Арсений Миронов Много шума из никогда (Древнерусская игра — 1)

СЕРЕБРЯНЫЙ КОЛОКОЛ Предисловие Степана Тешилова, предваряющее дневники дебютантов

Неспокойным вечером пятнадцатого июня 199… года — в начале третьего года Второй республики и в самом конце летней сессии Московского университета — желтый трамвай бежал сквозь плотный теплый дождь, ничуть не оглядываясь на перекрестках. Невысокое солнце чумной демократии было еще молодо, и трамваи умели быть желтыми, дожди — теплыми… А я умел быть одиноким и ленивым. Настолько ленивым, что пошел себе от остановки до жилого корпуса через лужи, рельсы и ступени, не раскрыв зонта. Честное слово, теплый дождь.

Я умел быть одиноким и потому ненавидел свою студенческую жизнь: эти вечера, опущенные в разворот французской книги. Еще я болезненно не любил приходить домой первым. «Домом» мы трое называли тогда большую комнату в старом корпусе, где жили вместе вот уже три года. Теперь я приближался к двери с номером «702» и знал, что внутри темно и пусто. Если от тебя сбежала любимая девушка, если больше нет прибыльной работы по вечерам, нет даже доступа в сеть «Инфернет» — ты никуда не денешься. Первым войдешь в безлюдную комнату и поставишь на плитку холодный чайник.

Долго не начинал варить картофелины в надежде, что кто-нибудь появится и поможет отделить кожуру. Но Мстиславка возник, разумеется, в тот самый момент, когда я снял разваренную картошку с плиты и залил сметаной, чтобы томилась в кастрюле. Гулкий удар ногой в дверь — и мой сосед М.Бисеров вошел, задевая окружающее полами белого плаща, гордо вытянув вперед обе руки, в каждой по бутылке.

— Привет тебе, любезное дитя! — поприветствовали меня, и я улыбнулся в ответ. Я совсем не похож на любезное дитя, но Бисеру многое прощается, потому что он хороший человек. Вот и сегодня он нежно опустил тяжелые стеклянные предметы на стол и стряхнул с плеч забрызганный плащ. В этом неизменно белом плаще три года назад он влетел в столичную жизнь как в самый грязный и переполненный московский трамвай. Везде, в самой убийственной толчее ему находилось место, и отовсюду он выходил чист и свеж, как поцелуй ребенка. Отечественная грязь, казалось, не приставала к снежной ткани от Джулио Берсотти.

Повторяю, я рад был видеть его. Две кристалловские поллитровки — это потому, что сегодня закончилась сессия. Плюс заветный сосуд с «Бифитером» у меня в тумбочке — бережно хранимый подарок сбежавшей возлюбленной. Начало каникул — прекрасный повод выпустить джинна из бутыли.

— Надеюсь, мы успеем разделить твою картошку на двоих, — сказал Мстислав, приближаясь к кастрюле. В серых глазах его отчетливо прорезался голод.

Он зря надеялся. Мягко хрустнул замок, и на пороге появился человек в черном. Некоторые не любят людей в черном и сразу пугаются. Мы, напротив, обрадовались, потому что А.Старцев — чрезвычайно светлая личность, хотя и ходит исключительно в черном. Когда Алексей говорит с преподавателем о серьезных вещах, то часто путается, потому что одинаково хорошо мыслит на русском, английском и греческом — и смешивает разноязыкие слова в одной фразе. Когда он разговаривает с нами о вещах несерьезных, то, напротив, никогда не путается, потому что всегда немного пьян. Как все студенты-историки, он пьет недорогое, но качественное красное вино и во хмелю бывает энергичен и ловок. Узкое лицо с глубокими жесткими глазами за стеклами золотистых очков становится окончательно просветленным, а взгляд — по контрасту — темнеет и утрачивает аскетическую холодность.

— На жэи хрониа полла! — высказал он какую-то греческую мысль и приветственно взмахнул в воздухе тонкими пальцами. Оставив зонт в передней, Алексис прошел к своему столу, таинственно усмехаясь. Раскрыв черный, поблескивавший дождем дипломат, медленно извлек оттуда небольшой журнальчик. Бросил его на стол в круг желтого света, падавшего от лампы, обернулся — и загадочно блеснул на меня очковыми стеклами.

— Гуляем, господа студенты! — Алексис щелкнул пальцами, и в другой руке появилась бутылка шампанского вина, выхваченная из-под пиджачной полы. Насмешливо сощурившись на миг, он тут же придал физиономии торжественное выражение. Мстислав поморщился, и я тоже понял, что Старцев скажет речь.

— Quousque tandem[1], собратья мои, возможно прозябать в пошлой плоскости параграфов и шпаргалок? Ни минуты больше не стерплю! Вперед, к свежему воздуху московского лета!

(Он был велик на фоне огромного имперского триколора, закрепленного на стене над кроватью. Алексис вообще выгодно смотрелся в торжественных декорациях. Кажется, он сознавал это и краем глаза следил за очертаниями своей тени на стене. Правая рука, описав в воздухе краткую дугу, спряталась за отворот темного пиджака. Тонко зазвенело надтреснутое стекло книжного шкафа, по занавескам заструилось легкое волнение, знамя на стене вздулось и трепетно опало — за окном на улицы блудливой бессонной Москвы опускалась благородная русская ночь.)

— Братья студенты! Пора гасить свечи ученичества и отряхать пыль послушания с капюшонов. Забудем книги и латинские стихи! Дружно вольемся в летнее наступление народных масс на республику! Наполним новым содержанием интимную жизнь первокурсниц! Сейчас, в этот неизбывный момент, в эту гулкую революционную полночь, когда длятся последние секунды уходящего учебного года…

— …Мы просто вымрем от голода, если ты немедленно не заткнешься! — громогласно закончил Мстислав и тут же звездно улыбнулся, протягивая свою тарелку к кастрюле.

Безумный грохот вылетевшей пробки заглушил посторонние звуки. Толстая струя воздушного вина, шипя, взметнулась ввысь, но, так и не достигнув потолка, рассыпалась и опала крупными каплями на сидевших за столом. Поверх столкнувшихся стаканов Алексис обвел окружение теплым взглядом:

— Ну вот мы и дома, господа. Велите поднять знамена отдыха и невинных игр.

И мы почувствовали, как наступило лето. Оно пришло не сразу, а где-то после третьей. В ночном окне появились пульсирующие южные звезды, и комната наполнилась их многоцветным сиянием. В такие минуты русский студент способен на многое: самые безжизненные задачи по курсу оптико-электронных систем дистанционного зондирования начинают решаться, самые средневековые обиды забываются, и самые опасные и дурацкие авантюры предпринимаются просто так, от нечего делать.

Так оно и вышло. Так получилось. Именно в это опасное время Алексис вдруг повернулся на стуле (он сделал это менее грациозно, чем обычно, но никто не заметил неловкости) — и… протянул… руку… к журнальчику на столе.

— Так вот, любезные собутыльники мои! Да… это, как говорится, прелюбопытная находка. — Журнальчик дрогнул в его узких жестких пальцах, но голос не дрогнул ничуть. — Заглянул я давеча в один журналец под звучным названием э-э… «Наследие». Да… И вот, вообразите себе, нахожу там заметку, подписанную знакомым именем! Как по-вашему, чье это было имя?

— Александра Сергеича Пушкина? — искренне полюбопытствовал Мстислав.

— Отнюдь нет. Степана Тешилова!

Стул подо мной предательски покосился от неожиданности — а может быть, от того, что милый Мстиславушка дружески вломил мне кулаком в плечо. «Ха! Писатель! Прозаик! Качать его! Читать его!» — радостно закричали собутыльники, и я понял, что нужно объясниться.

— Это очень старая история. Ничего особенно великого я не написал — скорее всего, «наследисты» опубликовали мой полевой дневник. Год назад пять человек от нашей кафедры ездили на Север, в Карелию и под Мурманск. Я тоже там был… Это называется учебно-ознакомительная практика.

— Я… предлагаю… за твою лечебно-оздоровительную практику! — перебил Мстислав.

— Учебно-ознакомительную. Я, как студент филфака, обязан разыскивать старушек и записывать с их слов народный фольклор. Отправили нас под самую Кандалакшу. Две недели мы жили в сельской школе — ночью играли в стрип-покер с рыженькими близняшками из медучилища, а днем мучили местных старожилов. По результатам практики полагалось оформить полевой дневник — записать все эти байки и частушки. Я слышал, нашими находками заинтересовался некий журналисток из «Наследия»… Очевидно, мои бесценные записки ему понравились.

Я вдруг почувствовал, что хочу прочитать опубликованное. Алексис, смакуя ситуацию, медленно разогнул тоненькую книжечку, поправляя на длинном носу астигматические линзы в английской оправе.

— «Легенда о Серебряном Колоколе», — драматично зачитал он и покосился на слушателей. Мстислав подавил зевок и с усилием сосредоточил взгляд на лице Алексиса.

Мстислав незамедлительно рассмеялся, чудом не подавившись куском сосиски. А я вспомнил, как старый Евсеич, рассказывая, медленно ковырял ножом маленькое зеленое яблочко, которое собирался съесть, порезав на дольки. Так и не съел — уронил под лавку в траву.

— Самое интересное, что это не моя выдумка, — сказал я, подливая закашлявшемуся Мстиславке джина sans tonique. — Кое-какие частушки, и правда, мы сами придумывали и выдавали за народную мудрость. Но эту романтическую байку мне поведал совершенно конкретный Николай Евсеич Тихомиров, старый сторож поселкового пищеблока. Этот Евсеич действительно существует.

— А… колокол? — вдруг спросил Мстислав и, странно прищурившись, медленно поднес к губам граненый стакан с «Бифитером».

— Что — колокол?

— Колокол тоже существует в природе?

Я только рассмеялся и полез вилкой в кастрюлю. И вдруг понял, что смеюсь в одиночестве. Эти двое сидели напротив и были совершенно серьезны. Наконец, Алексис встал и, уронив стул, отошел к окну. Там он постоял некоторое время, массируя пальцами переносицу, и внезапно обернулся:

— Я уже думал об этом. Серебряный колокол надо найти.

Так были произнесены эти страшные слова. Как видите, изначально виноват не я, а Старцев. Лично мне не пришла бы в голову такая пьяная ерунда.

— Гей, славяне! — Мстислав откинулся на спинку стула, и в глазах его заискрились шампанские блестки. — А ведь это будет недурной бизнес… Два-три пуда серебра — это, конечно, не миллион долларов, но…

— Нет, это не миллион долларов! — горячо подхватил Старцев, прыгая обратно к столу. — Это наш последний шанс! Вернуть старую Русь, раз и навсегда очистить ее от сельсоветов и «кипиративов»! Это вызов, и я принимаю его! Evadere ad auras… hie labour est![2] Я сегодня же еду в Кандалакшу. Какое счастье, что я слегка нетрезв! Только по пьянке русский интеллигент способен на действие… Alea jacta![3]

— Ага, я бы тоже смотался в Кандалакшу, — сказал Мстислав, отставляя опустевший стакан. — Жаль только, что за билет принято платить деньги, а их не было с прошлой стипендии.

— У нас есть десять долларов, — радостно сказал Алексис, ощупывая внутренний карман. — Этого недостаточно, и поэтому мы возьмем с собой Стеньку. У Стеньки всегда есть денежка.

Тут я честно вывернул наизнанку кошелек и бережно положил на стол четыре банкноты, на которых гордо значилось: «Республиканский банк. Десять рублей».

— Ура, — подавленно сказал Мстислав. — Как раз хватит на утреннюю банку пива.

— Надо занять у Данилы. Он вчера получил гонорар за немецкие переводы, — вдруг произнес я, сам удивляясь своей инициативности. Кажется, я и впрямь готовился ехать с ними в Кандалакшу. Вот ведь интересно! Чего только не узнаешь о себе самом в зыбкий момент времени меж волком и собакой.

Этот Данила формально считался моим приятелем, хотя я знал о нем крайне мало. Известно, что у Данилы были странные глаза — не светло-карие, а желтые, как у дикого животного. Известно также, что полгода назад Данила единственным и неожиданным ударом сломал челюсть тележурналисту Леве Галевичу за то, что тележурналист Лева Галевич в одной из своих передач обозвал плоскостопым фашистом старого физтеховского профессора Бородавкина. Какой-то бес дернул Леву Галевича зайти на физтеховскую дискотеку — очевидно, он не знал, что Данила случайно увидел его телерепортаж по своему девятнадцатидюймовому «Айва». В тот вечер мы с Данилой вместе располовинили бутылку мерзейшей лимонной водки, и с тех пор считалось, что мы как бы знакомы.

Поэтому именно я (а не кто-то другой) встал из-за стола, подчеркнуто твердо вышел в коридор и поднялся на одиннадцатый этаж, где обитали в одиночных комнатах сумасшедшие люди с физико-технического факультета. Известно, что девять из десяти первокурсников физтеха в первые полгода теряют рассудок под влиянием технического спирта и тяжелых формул, но зато оставшийся процент за десятерых двигает вперед отечественную науку. Данила с ума не сошел, а потому отечественная наука надеялась на него — и, кажется, совершенно напрасно. Размышляя об этом, я постучал в дверь (звонок куда-то подевался, хотя я честно искал его минуты две).

Данила возник на пороге, и я увидел на нем огромные белые шорты до колен. В рыжих волосах на груди тускло поблескивал нательный крестик, а в ушах торчали крошечные наушники аудиоплейера. Лицо Данилы было тяжелым и скучным, но я все равно шагнул через порог.

Я знал, что завтра у него пересдача экзамена по теорфизу и потому удивился, заметив на столе не развал запредельных учебников, а одинокую и толстую черную книжку — на обложке читалось короткое слово: «БЕСЫ». Данила вынул наушники и бросил плейер на кровать.

Я мужественно выдержал взгляд волчьих глаз и с ходу попросил денег.

— Зачем тебе деньги, Стеня? — Он тяжко опустился в кресло, и я рассказал ему про колокол. По простоте душевной.

Он слушал, листая «БЕСОВ», и определенно скучал. Наконец, я замолчал, и в комнате мерно затикал электрический будильник.

— Когда вы едете? — спросил он, откладывая книгу.

— А прямо сейчас, если деньги дашь.

— Я еду с вами.

Счастлив тот, кто встречает утро похмелья своего в домашней постели. Я же оторвал больную голову от жесткой повлажневшей подушки с клеймом МПС и, увидев над собой пластиковый потолок купе, в медлительном ужасе сомкнул веки. Я помнил страшный Петербургский вокзал, затянутый волнами едкой гари, поднимавшейся от горевшего мусора. Помнил вокзальный буфет — мы ждали посадки на мурманский поезд, пели неприличные песни про муниципальных милиционеров и в упор обсуждали ночную девушку, развлекавшую огромного тощего негра за соседним столиком. У девушки были губы в шоколадной помаде и серебристая ювелирная змейка на шее… Проснись я раньше, все сталось бы иначе, но я открыл глаза где-то между Сухиничами и Костерином — наш поезд был уже критически близок к Кандалакше, и пришлось ехать до конца.

Какой там колокол! Все, что мне нужно, это три таблетки «Алка-Зельтцер». Провинциальный вокзалец был пустым и светлым — летнее утро светилось сквозь непромытые окна. Старинный паровозик дремал на постаменте, и его спящее лицо было болезненно-чинным, как у крейсера «Аврора». Мы сидели в жестких стульях с фанерными спинками и думали, где найти денег на обратный билет до Москвы. А Мстислав не сидел и не думал. Он поморщился и, прижимая ладонь к животу, пошел в противоположный конец вокзала — ну, всякое бывает с людьми, тут понимание нужно. По пути он стянул с газетного прилавка тоненькую четвертушку районной «Зари Заполярья» (три рубля за экземпляр) и, свернув ее в трубочку, удалился с выражением боли на лице.

Его не было минут пять. Наконец Данила, оторвав плоские ладони от лица, вгляделся в дальний угол здания и удивленно двинул бровью: Мстислав приближался стремительно, расталкивая старушек, юрко путавшихся под ногами, — русые волосы необычно растрепаны, влажные татарские глаза (подарок покойной бабушки) глядят ненормально. Еще мгновенье — и он рядом: молча, не моргая, протягивает обрывок заполярной газетки.

Кратковременная схватка с Алексисом (четыре кадра из регби) — и я побеждаю: в руках расправляется неприлично помятый кусок газетной передовицы. Сразу — жирный заголовок с обкусанными буквами на конце:

Еще прыжок в сторону — подальше от жестких пальцев Данилы, тянущихся к моей бумажке, и читаем — скорей, прыгая по абзацам:

Дальше, быстрее:

Все это неинтересно — дальше, дальше! —

Мимо! — ага, вот:

Здесь начинается Русская Игра. Прежде чем читатель перевернет эту страницу, ему придется сделать свой выбор. Если тебе плохо с нами, добрый читатель, — не уходи. Если тебе неуютно с нами, всегда помни: это не более чем сказка. Просто игра: в любой момент можно закрыть книгу, и строки исчезнут, и Русь оставит тебя в покое. Если мы тебе чужие, не верь ни единому слову. Помни, что в природе не бывает серебряных колоколов. Повторяй себе, что история не движется вспять. Убеждай себя, что прежнюю, колокольную родину уже не вернуть. Если ты поморщился в середине предыдущей фразы, прошу тебя: не доверяй глупым северным легендам. Потому что, поверив старому Евсеичу хоть на миг, ты попадаешь в ловушку, в русскую западню: ты уже не просто читатель, а… действующее лицо будущих томов этой книги. Согласившись с нами, ты принимаешь правила этой Игры — а ведь это не «просто игра» и уж, конечно, никакая не сказка. Открою тебе секрет: удар колокола НЕ возвращает древнюю, былинную Русь ДЛЯ ВСЕХ. Он дарит ее только тому, кто поверил… Берегись, игрок: не вышло бы так, что в тот самый момент, когда ты вдруг почувствуешь реальность возвращенной истории, какой-нибудь идиот под Кандалакшей ударит в серебряный колокол, и…

…твои родные недосчитаются тебя в конце двадцатого века.