"Собачий бог" - читать интересную книгу автора (Арбенин Сергей Борисович)

Черемошники. Январь 1995 года

Сначала по дворам прошли хмурые люди в форме. Представлялись участковым и его помощниками. Они переписали всех жителей — не только прописанных, но и тех, кто жил без прописки. Таких здесь было немало: кто снимал комнату или дом, кто жил вместо прописанных здесь родственников, а кто, как гражданин Уморин, и вовсе бомжевал в батраках.

Но почему-то особенно люди в форме интересовались собаками. Переписали всех хозяйских, спрашивали, много ли здесь бродячих.

— А как же не много! Очень много, — сказала Аленкина бабушка, обрадованная возможности поболтать. — Тут же у нас с двух сторон железная дорога, дома брошенные, на той стороне и вовсе здания кирпичные, пустые. Наркоманы там бывают. Вы бы их переловили. А то страшно ходить стало с трамвайной остановки — там конечная трамвая, так мы через рельсы-то, мимо этих пакгаузов. Идешь и боишься, мало ли что наркоманам в их дурную башку придет. Вот вы бы их…

— Да мы их и так ловим, — поморщился милиционер. — Сегодня их оттуда выгоним, а завтра они снова там. Сторожить их, что ли? Да и дома эти не наши — линейного отдела… Вы нам про собак, бабушка, давайте.

— Про собак? Вот я и говорю… — она приостановилась и закончила почти сердито: — Чего про собак-то рассказывать? Они никому не мешают. Лают, да не кусают. Да и не до того им в такую-то пору. Морозы-то вон какую неделю стоят. Я такие холода помню, когда еще до войны…

— Про собак, — устало напомнил милиционер. — Так-таки никого ни разу и не покусали?

Бабушка задумалась на минуту.

— Ну, напугали раз ребятишек. Нашу Аленку соседский кобель чуть не загрыз. Хозяин-то, Сашка, вечно пьяный — ну, и не заметил, как кобель — его Малышом звать, кобеля, а какой он Малыш! Чистый конь, — так вот, он с блокпоста сорвался. Выскочил на улицу, — это еще прошлым летом было, — и на ребятишек-то и кинулся. Я в огороде была, — слышу…

Милиционер негромко прихлопнул рукой по столу. Бабушка оборвала себя на полуслове и привскочила от неожиданности.

— Я вас про бродячих собак спрашиваю! Русским языком! А не про соседских кобелей! — рявкнул он.

— А ты тут по столу не стучи! — тоже повысила голос бабушка. — Я тебе про кобеля и говорю, а не про суку! У иного хозяина, говорю, собака хуже бродячей. И управы не найти! Участковый в тот раз приходил, и что? Бумажку написал, и ушел. А Сашка потом воду мне в огород провел, — откупился, значит… Он вообще-то, когда трезвый, золотые руки… А бродячие собаки чего? Идите вон к остановке — увидите. Они на люках теплотрассы греются. И кормежка у них там — из магазинов выбрасывают просроченную колбасу, если дурака купить не найдут…

— В общем, так, — сказал милиционер официальным голосом и поднялся во весь свой немалый рост — шапкой за лампочку зацепился, — У вас собака есть?

— Была. Надысь в деревню отвезли, тоже конь был, весь палисад засрал…

— Значит, сейчас у вас собаки нет. — Милиционер длинно вздохнул и сделал крыжик в блокноте. Ему давно уже хотелось курить и материться. — Значит, так. Скажите всем соседям, — если мы кого дома не застанем, — чтоб завтра, с девяти утра, все домашние животные… то есть, собаки, ну, хозяйские псы, — на цепях сидели, или под запором. Я понятно говорю?

— А чего ж непонятного? Я же не совсем еще дура, — поджала баба губы; она была росточком ниже милиционерского жетона. — Так всем и скажу — чтоб с утра всех собак привязали…

И вдруг насторожилась:

— А что? Бродячих ловить будете?

— Будем! — кратко сказал милиционер. Оторвал шапку от абажура — столетнего, со стеклянными висюльками, — нахлобучил её на круглую голову, крякнул и вышел, громко хлопнув дверью.

А баба, надев старые калоши, вышла запереть за ним ворота и долго стояла, глядя ему вслед.

Потом сказала:

— Ну, устроили нам новогодние празднички, нечего сказать. Тьфу!

И захлопнула ворота, так что взвизгнули ржавые петли.

В эту ночь Вовке Бракину не спалось.

Ему не спалось и в предыдущие ночи, — с тех пор, как увидел он странные следы. Но в эту ночь не спалось совсем, напрочь. И не то, чтобы он чего-то боялся. Вроде, не из самых пугливых. Но тьма из углов лезла в глаза, и сердце томительно сжималось. Бракин лежал, стараясь не глядеть в темные углы и мужественно борясь с желанием включить свет. Он бы и включил, но почему-то подумал: Ежиха заметит, ворчать начнет, — мол, чего по ночам электричество жжешь? До весны не отстанет.

А может, и не начнет?

Бракин приоткрыл один глаз.

Прямо в окно заглядывала белая, в пушистом ореоле, луна.

Бракин зажмурился. Вроде с вечера не было луны. Взошла, что ли? И тут же вздохнул с облегчением. Открыл глаза, осмотрел посветлевшую мансарду, взглянул в углы, из которых лунное сияние изгнало темных мохнатых карликов. Мансарда ему, впрочем, не понравилась. Скаты с двух сторон делали ее похожей на крышку гроба.

— Раскольников, блин… — прошептал Бракин вслух. — Только топора не хватает.

Длинно вздохнул, уже соображая, что сна, видно, уже не будет до утра, что сейчас придется встать, согреть, что ли, чаю, съесть припасенный с вечера покупной бутерброд… И внезапно почувствовал какое-то движение в комнате. Взглянул вбок — и обмер от ужаса. Ему показалось, будто от него самого, от Бракина, отделилось нечто тёмное, похожее на размытую человеческую фигуру. Фигура бесшумно вскочила с постели и встала, прислонившись к стене.

Бракин задохнулся, и воющим голосом спросил:

— Ты кто такой? Откуда здесь? А?

И замолчал. Потому, что у стены уже никого не было.

Бракин медленно поднялся. Осмотрел постель, заглянул под кровать… Сердце тяжко ухало в груди.

В голове его зазвучали вдруг чужие голоса, словно спорили о чем-то таком, что касалось его, Бракина, лично. Бракин хотел вмешаться в беседу, но у него не получилось. Невидимые собеседники в голове словно отмахнулись от него, и продолжали спор.

А потом все стихло.

Бракин медленно, неуверенной походкой, как-то боком засеменил к окну. В окне стояла ослепительная луна и страшным своим огромным глазом глядела прямо на него. Луна глядела призывно, гипнотически.

И тогда Бракин внезапно всё понял.

Он повернулся к луне боком, глядя искоса в окно. И внезапно, словно его кто-то толкнул, рывком опустился на четвереньки.

И стало, наконец, темно: теперь луну заслоняла столешница.

Луны не было видно, но Бракин чувствовал ее свет за своей спиной, и поджал ноги, чтобы луна не достала их.

Все чувства его внезапно обострились. Теперь тьма, окружившая его, нисколько не пугала: он знал, что в ней спрятано. Знал, что в углу лежит засохшая корка хлеба, а чуть дальше, в паутине, яичная скорлупа и пробка из-под бутылки коньяка. Он слышал шорох тараканов под старыми, вспучившимися обоями и чувствовал тараканий запах. От простыни, свешивавшейся с постели, крепко пахло человеком. От ножек стола — противным столярным клеем. От пола — пылью и краской.

Что-то новое, неожиданное стало открываться ему со всех сторон, и в груди вдруг стало больно от нараставшего изнутри клокотанья. Не в силах вынести боли, Бракин поднял голову, и внезапно завыл вполголоса — протяжным хрипловатым воем.

Вздрогнув от неожиданности, плотнее забился под стол. Прислушался. Всё было тихо и в мансарде, и за белым, промороженным в несколько слоев, мохнатым окном.

Тогда он осторожно вылез, подбежал к входной двери. Встал на задние лапы, дотянулся мордой до крючка. С третьей попытки откинул крючок и толкнул лапами тяжелую, подбитую старым одеялом дверь.

И только тут понял, что с ним что-то произошло. Что-то, чего не бывает, не может быть. Или может, — но только во сне.

Но страха не было. Покрутившись в дверях, он вдруг подумал, что, это, наверное, и есть просто сон.

И с легким сердцем скатился вниз по лестнице.

Он бежал по переулку, погруженному в тягостный холодный черно-синий сон; синий снег — внизу, черное небо — вверху. А к небу тянут заиндевевшие лапки тополя, рябины, черемухи и клены.

Всё было так ново, так необычно, что Бракин, хоть и спешил, но то и дело останавливался, кружил на месте, внюхиваясь в след полозьев, в желтые пятна под деревянными электроопорами. Запах от желтых пятнышек был чарующим: положительно, от него трудно было оторваться. Этот запах рассказывал о друзьях и врагах, и о женщинах… То есть, самках. Ну, то есть этих самых… Суках.

Пока он добежал до площадки, где разворачивались автобусы, в морозном воздухе уже слегка пахло рассветом, хотя небо по-прежнему было черным-черно.

К площадке боком стояла серая заиндевевшая пятиэтажка. На дальнем её конце была металлическая дверь: вход в почтовое отделение. А напротив двери, метрах в шести, находились мусорные контейнеры и тут же — чугунная крышка колодца теплотрассы.

Бракин подошел к крышке неспешно и слегка боком: на крышке лежали, прижавшись друг к другу, несколько бродячих собак самого разного вида и масти.

Они даже не повернули голов к Бракину, хотя Бракин и попытался привлечь к себе внимание: урчал, повизгивал, скреб лапой. Наконец, одна из собак — маленькая, рыженькая, — заворчала и приподняла голову.

Зарычала предупреждающе. От этого негромкого рыка пробудились еще две-три шавки. Уставились на пришельца.

«Думают, будто я тоже к ним хочу. Погреться», — решил Бракин и вильнул хвостом. Подождал. Собаки молча его разглядывали.

Бракин, снова вильнув хвостом, сел, начал перебирать передними лапами. И неожиданно даже для себя самого сказал:

— Тяф!

Рыжая приподнялась, глядя угрожающе, исподлобья. Заворчала.

«Да-а… — подумал Бракин. — А лексикон-то у них бедноват».

Аленка словно предчувствовала, что Он придет. Долго не спала, то куталась в одеяло, то совсем сбрасывала его с себя. Ворочалась. Вздыхала, не открывая глаз.

Баба выводила носом заунывную свистящую песню, по временам всхрапывая лошадкой. Это были единственные звуки: в доме и за окном царила полная тишина.

Окно заросло льдом и инеем, и ярко серебрилось, отражая свет невидимой луны.

Потом Аленка задремала. Ей почему-то приснился цирк, а в цирке — она, на большом одноколесном велосипеде. Какой-то клоун помогал ей сесть в высокое седло и говорил: «Крути быстрей педали! Крути, и не бойся! Самое главное — не бойся!»

Аленка действительно стала крутить, изо всех сил вцепившись в изогнутый руль, но это не помогло: колесо свернулось набок, больно вывернув ногу, и Аленка полетела вниз…

Она вскрикнула, просыпаясь. И тут же почувствовала, что чьи-то мягкие, пушистые, необыкновенно ласковые руки держат её, не давая упасть.

Она не открыла глаз, только сжалась, пряча голову в руках.

А потом почувствовала, что её плавно приподняли и уложили в постель. Простынь была прохладной, очень приятной. И подушка оказалась взбитой — как раз так, как нравилось Алёнке.

Она спокойно легла, вытянулась. Всё тот же невидимый, мохнатый, бережно укрыл её одеялом. «Странно, — подумала Алёнка, — одеяло ведь было горячим, а сейчас — холодное, приятное».

Она хотела сказать об этом, но пушистая рука коснулась её губ, и тихий шелестящий голос произнес над самым ухом:

— Спи, моя хорошая. Спи. Завтра ты увидишь много плохого, но не бойся. Они никого не убьют, и тебя не тронут. Только не выходи на улицу. Читай, рисуй, смотри телевизор.

— А кто это — «они»? — спросила Алёнка.

— Солдаты.

— С автоматами? — встрепенулась Алёнка и приоткрыла один глаз. Тёмная, высокая — под потолок — тень плавала над ней, заслоняя серебристое окно.

— Да. С оружием. Разным. И еще — сети. И много машин. Но ты не бойся. Я не дам им тронуть тебя. Я тебя уберегу.

— Но ведь они могут убить?

— Могут. Но ты не бойся.

— А если они убьют Джульку?

— Нет. Не убьют. Они будут искать бродячих собак. А Джулька живет дома. Завтра утром хозяин, отец Андрея, посадит Джульку на цепь, — и тогда его никто не тронет.

Темная фигура отплыла от постели, на мгновение в комнате потемнело.

— Спи, — шепнул ласковый голос. — Спи, смотри только добрые сны, и ни о чём не беспокойся. Только постарайся утром не выходить на улицу.

Тень коснулась Алёнкиного лба, и тихо отступила, будто начала таять.

— Что бы ты ни увидела, и что бы ни услышала завтра, — не выходи из дома. Постарайся. Не выходи. Услышишь предсмертные крики. Услышишь выстрелы. Услышишь шум моторов, — отойди от окна. Не слушай. Не смотри. Помни: ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ЗАВТРА ВЫХОДИТЬ ИЗ ДОМА!

Алёнка уже крепко спала, поджав ноги, натянув одеяло до самых глаз. Она твердо знала, что теперь ей ничто не угрожает, что это темное ласковое существо сумеет её защитить. Её, — и её дом.

Бракину стало холодно. Он лег прямо в снег, дрожа всем телом. И тут же порывисто вскочил. Рыжая собачонка, было уснувшая, снова приподняла голову.

«Опасно! — сказал ей Бракин. — Всем вам надо уходить!»

Рыжая заворчала, потом зевнула, и снова сунула морду в лапы.

Бракин тоже лег, — поближе к плотно сбитой собачьей стае. По примеру Рыжей положил лапы на морду, — мороз кусал его за нос.

Из-под собачьих тел из колодца теплотрассы поднимались клубы белого теплого пара. Пар не мог подняться высоко, — и опадал вниз холодными белыми иглами.

От собак пахло теплом, немытой, свалявшейся шерстью, мочой, отбросами. Но Бракин вскоре притерпелся к запахам и задремал. Он дремал вполглаза, следил за Рыжей, ворчал, думал, как прогнать собак, как увести их подальше отсюда.

В окнах пятиэтажки начал загораться свет. Значит, уже шесть утра.

ЭТО скоро начнется.

Бракин вскочил, словно ужаленный, сон мгновенно слетел с него. Пора! Пора уходить!

Он с трудом оторвал лапы и живот от снега, — шерсть прикипела морозом, — поднялся и кратко, но настойчиво тявкнул.

Рыжая даже не пошевелилась.

Бракин сделал новую попытку: тявкнул трижды, а потом осторожно ткнул носом Рыжую в бок. Рыжая не глядя, спросонья, тяпнула его за нос. Бракин взвизгнул от боли.

«Дура! — рявкнул он, дрожа от холода и ярости. — Убьют — так тебе и надо!»

Он напоследок куснул Рыжую в бок, быстренько отскочил и потрусил за пятиэтажку. Там был двор, отделенный забором от чьих-то огородов. А в огороде должен же найтись какой-нибудь приют…

С утра над переулком разорались вороны. Да так, что перебудили жителей. Вороны перелетали с дерева на дерево, кружили над дворами, и, сгрудившись где-нибудь на крыше сарая, начинали дикий ор.

Светало медленно, неохотно. Утро словно боялось войти в переулок.

Побоище началось ровно в девять утра.

Баба Надя вышла с ведром за ворота, — до колонки, воды принести, — и с испугу села в снег: прямо за углом ее огорода стоял крытый грузовик, напомнивший ей почему-то «полуторку» военной поры и еще что-то, что она с испугу и по слабому знанию техники отнесла к танкам.

— Ой, — прошептала она, и кинулась назад в дом.

Было еще темно, но по черному небу стремительно неслись невообразимые пернатые облака — и не багровые, и не темно-красные, а какие-то сиренево-фиолетовые, даже чуть ли не розовые.

Баба Надя, спрятавшись за калиткой, оставила амбразуру и выглядывала хитрым глазом. Из кабины танка вышел здоровенный детина в зимнем камуфляже, потянулся и спросил вдруг:

— Ну? Чего смотришь?

Но не на ту бабу Надю он нарвался. Совсем не на ту. Баба Надя распахнула калитку, отставила ведро назад, упёрла руки в крутые бока, и визгливым голосом завопила:

— А вы кто? А вам чего надоть? Ишь, въехали на танках, куда их не звали, да еще и смотреть запрещают!

Военный не сразу оправился от такой скороговорки, произнесенной к тому же с невыразимым пылом.

Он подошел поближе.

— И не подходи! — взвизгнула баба Надя, немедля прячась за калитку. — Щас вот кобеля спущу, — он те штаны-то поправит!

Военный отступил на шаг, откашлялся и сказал мирным голосом:

— Мы тут, бабуля, не по доброй воле. У нас приказ. Служба у нас такая, понимаешь? Так вот, по этому приказу велено сопроводить сводную бригаду «Спецавтохозяйства» по отлову бродячих животных.

Баба Надя долго переваривала этот монолог. Потом — военный аж подпрыгнул от неожиданности, — взвизгнула:

— Так вы чо — живодеры?

— Да не-ет. Я же вам объясняю, мы сопровождаем…

— Живодеры, значит, — утвердилась в своем мнении баба Надя. И внезапно, набрав в грудь воздуха, завизжала на всю улицу:

— Слышь, Клава! Живодеры приехали! В нашем ауле собак будут душить!

Из-за противоположного забора, к удивлению военного, сразу же высунулось востроносое, в полушалочке, личико.

— Ты спрячь свою Динку, или как ее! — продолжила баба Надя.

— Дык спрятала уже! — пронзительным фальцетом завизжала в ответ баба Клава.

Та-ак, — подумал военный. Фактор внезапности сам собой отпадает.

Каждый переулок был заперт с обеих сторон самой разнообразной техникой: от мусоровозов и бульдозеров «Спецавтохозяйства» до грузовиков вызванной на подмогу воинской части и, конечно, милицейских машин. Милиция и военные, правда, в дело не вмешивались, они вообще тут были как бы в стороне. Они стояли кучками, курили, балакая между собой, а само дело их словно не касалось. Но когда с подвыванием на них наскочил пес, изгнанный из какого-то ночлега «живодерами», милиционеры отреагировали мгновенно: несколько ударов дубинками, — и пес отлетел в сугроб и затих.

Собаколовы прочесывали местность методично, со своими громадными сачками и сетками. Они шли по четверо, а позади шагал милиционер с автоматом и опасливо косился по сторонам.

Между тем уже рассвело. Фиолетовые упругие тучи превратились в сырые тяжкие облака. И внезапно стоявший много дней мороз спал. Казалось, это произошло чуть ли не мгновенно. Только что звенели провода и потрескивали деревья, — и вот уже изморось пала на них. Белыми стали и автомобили, и бульдозеры, и заборы, и даже кацавейка бабы Нади, которая, заняв пост на крыше своего низенького — под мотоцикл — гаража неотступно следила за военными действиями, при этом громко делясь с соседями своими соображениями.

Но эти соображения заглушал истошный собачий вой и визг. Вой поднимался все выше над поселком, достиг уже товарной станции и дальних многоэтажек, так что люди стали выглядывать из окон.

Собаколовы, вбрасывая в «воронок» еще советских времен очередную жертву, выглядели слегка виноватыми, и по сторонам не глядели.

— Душегубы-то, слышь, — кричала баба Надя бабе Клаве, — уже на Стрелочный зашли. Возле дома бабы Маруси кого-то изловили!

Баба Клава, по причине малорослости, ничего не видела, и поэтому с напряжением внимала визгу соседки.

Машин-собаковозов было две. И они беспрерывно курсировали между поселком и недалеким отсюда мусороотвалом. Внутрь фургонов были введены выхлопные трубы, и на мусороотвале мертвых собак крючьями вытаскивали рабочие и нанятые бомжи и сбрасывали в глубокую шахту — знаменитую «трубу Беккера». В этой самой трубе трупы бродили, как старый виноград, и как бы самопереваривались.

Труба стояла неподалеку от собачника — хлипкого сооружения из досок. Там обычно держали отловленных собак, когда не было прямого приказа «душить». Или когда некоторым, после душегубки, удавалось выжить.

— Вы хоть душегубку-то свою не включайте! — чуть не плача, кричала смотрительница питомника тетя Галя, женщина с обветренным, распухшим лицом. Она вытирала нос громадной рукавицей, и начинала причитать:

— Ить некуда уже толкать. Все клетки полные. Я счас вольер открою, — пускайте их туда!

Собаколовы, и без того пускавшие газ через раз, стали молча выпускать живых в вольер — небольшое загаженное помещение без крыши, предназначенное, по идее, для выгула бездомных собак.

В самом питомнике, — или, точнее, отстойнике, — собаки были набиты в клетки до отказа. Большая часть из них, от усталости и голода, лежали друг на друге вповалку, лишь иногда слабо огрызаясь на соседей.

Тетя Галя ругала собак матом, сморкалась, и выходила на подъездную дорогу — встречать очередную машину.

Вокруг, насколько хватало глаз, высились припорошенные снегом мусорные холмы. По ним, привлеченные шумом, медленно спускались местные обитатели — бомжи.

— Что за шум, хозяйка? — спросил толстый краснорожий бородач в каком-то нелепом, обрубленном снизу тулупе.

Из сторожки вышли дежурный и начальник смены, которого специально вызвали сегодня на работу и велели «одеться соответственно».

Начальник смены, молодой парень, оделся соответственно: в черное долгополое пальто с белым кашне, из-под кашне виднелась белая рубашка с галстуком, на голове — теплая кепка с «ушами».

Появление бомжей в планы начальства, видимо, не входило.

— Зачем тут это чмо? — сердито спросил он у дежурного.

— Так местный, — вполголоса пояснил тот. — Предводитель ихний. Давно тут живет. Помогает, когда надо.

Начальник покачался с пяток на носки тупоносых черных туфель.

— Знаю я, как он вам помогает, — сказал он. — Убери его. Не дай Бог, вся кодла из конторы приедет проверять. Да еще, я слыхал, мэр может пожаловать. Собы-ытие! — саркастически протянул он. — Десять лет собак разводили, а теперь решили сразу всех передушить.

— Трубы не хватит, — задумчиво сказал дежурный.

— А они трамбовать будут! — хохотнул начальник.

Повернулся к бомжу.

— Эй, как тебя, Борода! Сегодня неприёмный день. Сам уходи, и своих предупреди, чтоб не высовывались.

Борода миролюбиво сказал: «Понял, начальник!» — и полез вверх по мусорному монблану, пока не исчез в морозном тумане, который окутывал вершины рукотворных гор.

Начальник поглядел на нескольких рабочих в ватниках и телогрейках, которые с ломами и лопатами ковырялись у подножия свежей мусорной кучи: делали вид, что работают.

— Холодно, — сказал начальник. — Пойдем, что ли, ещё по маленькой.

А тетя Галя сидела на крылечке питомника, подперев голову рукой в огромной рукавице, и потихоньку плакала.

Вой над поселком постепенно начинал стихать. Уже одна из собаковозок стояла без дела, водители военной техники бродили вокруг машин, а начальство стояло отдельной кучкой на «главной площади» поселка — на конечной остановке автобуса, где были несколько магазинов и почта. Эта могучая генеральская кучка уже изрядно замерзла. И позволила себе распить бутылочку коньяка: генеральские лица стали морковного цвета.

Внезапно послышался звон и грохот. В доме, стоявшем довольно далеко от генералов, там, где обернутые фольгой трубы теплотрассы образовывали арку, внезапно вылетело окно, брызнуло стекло. Из окна во двор метнулся темный собачий силуэт.

— Что это там? — строго спросил один из генералов, повернув голову.

Не дождавшись ответа, поманил пальцем старшего офицера, который стоял неподалеку, тоже в кучке офицеров. Офицер торопливо сунул пластиковый стаканчик товарищу, вытер губы и подбежал.

— Что там? Слышал звон?

— Так точно, товарищ генерал-майор!

— Выясни!

Офицер трусцой ринулся в переулок, за ним поспешали двое омоновцев.

Они добежали до дома, где послышался звон, заглянули через забор. В доме выхлестало окно, занавеска вывалилась наружу. Во дворе никого не было.

Офицер замешкался, не зная, что предпринять. И, пока он так думал, опершись рукой о покосившийся забор, внезапно перед самым его лицом появилась страшная морда. В первую секунду офицер подумал: «черт!», — потом, уже выхватывая из кобуры ТТ, разглядел — это был человек. Странный, прямо скажем, но все-таки человек.

Он был небрит, и не просто небрит: казалось, лицо было покрыто мохнатой шерстью.

— Э-э… — протянул офицер. — Ты чего, хозяин?

Существо молчало, тяжело дыша.

— Двери, что ли, не хватило — в окно вываливаешься? — спросил кто-то.

— Да он, видать, с перепою, — отозвался другой омоновец.

Офицер выслушал всех, еще раз поглядел на человека. Человек тяжело дышал, изо рта разило чем-то тошнотворным. Руки он прятал за пазухой телогрейки.

— Ладно, обойдемся без скандала, — сказал офицер мохнатому. — Иди спи. Да окно одеялом завесь, — выстудишь избу-то.

Существо качнулось, напряглось. В зловонном рту заклокотало, и низкий, хриплый голос отчетливо произнёс:

— Оставь.

Офицер уже повернулся было уходить, но остановился.

— Чего «оставь»?

Существо опять качнулось, словно слова давались ему с трудом:

— Оставь нас в покое, — выговорило оно.

— Да я тебя и не трогаю!.. — начал было офицер, и осёкся. Прямо на него глядела медвежья морда с открытой пастью, и из пасти капала слюна.

Офицер отскочил, путаясь в кобуре. Омоновцы подняли автоматы, повернулись к начальнику, ожидая команды. Но команды не последовало: пока офицер вытаскивал пистолет, снимал с предохранителя, — медведь исчез. Исчез, будто его здесь и не было. Пустой белый двор с навесом. Под навесом, — тележка с алюминиевой бочкой — по воду ходить; аккуратная поленица берёзовых дров. Лопата для снега… Двор как двор.

Только занавеска, вывалившись из окна, шевелилась на ветру. Да под окном поблёскивали рассыпанные осколки стекла.

— Тьфу, зараза… — перевёл дух офицер. — Иван! Позови сюда участкового. Пусть всё проверит. Леший тут, что ли, живет?.. Вот же гадство, как напугал.

Он совал ТТ в кобуру, но рука так дрожала, что пистолет никак не слушался.

Джулька проснулся. Он лежал, не шевелясь, лишь слегка водил одним чутким, как локатор, ухом. Сквозь тявканье, визг, рычанье бродячих собак Джулька ясно чувствовал, что переулок заполнен чужими, непрошеными гостями.

Джулька полежал, прислушиваясь, соображая. Вздохнул и поднялся на нетвердые ещё лапы. Толкнул мордой хлипкую дощатую дверцу. Щеколда легко опустилась от толчка и Джулька выбрался на свет.

Свет был ослепительным. Белый снег, белое небо, — белый, белый мир. Джулька потянул воздух носом. Да, сегодня в мире творилось что-то неладное. Совсем, совсем неладное.

Джулька прошел по тропинке, пробитой Андреем в сугробах, вышел в огород, и неторопливо побрел к забору, отделявшему двор от улицы.

Пока он болел, и конуру, и площадку перед ней в углу огорода изрядно занесло снегом. Джулька поворчал, и упал прямо в снег, прижимаясь боком к забору.

За забором слышался шум: скрипел снег под чужими, уверенными шагами, в отдалении фырчали моторы. Лаяли охрипшие собаки и доносились человеческие голоса.

Джулька лежал, принюхиваясь, с равнодушным видом, полуприкрыв глаза. Он уже знал, что сейчас произойдет. Он предвкушал, он наслаждался предчувствием великого представления.

И вот шаги приблизились. Тяжелые, чужие шаги.

Джулька почти неохотно приподнялся, упёрся передними лапами в доски и высунул голову.

Генерал-майор Лавров, совершавший обход поля боя, не особенно торопился. Мороз спал, да и коньячок, устроившись в обширной утробе, приятно согревал изнутри. Вся свита нестройно брела в субординационном отдалении, разглядывая заборы, голые деревья, старух, торчавших в запотевших окошках.

— Деревня и деревня, — сказал кто-то. — Никогда бы не поверил, что до центра города отсюда — двадцать минут.

— Э-э, ты еще на Втором поселке не был! Во где зона! В смысле, по Стругацким — экологического бедствия, — подхватил второй офицер. — У меня там знакомый живет, в общежитии завода ДСП.

— А зачем он там живет?

— Ну, во-первых, больше негде. А во-вторых, там ему удобно: он три комнаты соединил, получилась квартира. Правда, горячей воды нет и канализация забивается. Зато, прикинь, недавно хвалился, что платит за все про всё 45 рублей! Со светом, прикинь? Он там, кажется, единственный нормальный человек. Остальные нигде не работают. Бутылки собирают, металл воруют. И незаконных там много. И русские мигранты, и молдаване, и чеченцы. Прикинь, только цыган нет. Пьянь страшная. Половина общаги разбавленным спиртом торгует. Этот мой друг — он художником, вообще-то, работает, — рассказывал: на выборы у них любят ходить. Ну, которые с пропиской. Выборы у них там — праздник, ну, они и наряжаются, как на праздник. И вот, говорит, вышла одна баба, у ней мужик пьяница, колотит её постоянно, — так вот, пошла на выборы: вся принаряженная, в допотопном платье, бигудями завитая, накрашенная. А под глазом — во-от такой фингал! Прикинь!

Оба засмеялись. Генерал хотел обернуться, недовольство лицом выразить, и не успел.

Прямо перед ним над забором поднялась невообразимая львиная морда. Слегка помятая, вроде, даже добродушная. И пророкотала:

— У-у… Ав!

Звук оказался за пределом возможностей человеческого восприятия. С генерала снесло шапку, а сам он, отскочив, сел в снег.

Смешки сзади затихли. Генерал в ужасе смотрел на морду и беззвучно шевелил губами. Потом стал наливаться красной, синюшной даже, краской. Цапнул себя за кобуру. И вспомнил, что кобура — для вида: набита бумагой. Ему по нынешней его должности пистолет с собой носить не полагалось.

Повернувшись к оторопевшей свите, рявкнул почти молодецки:

— Ствол!

Кто-то подбежал, услужливо подал ему АКС. Генерал, сидя, выхватил у него из рук автомат и нажал на крючок.

Отдача, с непривычки, оказалась слишком сильной. Генерал грузной спиной повалился на дорогу, а автомат продолжал прыгать у него в руках, и сверху на генерала падали черные ветки, сухие зазимовавшие листья, хлопья снега, и со свистом летели брызги от расщепленных досок. И шипели, плавя снег, далеко отлетавшие стреляные гильзы.

— Баба!! — чужим, страшным голосом взвизгнула Алёнка, бросаясь к окну. — Баба, что это?

Баба вздрогнула, засеменила к другому окну.

Автоматная очередь стихла.

— Баба, баба! — уже плачущим голосом звала Алёнка.

— Вот ироды! — выговорила, наконец, баба. — Уже стрелять тут удумали.

Аленка подбежала, затеребила бабкин подол. Глаза — испуганные, в половину лица.

— Баба, это что — война?

— Да кто их, проклятых, разберет! Должно, с собакой не справились. Может, бешеная попалась. Тьфу-ты, грех!..

Она сунула ноги в галоши, накинула драный грязный пуховик с капюшоном.

— Я выйду погляжу. А ты дома сиди!.. Как бы окна, ироды, не побили…

Она распахнула тяжелую дверь, шаркая, выбежала из избы. Через минуту с улицы донёсся её хриплый, но сильный, совсем не старушечий голос:

— Это вы чо тут, а? Начали с собак, а закончить людьми хотите, а?

К её голосу сейчас же присоединился хор других голосов — соседей.

А потом проревело раскатистое:

— Ма-алчать!!

Отовсюду по переулку бежали люди: жители, военные, милиция.

Генерал по-прежнему сидел на дороге; с тупым и равнодушным видом рассматривал автомат.

— Да я тебя… — раскатилось сзади, — под трибунал! Стрелок говнистый! Генерал сраный! — этот был толстомордым, в зимнем камуфляже, с двумя большими звездами на погончиках. — Да тебя сюда для чего поставили? Коньяк жрать?..

Потом, слегка успокоившись, толстомордый, прошипев напоследок: «развелось тут у вас тыловых генералов», спросил у кого-то:

— В кого он палил?

— Собака тут, товарищ генерал-лейтенант… — пояснил офицер. — Здоровенная такая, как лев. Высунула морду из-за забора, да как рыкнет. Ну, товарищ генерал-майор по нему и вдарили.

— Кто ему автомат дал?

Из кучки омоновцев нехотя отозвались:

— Ну, я… Только я не давал…

Омоновец замолчал, не зная, как объяснить, что его автомат сначала оказался в руках какого-то странного местного жителя, — вырвал он его из рук, что ли, в суматохе? — а потом уже — у генерал-майора.

— Записать фамилию, — приказал толстомордый. — Что там с собакой?

Один из военных заглянул через забор.

— Сдохла псина. Вон, забор весь в дырах.

— Собака на цепи?

— Никак нет…

— Зайди в дом, выясни, почему.

Толстомордый мельком глянул вокруг:

— Значит, так. Отставить операцию. Жителей — по домам. Пройти по всем переулкам, выяснить, нет ли пострадавших. Гильзы соберите. А ты…

Он повернулся к генерал-майору.

— Иди в машину. Пиши подробный рапорт.

— Какой? — нехотя отозвался тот, все ещё сидя на дороге.

— Как хрен кривой! — вполголоса отозвался толстомордый.

— А ты мне не указ, — тускло промямлил Лавров.

— Жаль, что не указ. А то бы я тебя сейчас рядом с этим псом положил, — проскрежетал всё так же вполголоса генерал-лейтенант.

Из-под забора просачивалась кровь, и сугроб становился розовым. Генерал-майор Лавров не без труда поднялся: штаны у него были мокрыми. Поглядел вокруг, удрученно развёл руками.

— Товарищ генерал-лейтенант! Мальчонка там! — испуганно крикнул кто-то.

Толстомордый тяжело глянул на Лаврова.

— Живой?

— Ранен, вроде…

— Тьфу, твою мать!.. Пойдем во двор.

Алёнка торопливо накинула курточку, выскользнула во двор. Ворота были открыты. Она выглянула: в переулке, неподалеку от её дома, толпилось множество людей, больше всего — военных. Бабы нигде не было видно.

Алёнка вернулась, заперла входную дверь, ключ положила под коврик. И выбежала за ворота.

Генерал-майору Лаврову просто повезло. При советской власти он тихо и мирно трудился в Пятом отделе, почитывал запрещенные книжки, изданные «Посевом» и рукописи полусумасшедших студентов, возомнивших себя борцами за права человека. Настоящих антисоветчиков, связанных с зарубежной агентурой, среди его подопечных не было. Да и откуда им быть в тихом областном центре, не избалованном вниманием столиц? Но, конечно, приходилось бдить. Брать на заметку. Работать с комсомольскими вожаками. Ну, и вообще. Жизнь была спокойной, на майорской должности. Но вот дернул же черт — захотелось вместе с «ветром перемен» перемен и в личной судьбе. Карьеры захотелось. Живого, как говорится, дела.

В начале 90-х, когда образовалась налоговая полиция, Лавров по протекции эту полицию возглавил. Перепрыгнув через звание, получил генерал-майора. Года два поработал начальником полиции. Построил коттеджик на «Поле Чудес», обзавелся джипом, новой молоденькой женой, детей от первого брака распихал по самым престижным вузам. И в неофициальном местном «клубе генералов» стал своим. Правда, из полутора десятков генералов почти десять были такими же, как он — однозвездночными (их за глаза остальные, «настоящие» генералы называли звезданутыми): прокурор области, начальник местного УИНа, управления ГО и ЧС, начальник местного управления Минюста и прочие вполне «свадебные» генералы.

Но золотые деньки быстро миновали. Ввиду полной профессиональной неспособности (а на самом деле — в связи с вопиющими превышениями полномочий, выразившимися, как говорится юридическим языком, в систематическом получении взяток) его по личному указанию губернатора вывели из полиции на вольные хлеба.

Впрочем, хлеба оказались тоже неплохими: Лавров возглавил службу охраны «Спецавтохозяйства». Это только кажется, что у такого предприятия как «Спецавтохозяйство», кроме мусорных контейнеров на металлолом, воровать нечего. Ещё как есть чего! Одних неучтенных сборов за уборку территории накапывало столько, что все начальство, вплоть до мастеров, не бедствовало. Были и договора с коммерческими и прочими организациями на уборку, очистку стоков, вывоз мусора. Хотите поскорее? Подумайте, кому и сколько надо дать…

Служба охраны поначалу охраняла территорию, технику, а потом втянулась в «дополнительные услуги», предоставляя крышу мелким предпринимателям, которым было легче платить налом, чем отчислять грабительский налог на уборку территории или переводить деньги «за услуги».

И сегодня вот так, постыдно, закончилось первое в жизни Лаврова боевое крещение.

«Посадят теперь», — подумал он. Всё старое припомнят. И землю под коттедж, за которую уплачены копейки. И то, что строила его «своя» фирма, тоже почти даром, по липовым платёжкам. И связи с предпринимателями из криминального мира… Да много чего, если захотят, вспомнят.

Но главное сейчас — всё же мальчишка. Теперь их жизни прочно связаны. Помрёт малец — и Лаврову конец.

Рифма! Мать её так…

Он подождал у забора. Услышал, что мальчишку лишь зацепило рикошетом, нахлобучил шапку и отправился к своей персональной машине — «Волге» с тойотовским движком.

Всё происходящее почему-то казалось ему сном. Он и двигался, как во сне. Мимо сугробов, заборов, деревьев. А потом почему-то оказался между двумя рядами жителей. Это были старики и старухи в телогрейках, овчинках, старых пуховиках. Старики и старухи смотрели на него молча, и Лавров всё глубже втягивал голову в плечи, пока подбородок не упёрся в галстук. «Ну, чего вылупились? — хотелось крикнуть ему. — Развели тут волкодавов! А они на людей бросаются. Хорошо ещё, что я попался. А если бы он девочку какую перепугал? Да она бы на всю жизнь заикой осталась!»

Народ молчал. Вообще, народ был какой-то странный, сонный, не в себе. И Лавров шёл как сквозь строй. Длинный переулок, падла. Еще кто камнем запустит. И поделом, дураку старому.

Внезапно ему навстречу двинулся какой-то странноватый старик с лицом, посеченным мелкими царапинами, и в невообразимой мохнатой шубе.

Он шел прямо на Лаврова, при полном молчании окружающих и в полной тишине. Даже вороны перестали каркать. Слышно было только сопение двух охранников из команды Лаврова, — они топтались сзади.

Старик остановился в двух шагах. Лавров тоже остановился.

Молча глядели друг на друга.

И вдруг Лавров почувствовал холодок между лопаток, и волосы слегка шевельнулись под шапкой.

Аленка протиснулась между двумя военными. Над громадным, поверженным телом Джульки на корточках сидел Андрей. Рукав его куртки был запачкан кровью. Но он не плакал, и даже сопли под носом высохли. Он сидел над псиной и гладил мощный покатый лоб.

Увидел Алёнку. Потеснился. Алёнка присела рядом.

Помолчали, потом Андрей покосился на неё. Спросил сдавленным шепотом:

— Теперь-то оживить уже не сможешь?

Алёнка промолчала. Глядела в выбитый пулей, вытекший глаз Джульки, в кровавую яму на месте глазницы.

— Никто его не оживит, — тихо ответила она.

Во двор ввалились Коля-собаколов с напарником.

Постояли.

— Родители-то дома?

— Не… — ответил Андрей, не оборачиваясь. — На работе…

Собаколовы потоптались.

— Ну, тогда, значит, подвиньтесь. Мы его заберем.

— Куда? — вскинулся Андрей.

— Ну, куда… На кладбище собачье.

Андрей поднялся, вытер нос. Оглядел Колю, военных, — всех, кто набился во двор.

— А хрена вам! — крикнул звонко. — Мы сами его похороним. Понятно? Верно, Алён?

Алёнка молча кивнула.

Потом она поднялась на ноги, снова прошла мимо всех, вышла в переулок и быстрым шагом пошла к Лаврову, стоявшему вдалеке спиной к ней.

— Аленка! Ты куда? — хриплым голосом крикнула заметившая её баба. Но Аленка только упрямо тряхнула головой, — так, что слетел капюшон и разлетелись в стороны светлые косички.

Она почти упёрлась в широкую мокрую спину генерала. Ткнула его пальцем. Генерал почувствовал не сразу, — всё смотрел, как завороженный, в глаза странного старика. А почувствовав, наконец обернулся.

Увидел Алёнку, слегка удивился. Повернулся совсем, даже на корточки присел.

— Тебе чего, малявка? — спросил как можно ласковее.

— Я не малявка, — хмуро ответила Аленка. Губы у неё задрожали. — Это ты Джульку убил.

Лавров прочистил горло, растерянно улыбнулся.

— Ну, так получилось, детка. А это твой пёсик?

— Это не пёсик! — дрогнувшим голосом — вот-вот разревется, — выкрикнула Алёнка. — Он умный был! Он никого ни разу не укусил. Шутил он так: выглянет через забор, когда незнакомый человек идет, — и гавкнет. Пугал только. Он шутил так, шутил! Мы его в санки запрягали и катались по переулку. Он радовался, и мы тоже. А иногда тоже шутил: разбежится, и санки хлоп! — набок.

Алёнка, наконец, не выдержала, заплакала. И сказала сквозь слёзы:

— А ты его, дяденька, насмерть. Прямо в глаз. И весь бок в дырах, кишки видно.

Лавров выпрямился. Ему было не по себе. И показалось, что народ, стоявший по обочинам, сдвинулся с места, и как-то незаметно, крадучись, начал смыкать вокруг него круг.

— Ну… — промямлил Лавров. — Ну, вышло так. Я ж не знал…

— А теперь будешь знать, — раздался скрипучий голос: это сказал старик.

Лавров оглянулся. Его охранников как ветром сдуло, а вокруг стояли старики, старухи, дети, и какой-то расхристанный кудлатый человек с паяльной лампой в руке, и другой, в распахнутом полушубке и тельняшке, с клеёнчатой торговой сумкой на плече.

Они обступали его всё теснее.

Внезапно раздался молодой уверенный голос:

— Это что тут такое? Очередь за субсидией?

Лавров глянул: сквозь толпу прошел молодой омоновец, плечистый, налитой, как культурист.

— Да вот… — Лавров снова прочистил горло и сказал хрипловатым, чужим голосом: — Самосуд, кажется, решили устроить.

Омоновец оглядел толпу, хмыкнул, и вдруг сказал:

— Самосуд — это правильно. А то от нашего суда справедливости не дождешься.

Народ облегченно вздохнул, а мужик в тельняшке поскрёб заросшую щетиной шею и возразил:

— Самосуд — нельзя. Потом верёвок не оберешься.

Посмотрел на Лаврова и сказал загадочно:

— Слышь, петухастый. Вяжи коци.

Видя, что Лавров не совсем понял, добавил:

— Ну, если по-вашему, по-научному — фраернулся, так линяй. А то слепок сделают.

Генерал рассеянно кивнул, снова взглянул на Алёнку.

— А ты, девочка, тоже хиляй… То есть, это, иди, иди домой. К мамке с папкой. Иди.

Губы были ватными. Не слушались.

И внезапно, подняв голову, Лавров увидел вокруг не человеческие лица, — а оскаленные собачьи морды. Звери со всех сторон подбирались к нему, из оскаленных пастей падали клочья пены.

Лавров схватился за голову, закрыл глаза, и побежал куда-то, расталкивая то ли людей, то ли собак, окруживших его.

Бракин попался одним из первых. Загребли его запросто. По сравнению с другими собаками, не только бродячими, но и домашними, цепными, он был слишком упитанным и, как следствие, неповоротливым.

Как только его зажали между двумя переполненными мусорными контейнерами, Бракин понял, что сопротивляться бессмысленно, и покорно дал надеть на себя железный обруч. Обруч был прикреплен к длинной палке, а палку держал средних лет мужчина в телогрейке и спецовке, натянутой поверху.

Мужчину звали Коля, — Бракин понял это еще во время недолгой погони, закончившейся так печально.

— Ишь ты, какой смирный, — сказал Коля. — Слышь, Саш! А ведь непохоже, что он бродячий!

— Не похоже, — согласился Саша. — Жирный слишком. Но он ведь с бродячими на люке спал. Чего нам их, сортировать, что ли?

Коля покачал головой.

— Нет, не бродячий… А выпущу-ка я тебя, вот что.

Он потянул за палку и снова удивился: пёс не сопротивлялся, не упирался всеми лапами в снег, и даже не пытался грызть обруч. Он повиновался молча и безропотно, и только глядел на Колю грустными, всё понимающими глазами.

Коля не вынес этого взгляда. Воровато оглядываясь на могучую генеральскую кучку (генералы смеялись, слушая похабный анекдот), он тихо повёл пса за угол пятиэтажки. Там были кусты, потом небольшая детская площадка с накренившейся набок каруселью и скрипучими качелями, а за площадкой — заборы, огороды, хлебный киоск…

— Вот же, зараза, и выпустить негде, — ругнулся потихоньку Коля.

Углядел просвет между заборами и потащил пса туда. Через десяток метров заборы кончились. Впереди были кривая улочка и большой пустынный сквер, с футбольным полем посередине. Поле было заметено снегом, и по нему в разные стороны тянулись пешеходные тропки.

— Во! — обрадовался Коля.

Стащил с головы Бракина обруч, потрепал его за ухом и сказал:

— Ну, беги.

Бракин глядел умными, всё понимающими глазами.

— Беги, говорят тебе! — повысил голос Коля. — Там в парке укроешься, а за парком новостройки, — собакам вообще раздолье. Ну?

Пёс махнул хвостом и уныло повесил голову.

— Да чтоб тебя! Ну и торчи здесь, как дурак, у всех на виду!

Коля забросил палку с обручем на плечо и двинулся в обратный путь.

Через минуту его что-то насторожило. Оглянувшись, он увидел, что пёс довольно бодро трусит за ним.

— Ах ты, гад! — не выдержал Коля. — А вот я тебе сейчас…

Он схватил пса за бока, развернул мордой к скверу и наподдал ногой под зад.

— Беги, беги домой, скотина такая!

Скотина мрачно оглянулась на Колю и, кажется, укоризненно качнула головой.

— Уйди, сволочь! — рявкнул Коля, топнул ногой и замахнулся палкой.

На этот раз пес всё понял. Он задумчиво, и даже как-то с укоризной посмотрел на Колю и побрел по тропинке в кусты.

Коля облегченно вздохнул и побежал обратно, туда, где снова слышались лай и визг, и также маты его напарника Сашки.

Когда фургон почти наполнили, Сашка приволок маленькую рыжую собачку. Собачка оказалась с характером: сопротивлялась, вырывалась и норовила укусить своих мучителей до последнего момента. В фургон её буквально забросили.

Коля начал закрывать двери.

— Гляди-ка, — сказал Сашка. — Сам пришёл!

У Коли ёкнуло сердце от нехорошего предчувствия. Он оглянулся.

В двух шагах от фургона стоял тот самый упитанный пёс. Он наклонил голову набок и по-собачьи неумело улыбался.

— Давай и этого туда, раз сам напросился! — крикнул Сашка. — Сейчас сетку наброшу…

— Не надо, — ответил Коля.

— Чего?

— Не надо, говорю, сетки. Я думаю, этот скот просто решил покончить с собой.

С этими словами Коля приоткрыл дверь фургона, и пёс, благодарно вильнув хвостом, прыгнул внутрь.

Сашка ахнул.

— Ну и дела-а! Я такого ещё не видел. Может, он из цирка сбежал?

Коля промолчал, захлопнул дверь, пошел к кабине, буркнув на ходу:

— А у нас вся страна — один сплошной цирк. Давай, поехали…

Первое время собаки, запертые в фургоне, метались, царапали обитые жестью стены, рычали, визжали и выли. Собак было много, так что скакали они буквально по головам.

Бракин лежал, забившись в уголок. Не прыгал, не рычал, не рвался на волю. Он знал, что сейчас будет, и что надо делать.

Когда в душегубке завоняло приторно-машинной вонью, собаки взвились ещё пуще. Фургон подбрасывало на ухабах, трясло, заносило на поворотах, и собаки сплетались в клубок.

Но постепенно они стали успокаиваться. Яд медленно проникал в кровь, в мозг, туманил сознание. Собаки засыпали.

Тогда Бракин выполз из угла, прижимаясь мордой к полу, где воздух был почище. Ползал, обнюхивая собак, пока не нашел Рыжую. Толкнул её носом. Рыжая слабо дернула лапой.

Бракин осторожно взял её зубами за загривок и потащил к дверце. Положил ее носом к щели, и лег рядом, плотно прижавшись к Рыжей. В щель от быстрой езды сквозило холодным свежим воздухом. Бракин дышал сосредоточенно, и следил за тем, чтобы Рыжей тоже хорошо дышалось.

Так они и ехали до самого ПТБО — полигона твердых бытовых отходов.

Дверцы фургона открылись. Рабочий специальным крюком стал вытаскивать собак.

— Эй! Да тут один кобель живой!

Коля мгновенно подбежал, уже зная, о ком идет речь. Он взял на руки Бракина, как ребёнка, и под изумленным взглядом рабочего оттащил его подальше от фургона, положил в снег.

Бракин открыл мутноватые глаза. Тявкнул. Сосредоточенно взглянул в глаза Коле, перевел взгляд на фургон и снова коротко тявкнул: серьезно и настойчиво.

— Чего это он? — спросил рабочий, вытаскивая крюком мертвых собак.

Коля не ответил. Подошел к фургону, стал осматривать собак. И точно: вот она, дышит. Рыженькая, на лисичку похожа. Коля и её взял на руки и бережно отнёс к Бракину, уложил рядом. Бракин дотянулся и лизнул Коле руку.

— Ну-у, вы даёте, вообще! — протянул рабочий. Он даже на корточки присел, чтобы получше разглядеть всю эту сцену. — Ты чего, Колян? В собаки решил записаться? Во, блин, доктор Айболит!

— Заткнись, — кратко сказал подошедший Сашка. — Где Галя? Галь-ка!

Из питомника вышла заплаканная тетя Галя.

— Ну, чего?

— Возьми ещё двоих.

— Да миленькие вы мои! Я бы с радостью, — да куда? Им уже повернуться негде, только стоя! Я уж себе двоих определила, а больше не могу. Муж убьет! У нас их дома и так уже двое есть.

— И у меня двое, — сказал Сашка.

— Ладно, — сказал Коля. — Я их себе возьму. Пусть пока здесь, до конца смены… Присмотришь?

— Ой, — сказала Галя. — Да куда ж тебе? У тебя у самого дома пятеро! Чем кормить будешь?

— Чем-нибудь. А эти, — видишь, — не простые.

Сашка сдвинул шапку, поскреб затылок.

— Точно, не простые. Этих продать можно. Рублей триста за кобеля. Ну, и сотню — за рыжую.

Коля закурил. Сказал с усмешкой:

— Я бы, Сань, тебя продал. Да только кому ты нужен?

А Бракин смирно сидел на снегу, словно ожидая, когда решится его судьба. Изредка лизал в морду Рыжую. Рыжая очнулась. Жалобно тявкнула и начала хватать пастью серый снег.

Лавров оглядел место битвы. Переулок погружался в ранние зимние сумерки; примчалась, взвыв сиреной, «скорая», и тут же умчалась. Народ, пришибленный, молчаливый, стал исчезать. Только военные еще толклись в дальнем конце переулка.

Лавров сел в персональную «Волгу». Водитель вопросительно взглянул на него.

— Домой, Павел Ильич?

— Куда там домой… Давай на полигон.

На полигон приехали, когда сквозь плотные темные облака на несколько минут выглянуло багровое солнце, тонувшее за горизонтом. Вершины дымящихся мусорных гор окрасились кровавыми отсветами.

Хрипло каркало воронье. Высоко в небе все еще кружили несколько стервятников, высматривая добычу. Под горой замерли два бульдозера, рабочие курили на крыльце сторожки, ожидая автобус. Снег стал мягким, рыхлым, и над полигоном стояла удушливая, тошнотворная вонь.

Лавров велел:

— Не въезжай в самое говно. Остановись, где почище.

Остановились метров за сто от сторожки. Начальник смены, увидев его, встал было, потом махнул рукой. Если надо, дескать, — сам подойдет. Пусть потом ботиночки молодая жена отмывает.

Лавров нехотя вылез, зажал нос рукой и сделал несколько шагов по направлению к сторожке. Подождал. Никто к нему и не думал бежать с докладом. Вот дерьмо собачье!

Только над кромкой ближайших мусорных гор показались головы нескольких любопытных бомжей.

В машине заговорила рация, Лавров взял протянутый водителем микрофон.

— Пал Ильич, ты где? — раздался низкий бас директора «Спецавтохозяйства».

— На полигоне.

— А чего там делаешь? — удивился бас. — Ты вот что, давай-ка в контору. В шесть разборки будут в «Белом доме». Сам вызывает. Наделал ты шума…

— Ничего я не наделал, — обиженно выкрикнул Лавров. — Собака на меня из-за забора кинулась. Кто ж знал, что она цепная и не бешеная?

Директор помолчал.

— Это всё понятно, и не в этом беда. Ты мне скажи, кто тебе, старому дураку, автомат дал?

Лавров не сразу понял смысл сказанного, а когда понял, — швырнул микрофон в кабину и, с треском захлопнув дверцу, пошел к сторожке, не разбирая дороги, — прямо по каше из снега и отходов.

Но, пока он шел, его обогнал служебный «пазик», и рабочие быстро попрыгали внутрь, словно не желая встречаться с Лавровым.

— У, б…! — выматерился Лавров и остановился.

Темнело быстро и неотвратимо. Издалека, из переполненного питомника, доносились звуки собачьей грызни. Сторожиха закрывала ворота огороженной территории.

Слева, прикрытая железобетонной заглушкой, слегка парила труба Беккера, разнося в сыром воздухе тошнотворный запах недоваренной требухи.

Справа, на кручах, шевелились смутные тени бомжей.

А впереди, у ограды, на снегу чернели силуэты двух собак. Лаврову показалось, что собаки смотрели на него.

«Да, зря я сюда приехал», — подумал он.

Неудачный день. Всё пошло кувырком с самого начала, когда выяснилось, что к операции подключились и ОМОН, и воинская часть. «Будто бы мы сами не справились бы!» — подумал Лавров.

Он повернулся и пошел к машине. Внизу, под ногами, что-то чавкало. Вот и водителю, Гришке, работы прибавил — коврик в машине мыть придется. Что за день!..

«Да ничего, — подумал Лавров дальше, — вывернусь как-нибудь. Не впервой. А, действительно, какая сука мне автомат дала?»

Он начал вспоминать. Вроде, какой-то молоденький милиционер-патрульный. Или омоновец? Черт, некогда было глядеть, запоминать. Вроде, молодой такой, пацан совсем. Струхнул, видать, перед генералом. Главное, автомат-то был полностью готов к стрельбе. С предохранителей снят, патрон в патронник дослан, и регулятор поставлен на непрерывную стрельбу. Как будто нарочно, специально, падла… В мозгу затеплилась какая-то отгадка, ключ ко всей истории. Но, главное, теперь все можно было свалить на молодого омоновца. "Вот этого сосунка и надо наказывать… А то ишь — сразу «ра-апорт!»

А во-вторых, его, Лаврова, подставили. Вот оно! Именно так — подставили!..

В темноте фыркнул двигатель, зашуршали колёса. Лавров поднял голову. Ему показалось, что его «Волга» разворачивается, и плавно, не торопясь, отъезжает.

Лавров остолбенел. Это ещё что? И свет, гад, не включает!

Да что они все сегодня, — сдурели?? В машине и мобильный остался!

Лавров плюнул. Обернулся: по периметру рабочей зоны загорелись тусклые лампочки. В сторожке свет не горел.

Лавров постоял в раздумье: шум отъезжавшей машины затих вдали. И сразу вокруг будто наступила мертвая тишина. Ни ворон, ни бомжей, ни собачьей грызни в переполненном питомнике.

И тьма.

А потом из-за облака медленно стала выползать луна. Больная, горькая, — словно открывался огромный бело-голубой глаз.

«Подставили, подставили, — тупо думал Лавров. — Только вот кто? И зачем?..»

Он топтался на месте, толстый, низенький, и вся фигура его выражала полное недоумение. Но потом что-то заставило его насторожиться.

Лавров увидел, что две собаки, сидевшие у ограды, поднялись и неспешно направились к нему. Лавров машинально оглянулся в поисках палки, камня, — какого-нибудь оружия. Впрочем, он знал, что бродячих собак легко обмануть: надо только сделать вид, будто нагнулся, чтобы поднять с дороги камень. Бродячие собаки прекрасно понимали этот жест и, как правило, поджимали хвосты и убирались восвояси.

Когда собаки приблизились и Лавров уже хотел применить испытанный обманный прием, он вдруг увидел, что собак стало больше. И оглянулся. Луна мертвенным светом озарила припорошенный снегом мусор. И с этих белых слегка дымящихся холмов бесшумно и медленно спускались прямо к нему, Лаврову, небольшие стаи собак. Облитые лунным светом, собаки казались серебристо-белыми.

Лавров почувствовал, что взмок. Первые две собаки были уже близко. Лавров быстро нагнулся, глянул искоса: собаки замерли на месте.

Но те, что спускались с круч, продолжали медленно приближаться, смыкая вокруг Лаврова круг, отрезая все пути к отступлению.

Несколько мгновений тянулась эта бредовая, нереальная сцена. Лавров не заметил, как, машинально отступая, оказался рядом с трубой Беккера.

— А ну, пошли вон! — грозно крикнул Лавров. Поискал глазами — и, к своей радости, увидел отрезок водопроводной трубы, воткнутой в снег: этим отрезком приоткрывали заглушку.

Схватив трубу, он грозно поднял руку.

И сейчас же увидел, как дверь собачника рухнула в снег, и изнутри вывалилась огромная стая собак. Собаки молча и сосредоточенно кинулись к ограде. Ограда была из обычной проволоки, метра два в высоту, но поверху, от столба к столбу тянулись два ряда колючки.

Не веря глазам, Лавров наблюдал, как необъятная свора собак бесшумно прыгала — и легко преодолевала ограду.

— Эй! — закричал не своим голосом Лавров. — Эй, кто-нибудь!

Он надеялся, что выйдет сторож, но в кильдыме было по-прежнему темно. Может быть, услышат бомжи? Уж им-то никак не выгодно, что на полигоне, считавшемся их законной территорией, произойдет ЧП, найдут мёртвого генерала.

Но и эта тайная надежда рухнула: никто не показался.

И, внезапно похолодев, Лавров понял: не найдут! Не найдут и клочка камуфляжной формы, а не то, что тела.

Собачья свора все теснее сжимала кольцо вокруг него. Собак становилось все больше, их было невообразимо, невероятно много. Казалось, собаки собрались со всех окрестностей, и теперь, куда ни глянь — все пространство занимала плотно сбитое собачье воинство.

Серебристо-белое под луной. Молчаливое. Молчаливое — вот что было самым диким и страшным. Ни озверелого лая, ни яростных оскалов, ни дикого волчьего воя.

Лавров, уже отказываясь что-либо понимать, машинально пятился, выставляя перед собой железяку. Пятился, пока не упёрся спиной в железобетонный край выступавшей из снега гигантской железобетонной трубы — собачье-кошачьего могильника.

Собаки опускали морды. Они хотели начать с его ног. И Лавров инстинктивно поджимал их. Он влез на бетонный край трубы. И тут собачье воинство ринулось в атаку.

Он отбивался первые несколько секунд. Потом ему в голову почему-то пришла мысль, что внутри трубы можно спрятаться. Что же, что вонь! Вонь можно потерпеть. Теперь главное — выжить…

Неимоверным усилием, просунув отрезок трубы в щель, Лавров сдвинул гигантский круг заглушки. Изнутри пахнуло теплой сыростью и смрадом разлагающихся трупов. Ему даже показалось, что он слышит слабое шипение: трупы плавились в щелочи, и жижа пузырилась и пенилась, как пенится мясной бульон.

И, уже ныряя внутрь, Лавров внезапно вспомнил, как в его руках оказался тогда, в переулке, злополучный автомат. Его подал ему не патрульный-первогодок. И не солдат-срочник. И не омоновец.

Лавров вспомнил звериные глаза, притягивающие, засасывающие взгляд, на иссеченном осколками лице. Это он, этот старик, дал Лаврову автомат! Он, наверное, прятал оружие под свой мохнатой шубой, а потом вытащил и быстро сунул Лаврову в руки. Или как-то незаметно стащил его с плеча зазевавшегося молодого милиционера, — кутерьма-то была какая!

Лавров даже застонал от осознания этой чудовищной несправедливости.

Но правды теперь никто, никогда не узнает.

Рана оказалась пустяковой: Андрею залили борозду на плече едучей жидкостью, зашили грубыми стежками и крепко перебинтовали. Молодой круглолицый медбрат, стриженый под ноль, всадил ему в живот укол, и еще один — в мягкое место. Андрей не только не плакал — даже не показал, что ему больно.

Взглянув ему в глаза, медбрат хлопнул его по макушке и сказал равнодушно:

— Ну, молодец. Теперь будешь долго жить.

Ушел за ширму и лёг; было слышно, как заскрипел казенный больничный лежак.

Отец приехал на грузовике соседа, дяди Юры. Отец был выпивший. Но не ругался, молчал. Даже сказал «спасибо» молоденькой девушке, писавшей справку.

Поехали домой. Было уже темно, город сиял огнями всех цветов, напоминая об уходящем празднике.

Андрей шмыгнул носом и спросил:

— Пап, а где Джулька?

Отец, сидевший с краю, долго не отвечал. Потом сердито сказал:

— Все там будем!