"Жертва" - читать интересную книгу автора (Антоновская Анна Арнольдовна)

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Каспийское море вяло перекатывает свои зеленые волны. Маячит белый парус. Морские птицы кружат над водяным простором. Тонут вдали Астрабадские горы. Курчавый лиственный лес словно застыл на острых гребнях.

Георгий Саакадзе любит птиц. Он и сейчас следит за чайками. Они стремительно бросаются на волны и взлетают с добычей в светлую от зноя голубизну.

Беседка, переплетенная диким виноградом, утопает в кустах граната с красными цветами. Едва шелестят листья. В тени пиний и кипарисов плещет фонтан.

Георгий, по-персидски поджав ноги на низкой скамье, с любопытством следит за розовыми фламинго. Они стайками бродят по песчаной отмели моря. Вот надменный фламинго опустил длинную шею в воду, в толстом согнутом клюве сверкнула рыбка. Просвистела стрела, взмах крыльев, и фламинго взлетел. Он вытянул вперед шею и, точно розовый крест, мелькнул в голубом воздухе.

Молодой персиянин из охраны Али-Баиндура внес ларец.

Саакадзе откинулся на шелковую подушку. Сквозь узорчатый халат мелькнула смугло-бронзовая кожа. Ленивым движением Георгий открыл хрустальный кувшинчик и надушил выкрашенные хной и завитые в колечки усы.

Слуга, зажигая кальян, исподлобья следил за Саакадзе.

Взяв чубук, Георгий небрежно кивнул. Слуга поспешно вышел.

Звезда Георгия Саакадзе еще ярче сверкает на персидском небе. Шах Аббас не перестает осыпать милостями сардара. Малый летний дворец, толпы слуг, белые верблюды, выхоленные кони, своры гончих – все предоставлено здесь в утеху Георгию Саакадзе. Но величайшее счастье, дарованное Георгию, – это утренние тайные беседы с шахом.

Не ради кальяна и благовоний уединился в беседку Георгий. Он хотел в тишине обдумать дальнейший трудный путь.

quot;Посол цезаря предложил Ирану нанести совместный удар Османскому государству, напав на Анатолию и Крым. Быть может, предложить использовать царевича Гирея? Он враждует с вассалом султана ханом Гиреем за крымский престол и бежал от гнева султана за помощью к шаху Аббасу. Но новая победа над Турцией усилит Иран и еще больше придавит грузинские царства. А если победят османы? Не захотят ли они навсегда закабалить Самцхе-Саатабаго и повторить нашествие Татар-хана на Картли? Победит ли Иран или Османское государство – все равно Грузия в мусульманских тисках. Значит, необходимо столкнуть Иран и Турцию вдали от Грузии. И чем кровавее будут войны между мусульманами, тем легче задышит Грузия.

А Индия? Раджа, воспользовавшись длительным отсутствием шаха, вновь нарушил границу и отказался выполнять торговый договор. В Иране сильно вздорожали товары. Нет сомнения, сейчас шах снова захочет направить меня против северной Индии. Хорошо, я добуду тирану чужую землю и слоновые бивни. Но я начинаю тайную войну с шахом Аббасом. Шах хотел захватить Северный Кавказ. Что помешало ему? Может, мое равнодушие? А может, больше, чем равнодушие? Знает ли Кабарда, кому обязана своей целостью? Имерети, наверное, знает. Давно между князем черкесским и князем Кабарды идет вражда. Кто мне первый об этом сказал? Да, кумыцкий купец Улакай. Кабарда и кумыцкие земли под рукою Русии. Черкесский князь обратился за помощью к шаху, а кабардинский – к Русии… А об этом кто мне сказал? Да, созданный мною Керим. Он не хуже Али-Баиндура постиг науку распознавать чужие тайны. Молодец! Как рыбак, раскинул сети на бурливых реках северокавказских княжеств, а подобранные им ловкие люди тянут эту сеть с богатым уловом царских и княжеских замыслов.

Двенадцать тысяч сарбазов готовил бросить шах Аббас на Кумыкию и Кабарду. Но я сказал: нельзя оставлять в тылу Турцию и Имерети, тем более, что кабардинский князь и мурза поспешили за помощью к Русии. Шах устрашился. Сейчас игра за мной. И вот я передвигаю шаха на опасную дорогу, где наперерез скачут белые кони. На игральной доске спешно собираются новые силы… Русия. Астрахань. Боярин Иван Одоевский пленил атамана Заруцкого и беспокойную женщину Мнишек. Почему атаман, которому верили казаки, пленен московским царем? Его ошибка была моей ошибкой, он тоже обратился за помощью к шаху Аббасу.

Боярин Иван поставил в Астрахани пятнадцать тысяч воинов огненного боя. На каждой башне по двадцати больших пушек и пищалей. Если б у меня была такая сила! Я бы пригнул шаха к окровавленным стопам Грузии.

У кого искать помощи? Конечно, не у Турции. А Русия? Сама еще не окрепла. Русийский царь не захочет ссориться с шахом. Невыгодно. Недаром русийские послы скачут за шахом из города в город. Помощь придет из сердца Грузии. Конечно, с турецкими послами говорить буду. О чем? О необходимости войны османов с Ираном. Война оттянет шаха от Грузии, султана тоже. Надо шаху посоветовать. Да, еще о чем-то хотел подумать… Луарсаб… Бедное мое дитя Тэкле! Она сюда последовала за ним. Что делать? На картлийском троне должен быть царь-объединитель!quot;

– Батоно, кальян потух.

В беседке стоял Эрасти.

– Мои мысли тоже, Эрасти… Кто пришел?

– Господин Даутбек. Слово имеет. Мои дружинники поливают цветы, если встретят черную розу, запоют.

Даутбек вошел, насвистывая азнаурскую песенку. Пока не раздалось щелканье соловья, восторгались величием шаха.

– Абу-Селим-эфенди тебя хочет видеть, конечно, тайно. – Даутбек придвинулся ближе к Георгию.

– Я уже раз отказался, почему с тобой не говорит?

– Если в нашу пользу разговор, тогда стоит рисковать, Георгий. Если для шаха…

– Постой, Даутбек… – Георгий вскочил, глаза блеснули.

– Скажи Абу-Селиму-эфенди, я встречусь с ним в полночь в темном каве-ханэ. Пусть турок переоденется в персидское платье.

– Ты что придумал, Георгий?

– Разговор в нашу пользу… Что, Абу-Селим-эфенди продолжает разбрасывать золотые монеты сарбазам?

– Кажется, еще остались, вчера моим раздавал. «Во имя аллаха дарю беднякам», – смеялся эфенди. – Я Караджугаю рассказал, он – шаху.

– А шах сказал: пусть берут. Если дает турок, почему не брать? – усмехнулся Георгий.

– Абу-Селим-эфенди об этом узнал, пожелтел. Затем разговор снова перешел на шепот. Из глубины сада послышалась песня мествире, привезенная сюда «барсами». Ее распевали все грузины, вспоминая Картли. Печальные грузинские песни шах запретил петь под страхом смерти.

– Паата, мой Паата! – Георгий подался было к выходу, но вновь опустился на тахту: – Не следует молодого воина приучать к нежности.

– А может, следует? – И Даутбек запел:

Паата ворвался шумно. Он бросился к отцу, но, заметив суровое выражение лица, поцеловал руку и сдержанно сказал:

– Мой большой отец, сколь хорош здесь воздух!.. Дядя Даутбек, я сегодня в море купался.

Даутбек любовно похлопал по могучим плечам Паата.

«От своей возлюбленной пришел, – подумал Георгий, – потому такой шумный. Первую любит…»

Хосро, тяжело дыша, карабкался по скалам. За ним на четверенькам полз Гассан. День был жаркий, шелковый азям прилип к спине Хосро. Кусты ежевики раздирали руки, одежду. Хосро мрачнел.

– Непременно, ага Хосро, мы встретим дикого козла, – задыхаясь, проговорил Гассан.

– Ты, час назад тоже уверял.

– Я, ага Хосро, сон видел.

– Сон?! – Хосро оживился. – Опять гебры сбросили твоего любимого внука в святую яму?

Хосро навсегда запомнил сон Гассана в день первой встречи с Георгием Саакадзе. С той поры Хосро суеверно не отпускал от себя Гассана.

– Хороший сон, ага Хосро, непременно убьем козла.

И хотя Гассан не видел никакого сна, он начал было рассказывать о большом дереве, увешанном козлиными рогами.

Вдруг Гассан остановился как вкопанный. Указывая дрожащей рукой, прохрипел: – Козел!

Хосро судорожно схватился за колчан и, укрывшись за камнем, натянул тетиву.

Вдали на сером выступе сидел козел. Поджав под себя ноги, и горделиво закинув рога, он безразлично смотрел в пропасть.

«Я должен убить рогатого черта, – думал Хосро, – вчера Дато целый день ходил расстроенный из-за козла. Он уверял, что стрела попала в козла, а княгиня Хорешани подсмеивалась над неудачливым охотником. Я должен доказать этой пленительной ведьме, что для царевича Хосро нет недоступных козлов».

Охотничья лихорадка охватила Хосро, руки дрожали, слезились глаза, в ушах гудело. Он осторожно подползал к выступу, за ним, словно тень, – Гассан. Но спустить стрелу Хосро не удалось. Козел насторожился, мотнул рогами, отскочил в сторону, прыгнул на нижний выступ и мгновенно исчез. Гассан испуганно отпрянул и столкнул камень. Гулко ударяясь о скалу, камень скатился в пропасть. Гассан взглянул вниз и замер. Внизу, запрокинув загнутые рога, лежал козел.

– Ага Хосро, я убил козла! – кричал потрясенный Гассан. – Недаром я сон видел.

Хосро, не дослушав, бросился вниз. В расщелине лежал дикий козел, длинная стрела торчала между ребер. Хосро догадался: это тот самый козел, который вчера удрал от Дато. Он злорадно улыбнулся, вытащил стрелу и, взвалив козла на плечи, зашагал по горной тропе. Счастливый Гассан семенил позади.

Вдруг Хосро остановился. Совсем близко послышался призывной рожок.

– Шах! – прошептал Хосро и победоносно пошел на звуки рожка. Приближались веселые голоса. Из-за поворота вышел шах Аббас. Хосро сбросил к ногам шага козла и низко поклонился.

Шах удивленно смотрел на Хосро. Он знал – только опытному охотнику, и то очень редко, удается пронзить стрелой чуткого козла. Шах милостиво пригласил Хосро сопутствовать ему на охоте…

Только ночью вернулся в свой дом Хосро. Он был счастлив. Шах повелел отрубить козлу рога, оправить в серебро и повесить в охотничьем зале Давлет-ханэ.

Хосро подарил Гассану свой новый плащ и приказал рассказывать всем о меткости стрелы Хосро-мирзы.

Хосро растянулся под шелковым одеялом, приятная сладость подкатилась к сердцу. Он вспомнил намек шаха: кто умеет бросить к ногам «льва Ирана» редкую добычу, может рассчитывать на почетное звание верного охотника шах-ин-шаха.

– Но не следует спешить, – закончил шах беседу, – арабская мудрость учит: «Не торопись сорвать плод, еще не налитый соком…»

Папуна сегодня с утра бродит по астрабадскому майдану. Он что-то усиленно разыскивает, но лазутчики Али-Баиндура не удостаивают его вниманием: от доносов на этого грузина, кроме палочных ударов, никто ничего не получал. И разве сумасшедшего Папуна занимает что-нибудь еще, кроме оборванных детей? Вот и сейчас он заполняет свой красный платок всякой дрянью, даже противно смотреть. И на Папуна не смотрят лазутчики Али-Баиндура.

Папуна часто говорит: «Эй, Пануш, Дато, Димитрий, кто хочет свободно подышать, пойдем со мной на майдан». Но сегодня Папуна, кроме сладостей для астрабадских «ящериц», разыскивает еще кого-то. Вот он остановится у темной лавчонки и громко позвал. Папуна не любит шептаться, особенно на майдане. Из лавки вышел высокого роста купец. Разговор был короток.

– Нашел?

– Да, ага.

– Тащи.

Папуна вошел в лавку, положил на узкую стойку платок со сладостями и стал разглядывать индусские кувшинчики с благовониями белого лотоса и изящные ларцы с белилами и румянами. Эти редкости однажды завез в Астрабад костоправ из Индии. Догадливый купец перекупил и спрятал, надеясь в Исфахане разбогатеть. Об этом проведал Керим и поспешил к Хорешани.

Не торгуясь, Папуна расплатился с купцом и опрокинул в свой необъятный красный платок драгоценную индусскую покупку, вышел из лавки и направился в сторону улицы, где живут только бедняки.

Так и есть, Папуна и здесь нашел «ящериц», и они ничуть не хуже исфаханских.

«Ящерицы» его тоже нашли, и не успел Папуна вступить на грязную уличку, как со всех глинобитных заборов раздался крик: «Папуна, ага Папуна пришел!» – и на улицу высыпали дети.

Раздав сладости из платка, ленты, четки, персидскую кисею, шарфы и шапочки из своих бездонных, необъятных карманов, Папуна, вздохнув и пообещав скоро опять наполнить платок, пошел дальше, сворачивая то в правый, то в левый переулок. Наконец он очутился на окраине. Здесь тянулись огороды и фруктовые сады. Папуна стукнул два раза медным молотком. Кто-то подошел, отодвинул деревянную задвижку, посмотрел и торопливо открыл калитку. Это был Горгасал.

Жила здесь Тэкле в полузаброшенном домике с небольшим садом. Этот сад Горгасал снял в аренду и поселился с женой и дочерью. Так он сказал обрадованному хозяину, вскоре ушедшему на поклонение в Мекку. Впрочем, уйти в Мекку посоветовал ему Горгасал, прибавив один туман на угодное аллаху дело.

Тэкле поспешила навстречу Папуна и сразу забросала его вопросами о Луарсабе. Папуна уверил ее: Луарсаб здоров, окружен почестями, и шах даже приказал готовить для него грузинские кушанья.

Спросила Тэкле о брате, о Паата, о «барсах» и, наконец, о Хорешани.

Вынув белила, краску и кувшинчики, Папуна сказал – он пришел как раз от Хорешани.

Тэкле удивленно смотрела на Папуна: неужели друг думает – сердце ее лежит к такому? Или дорогой Папуна хотел ее развеселить? Нет, она больше не нуждается в румянах и белилах.

Папуна согласился: его маленькая Тэкле никогда не нуждалась в подобном украшении, но есть женщина, которая нуждается…

– Кто?!

– Жена шаха Аббаса.

– Тинатин?! О, ведь она сестра моего царя! Папуна, дорогой друг, что ты придумал?

– Не я, Хорешани придумала. Сегодня возьмешь кувшинчики и ларец и с матерью Эрасти придешь к Хорешани. Издали тебя будут оберегать Керим и Эрасти. У Хорешани соберутся «барсы», Георгий тоже придет. Ностевцы рвутся к тебе, но, опасаясь Али-Баиндура, даже мимо этой улицы не проезжают. Паата? Нет, Паата не будет. Он по молодости может проговориться.

Папуна, обогнув сады, очутился на шахской улице. Посмотрев на резные двери, охраняемые шах-севани, подумал: «Георгий, наверно, еще здесь, надо предупредить о приходе Тэкле».

Подождав немного времени, Папуна направился к боковому входу.

Шах Аббас величественно восседал на резном возвышении. Вошли ханы. Вошел Абу-Селим-эфенди с двумя турецкими торбашами.

Шах встретил Абу-Селима-эфенди сухо. Абу-Селим-эфенди, словно не замечая враждебности, изысканно, но настойчиво требовал от имени султана возвращения Оттоманской империи захваченных шахом турецких городов: Дербента, Шемахи, Ганджи, Аряжа и Баку. И добавил: шах напрасно разорил Грузию, она ни с кем не воевала, жила мирно между тремя великими государствами – Турцией, Ираном и Русией.

Караджугай резко напомнил о правиле посольских приемов – ставить Иран на первом месте, когда перечисляют государства.

Пригладив парадно торчащие усики, Абу-Селим-эфенди мягко улыбнулся Караджугаю, но промолчал. Совсем позабыв о турецких опустошительных нашествиях на Грузию, он стал убеждать шаха в миролюбии Турции. Оттоманское государство и Русия всегда совместно оберегали грузинские царства. И еще падишаха вселенной, султана Ахмета, беспокоит персидское войско в Горисцихе, угрожающее восточной Турции.

Шах вскипел. Он свирепо оглядел белый азям Абу-Селима-эфенди, обшитый золотом зеленый тюрбан с нагло сверкающим алмазным полумесяцем и перевел взгляд не свой черный карбонат. Внезапно успокоившись, Аббас иронически велел передать султану: Дербент, Шемаху, Ганджу, Аряж, Баку и еще немало турецких городов он, «лев Ирана», завоевал саблей, и пусть султан, падишах вселенной, отвоюет обратно свои города тоже саблей. Грузинские цари всегда были вассалами Ирана. А сейчас он, шах Аббас, отечески усмирил Грузию из любви к ней, ибо по легкомыслию, за спиной покровителя, Грузия вела переговоры с Турцией и Русией.

И под смех восхищенных ханов добавил:

– Если аллаху будет угодно и ты, Абу-Селим-эфенди, благополучно вернешься в Стамбул, не забудь передать султану: ему, падишаху вселенной, нет никакого дела до того, что ему не принадлежит.

Абу-Селим-эфенди приложил руку ко лбу и сердцу. Скользнул взглядом по тронному залу и мысленно перенесся в Ахалцихский пашалык, откуда Турция бросит янычар на Горисцихе.

На пороге еще раз поклонился величественно застывшему шаху и подумал: «Надо ускорить встречу с Саакадзе».

Тинатин, обмакнув тростник в киноварь, четко выводила на лощеной бумаге грузинские буквы. Перед нею лежала рукописная книга легенд и сказаний Грузии. Тинатин, боясь забыть грузинское письмо, уже дважды переписывала драгоценную книгу.

Резьба красного и орехового дерева тянулась вдоль широких, с разноцветными стеклышками окон. На мавританских нишах дрожали желтые, синие, лиловые и зеленые блики. Сквозь резную дверь виднелся бассейн.

Мягко падала вода. На красочной миниатюре обнаженная девушка протягивала юноше чашу с вином. Жидким золотом было выведено – «Работа смиренного Реза-Аббаси».

По ступенькам темной лестницы Хорешани вбежала в гарем.

Тинатин бросила тростник, радостно приветствуя Хорешани. Она нашла подругу похорошевшей.

Старший евнух, сидящий на низеньком табурете у выходных дверей, поддержал Тинатин, похвалив браслеты княгини.

Закинув голову, Хорешани шаловливо рассматривала свое отражение в круглом зеркале на середине потолка.

Удобно расположились на ковре и заговорили о красивых шелках. Хорешани похвалила новое одеяние молодой жены Караджугая. Рассказала о покупке тончайшего шелка у горбатого купца. И вдруг вспомнила о старой персиянке, знающей тайну женской красоты. Вот чародейка принесла белила и благовония. Хорешани всего два дня натирала лицо, а оно уже как взбитый белок. Старуха уверяет – через неделю Хорешани будет похожа на луну в четырнадцатый день ее рождения.

К волшебству старухи Тинатин отнеслась равнодушно. Но Хорешани незаметно толкнула подругу. И Тинатин внезапно воспылала желанием как можно скорее приобрести необыкновенные белила, дабы солнечные глаза шах-ин-шаха удостоили ее благосклонным взглядом.

Хорешани вздохнула, неужели дорогая Лелу думает – Хорешани не позаботилась бы о ней? Но ведьма уверяет – каждому лицу другой оттенок нужен. И если прекрасная Лелу пожелает, она завтра приведет старуху в Гарем-ханэ.

Еще ничего не понимая, Тинатин рассыпалась в благодарности и молила только не забыть обещания.

Хорешани поклялась и к месту вспомнила о благовонии, сравнившем ее тело с лепестками лотоса. Пусть Тинатин сама убедится. Кстати, она изнемогает от жары, и, если Тинатин позволит, Хорешани окунется в прохладный бассейн. И, сбросив пояс, она стала расстегивать платье. Вдруг Хорешани обернулась и набросилась на евнуха: он что, оглох? Разве не слышал? Она хочет раздеваться. Евнух, пробормотав извинения, выскользнул из зала.

Не забыть евнухам злоключения старого Али из-за этой княгини. Три рамазана назад в исфаханском гареме Давлет-ханэ несчастливый Али отказался выйти, когда княгине захотелось порезвиться в розовом бассейне. Хорешани закричала: «Выйди вон!». «Ты можешь раздеться при мне», – равнодушно проговорил Али. «Бисмиллах! – засмеялась Хорешани. – Разве ты не знаешь – грузинки показывают чужим мужчинам только лицо, а не все остальное. Это у мусульман лицо прячут, а все остальное может видеть любой евнух, будто глаза ему тоже оскопили».

Хорешани вытолкнула опешившего Али из покоев Тинатин. Али побежал жаловаться. Шах, выслушав возбужденного евнуха, улыбнулся, позвал старого Мусаиба и повелел изгнать Али в услужение к последней наложнице, ибо евнух, удостоенный оберегать покои первой жены шаха, должен быть учтив, а не назойлив с чужой женой, не мохамметанкой. Похвалив Хорешани за скромность, шах послал ей в подарок серебряные коши.

С той поры достаточно Хорешани развязать ленту, как евнухи, не дожидаясь приказания, стремглав выбегают, ибо никто не хочет из хранителя розы превратиться в хранителя помета.

Хорешани сбросила одежду и подсела к Тинатин. Вслушиваясь в шепот, Тинатин то бледнела, то вспыхивала. Вытирая слезу, Тинатин горячо поблагодарила подругу за доброту. Да, ей нужны белила, румяна и благовония.

Хорешани распахнула резную дверь и бросилась в бассейн, за ней Тинатин. Узнав от прислужниц о веселом купанье, прибежали и другие жены шаха. Поплескавшись и пошалив, женщины, визжа и звонко смеясь, накинули легкие одежды и вошли к Тинатин пить кавэ и есть рассыпчатые сладости.

Неожиданно поднялся ветер. Небо потемнело. В решетчатое окно наметало морской песок. Прислужницы поспешно закрывали окна.

Ветер кружил по побережью, вздымал к небу песчаные столбы, обрушивался в желтых отсветах на море. Шумели буруны. Песок густо оседал на зелени, проникал в калитки, царапал стекла.

Но в тронном зале послы, казалось, не чувствовали духоты.

Аббас одобрительно посмотрел на азямские кафтаны послов, на джаркеси – широкие персидские пояса. Тихонов и Андрей Бухаров были без русийских однорядок.

Тихонов сумрачно осмотрел одежды ханов. Вчерашний долгий спор с вероотступником Хосро-мирзой не помог, и вот пришлось по настойчивому повелению шаха править посольство в персидской одежде. Иначе мог бы еще месяц продержать у шатров. А теперь за поблажку, пожалуй, хитрый «лев» отпустит наконец послов в Русию.

Впоследствии в Москве думский дьяк Петр Третьяков в гневе выговарил Тихонову и Бухарову, что они, неведомо кого послушав, или по своей глупости, или спьяна, но забыв «свою русскую природу и государственные чины», правили посольство в персидских одеждах, подаренных шахом, «вздев на себя по два кафтана азямских, один кафтан наверх об одну завязку, а другой подиспод. И вы тем царскому величеству учинили не честь же: неведомо, вы были у шаха государевы посланники, неведомо, были у шаха в шутах».

Шах томил послов в Гандже долго, выжидательно. Надоел им Хосро-мирза. Ходил по пятам. Выслеживал. Набил оскомину медовыми речами. И пока послы изнемогали от жары, комаров и Хосро-мирзы, шах успел полонить грузинские земли, а царь Михаил Федорович прислал гонца Ивана Берехова с новым наказом. Пришлось снова с Андреем Бухаровым засесть за азбуки. Все же одолели премудрость государеву. Радовались быстрому укреплению Москвы и решили неотступно по наказу Михаила Федоровича добиваться у шаха права Русии на Каспийское побережье, признания Иверии частью московской короны и льгот русийским купцам.

Шах Аббас внимательно выслушал Тихонова. Оборона Северного Кавказа и Астрахани и надвигающаяся война с Турцией заставили шаха Аббаса ныне быть осторожнее с послами.

Говоря об укреплении Русии, Тихонов с достоинством перечислил города, в которых «позасели в смутное и безгосударное время польские и литовские люди в Догобуже, Вязьме, Белой, Путивле, Чернигове и иных городах и те все городы царского величества бояре и воеводы ратьми очистили и польских и литовских многих людей побили и живых поймали».

Говорил Тихонов и о пленении десяти тысяч поляков и литовцев, о множестве среди них полковников, ротмистров и капитанов. Помолчав, веско добавил:

– «…и Смоленск от польского короля отобрали, а его самого из русийских земель выгнали».

Шах Аббас, выслушав толмачей, растроганно поднял глаза и, разглядывая на потолке обнаженную персиянку, пожелал Михаилу Федоровичу с помощью аллаха и впредь одолевать всех врагов. А сейчас аллах перенес войну на земли польского и литовского короля за разорение Русии и за пролитие неповинной крови.

Шах заверил послов в желании быть с Михаилом Федоровичем «даже в большей дружбе и ссылке», чем ранее с царем Федором Иоанновичем и Борисом Годуновым. И золотом и войском хочет он делиться со своим братом.

Переговорив о землях и торговле и добившись уступок, Тихонов заговорил о выдаче русийскому посольству Ивана Хохлова и других астраханских заговорщиков, присланных к шаху Аббасу атаманом Заруцким.

Шах, вспоминая Марину Мнишек, повелел послам от его имени передать царю Михаилу просьбу помиловать астраханцев. Тем более, добавил шах, в Московском государстве люди нужны, ибо за двенадцать лет войны много людей побито.

Тихонов, выслушав толмачей и чувствуя за собой силу Терека и Астрахани, добродушно прищурился: великий государь наш Михаил Федорович милостив и для своего брата, Аббас-шахова величества, вину с Хохлова и его людей снимет. А насчет двенадцатилетней войны, то правда: «многие люди побиты, а иные в то место родились. И без войны на которое государство бог гнев свой пошлет падеж на люди бывает, а иные в то место родятся и государство людьми полнитца. Так и ныне у государя нашего царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси самодержца и бодроопасным правительством и премудрым разумом ратных людей много».

Тихонов украдкой посмотрел на Бухарова. Подьячий понимающе усмехнулся. Есть у него, Бухарова, сыновья – восемь в конном строю, трое в пешем, двое гоняются за голубями на Сивцевом-Вражке, а четырнадцатый в колыбели пищит.

Шах с мнимым спокойствием выслушивал толмачей, передающих просьбу Тихонова отпустить Луарсаба в его царство, обязав данью.

Тихонов напомнил: грузинские земли с давних лет находятся под высокой рукою государей Руси.

Шах удивленно приподнял брови, развел руками: царь Луарсаб – брат его первой жены и здесь почетно гостит. Пусть насладится охотой и к осени, иншаллах, вернется в Картли.

По знаку шаха Караджугай быстро откинул парчу, торжественно взял ковчежец.

Послам перевели: в знак искренней любви шах посылает брату своему частицу «хитона господня», взятую в Мцхетском храме.

Послы знали и сокрушались о пленении ковчежца. Сейчас они сочли дар шаха за большую победу русийского посольства.

Тихонов и Андрей Бухаров с трудом скрывали ликование. «Филарет освятит в Покровском соборе, что на Красной площади, святыню», – думал радостно Бухаров, едва сдерживая желание перекреститься. И послы больше не говорили о грузинских делах.

Безлунная ночь.

На каспийских волнах покачивалась рыбацкая лодка. Тревожно прокричала сова. Лодка причалила к берегу. Из камышей вышел закутанный в плащ Абу-Селим-эфенди и сбежал вниз. Легко ударило весло, плеснулась вода, и снова тихо.

Скрывавшиеся в зарослях тронули поводья. Кони с обвязанными копытами бесшумно ступали по песку.

– Пора! – шепнул Георгий.

На полуостровке то вспыхивал, то потухал огонек. Здесь днем искали прохладу, кофе и кальян купцы Астрабада. Здесь ночью таинственные люди прятали товары, считали монеты. Это каве-ханэ и ночью и днем называли «Путеводной звездой».

Еще плотнее натянув плащ, Абу-Селим-эфенди легко выпрыгнул из лодки и, нащупывая на поясе ятаган и два пистолета, осторожно направился к «Путеводной звезде». Он обогнул каве-ханэ и вошел в низенькую дверь.

В комнате с окошком, выходящим на море, его ждали Георгий, Даутбек и Дато.

Абу-Селим-эфенди удивился: он пришел один и думал встретить только Саакадзе. Разве это тайна, если о ней знают больше чем двое?

Георгий нахмурился: он и его друзья не хуже Абу-Селима-эфенди умеют оберегать тайны.

Прикрыв ставень, Абу-Селим-эфенди накинул на дверь засов и придвинул табурет. Он напомнил о давнишнем предложении везира Осман-паши перейти Георгию на сторону Стамбула.

– Чем шах отблагодарил сардара Саакадзе? Разорением его страны? Везир предлагает помощь против шаха.

Подробно описывал Абу-Селим-эфенди, какие блага ожидают Саакадзе в случае его согласия стать во главе войск восточной Турции. Он сулил богатые владения, драгоценности, толпы невольников, табуны берберийских скакунов и, наконец, звание паши.

Саакадзе усмехнулся. Абу-Селим-эфенди хороший инжир; он десять Баиндуров вокруг усов обведет.

Было тихо. Никто не нарушал задумчивости Саакадзе. Стыл черный кофе в фаянсовых чашечках. Наконец Георгий медленно заговорил:

– Крупную игру предлагаешь, Селим-эфенди, но где послание везира? За золотые обещания, парящие в облаках, можно проиграть голову.

Напрасно Абу-Селим-эфенди уверял – только осторожность вынудила везира воздержаться от послания. Напрасно клялся, предлагая в залог ценности.

Саакадзе насмешливо оборвал:

– Разве мне ценности нужны? Разве можно соблазнить полководца конями? Разве мой дворец не переполнен невольниками? А разве почести не отягощают мои плечи? Нет, Селим-эфенди, только жажда мести за родину, за нарушение шахом обещания щадить грузинский народ поколебала мою преданность. Но юность Георгия Саакадзе давно прошла, а зрелость подсказывает метать копье наверняка. Нет, эфенди, в руках я должен иметь твердое доказательство и… будем говорить открыто: если задумаешь вероломство, вместе погибнем. В этом мое последнее слово.

– Пусть будет, как сардару подсказал аллах… Послание привезу, но знаешь ли, что хочет от тебя Осман-паша?

– Думаю, эфенди, не посещения его любимой наложницы?

– Ты угадал, ага Саакадзе, везир хочет с твоей помощью отвоевать у шаха турецкие города.

– Я уверен, мой эфенди, не только на это рассчитывает великий везир.

– Ты угадал, ага Саакадзе, не только на это. Но раньше везир хочет получить знак дружбы. Пошли в Стамбул одного из твоих сыновей.

– В аманаты?! – вспыхнул Дато. – Неужели везир думает – грузинки рожают сыновей только для Ирана и Стамбула?

Георгий пристально посмотрел на эфенди:

– Может, великий везир прав, я не против, но пусть и везир для взаимного доверия пришлет мне сына.

Абу-Селим-эфенди побледнел. Он с изумлением смотрел на жестко улыбающегося Саакадзе: «Как осмелился этот грузин прикоснуться к имени полновластного господина Османской империи? Разве посмею передать подобную дерзость?! Нет, моя голова слишком нравится ассирийке. Всего три месяца, как я наконец получил невольницу от султана в обмен на гречанку и двух арабских жеребцов. А сколько золота пришлось заплатить евнухам, убедившим султана в уродстве ассирийки! И, даже не насладившись сорванным апельсином, подставить голову под меч везира?! Этот грузин просто ослеп. Но как выманить сына у Саакадзе?»

Абу-Селим-эфенди вдруг оживился:

– Великий везир уступит желанию Саакадзе. На границе Самцхе-Саатабаго обменяемся аманатами.

– На какой границе рассчитываешь встретиться? – насмешливо переспросил Даутбек.

– Я рассчитывал, вы к тому времени уже вернетесь в Картли.

– Место обмена назначу я, – Саакадзе одним глотком опорожнил чашку кофе, – красавца ага Османа, старшего сына везира, я знаю лично. В сражении под Багдадом ему было не более восемнадцати лет, но ага Осман дрался, как сын полумесяца. Я пощадил его, ибо Паата тоже сражался рядом со мной. Думаю, ага Осман мало изменился. Передай везиру, взамен его гордости я тоже отдам лучшее – Паата Саакадзе. Но если садразам замыслил предательство и Паата погибнет, Осман будет предан мучительной казни.

Бледный эфенди ниже опустил голову. Перехитрить Саакадзе не удалось, а он радовался возможности подменить Османа сыном своего раба. И вспомнил послов князя Шадимана – Джавахишвили и Цицишвили: видит аллах, с ними было легче сговориться.

Саакадзе прервал длительное молчание. Он напомнил: до обмена еще многое надо продумать…

В узкую щель пробивался зеленоватый рассвет. Заговорщики встали. Абу-Селим-эфенди приоткрыл ставень и проводил взглядом мелькающих в прибрежных камышах трех всадников. Вдохнул морскую свежесть, ударил ятаганом по табурету.

Вошел турок. Осторожно погасив светильник, перегнулся через окно и тихо свистнул. Плеск воды. Причалила лодка.

Абу-Селим-эфенди бросил на стол золотой, проверил пистолеты, натянул плащ и выпрыгнул из окна в лодку.

Тронный зал безмолвствовал. Георгий прошел вдоль глухих овальных и лепных стен с деревянной резьбой на зеркалах. Он останавливался у простенков, машинально разглядывал на фресках птиц, запутавшихся в цветах.

«Сейчас шах войдет сюда. Конечно, недаром позвал меня до приема послов… Абу-Селим-эфенди… Напрасно подражатель природы распростер птицу над фиалкой. Птица больше любит кружить в небе… Шаху не все скажу… И на изображениях для услады глаз льется кровь: вот на выгоревшем поле персияне сражаются с бухарцами, а у груды скалистых гор афганцы бегут от персидской конницы… Хосро-мирза хочет со мной поговорить… О чем? Конечно, о картлийском троне… Липнет как медведь к меду. Но я передумал. Царь Картли мною уже намечен».

Пристальнее стал вглядываться в нарисованных на стенах шахов: в коренастого, который рубил бенгальского тигра, в бронзовобородого, заколовшего кинжалом вепря. Неистово устремились а погоню за рысью разгоряченные гончие… «Где видел таких собак?.. Мухран-батони остался верен Луарсабу… Почему я ищу дружбы с Мухран-батони? Дружбы?! Кто сказал, что Саакадзе ищет с князьями дружбы? Войско, войско мне нужно!..»

Георгий прошелся, тяжело ступая на косые клетки аспида и мрамора. Остановился перед аркой. На возвышении в глубине под голубым ковром утопала в золототканых мутаках шах-тахта. Знаки иранского зодиака мерцали на лепном потолке: солнце с лицом персидской красавицы над густогривым львом.

Беспокойная роскошь, до боли режущая глаза. Воздух, пропитанный благовониями, царапал горло. Куда пронесся свежий ветер из теснин Упадари? Почему он опять стоит перед шахским троном? Почему он не в Картли? Георгий в тревоге оглянулся и вдруг почувствовал себя частицей шахской роскоши.

В гневе отпрянув, прислонился к нише. Глаза его встретились с глазами нарисованного шаха Аббаса. Какой холод, словно кусок льда скользнул по спине! Бросился к простенку. Из зеркальной глади выплыло отражение медленно отворяющейся двери. Георгий стремительно повернулся и склонился до пола.

– Сядем, – сказал шах Аббас, опускаясь на шах-тахту. – Говори!

«Не все скажу», – подумал Георгий, прикладывая руку ко лбу и сердцу.

Долго совещался с Саакадзе растроганный шах и преподнес ему звезду со своего тюрбана.

В полдень шах Аббас на прощальном приеме был до приторности любезен с послом Стамбула. Он подарил Абу-Селиму-эфенди дорогое оружие и пожелал гладкой дороги. Абу-Селим-эфенди захлебнулся в изысканных благодарностях и заверениях. Посол клялся в искреннем намерении Османской империи мирно разрешить с Ираном спорные вопросы.

Шах повелел передать султану, что Ираном управляет добрая воля шаха Аббаса. И сердце «льва Ирана» наполнится солнцем, когда рука подпишет ирано-турецкий ферман о вечном мире между двумя великими мохамметанскими странами.

Склонился до земли Абу-Селим-эфенди и попросил разрешения шах-ин-шаха привезти ответ султана в Исфахан.

Хорешани и закутанная в чадру Тэкле вошли в гарем. Тинатин нашла чем занять всех прислужниц в комнате, где хранились ее одежды. Евнухи сидели у наружных дверей. Но они не утруждали себя подслушиванием, ибо Хорешани громко восхищалась изумительными белилами и благовониями. Старуха не обманула – плечи Хорешани мягче бархата, а груди благоухают. Вот она сейчас разденется, и дорогая Лелу убедится в волшебном свойстве благовония.

Услышав «разденусь», евнухи пересели подальше, дабы какой-нибудь враг, желающий занять их почетные должности, не донес Мусаибу о нарушении воли шаха.

Посмотрев в тайную щель, Тинатин улыбнулась и, плотно задернув шелковый полог, пригласила Тэкле в мраморную нишу.

Тэкле устало опустилась на тахту и откинула чадру.

Тинатин вскрикнула. Она знала о необычайной красоте Тэкле и все же была потрясена.

– О моя бедная сестра, почему наш милостивый бог послал тебе столько испытаний?!

– Я слышала от моего царя, сколь ты добра, дорогая Тинатин. Молю, спаси Луарсаба…

– Тэкле, чем заслужила твое недоверие? Если бы могла ценою жизни спасти Луарсаба, разве остановилась бы?

– Тогда почему молчишь? Я думала – из страха. Моли шаха Аббаса, припади к ногам, облей слезами его ступни! О Тинатин, жизнь Луарсаба стоит больше, чем наши страдания… Помоги, будь смела, ибо тебе ничто не угрожает…

– Тэкле, моя Тэкле! Неужели думаешь, я не молила шаха? Не целовала полы его одежды, не обливала слезами ступни его? Тэкле, Тэкле! Ты не знаешь персиян, они не любят рыдающих женщин, это уродует… Они не любят мольбы за другого, – хотя бы за отца и брата, – это вызывает у них подозрение.

– Нет, Тинатин, не поверю. Любимая жена может найти способ умилостивить мужа… Обещай мне, Тинатин!.. Заклинаю Сефи-мирзой!..

– Нет! Нет, Тэкле! Молю, не трогай моего сына! Молчи, моя бедная сестра… Сделаю все, буду молить, рыдать буду… Нет, не упоминай моего сына…

Тинатин дрожала, глаза полны слез, грудь порывисто подымалась.

Тэкле внимательно посмотрела на Тинатин: «Скорбная женщина, ее единственное утешение – сын, а у меня нет утешения… Я одна! И Луарсаб один!»

Тэкле встала. Тинатин порывисто обняла ее и вдруг опустилась на колени и покрыла руки Тэкле поцелуями и слезами…

Так они расстались. Но Тэкле знала, Тинатин будет молить шаха.

В покоях Тинатин тихо. Перед ней лежат белила, румяна и благовония, оставленные Тэкле.

Крупные слезы катятся по бледным щекам Тинатин…

Корабль расцветился флагами. Заколыхались паруса. Над бушпритом прибили герб Москвы. Канатами закрепили по-походному пушки. За бортом скользили лодки, слышалось: «Табань обе!», «Табань правая!» С лодок на палубу подымали просмоленные бочонки с пресной водой, сельдями, вином, сухарями. В трюме самарские стрельцы укладывали тугие тюки с шелком, персидский перец, индийскую корицу.

Дул боковой ветер. Путь предстоял долгий: от берегов гилянских на Астрахань.

Моряки в закатанных полосатых штанах убирали палубу. Ждали сигнала поднять якорь.

Послы расположились в каюте. Тихонов скинул опашень, остался в легкой расшитой петушками рубахе. С наслаждением потянулся, наполнил чарки ганджинской аракой, протянул Бухарову. Выпили, крякнули, сели за дело.

Утром наконец были на отпускном приеме. Шах милостиво поднял золотую чашу за здравие Михаила Федоровича. Выпил, опрокинул чашу и растроганно сказал: «Да услышит меня аллах, пусть ни одного врага не останется у моего брата, как не осталось в чаше ни одной капли». Потом жаловал из своих рук чашу Тихонову.

И ели овощи. Караджугай, придвинув послам пупырчатые огурчики, спросил: сколько в походе бывает у царя московского ратных людей? Тихонов, небрежно закинув в рот огурец, подумал: «Сочная овощь, хорошо б семена к себе завезти». И ответил под хруст огурца: конных и нарядных людей по сто тысяч, конных без наряда тысяч пятьдесят, пеших в огненным боем тысяч шестьдесят. А их кроме – люди Казанского царства, холмогорские и сибирских земель.

От Тихонова не укрылось удивление ханов, а шах постарался утаить сговор с астраханским вором. Астрологи и философы персидские, лукавил шах, за много лет предсказали вступление на московский престол великого государя по имени Михайло, счастливого в войнах и обладателя многих земель. И поэтому он, шах, послал в Астрахань купца Муртазу и наказал разведать – не воцарился ли уже в Русии царь Михайло. А узнав об этом, возликовал, сердце солнцем наполнилось, ибо сбылось мудрое по звездам гаданье философов и астрологов иранских.

…Посмеялись над хитростью шаха. Бухаров развернул свиток, обмакнул гусиное перо в зеленые чернила. Завели роспись дарам шаха Аббаса царю Михаилу. Сверили через толмачей с персидской записью.

Росписи сошлись. Проверили замки на сундуках. Разложили по скамьям подарки, полученные от шаха. И тоже сверили по спискам.

Бережно сложили до показа думским боярам.

Бухаров наполнил чарки гилянским вином. Выпили, поморщились. Сплюнув, понюхали сухарь. И принялись за чтение грамоты шаха Аббаса царю Михаилу Федоровичу. Выбранив толмачей за дубовый перевод, еще раз перечли. Порадовались льстивой речи шаха. Он сравнивал Михаила Федоровича «с звездой Муштери и солнцем, на небе сияющим». Сравнивал «с государями Беграмским, Ферсидунским, Хаканским, царем Александром Македонским и Дарием царем, коим подобен Михаил Федорович величеством, державою, богатырством, славою и бодростью». Желал, чтобы «бог устроил всякое дело государю государей, по праву царского престола достигшему, самодержцу, Иисусова закона великому царю…»

В грамоте было подтверждено все сказанное шахом Аббасом на приеме послов. Но Тихонов еще раз с удовольствием прочел.

Сверху донеслась песня. Тихонов вздохнул полной грудью, размашисто погладил бороду. Послушав, он и Андрей Бухаров поднялись на палубу.

У борта под шум моря пели стрельцы:

Тихонов дивился оранжевым переливам заката. Широконосые птицы провожали корабль. За кормой пенилась легкая волна. Вдали в темном мареве таяли гилянские берега.

На камне, забрызганном соленым прибоем, сидел Хосро. Он смотрел вслед уходящему кораблю и радовался: одна забота – наблюдение за северными людьми – свалилась с его плеч.

Предстоит возвращение в Иран. Что дальше? Саакадзе остыл к нему, но нужен ли царевичу теперь усатый «барс»? Благодаря неудачной охоте Дато на дикого козла Хосро-мирза твердо стал на доску «ста забот» шаха Аббаса.

Он, Хосро, подобен этому камню, который с каждой бурей становится все чище и привлекательнее. Ему повезло и не участвовать в кровавом нашествии на Грузию, и попасть в милость к шаху. Баграт?! Какой он царь?! Этому скряге только и торговать белыми конями и розовым маслом. Луарсаб?! Не вернется больше в Картли.

О аллах! Сколь глупы люди! Разве ему, Хосро, повредило мохамметанство? Разве еда потеряло вкус, а питье перестало утолять жажду? Или любовный шепот женщины превратился в шепот змеи? Надо одевать те одежды, которые украшают, а не те, которые уродуют. А разве звание пленника более почетно, чем царя-мохамметанина? Напрасно Саакадзе рассчитывает, что я, получив картлийский трон, сниму чалму. Нет! Хосро-мирза не сделает этой глупости, ибо Грузия всегда в пределах жадных глаз Ирана. А имея приятным соседом шаха, выгоднее клясться в верности Мохамметом, а не Иисусом.

Шах Аббас обедал у Тинатин. В последнее время шах снова предпочитал Тинатин даже юным красавицам гарема. Он никогда не скучал с ней. Постепенно стал доверять Тинатин дела Ирана, прислушивался к ее советам. Шах любил Тинатин. Ни у одной жены и наложницы он не был так спокоен за свою жизнь. В ее покоях он с аппетитом поедал яства, фрукты, пил незапечатанную холодную воду, безмятежно погружался в сладкий сон и всегда уходил от Тинатин веселым.

Сегодня Тинатин казалась шаху особенно приятной. Легкое розовое платье, отороченное бирюзовым атласом и вышитое нежными фиалками, необычайно шло к ее лучистым глазам, и исходящий от плеч нежный запах лотоса нравился шаху.

– Наш Сефи совсем мужчиной стал, жену берет, потом, иншаллах, потянется к наложницам.

– Мой великий повелитель, наш Сефи только ростом мужчина, душой он младенец. Ни одна недостойная мысль не омрачает его покойную юность.

– Аллах, как мать пристрастна! Но отец более внимателен. Сефи умнее, чем старается казаться.

Тинатин внутренне ужаснулась. Она вспомнила, как год назад шах, заподозрив своих сыновей, рожденных наложницами, повелел одного умертвить, а другого ослепить; как тайно убивались бедные матери, не смея высказывать свое горе… Но Тинатин не выдала тревоги, она нежно улыбалась грозному шаху.

– Ты прав, мой повелитель, но разве у шаха Аббаса может быть другой сын? Не хочу обманывать, мой повелитель, только с рождения Сефи сердце воспылало горячей любовью к тебе. День и ночь оно ждет могучего супруга. Есть ли в мире большее блаженство, чем быть твоей рабой!

Шах, довольный словами Тинатин, улыбнулся. «Она права, разве шах Аббас может иметь уродливого и глупого сына? Надо будет Сефи показывать послам, пусть разносят по чужим странам, какой у „льва Ирана“ львенок… Те двое, рожденные от рабынь, переливали в своих жилах не чистую царскую кровь. Они замышляли против меня и уничтожены. Сефи – сын мой и моей верной Лелу, она воспитала его в любви и благоговении ко мне».

Тинатин, читавшая мысли страшного мужа, улыбнулась и обвила упрямую шею Аббаса нежной рукой. Она проникновенно говорила о красоте, о цветах, о звучности стиха Хафиза, говорила обо всем, лишь бы отвлечь мысли шаха от Сефи. Шах любовался игрой глаз Тинатин и решил вознаградить ее.

– Я наконец отпустил деревянных русийских послов и теперь могу исполнить просьбу моей Лелу: завтра Луарсаб навестит тебя.

Сколько лестных сравнений, сколько газелей полилось из уст Тинатин в благодарность за несравненную доброту! О, она одна познала сердце грозного победителя османов, она одна познала чувства изысканного Аббаса! Она одна познала его силу, подобную бушующему морю, – подобную огненному вихрю.

– Шах-ин-шах, твоя раба обезумела от любви, иначе чем объяснить ее дерзость?

Шах, упоенный словами Тинатин, чувствовал себя помолодевшим. Он гладил ее мягкие плечи, гладил красные косы.

– Аллах видит, моя Лелу, я люблю Луарсаба, но почему он не похож на тебя?

– Шах-ин-шах, твоя доброта может сделать Луарсаба рабом «льва Ирана». Молю, испытай его, верни в Картли… Вспомни мои слова, не совсем доверяй этому страшному человеку Георгию Саакадзе. Он мстит Луарсабу из мелких чувств.

– Я никому не доверяю, кроме Лелу, но аллах не поворачивает мое сердце к твоей просьбе, ибо это может быть во вред Ирану… Ты мать моего наследника и должна желать блеска и сильного трона своему сыну.

– Не говори так, мое солнце, не наноси раны сердцу Лелу. Сыну нашему еще слишком рано думать о троне. Да состарится он в почетном звании твоего наследника. И разве Иран смеет мечтать о ком-либо, кроме «льва Ирана»? Кто поднял из слабого разоренного персидского царства могучий Иран? К кому еще из шахов стремились послы всех стран? А разве мудрецы и знатные путешественники не ожидают месяцами у твоего порога милости видеть великое «солнце Ирана?» Вселенная сочла бы за счастье стать бирюзой в твоем кольце. Да пошлет и мне аллах милость видеть еще сто лет моего повелителя в блеске и славе. Да пошлет милость закрыть глаза раньше, чем зайдет «солнце Ирана».

– Верная Лелу, ты растрогала меня, взволновала. Уступаю твоим мольбам. Уговори Луарсаба принять мохамметанство, и я верну ему Картли, и народ картлийский верну.

Вскрикнула, всплеснула руками Тинатин и, упав к ногам шаха, стала призывно целовать его одежды, ноги… Она смеялась звонко, шептала слова, полные страсти и любви.

Тинатин охраняла жизнь сына, Тинатин вымаливала трон Луарсабу.

А под окнами в саду беспечно развлекался Сефи-мирза.

Слуги передвинули золотую сетку.

Сефи-мирза бросил мяч и снова не попал.

– Тебе сегодня везет, мой возвышенный друг, – засмеялся Сефи.

– Нет, снисходительный Сефи-мирза, ты умышленно скрываешь свою ловкость. Завтра доиграем, – сказал Паата, бросая мяч слуге. – Вот хотел спросить…

– Говори, любезный Паата, ибо все твои слова одинаково ласкают слух.

– Понравилась ли тебе, мой покровитель, Циала? Ее Хорешани взяла у Мусаиба.

– Она прекрасна.

– О мой Сефи-мирза, любовь Циалы заливает сердце сладостью… Но почему красивый из красивых не выбрал себе наложниц из пленниц? Разве не все девушки мира сочтут за счастье опуститься на твое ложе?

– Благосклонный друг, твое снисхождение утешительно, ибо пока жив красавец Паата Саакадзе – да живет он вечно! – только ослепшая может предпочесть Сефи-мирзу.

– Мой высокий друг, такая шутка достойна более благородных ушей… Не сочти меня назойливым… заметил одну…

– Нет, дорогой Паата, моя мать, прекрасная из матерей, выпросила у шах-ин-шаха плененную черкесскую княжну. Я видел черкешенку в покоях моей матери, она навсегда овладела сердцем Сефи. Шах-ин-шах обещал в Исфахане отдать мне Зарему… Хочу остаться верным моей жене.

Паата покраснел. Он впервые пожалел об откровенности и вспомнил совет отца быть сдержанным даже с лучшим другом, особенно в делах чувств.

Паата возвращался недовольный собою. Конь медленно переступал по пыльным улицам. Телохранители шептались: наверно, Сефи-мирза обыграл нашего Паата.

Сефи-мирза посмотрел на солнце: сейчас мать одна. Он поспешил в покои Тинатин. Его всегда тянуло к обожаемой матери, тем более сейчас; там жила его первая и – он знал – последняя любовь. Правда, Зарема появлялась на мгновение, будто случайно, но аллах! Каким зеленым огнем горели влюбленные глаза черкешенки, как трепетали алые губы, как легко вздымалась девичья грудь.

Откинув легкое покрывало, Хорешани спрыгнула с постели и взволнованно зашагала по опочивальне.

Сегодня Луарсаб встретится с Тэкле. Что, если проклятые евнухи догадаются? Хорешани поежилась. Жаль бедную Тэкле, погибнет… Шах не упустит случая унизить Луарсаба и отдаст Тэкле в гарем самому противному хану. А Тинатин? Погибнет и она! Подозрительный шах задушит ее или отдаст в служанки самой жестокосердной наложнице. Положение первой жены, завоеванное многолетними страданиями, рассеется, как дым. А что будет с бедным Сефи-мирзой? Стоит ли рисковать? О себе нечего и думать. Шах, конечно, заподозрит всех в заговоре на жизнь «льва Ирана». В таких случаях перс не церемонится ни с сыном, ни с женой, подавно с женой другого. Стоит ли рисковать за один час встречи несчастных? Стоит, ибо она знает – это последняя встреча.

С непривычным беспокойством отбросила Хорешани одно платье, другое.

Циала угодливо подавала ей вуаль, браслеты, выбирала ленты.

Смотрела Хорешани на расцветшее лицо девушки, и у нее крепла надежда – все пройдет благополучно.

Эту каралетскую девчонку она выпросила у Мусаиба. Пожалела юность, но плут Паата решил – Хорешани для него постаралась.

Узнав о «грехе» Циалы, Хорешани улыбнулась, потом нахмурилась: надо наказать, иначе все девушки потеряют совесть.

– Я тебя от гарема зачем спасла? Хотела в Картли родным вернуть, а ты как меня отблагодарила? Думаешь, этот глупый мальчишка Паата собирается на ком-нибудь жениться? Где твой стыд? Без церкви на ложе мужчины легла.

Девушка смотрела на Хорешани счастливыми глазами.

«Без церкви и с церковью совсем одинаково, – подумала Хорешани, – все же надо ударить… по щеке не стоит, знак останется…» И Хорешани постаралась не очень сильно дать подзатыльник.

Циала поймала ее руку и осыпала поцелуями. Хорешани вздохнула, пробурчала: «Кукушка». Вышла из комнаты и вслух сказала:

– Не она кукушка, а я. Когда кот в доме, нельзя держать открытым молоко.

Так закончились нравоучения Хорешани. Она подарила Циале несколько платьев и приказала каждую субботу мыть голову, иначе в таких густых косах может завестись нечисть.

Наконец Хорешани оделась. Сейчас придет Тэкле. Хорешани остановилась на пороге. Нет, страх за близких – не трусость. Она позвала слугу и велела приготовить закрытые носилки.

Луарсаб сидел в покоях Тинатин. Она счастлива: до захода солнца будет гостить у нее любимый брат.

Какие яства приказала Тинатин приготовить! Какие сладости! Ледяной жулеп! В бассейн вылила драгоценные благовония. Может, Луарсаб захочет освежиться…

В прохладной нише набросала атласные подушки… Может, Луарсаб захочет отдохнуть.

Они, обнявшись, говорили и не могли наговориться.

Любовалась Тинатин братом, восхищалась его умом и торопливо передала предложение шаха Аббаса.

Луарсаб удивленно поднял брови: Тинатин предлагает измену церкви? Временно? А разве церковь прощает богоотступников? Ради народа? А разве народ просит об этом?

В слезах умоляла Тинатин, убеждала, напоминала подвиги предков, ради царства свершавших страшные дела. Пусть Луарсаб пойдет на подвиг! Церковь одобрит и отпустит грех. Народ? Но разве народ управляет царем, а не царь народом? Вот князья приняли магометанство, а разве народ не так же им до земли кланяется? Как посмеет народ поднять голос против властелина?

Луарсаб грустно улыбнулся: Тинатин совсем магометанка. Ее царь – властелин, а не раб князей. Народ! Конечно, народ наружно смирится, молча проглотит все, что бросит ему господин. Но Луарсаб Багратид хочет народного поклонения, хочет поддержки церкви, ибо без поддержки церкви князья не дадут снова воцариться ему на картлийском престоле. А разве войско не народ? Баграт изменил церкви, и если даже – не допусти Иисус – он овладеет картлийской короной, все равно не станет царем. Церковь не признает магометанина, значит, и народ… Что?! Что говорит Тинатин?! Тэкле?!

– Сжалься, мой брат, умоляю, сжалься над Тэкле!

– Что говоришь, Тинатин?! Ты не видела моей Тэкле, не знаешь ее сердца.

– Не видела? Она сидела здесь…

– Здесь?! Моя Тэкле?! О, говори, говори!..

– Она молила помочь Картли вернуть царя Луарсаба… Ради возвышенной Тэкле не противься воле шаха.

– Нет, Тэкле не потребует от меня столь страшной жертвы.

– А если потребует?

Луарсаб смотрел на Тинатин, боясь спросить, боясь услышать предрешенное. «А если потребует, – повторил он мысленно. – Тогда я, значит, не постиг всей глубины моей Тэкле, тогда последний свет померкнет для меня».

– А если потребует? – настойчиво повторила Тинатин.

– Исполню, – медленно произнес Луарсаб.

За дверью послышался веселый голос Хорешани. Луарсаб невольно отпрянул за выступ ниши. Хорешани, слегка поддерживая Тэкле, вошла, заслонив собою дверь. Тэкле вскрикнула. Чадра черной тенью соскользнула на пол. Взметнулись руки, Луарсаб сжал трепещущую Тэкле.

– Сюда, сюда! – взволнованно шептала Тинатин, вталкивая их в нишу. Она плотно задернула полог. Быстрый взгляд – и Хорешани, спокойно открыв дверь, сказала:

– Знаю, не любишь кальян, здесь подымлю кальяном.

Тинатин, задернув на дверях легкую шелковую занавесь, бросилась к бассейной комнате. Она прислонилась к дверям, решив защищать порог. Конечно, сюда никто из жен и прислужниц не войдет, ибо она предупредила – Луарсаб будет освежаться в бассейне. Но могут войти евнухи – и тогда? Нет, Хорешани не допустит гибели всех.

И точно, Хорешани, закрыв за собой дверь, опустилась на низенький табурет, широко разбросав пышную юбку. Если кто вздумает пройти, должен или попросить Хорешани подвинуться, или наступить на юбку и даже толкнуть в плечо. Но кто посмеет?!

Хорешани попросила кальян. Евнухи бросились исполнять желание опасной княгини.

Хорешани досадовала: она не знала, что у царственной Лелу высокий гость. Она не хочет мешать. Старуха – другое дело, почти слепа и глуха. Трудно ей приходить лишний раз, еле ноги волочит. Добрая Лелу усадила чародейку в нишу, там она толчет снадобья, пробуя цвет на руке царственной Лелу.

Изящно держа чубук, Хорешани окуталась голубыми кольцами. Она рассказывала евнухам, что и в Картли любила душистый дым, но в Иране кальян ароматнее. Зато в Картли есть загадочный мастер. Он придумал зеленый дым, и когда куришь, по воздуху плывут причудливые облака, сквозь которые сверкает рай Мохаммета. Можно вызвать и другие видения, стоит только подмешать в кальян желтый и черный порошок. Тогда плывут древние витязи в золотых панцирях на черных конях… И еще можно подмешать красный, лиловый и оранжевый цвет. Тогда проплывет сад с разноцветными птицами… Есть птицы с двумя головами и одной лапой, есть с тремя головами и со взбитым розовым пухом вместо хвоста, есть совсем без головы, но с острым хвостом, словно шайтан вытянул… Есть круглые, как бычачий пузырь, с одним крылом на спине. Есть рыбоподобные, но с конским хвостом, а есть с лицом женщины и с хвостом тигра.

Хорешани пустилась в подробное описание пятидесяти пород птиц из дыма кальяна.

Евнухи изумленно слушали.

– Но самая удивительная птица – черный орел на белой вершине… Как, евнухи не знали о белой горе в Картли?! И о появлении черного орла?! Но ведь об этом кричат майданы всех земель! О аллах, почему нигде не сказано, что делать с невеждами?!

Рассказ о черном орле потряс евнухов.

– Когда орел, распластав крылья, подымается над городом, лежащим у белой горы, солнце исчезает за его спиной и люди поспешно ложатся спать, ибо наступает ночь. От взмахов лохматых крыльев подымается страшный ветер, и люди поспешно закрывают ставни, ибо посуда падает с полок. У орла в пещере на белой вершине сокровища, похищенные им себе в утеху со всех морей и земель.

Там у него поднятый со дна моря потонувший корабль с китайскими стеклянными богами. Тысяча тысяч аршин пурпура. Дерево с изумрудным виноградом. Резная шах-тахта из золота. Вечный светильник, отломленный от луча солнца. Тысяча карликов с зелеными бородами и красными носами. Жемчужный буйвол и два живых ишака, прислуживающие ему за обедом. И еще…

Евнухи зачарованно смотрели в рот Хорешани, стараясь не упустить ни одной подробности.

Украдкой следила Хорешани за песочными часами. Только два часа прошло…

– …Душа моя, уже два часа прошло, куда время спешит? – И Луарсаб снова покрыл лицо Тэкле поцелуями.

– Дети мои, пора, Хорешани совсем охрипла, – произнесла Тинатин, раздвинув полог. – Пусть эта встреча продолжит вашу счастливую жизнь.

Луарсаб побледнел. Тинатин оборвала прекрасный сон. Он обвёл взглядом разрисованные стены и порывисто схватил руки Тэкле:

– Ради тебя, моя гордость, готов на все! Помни, от тебя зависит дальнейшая наша жизнь!

– Если от меня, светлый царь, она будет прозрачна, как родник.

– Тэкле… Тэкле! Моя любовь безмерна… Твое одобрение или осуждение может поколебать самые твердые намерения…

– Говори, моя любовь, сердце Тэкле никогда не солжет.

– Шах Аббас предлагает вернуть мне Картли…

Тэкле вскрикнула, схватила руку Луарсаба. Она задыхалась, радостно смеялась, говорила о конце их страданий, о друзьях и врагах, о счастье картлийцев, о лучшем царе Луарсабе. Она рисовала радостную картину их возвращения и царствования… О, теперь ее любимый знает, как царствовать!

– Повтори, мой светлый царь, повтори! Твои страдания закончились? Да? Это не сон, а выстраданное счастье… О мой царь, почему твое лицо стало похоже на белую розу? Ты пошутил, царь?

– Нет, моя Тэкле, шах предлагает вернуть мне царство, но…

– Говори, говори скорей! – Тэкле дрожала.

– Если я приму магометанство…

Тэкле отшатнулась. Она молчала.

– Я поступлю, как захочет моя Тэкле.

Тэкле подняла отяжелевшую руку и с трудом провела по лбу. Луарсаб ждет решения, но за себя Луарсаб давно решил. Он хочет принести во имя любви тяжелую жертву. Тэкле думала: «Может быть, она должна сказать „да?“ Может, должна принять грех и спасти Луарсаба? Да, спасти! Только слепой не видит, что Луарсаб гибнет. Может, обязана ради Картли принять на себя тяжесть дальнейшей жизни любимого? Жизнь? А может, смерть прекрасней такой жизни? Нет, он должен жить! Должен! Должен!! Я не могу, не требуй от меня, о боже, так много! Душою не изменим вере, воздвигнем лучшие храмы… Молю, святая Нина! Заступись! Все драгоценности отдам Иверской церкви, все отдам! Только не отнимайте Луарсаба, его не могу отдать! Не могу!»

Губы Тэкле посинели. Она, шатаясь, прислонилась к нише, не спуская молящих глаз с Луарсаба.

Луарсаб молчал.

«Все кончено, – в смятении думала Тэкле, – я не приму такой жертвы. Я… я не переживу его мусульманства, не могу! Луарсаб слишком сильно любит меня, но есть сила сильнее любви к женщине – долг. Луарсаб должен для Грузии остаться чистым».

– Мой светлый царь, зачем говорить о моем сердце, оно до последней минуты принадлежит тебе… Пусть бог примет нас такими, какими создал… Будь мужествен, мой светлый царь…

Луарсаб упал к ногам Тэкле. Плечи его вздрагивали от рыданий.

Тэкле нежно подняла Луарсаба, вытерла его слезы и спрятала платок на груди.

В нише, зарывшись в подушку, рыдала Тинатин.

– Прощай, моя розовая птичка!..

– Я всюду иду за тобой, мой светлый царь…

Тэкле накинула чадру и выбежала из комнаты. Хорешани подхватила ее.

…По пыльным улицам покачивались закрытые носилки. На руках у Хорешани лежала Тэкле.

Узнав от Тинатин об отказе Луарсаба, шах Аббас нахмурился, но еще раз пытался убедить его принять магометанство и утвердиться в дружбе со «львом Ирана».

Луарсаб отказался.

Через день шах отправил непокорного Багратида под охраной Али-Баиндура в Гулабскую крепость. Верный Баака последовал за Луарсабом.

Саакадзе поспешил снова водворить Керима к Али-Баиндуру, охотно взявшему в помощники испытанного мастера разведывательного дела.

С еще большей осторожностью отправилась в Гулабскую крепость Тэкле с двумя преданными стариками.

На следующий день шах Аббас пышно возвращался в Исфахан. Блестящая свита окружала грозного победителя. В числе самых близких шаху ехал Саакадзе, почти рядом с ним – Пьетро делла Валле и немного позади – Хосро-мирза, «барсы» вместе с Сефи-мирзой, Паата и знатными молодыми ханами.

По просьбе Саакадзе все «барсы» были шумно веселы. Они громко восторгались: они счастливы сопровождать великого из великих завоевателя, «средоточие вселенной».

Хорешани сидела вместе с Тинатин в золоченой кибитке на белом верблюде. Она из-за занавесок смотрела на лавину иранского войска, на толпы пленных грузин, которых бичами гнали за шахом, и думала о страшном возвращении «барсов» в проклятый Исфахан.

Вечерело. Точно кровавые слезы, скатывались по склону гор последние отблески солнца. С темной реки тянуло прохладой. На обгорелом суку каркал черный ворон.

Саакадзе прислушался. Он вспомнил тринадцать повешенных тушин.

И снова Пьетро делла Валле удивился пламени глаз на окаменевшем лице Георгия Саакадзе…