очень похожему утверждению в одном из разделов своей работы «О причинах величия городов», опубликованной в 1588 году (переиздана в настоящее время Де Бернарди, в прекрасном издании «Неизданные и редкие тексты», опубликованном под руководством Юридического института Туринского королевского университета). «Поскольку ремесло соревнуется с природой, меня могут спросить, а что же важнее для того, чтобы укрупнить и сделать более густонаселенным город – плодородность почвы или промышленная деятельность человека? Несомненно, промышленность. Прежде всего потому, что вещей, произведенных искусной рукой человека, гораздо больше, и они имеют гораздо более высокую цену, чем вещи, созданные природой, при этом, конечно, природа создает материю и субъекта, но только точность и искусность человека создают бесчисленное разнообразие форм и т. д.». По мнению Эйнауди, однако, нельзя приписывать Ботеро ни трудовой теории богатства, ни права первооткрывателя экономической науки, в отличие от Кантийона, у которого «речь идет не просто о сравнении, на основе которого мы могли бы определить, какой из двух факторов – природа или труд – придают большую цену вещам, как пытался определить Ботеро; речь идет о теоретическом исследовании вопроса о том, что такое богатство».

Если таковой является точка отсчета экономической науки и если таким образом было определено основное экономическое понятие, любые дальнейшие исследования ведут лишь к теоретическому углублению понятия «труд», которое, кстати говоря, не может быть утоплено в более общем понятии промышленности или деятельности, а должно найти свое определение в той человеческой деятельности, которая в любой форме общества равным образом необходима. Углубить исследования в этом направлении смогла критическая политэкономия.

Надо посмотреть «Историю экономических учений» («Прибавочная стоимость»), а также «Обзор экономической теории» Кэннана.

При анализе вопроса о методе экономических исследований и о понятии абстракции необходимо уточнить, не является ли критическое замечание, сделанное Кроче в адрес критической политэкономии, о том, что она действует путем «постоянного смешивания теоретических выводов и исторических описаний, логических связей и фактических связей» («ИММП», 4-е изд., с. 160), наоборот, подтверждением превосходства критической политэкономии над «чистой» экономической наукой, одной из тех основ, благодаря которой она является полезной для научного прогресса. Кроме всего прочего, и у самого Кроче заметны проявления неудовлетворенности и беспокойства по поводу наиболее распространенных методов «чистой» экономической науки, ее начетничества и схоластической мании рядить в пышные наукообразные одежды самые плоские банальности обыденного сознания и самые пустые общие места. Критическая же политэкономия предприняла поиски правильного сочетания дедуктивного и индуктивного методов, иными словами, метода создания абстрактных гипотез не на неопределенной основе понятия человека вообще, исторически неопределенного, который ни с какой точки зрения не может быть признан в качестве абстракции конкретной действительности, а на основе реальной действительности, на основе «исторического описания», которое создает реальные предпосылки для формирования научных гипотез, то есть для выделения экономического элемента или же тех аспектов экономического элемента, к которым хотят привлечь внимание и подвергнуть научному анализу. Таким образом, не может существовать homo oeconomicus вообще, но может быть абстрагирован тип каждого из агентов или главных действующих лиц экономической деятельности, которые сменяли друг друга в процессе истории: капиталист, рабочий, раб, рабовладелец, феодальный барон, крепостной крестьянин. Не случайно экономическая наука родилась в современную эпоху, когда распространение капиталистической системы привело к распространению относительно однородного вида «человек экономический», то есть создало реальные условия, в силу которых научная абстракция стала относительно менее произвольной и менее бессодержательной, чем это было возможно в прошлом.

(См. выше.) Не удалось сохранить соотношение между политической экономией и критической наукой в его органических и исторически актуальных формах. В чем заключается различие между двумя течениями мысли при постановке экономической проблемы? Различаются ли они сейчас, в современном понимании, или же различались уже в понятиях восьмидесятилетней давности? Из учебников критической политэкономии этого не видно (см., например, «Краткий курс…»), однако именно этот вопрос интересует начинающих и дает общую ориентировку для последующих исследований. В целом этот момент обычно представляют не только как известный, но уже и как признанный без какой-либо дискуссии, в то время как и то и другое неверно. Потому и происходит так, что только заурядные умы, не углубляющиеся в существо вопроса, занимаются изучением экономических проблем, а любое научное развитие просто невозможно. Больше всего поражает следующее: каким образом критический взгляд на вещи, требующий максимума ума, беспристрастности, интеллектуальной свежести и (Научного воображения, стал монополией пережевывающих простые истины скудных умишек, которые только благодаря своим догматическим позициям умудряются сохранить положение – нет, не в науке, а в записях на полях библиографии науки. Закостеневшая форма мышления самая большая опасность в этой области; некоторая неорганизованность, необузданность даже предпочтительней филистерской защиты уже сложившихся культурных позиций.

Дискуссия вокруг понятия «homo oeconomicus» стала одной из многочисленных дискуссий по вопросу о так называемой «человеческой природе». Каждый из участников дискуссии придерживается собственной «веры» и защищает ее, пользуясь главным образом аргументами морального плана. «Homo oeconomicus» является абстракцией экономической деятельности при определенной форме организации общества, то есть при определенном экономическом базисе. Любая форма общества имеет своего «homo oeconomicus», то есть присущую ей экономическую деятельность. Придерживаться взгляда, что понятие «homo oeconomicus» с научной точки зрения не имеет ценности, – значит просто-напросто считать, что экономический базис и соответствующая ему деятельность радикально изменились или же экономический базис настолько изменился, что обязательно должен измениться способ экономической деятельности, чтобы прийти в соответствие с новым базисом. Но в этом и заключаются разногласия, причем не столько объективные научные разногласия, сколько политические. Что означало бы научное признание того факта, что экономический базис радикально изменился и что должен измениться характер экономической деятельности в соответствии с новым базисом? Это имело бы значение политического стимула, не более. Между экономическим базисом и государством с его законодательством и его аппаратом принуждения находится гражданское общество, и оно должно быть подвержено конкретным радикальным преобразованиям, а не только на бумаге – в законодательных актах или в ученых книгах; государство является орудием для того, чтобы привести гражданское общество в соответствие с экономическим базисом, но необходимо, чтобы государство «хотело» это сделать, то есть чтобы государством руководили силы, представляющие перемены, которые произошли в экономическом базисе. Ожидать, что путем пропаганды и убеждения гражданское общество само приспособится к новому базису, что старый «homo oeconomicus» исчезнет, не будучи похоронен со всеми подобающими почестями, – есть не что иное, как новая форма экономической риторики, новая форма пустого и бесплодного экономического морализаторства.

По поводу так называемого homo oeconomicus, то есть абстракции потребностей человека, можно сказать, что подобная абстракция вовсе не находится вне истории, и хотя она и предстает в виде математических формул, она не принадлежит к роду математических абстракций. «Homo oeconomicus» является абстракцией потребностей и экономической деятельности в условиях определенной формы общества, точно так же как вся совокупность гипотез, выдвинутых экономистами в их научных разработках, есть лишь совокупность предпосылок, лежащих в основе определенной формы общества. Можно было бы сделать полезную работу, систематизировав «гипотезы» одного из крупных «чистых» экономистов, например М. Панталеони, и представить их так, чтобы было видно, что они являются «описанием» определенной формы общества.

Распределение человеческих сил труда и потребления. Можно заметить, насколько быстрее растут силы потребления по сравнению с производительными силами. Население экономически пассивное и паразитическое. Но понятие «паразитическое» должно быть уточнено. Может случиться, что функция сама по себе паразитарная оказывается необходимой в виду существующих условий: от этого паразитизм становится еще более опасным. Действительно, когда паразитизм «необходим», то система, создающая подобную необходимость, внутренне обречена. Но увеличитается не только число чистых потребителей, растет также их уровень жизни, то есть растет доля благ, которые они потребляют (или уничтожают). Если получше приглядеться, то мы должны прийти к выводу, что идеалом любого представителя руководящего класса является создание условий, при которых его наследники могли бы жить, не работая, то есть на основе ренты: как же может быть здоровым общество, в котором работают для того, чтобы иметь возможность не работать? Поскольку такой идеал и невозможен, и вреден, постольку это означает, что весь организм порочен и болен. Общество, которое заявляет, что надо работать, чтобы создать паразитов, чтобы жить за счет так называемого прошлого труда (это лишь метафора, указывающая на настоящий труд других), в действительности саморазрушается.

Заметки о «Принципах чистой экономики» М. Панталеони (новое издание 1931 года, Тревес – Треккани – Тумминелли).

1) Перечитывая книгу Панталеони, понимаешь лучше причины пространных работ Уго Спирито.

2) Первая часть книги, где речь идет о гедонистическом постулате, в сокращенном виде могла бы послужить вступлением для рафинированного пособия по кулинарному искусству или же для еще более рафинированного пособия по позам, предназначенного для любовников. Жаль, что специалисты по кулинарному делу не изучают чистую экономику, потому что при поддержке кабинетов экспериментальной психологии и статистического метода они могли бы достичь более усовершенствованных и систематических трактовок, чем обычные, широко pacпространенные; то же самое надо сказать и о подпольной, тайной научной деятельности, которая упорно стремится разработать искусство половых наслаждений.

3) Философия Панталеони представляет собой сенсуализм XVIII века, нашедший свое развитие в позитивизме XIX века: его «человек» есть человек вообще, в абстрактных предпосылках, то есть человек биологии, совокупность приятных и болезненных ощущений, который становится, однако, человеком определенной формы общества каждый раз, когда от абстрактного переходят к конкретному, то есть каждый раз, когда говорят об экономической науке, а не о естественных науках вообще. Книга Панталеони – это сочинение, которое можно назвать «материалистическим произведением» в «ортодоксальном» и научном смысле слова!

4) Эти «чистые» экономисты считают, что начало экономической науке положило открытие, сделанное Кантийоном, о том, что богатство есть труд, производственная деятельность человека. Однако, когда наукой начинают заниматься они сами, то забывают о ее происхождении и тонут в идеологии, которая развилась, в соответствии с ее методами, из первоначального открытия. Из источника они берут и развивают не позитивное ядро, а философское течение, связанное с культурными представлениями тех времен, хотя эти представления были подвергнуты критике и преодолены последующим развитием культуры.

5) Что же должно заменить так называемый «гедонистический постулат» «чистой» экономической науки в науке критической и историцистской? Описание «определенного рынка», то есть описание определенной общественной формы, целого в сравнении с частью, целого, обусловливающего именно в данной, определенной мере, тот самый автоматизм и совокупность единообразия и правильности, которые экономическая наука стремится описать с максимальной точностью, конкретностью и полнотой. Можно ли доказать, что подобная постановка вопроса экономической наукой более совершенна, чем постановка вопроса «чистой» экономикой? Можно сказать, что гедонистический постулат является не абстрактным, а скорее общим: действительно, он может быть предпослан не одной только экономике, а целому ряду действий человека, действий, которые можно назвать «экономическими» только при условии, что понятие экономики будет расширено и исключительно широко обобщено, вплоть до эмпирического выхолащивания его значения или до совпадения его с философской категорией, как и попытался сделать Кроче.

По поводу «Принципов чистой экономики» Панталеони.

1. Необходимо точно определить линию раздела между «абстракцией» и «обобщением». Экономические агенты не могут быть подвергнуты процессу абстракции, в силу которого гипотеза однородности ведет к биологическому человеку; это не абстракция, а обобщение или «неопределенность». Абстракция всегда будет абстракцией определенной исторической категории, понимаемой именно как категория, а не как множество индивидуальностей. «Homo oeconomicus» также является исторически определенным, хотя одновременно он является и неопределенным: это определенная абстракция. В критической политэкономии этот процесс осуществляется путем вынесения в центр меновой, а не потребительной стоимости, путем сведения, таким образом, потребительной стоимости к меновой стоимости, в том потенциальном смысле, что меновая экономика модифицирует физиологические привычки, психологическую шкалу вкусов и конечных ступеней полезности, которые предстают вследствие этого как «надстройки», а не как первичные экономические данные, являющиеся объектом экономической науки.

2. Необходимо зафиксировать понятие определенного рынка. Как оно используется в «чистой» и как в критической политэкономии. Определенный рынок в «чистой» экономической науке – это произвольная абстракция, которая имеет чисто условное значение для целей педантичного и схоластического анализа. Определенный рынок для критической же политэкономии является совокупностью конкретных экономических действий при определенной общественной форме, действий, взятых под углом зрения законов единообразия, то есть «абстрактно», но без того, чтобы эта абстракция утратила свою историческую определенность. Когда речь идет о капиталистах, абстрагируется множество индивидуальных экономических агентов современного общества, но абстракция находится в исторических рамках капиталистической экономики, а не экономической деятельности вообще, ибо в последнем случае под категории абстракции подпадали бы все экономические агенты, имевшиеся во всемирной истории, и они были бы сведены к чересчур общему и неопределенному понятию биологического человека.

3. Можно поставить вопрос о том, является ли «чистая» политэкономия наукой или это «нечто другое», что, однако, действует на основе метода, который, как таковой, обладает своей научной строгостью. Еще теология продемонстрировала, что существует деятельность подобного рода. Теология также исходит из целого ряда гипотез, на основе которых строится огромное здание доктрин, последовательно и строго выведенных. Но является ли поэтому теология наукой? Эйнауди (см. «Еще раз по поводу метода написания истории экономической догмы» в «Риформа сочиале», май – июнь 1932 года) пишет, что политэкономия является «доктриной, имеющей тот же характер, что и математические и физические науки (заметим, что это утверждение не имеет никакой обязательной связи с другим, в соответствии с которым в ее изучении было бы необходимо или целесообразно использование математических средств)», но представляется затруднительным доказать это утверждение строго и последовательно. Та же идея была высказана Кроче («Критика», январь 1931 года) следующими словами: «Политэкономия не меняет своей природы, каким бы ни был общественный строй – капиталистическим или коммунистическим, каким бы ни был ход истории; точно так же, как не меняет своей природы арифметика от того, что меняются подлежащие подсчету вещи». Прежде всего мне кажется, что нельзя смешивать математику с физикой. Математику можно назвать чисто «инструментальной» наукой, дополняющей целый ряд «количественных» естественных наук, физика же является непосредственно «естественной» наукой. С математикой можно сравнить формальную логику, с которой, кстати говоря, высшая математика совпадает по многим аспектам. Можно ли сказать то же самое о чистой политэкономии? До сих пор вокруг этого идет весьма оживленная дискуссия, которая, как кажется, пока не кончается. Кроме всего прочего, и у самих так называемых «чистых» экономистов нет большого согласия. Для некоторых из них чистой политэкономией является только гипотетическая наука, то есть та, которая основывает свои доказательства на «допустим, что», иными словами, чистая политэкономия – это также и та, которая абстрагирует или обобщает все исторически имевшие место экономические проблемы. Для других же чистая политэкономия – это только та, которую можно вывести из экономического принципа или гедонистического постулата, иными словами, та, которая полностью абстрагируется от любой историчности и предполагает только всеобщую «человеческую природу», одинаковую во времени и в пространстве. Но если принять во внимание открытое письмо Эйнауди к Родольфо Бенини, опубликованное в «Нуови студи» не так давно, то можно понять, что позиция указанных экономистов шаткая и неуверенная.

(См. «Риформа сочиале», январь – февраль 1933 года). Сначала – ряд предварительных соображений относительно метода постановки проблемы как самим Аньелли, так и Эйнауди: 1) Прежде всего технический прогресс не происходит «эволюционно», каждый раз понемногу, в силу чего можно было бы строить прогнозы вне определенных пределов: прогресс осуществляется благодаря определенным толчкам в тех или иных областях. Если бы все происходило так, как рассуждает в особенности Эйнауди, то мы бы жили в волшебной «стране изобилия», в которой товары производятся без каких-либо затрат труда. 2) Самым важным вопросом является вопрос о производстве предметов питания: не надо думать, что «до сих пор», с учетом многообразия технически более или менее передовых уровней труда, заработная плата была «эластичной» только потому, что было допущено, в определенных пределах, перераспределение предметов питания, и в особенности некоторых из них (тех, которые поднимают жизненный тонус) (вместе с продовольствием следует рассматривать также одежду и жилье). Однако в производстве предметов питания рамки для роста производительности труда более узки, чем в производстве готовых товаров (при этом подразумевается «общее количество» продовольствия, а не изменение ассортимента товаров, которое не увеличивает их количества). Возможности «праздности» (в смысле, который вкладывает Эйнауди), праздности вне определенных рамок, проистекают из возможности количественного умножения производства предметов питания, а не из производительности труда, а «площадь земли», сезонность и т. д. ставят железные пределы, хотя надо признать, что мы еще далеки до того, чтобы достичь этих пределов.

Полемика типа Аньелли – Эйнауди заставляет думать о таком психологическом феномене – в период голода думают больше всего об изобилии еды: по меньшей мере такая полемика курьезна. В то же время дискуссия психологически ошибочна, ибо она стремится доказать, что современная безработица носит «технический» характер, между тем как это ложно. «Техническая» безработица – малость по сравнению с всеобщей безработицей. Более того. Все эти рассуждения основываются на том представлении, будто бы общество состоит из «трудящихся» и «предпринимателей» (работодателей в узком, техническом смысле), а эта посылка ложна и ведет к иллюзорным рассуждениям. Если бы дело обстояло таким образом, с учетом того, что потребности предпринимателя ограниченны, то проблема действительно была бы простой: вопрос о вознаграждении предпринимателя за счет отчислений от заработной платы или за счет премий был бы пустяком, который ни один разумный человек не стал бы принимать во внимание – фанатичное стремление к равенству рождается не из «премий», которые выплачиваются талантливым предпринимателям. Дело заключается в ином: в том, что, с учетом общих условий, более высокая прибыль, создаваемая техническим прогрессом труда, создает новых паразитов, то есть людей, которые потребляют, ничего не производя, которые не «обменивают» труд на труд, а обменивают труд других на свою «праздность» (и праздность в худшем смысле слова). С учетом высказанного выше соображения о техническом прогрессе в области производства продуктов питания происходит отбор потребителей продовольствия, отбор, при котором «паразиты» идут впереди имеющих работу трудящихся и тем более трудящихся потенциальных (то есть в настоящее время безработных). Именно из этой ситуации вытекает «фанатичное стремление к равенству», которое останется «фанатичным», то есть крайней и иррациональной тенденцией, до тех пор, пока подобная ситуация будет сохраняться. Можно проследить, как этот фанатизм исчезает там, где хотя бы что-то делают, чтобы лавировать или смягчить подобную общую ситуацию.

Тот факт, что «индустриальное общество» состоит не только из «трудящихся» и «предпринимателей», но и из блуждающих «акционеров» (спекулянтов), нарушает все рассуждения Аньелли: происходит так, что если технический прогресс и позволяет получать более высокую прибыль, то эта прибыль будет распределяться не рационально, а «всегда» иррационально между держателями акций и иже с ними. И в отношении сегодняшнего дня нельзя сказать, что существуют «здоровые предприятия». Все предприятия стали нездоровыми, и мы говорим это не из предубеждения морализаторского или полемического характера, а исходя из объективности. Сам размах акционерного рынка создал нездоровую обстановку: масса держателей акций настолько велика, что она отныне подчиняется законам «толпы» (паника и т. д., что имеет уже свои специальные технические термины – «бум», «гонка» и т. д.), а спекуляция стала технической необходимостью, более важной, чем труд инженеров и рабочих.

Анализ американского кризиса 1929 года высветил именно эти аспекты: наличие явлений безудержной спекуляции, которая захватывает и «здоровые» предприятия, в силу чего можно сказать, что «здоровых предприятий» более не существует: поэтому можно использовать термин «здоровое», сопроводив его историческим уточнением «в том смысле, как это было в прошлом», то есть тогда, когда существовали определенные общие условия, которые вызывали определенные общие явления не только в относительном, но и в абсолютном смысле. (По поводу многих заметок данного раздела надо посмотреть книгу сэра Артура Солтера «Реконструкция: как закончится кризис».)

Луиджи Эйнауди собрал в одном томе работы, опубликованные в годы кризиса. Одна из тем, к которой Эйнауди возвращается чаще других, следующая: из кризиса можно будет выйти, когда изобретательность людей вновь будет на подъеме. Утверждение не представляется правильным ни под каким углом зрения. Верно, что период развития экономических сил характеризовался в том числе и изобретениями, но правильно ли утверждение, что в последнее время изобретения не такие существенные и их стало меньше? Думается, что нет: пожалуй, можно лишь сказать, что эти изобретения меньше поразили воображение именно потому, что им предшествовал период изобретений похожего вида, но более оригинальных. Весь процесс рационализации есть не что иное, как процесс «изобретательности», применения технических и организационных новинок. Кроме того, Эйнауди, как представляется, понимает под изобретениями лишь то, которые ведут к созданию новых видов товаров, но и с этой точки зрения, возможно, это утверждение неверно. В действительности же серьезными изобретениями являются те, которые ведут к сокращению издержек производства и, следовательно, расширяют потребительский рынок, объединяя все более широкие массы людей и т. д.; с этой точки зрения был ли какой-нибудь более «изобретательный» период, чем период рационализации? Этот период, похоже, даже чересчур изобретательный, вплоть до «изобретения» продаж в рассрочку и искусственного создания новых потребностей у народа. Истина же заключается в том, что представляется почти невозможным создать новые значительные «потребности» на основе новых, совершенно оригинальных видов промышленности, способных предопределить новый период экономической цивилизации, соответствующий периоду крупной промышленности. Либо же эти «потребности» являются потребностями лишь социально незначительного слоя населения, и тогда их распространение становится зловредным (ср. изобретение «искусственного шелка», который удовлетворяет потребности в видимости блеска слоев средней буржуазии).

Обвинение в адрес традиционной политической экономии в том, что она понимается «натуралистически» и «детерминистски». Обвинение это безосновательно, поскольку экономисты-классики, по-видимому, не очень были озабочены «метафизическим» вопросом детерминизма, а все их выводы и расчеты строились на предпосылке «допустим, что». Так что же такoe это «допустим, что»? Яннакконе, рецензируя в «Риформа сочиале» книгу Спирито, характеризует «допустим, что» как «определенный рынок», и это справедливо с точки зрения языка экономистов-классиков. Но что такое «определенный рынок» и чем он, собственно, определяется? Он, очевидно, определяется фундаментальным базисом общества, о котором идет речь; поэтому необходимо проанализировать этот базис и выделить те его элементы, которые, будучи относительно постоянными, определяют рынок и т. д., и те «переменные и развивающиеся» элементы, которые предопределяют конъюнктурные кризисы вплоть до того момента, когда под их влиянием изменятся и относительно постоянные элементы и произойдет органический кризис. Классическая политэкономия является единственной «историцистской» за видимостью ее абстракций и ее математического языка, тогда как именно Спирито растворяет историцизм, топит экономическую реальность в потоке слов и абстракций. В то же время тенденция, представляемая Спирито и его группой, является «признаком времени». Требование «экономики в соответствии с планом», и не только на национальной почве, а во всемирном масштабе, само по себе интересно, хотя его обоснование чисто словесное: это «признак времени»; это пока лишь «утопическое» выражение развивающихся условий, которые требуют «экономики в соответствии с планом».

Современный интерес к таким авторам, как Спирито, возрос еще и в силу их сближения с некоторыми сторонниками классической экономической науки – такими, как Эйнауди. Статьи Эйнауди о кризисе, но особенно статьи, опубликованные в «Риформа сочиале» в январе – феврале 1932 года, частенько напоминают шутки впавшего в детство старика. Эйнауди перепечатывает отрывки из работ экономистов столетней давности и не замечает, что «рынок» изменился, что предположения «допустим, что» уже не те. Производство во всем мире выросло в таких масштабах и рынок стал настолько сложным, что некоторые рассуждения кажутся инфантильными в прямом смысле слова. Разве за эти годы не родились новые отрасли промышленности? Достаточно упомянуть производство искусственного шелка и алюминия. То, что говорит Эйнауди, в общем верно, ибо это значит, что кризисы прошлого были преодолены: 1) путем расширения всемирной зоны капиталистического производства; 2) путем повышения уровня жизни определенных слоев населения или относительного повышения – всех слоев. Но Эйнауди не учитывает, что экономическая жизнь базируется все более на ряде массовых отраслей производства, а они переживают кризис: контролировать этот кризис невозможно именно в силу его размаха и глубины, достигших того уровня, на котором количество переходит в качество; иными словами, это уже органический, а не конъюнктурный кризис. Эйнауди же рассуждает так, как будто речь идет о конъюнктурном кризисе, потому что он стремится отрицать наличие кризиса органического, но это «сиюминутная политика», а не научный анализ, это «желание верить», «лекарство для души», да и к тому же изложенное в наивном и комическом стиле.

Полемика Эйнауди – Спирито по вопросу о государстве. Ее следует увязать с полемикой Эйнауди – Бенини (см. «Риформа сочиале», сентябрь – октябрь 1931 года). Но в полемике Эйнауди – Спирито неправы оба спорящих: они говорят о разных вещах, да к тому же разным языком. Полемика Бенини – Эйнауди иллюстрирует предшествующую ей полемику. В обоих случаях Эйнауди занимает ту же позицию, какую он занимал, когда, полемизируя с Кроче, стремился ограничить любую научную функцию философии практики. Последовательность позиции Эйнауди замечательна в «интеллектуальном плане»: он понимает, что любая теоретическая уступка противнику, хотя бы только интеллектуальному, может разрушить его собственное здание.

В концепции государства: Эйнауди рассматривает правительственное вмешательство в экономическую жизнь то как «юридический» регулятор рынка, то есть как силу, которая придает определенному рынку законные формы, при которых все экономические агенты действуют в «равных юридических условиях», то как фактор, создающий экономические привилегии, нарушающий условия конкуренции в пользу определенных групп. Спирито же имеет в виду спекулятивную концепцию государства, в силу которой индивид отождествляется с государством. Но существует еще и третий аспект проблемы, подразумеваемый и у первого, и у второго автора, и заключается он в том, что, поскольку государство отождествляется с определенной социальной группой, постольку государственное вмешательство не только происходит тем путем, на который указывает Эйнауди, или тем путем, о котором говорит Спирито, но и является предварительным условием любой коллективной экономической деятельности, элементом определенного рынка, если не прямо определенным рынком как таковым, ибо само является политико-юридическим выражением того обстоятельства, в силу которого определенный товар (труд) заранее обесценивается, ставится в условия пониженной конкурентоспособности, расплачивается за всю определенную систему. Этот момент выделен у Бенини, и речь вовсе не идет об открытии; но интересно, что Бенини все же подошел к этому моменту и как он к нему подошел. Бенини подошел к нему, исходя из принципов классической политэкономии, а это как раз и злит Эйнауди.

Однако Эйнауди в письме, опубликованном в «Нуови студи», указал на «замечательные способности» Джованни Вайлати, умеющего представить экономическую (или же философскую) теорему и ее решение на различных научных языках, возникших в историческом процессе развития наук, то есть он недвусмысленно допускает взаимопереводимость этих языков: Бенини именно это и сделал, он выразил на языке либеральной политэкономии экономический факт, уже представленный на языке философии практики, хотя и со всеми ограничениями и осторожностью, подобаемым в данных случаях (эпизод с Бенини напоминает эпизод со Спирито на конференции в Ферраре). В этой связи уместно вспомнить высказывание Энгельса о возможности прийти, даже исходя из маргиналистскои концепции стоимости, к тем же самым выводам (хотя и в вульгарной форме), к которым пришла критическая политэкономия. Высказывание Энгельса следует проанализировать во всех его направлениях. Одним из них мне представляется следующее: если мы хотим защищать концепцию критической политэкономии, то нужно систематически настаивать на том факте, что ортодоксальная политэкономия рассматривает те же проблемы на другом языке, доказывая идентичность рассматриваемых проблем и одновременно доказывая, что критическое их решение является лучшим: иными словами, нужно, чтобы тексты были все время «двуязычными», то есть чтобы был подлинный текст и рядом либо между строк – «вульгарный» перевод, или перевод либеральной политэкономии.

Отождествление индивида и государства. Чтобы доказать пустословие новых заявлений «спекулятивной политэкономии» группы Спирито и K°, достаточно напомнить, что отождествление индивида и государства является также отождествлением государства и индивида; естественно, значение не меняется от того, что при написании или произнесении тот или иной термин ставится первым или вторым. Поэтому говорить о необходимости отождествления индивида с государством – это чистейшее пустословие, если речь идет только об этих понятиях. Если понятие индивида означает «эгоизм» в узком, «грязно-иудейском» смысле слова, то указанное отождествление было бы лишь метафорическим приемом для выделения «социального» элемента индивида или же для утверждения, что «эгоизм» в экономическом смысле означает нечто иное, нежели «узко эгоистическое». Мне представляется, что и в этом случае речь идет об отсутствии ясного изложения концепции государства, а также различий в ней между гражданским обществом и обществом политическим, между диктатурой и гегемонией и т. д.

Свобода и «автоматизм» или рациональность. Находятся ли в противоречии свобода и так называемый автоматизм? Автоматизм находится в противоречии с произволом, а не со свободой. Автоматизм есть групповая свобода, в противоположность индивидуалистическому произволу. Когда Рикардо говорил: «введя данные условия, мы будем иметь данные последствия в экономике», он отнюдь не превращал ни в «детерминистскую» саму политэкономию, ни в «натуралистическую» ее концепцию. Он замечал, что, имея данную совместную и координированную деятельность какой-то социальной группы, которая действовала бы на основе определенных принципов, принятых в силу убеждения (свободно), и в определенных целях, мы получим развитие, которое можно назвать автоматическим и которое можно принять как развитие определенных законов, опознаваемых и выводимых по методу точных наук. В каждый определенный момент происходит свободный выбор в соответствии с направляющими линиями, тождественными для огромной массы индивидов или для отдельных волеизъявлений, поскольку последние стали однородными в определенной этико-политической атмосфере. Нельзя сказать, что все действуют одинаково: случаи индивидуального произвола многочисленны, но однородная часть преобладает и «диктует закон». Если же произвол обобщается, то это более не произвол, а смещение основания «автоматизма», новая рациональность. Автоматизм – это не что иное, как рациональность, но в термине «автоматизм» заложена попытка дать понятие, лишенное всякого спекулятивного подтекста: вполне возможно, что слово «рациональность» в конце концов будет подразумевать автоматизм в действиях человека, в то время как «автоматизм» будет означать движение машин, которые становятся «автоматическими» после вмешательства человека и автоматизм которых является лишь словесной метафорой, как и в случае с действиями человека.

Изучение экономической истории. Вспомнить о полемике Эйнауди – Кроче (Эйнауди в «Риформа сочиале»), когда вышло 4-е издание книги «Исторический материализм и марксистская политэкономия» с новым предисловием 1917 года. В отношении различных стран может представить интерес изучение вопроса о том, как формировались различные течения в исследовании экономико-социальной истории, какие позиции они занимали и т. д. Верно, что в Англии существовала школа экономической истории, связанная с классической политэкономией, но вопрос в том, подвергалось или нет влиянию исторического материализма ее дальнейшее развитие? (Насколько книга Селигмена вписывается в это течение и насколько она отражает потребность принимать во внимание исторический материализм?) Так, во Франции экономико-юридическое течение, которое повлияло на исторический материализм (Гизо, Тьерри, Минье), впоследствии само испытало его влияние на себе (Анри Пиренн, современные французы Анри Се, Озер и т. д.). В Германии течение было наиболее тесно связано с политэкономией (Лист), но Зомбарт испытал влияние исторического материализма и т. д. В Италии – более тесная связь с историческим материализмом (но и влияние Романьози и Каттанео).

Чтобы одолеть Грациадеи, необходимо вернуться к фундаментальным понятиям экономической науки. 1) Необходимо зафиксировать, что экономическая наука исходит из гипотезы определенного рынка – или чистой конкуренции или чистой монополии, оставив на последующее установление вариаций, которые может внести в эту постоянную величину тот или иной элемент реальности, никогда не бывающей «чистой». 2) Необходимо установить, что исследуется производство нового реального богатства, а не перераспределение существующего богатства (если только мы не стремимся исследовать именно перераспределение), то есть исследуется создание стоимости, а не перераспределение стоимости, однажды уже распределенной на основе данного производства.

В том, что касается Грациадеи, необходимо провести точное исследование его политической и научной биографии. Его книга о производстве нитрата в Чили: он не мог предвидеть возможность синтетического производства азота, которое пробило брешь в чилийской монополии; было бы интересно еще раз взглянуть на его безапелляционные утверждения об этой монополии. По характеру своих политических позиций ответы Грациадеи на анкету «Вианданте» в 1908–1909 годах свидетельствуют о том, что он был из самых правых оппортунистов Брошюра о синдикализме: модель Грациадеи – это английская лейбористская модель, а сам он – ликвидатор партии. Его позиция в послевоенный период представляет собой любопытный феномен психологии интеллектуала, который «интеллектуально» убежден в невежестве политического реформизма и потому от него отдаляется и ему противостоит. Но одно дело – сфера абстрактного разума, а другое – сфера разума практики и действия. В научной области после 1922 года он находит путь к отступлению и к возвращению на позиции довоенного периода. Встает вопрос: лояльно ли разыскивать в прошлом человека все совершенные им ошибки, чтобы выдвинуть в его адрес упреки в интересах нынешней полемики? Разве не свойственно человеку ошибаться? Разве не на ошибках сформировались современные видные деятели науки? И разве биография каждого не является в значительной мере борьбой с прошлым и преодолением прошлого? Если кто-то сегодня нерелигиозен, справедливо ли напоминать ему, что он был крещен и до определенного возраста следовал нормам религии? Но случай с Грациадеи совсем иной. Он остерегался того, чтобы критиковать и преодолевать свое прошлое. В экономической области он ограничился тем, что в течение определенного времени молчал или же заявлял по поводу темпов концентрации капитала в деревне, что «современная практика» подтверждает правильность его теорий (о превосходстве испольщины над централизованным капиталистическим предприятием; сказать такое – это все равно что заявить о превосходстве ремесленничества над фабричной системой, при этом в своих выводах он основывался только на области Рома-нья, даже, точнее, только на данных по Имоле. Он не учитывал почти полного исчезновения в период 1901–1910 годов обязательной сдачи части сельскохозяйственной продукции, как следует из переписи 1911 года, и что особенно важно, он не учитывал политико-протекционистские факторы, которые предопределяли обстановку в долине реки По: Италия была настолько бедна капиталами, что их широкое использование в сельском хозяйстве было бы просто чудом).

В области политики он выпутывался, софистически утверждая, что был «историцистом», или человеком, «умеющим пользоваться моментом» (если господствует палач, то можно поработать и его помощником – вот весь историцизм Грациадеи), то есть никогда не имел принципов: в период 1895–1914 годов «нужно было» быть лейбористом, в послевоенный период – антилейбористом и т. д. Необходимо напомнить и о надоедливой настойчивости Грациадеи по поводу выражения «непроизводительные военные расходы», он похваляется тем, что всегда выступал против подобного выражения, считая его пустым и демагогическим: нужно посмотреть, как он выступал против него тогда, когда выступал за вхождение в правительство. Нужно отметить и его пессимистически-болтливую концепцию об «итальянцах» в целом, об их бесхарактерности, малодушии, о том, что итальянцы – это, с точки зрения цивилизации, низшие существа и т. д. и т. п., нелепая и банальная концепция нытика, форма антириторики, которая затем превращается в настоящую и угнетающую риторику, риторику псевдохитреца, по типу Стентерелло – Макиавелли. То, что в Италии существует попросту отталкивающая мелкобуржуазная прослойка, – это, конечно, верно, но разве эта прослойка представляет всю Италию? Глупое обобщение. С другой стороны, и это явление имеет исторические причины и вовсе не является фатальным качеством итальянца: исторический материализм Грациадеи похож на то, что имеет место у Ферри, Ничефоро, Ломброзо, Серджи, а нам известно, какая историческая функция отводилась этой биологической концепции «варварства», приписываемого южанам (точнее отверженным), в политике итальянских правящих классов.

В своей небольшой книге «Профсоюзы и заработная плата» Грациадеи наконец, 35 лет спустя, вспоминает о заметках о «стране изобилия», посвященных ему Кроче в работе «Новые трактовки марксистской теории стоимости» (с. 147 книги «Исторический материализм…», 4 изд.), и называет «несколько грубоватым» пример, проанализированный Кроче. Действительно, случай с Грациадеи с его «обществом, в котором прибыль существует уже не на основе прибавочного труда, а на основе отсутствия труда», типичен для всей недавней продукции Грациадеи, и поэтому правильно сделал Рудаш, упомянув этот пример в начале своей статьи о цене и сверхцене, опубликованной в «Унтер дем Баннер» («Под знаменем») за 1926 год (правда, я не помню, придавал ли ему Рудаш существенное значение). Вся концепция Грациадеи строится на этом бессвязном принципе, в соответствии с которым лишь машины и материальная организация производства (сами по себе) производят прибыль, то есть стоимость: в 1894 году (статья в «Критика сочиале», проанализированная Кроче) его гипотеза была тотальной (вся прибыль получается без приложения какого-либо труда); теперь же его гипотеза стала частичной (не вся прибыль создается трудом), но «грубоватость» (прекрасный эвфемизм – назвать только «грубоватой» первоначальную гипотезу) частично остается. Да и весь образ мышления «грубоват», это образ мышления вульгарного крючкотвора, а не экономиста. Читая Грациадеи, просто необходимо вернуться к основным принципам экономической науки, к ее логичности: ведь Грациадеи – мастер малой логики, искусства крючкотворства и софистической казуистики, а не большой логики, будь то в экономике или любой другой науке.

Тот же самый принцип Грациадеи – «страны изобилия» вытекает из идеи введения таможенного протекционизма как элемента, «создающего» добавочную прибыль и добавочную заработную плату; даже доказано (сравним с антипротекционистской литературой), что, не производя никакой «стоимости» и не заставляя работать ни одного рабочего (работают только машинистки, печатающие квитанции на несуществующие акции), можно получить большие «прибыли» и распределить крупные «дивиденды» (см., например, Л. Эйнауди и Э. Джиретти «Анонимные общества на потоке», «Риформа сочиале», январь – февраль 1931 года): на самом же деле нужно выяснить, должна ли заниматься этой «экономической» деятельностью экономическая наука (хотя здесь она является «экономической» в крочеанском смысле слова, – как разбор каморра и т. п.) или же следственные органы.

Нужно вспомнить и о полемике в «Критика сочиале» между Грациадеи и Луиджи Негро (мне кажется, еще до 1900 года), в которой Негро отмечал, что Грациадеи склонен воспринимать как «верные» и как базу для научных умозаключений публичные заявления промышленников о своей деятельности.

Посмотреть в «Гоге» Папини (интервью с Фордом, с. 24) слова, приписываемые Форду: «Производить без единого рабочего все большее количество товаров, которые не стоили бы почти ничего».

Необходимо поразмыслить над следующим вопросом: как мог и должен был быть составлен современный краткий учебник по критической экономической науке, который воспроизводил бы тип учебника, представленного в прошлом и для предыдущих поколений книгами Кафьеро, Девиля, Каутского, Эвелинга, Фаби-етти, в более современную эпоху – книгой Борхардта и, отдельной серией, популярной экономической литературой для учащихся, которая на западных языках представлена книгой «Краткий курс политической экономии» Лапидуса и Островитянова, но которая на языке оригинала должна быть представлена значительным количеством книг и учебников различного типа и различного объема, в зависимости от круга читателей, которым они предназначены. Следует заметить: 1) что в настоящее время, после публикации критических изданий различных произведений критической политэкономии, проблема переработки и переиздания подобных учебников ожидает своего попросту необходимого, научно обязательного решения; 2) что учебник Борхардта, поскольку он составлен на основе не только I тома «Критики политической экономии», а на основе трех томов, значительно превосходит книги Девиля, Каутского и т. д. (мы пока оставляем в стороне реальную ценность различных трактовок); 3) что современный учебник должен быть шире учебника Борхардта, поскольку в нем должны учитываться все экономические трактовки, в том числе и этого автора, и он должен выглядеть как учебник и изложение всего теоретического содержания критической политэкономии, а не как обзор лишь определенных произведений, пусть и важнейших; 4) что метод изложения не должен определяться имеющимися литературными источниками, но должен быть продиктован и вырасти из современных критических и культурных потребностей, которые нужно удовлетворять на научной и органической основе; 5) что вместе с тем необходимо полностью исключить буквальные конспекты, что весь материал должен быть переработан и перестроен «оригинальным» образом, желательно систематизирован на основе схемы, которая «дидактически» облегчала бы изучение и понимание; 6) что весь аппарат примеров и конкретных фактов должен быть приведен в соответствие с современностью, а те примеры и факты, которые содержатся в источнике, должны и могут приводиться лишь в той мере, в какой экономическая история и законодательство страны, о которой идет речь, не имеет соответствующих параметров для иного развития исторического процесса или же они не столь значительны и выразительны; 7) что изложение должно быть критическим и полемическим в том смысле, что оно должно соответствовать, пусть скрытно, намеками, той постановке экономических проблем, какая имеет место в определенной стране у представителей наиболее распространенной экономической культуры, официальных и авторитетных экономистов. С этой точки зрения учебник Лапидуса и Островитянова «догматичен», ибо в нем утверждения и рассуждения представляются так, будто бы они не «оспариваются» и не отвергаются радикально никем, а являются выражением науки, которая из периода полемики и борьбы за свое утверждение и победу уже вошла в классический период своего органического развития. Естественно, это не так. Учебник должен быть активно полемичным, наступательным и не оставлять без ответа (подразумеваемого в своей положительной части, если так лучше) любой существенный вопрос или любой вопрос, который представляется как существенный вульгарной политэкономией, с тем, чтобы изгнать ее из всех углов, со всех оборонительных позиций, дисквалифицировать ее перед лицом молодых поколений учащихся; 8) учебник экономической науки не может быть составлен в отрыве от курса истории экономических учений. Так называемый IV том «Критики политической экономии» как раз и является историей экономических учений и с этим заголовком был переведен на французский язык. Вся концепция критической политэкономии исторична (это вовсе не означает, что ее следует путать с так называемой исторической школой политэкономии), и ее теоретическая трактовка не может быть отделена от истории экономической науки, центральное ядро которой, наряду с указанным IV томом, может быть отчасти составлено из набросков и замечаний, разбросанных во всех произведениях авторов-основоположников; 9) нельзя обойтись и без короткого общего вступления, в котором, исходя из предисловия ко 2-му изданию I тома, давалось бы обобщающее изложение философии практики и наиболее важных и существенных методологических принципов, путем вычленения их из экономических произведений, в которых они рассматриваются или содержатся, тогда, когда это представляется уместным.