"Чаша ярости: Мой престол - Небо" - читать интересную книгу автора (Абрамов Артем, Абрамов Сергей)

ДЕЙСТВИЕ - 1. ЭПИЗОД - 2 СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ АМЕРИКИ, НЬЮ-ЙОРК, 2157 год от Р.Х., месяц сентябрь (Продолжение)

Нет, Иешуа никогда не видел этого места!..

Один Бог знает, где и когда нечто подобное - именно подобное, похожее! было, но было, было. Галилея, склон горы Фавор, месяц Сиван, начало лета, и ученики его, все вместе, внимающие ему с восторгом, но и с испугом - совсем не так, как Крис или Мари сегодня, для которых все происходящее - только приключение, рискованное - да, не очень объяснимое - верно, но и только, а кого сегодня удивишь необъяснимыми параметрами приключения, даже если эти параметры ни в какие научные рамки не лезут! Тогда, в двадцать пятом году по нынешнему летосчислению, еще как удивляли...

Тогда он впервые открыл ученикам дверь в Царство Божье. Так он думал в то время - что в Царство. А куда дверь вела на самом деле - только Бог и знал, а сегодня помянутые научные рамки легко вмещают в себя предположение, даже гипотезу о существовании параллельных миров, иначе - той же Земли, да не совсем той. Сегодня по-прежнему очевидны всего три пространственных измерения и четвертое - время, а ученые мужи всерьез полагают, что в момент сотворения мира, то есть в миг так называемого Большого Взрыва, первоначальная Вселенная имела десять пространственных измерений, семь из которых были впоследствии свернуты. Кем свернуты? Куда свернуты?.. Не результат ли оного свертывания существование иных миров в одной точке известных трех измерений, но-в других координатах по неизвестным семи?..

Гипотезы тем и хороши, что до поры недоказуемы экспериментом. Две тысячи лет назад Иешуа опытным путем, но абсолютно случайно открыл существование всего только одного параллельного мира: не успел пойти дальше, судьба не дала. Он и в мир тот далеко не ходил: страшным показалось открытие, и впрямь Царством Божьим, чем же еще! Он в то давнее время никакими научными знаниями обременен не был... И вот ведь совпадение: он тогда всерьез хотел уйти в открытый им мир вместе со своими учениками - со всеми, не только с двенадцатью. Хорошо - Петр отговорил, объяснил бессмысленность и бесполезность любого ухода от реальности - даже если это трижды Царство Божье... Царство, конечно. Как и все. Богом созданное: эта Земля, другая Земля, найденная Иешуа, еще одна, найденная Хартманом... Кстати, зачем нужно было городить идиотский зал с деревом, отмечающим вход? В тот, - свой, галилейский! - параллельный мир Иешуа мог войти из любого места - по желанию. Именно желание и было ключом. Здесь, получается, не так? Или Хартман просто не ведает, что переход по тем семи свернутым координатам - гипотеза! гипотеза! - не имеет точной привязки в существующих трех?..

В том, галилейском, была пустыня, был ветер, гнавший песок с бархана на бархан, было низкое темно-синее небо без единого облачка, яростно палившее солнце и-ни души.

В этом, нью-йоркском, был город, безветрие, тоже низкое, но плотно затянутое ровно-серыми облаками небо, полусумрак, полусвет и-ни души.

И еще. В тот мир Иешуа приходил нагим - как и положено являться новому человеку, ничего материального переход не пропускал - ни одежды, ни обуви. Здесь они стояли в том, в чем были до перехода, - Мари и Иешуа.

– Где Хартман? - спросил Иешуа.

– Там... - Девушка махнула рукой в сторону города. Странно он смотрелся город. Полуразрушенные дома, когда-то бывшие великанами... Их белые, словно обглоданные временем остовы торчали в полукилометре от точки входа, а добираться До них следовало сквозь заросли странного кустарника, не похожего, по-видимому, ни на что земное - сухие безлиственные прутья и зеленая шишечка, венчающая каждую ветвь. Впрочем, Иешуа не знал земную флору, до науки ботаники его интересы пока не дошли. Может, и существуют подобные кусты - где-нибудь в Австралии или в Южной Америке, да что толку в таком знании? Все равно этот мир - чужой, а дети, оказавшиеся здесь по воле Хартмана-лже-Ханоцри, - свои, вполне земные, с земными папами и мамами, которые еще не отчаялись вернуть детишек домой.

– Пошли, - сказал Иешуа.

– Надо пометить место перехода, - здраво предложила Мари, - а то не найдем. Возвращаться ведь...

Она и вправду все в жизни воспринимала адекватно и с хорошим практицизмом - в который уже раз убеждался Иешуа, даже такое суперфантастическое действо, как переход из одного реального мира в другой реальный. Тот, кто внутри, не давал ей успокоиться, но и не понуждал зря волноваться: опасность не исчезла, она жила как фон, но на этом фоне тем более не стоило дергаться и терять здравомыслие. Даже от суперфантастики.

– Пометь, - согласился он, хотя знал: вернуться можно из любого места. Но - если на всякий случай...

Хотя какой случай? Возможность открыть дверь не домой, а в еще один мир, а потом - в еще один? А сколько их всего?.. Хороша, однако, оказия - бесконечно ходить из мира в мир в поисках своего, единственного... Да, тогда Мари, пожалуй, права, пусть отмечает место...

Мари нашла крепкую палку, воткнула ее в грунт - он легко поддался, оказался мягким, сыпучим, - стянула с левого предплечья красный платок, непонятно для чего там повязанный (пот, что ли, вытирать или просто прикол?..), привязала его к палке. Ветра, повторимся, не было, и платок сиротливо повис соплей.

– Сойдет, - сказала Мари.

Синяя надпись на ее юнисефовской маечке про спасение детей как нельзя точно подходила к ситуации.

Они продрались сквозь тесные и довольно колючие кусты, колючие даже сквозь плотную джинсовую ткань, очутились на плоском, некогда покрытом жесткой газонной травой пространстве - трава и сейчас кое-где зеленела сиротливо, пошли к скелетам домов. Дома начинались сразу за газонным пространством. В городе - если то был город - не существовало понятий "окраина", "пригород", какие имели место даже в библейском Иерусалиме: там дома обычно становятся ниже, мельче, беднее, пока не превращаются в хижины, в сооружения из подручных материалов, в Иерусалиме - из необтесанных камней, редких для Иудеи деревянных обломков, веток деревьев, в городах двадцать второго века в том же Нью-Йорке из картонных, деревянных, металлических ящиков, ржавых бочек, тех же деревянных обломков. Здесь бывший город обрывался стеной бывших же небоскребов, явно небоскребов, потому что вертикальные белые железобетонные колонны были обломаны то на уровне второго этажа, то на уровне пятого, то вообще достигали десятиэтажной высоты, топорщились рыжей от ржавчины арматурой, а сами этажи тоже в общем-то существовали, даже стены имели место, даже стекла кое-где, и если климат в этом городе всегда теплый, то в этих трупах домов вполне можно жить. Коли не испугаться и напрячь фантазию то легко было представить город именно Нью-Йорком - в реальности например, он таким же стеклянным лесом небоскребов разом обрывался на границе с Центральным парком. Только этот Нью-Йорка был из какого-то далекого и страшного будущего...

– Где мы станем искать Хартмана? - спросила Мари Она легко поспевала за широко и споро шагавшим Иешуа и не обременяла его ожидаемыми бабскими эмоциями, вопрос ее был по делу и к месту.

– Там... - Он показал рукой, точно повторив ее ответ и ее жест, как она повторила его недавний вопрос про Хартмана

Иешуа чувствовал, где находится "там", он шел, ведомый привычным чутьем, он слышал людей, множество людей, но вопреки естественно опасливым предположениям - то, что он слышал не вызывало необходимости спешить - спасать, помогать исцелять, тем более - воскрешать. Он, как и Мари, чуял фон и удивлялся: почему этот фон недоступен девушке?

– Настройся, - сказал он. - Прислушайся. Пусть тот кто у тебя внутри, услышит шум. Как будто деревья шумят... Тебе надо учиться быть не ведомой, а ведущей. Тот, кто внутри, - он ищет но ты приказываешь ему. Ты сама себя ведешь, а не он тебя прикажи - он услышит.

– Как приказать? - Мари хотела точной инструкции: мол так, так и так, но Иешуа ответил туманно:

– Просто прикажи.

И она попробовала.

– Я чувствую... Там, за этими домами?

– - Ты молодец, - улыбнулся Иешуа. - Мне легко с тобой.

– Но нас не ждут, - все еще удивленно добавила Мари.

– Ты и это слышишь?.. Да, не ждут. Просто не знают - кого... Но один-то наверняка знает и ждет...

А город был жив совсем недавно. На растресканном, наполовину ушедшем в землю асфальте улиц еще виднелась грязно-белая разметка, еще торчали в окнах витрин такие неожиданные здесь стекла, даже можно было прочитать какие-то буквы в оборванных, оброненных вывесках, даже номера домов сохранились кое-где. Но внутри, за витринами, за стенами не осталось ничего. Складывалось ощущение, что жители вдруг и сразу собрали свои домашние причиндалы, все - от тряпок до мебели, взяли за руки жен, мужей, детей, родителей, сели на машины, автобусы или поезда и убрались отсюда за тридевять земель, а город оставили умирать. И перед расставанием помогли ему: нечто вроде взрывной волны невероятной силы прошло над городом, именно "над", на уровне двадцати-тридцати-сорока метров над землей, потому что именно там, наверху, город убили разом, а внизу он умирал сам.

– Что здесь могло произойти? - спросила Мари.

– Не знаю, - ответил Иешуа. - Это не мой мир. Мой - это Вавилонская башня, это Всемирный потоп, это Содом и Гоморра, это бесчисленные и очень понятные по средствам войны, наконец. А здесь для меня даже воздух пахнет незнакомо...

Мари принюхалась.

– И для меня тоже. Нет ни гари, ни химии какой-нибудь... Это странно, Учитель, но мне чудится запах цветов. Даже приятно... Хотя этот запах может оказаться как раз химией... А если здесь случился Армагеддон?

– Армагеддон - это всего лишь место на карте, Хар Мегиддо, гора Мегиддон на юго-западе Изреельской равнины... Ты имеешь в виду битву Света и Тьмы?.. Я сомневаюсь, что здесь произошло что-то подобное, иначе мы встретили бы хоть кого-то из победителей. - Он вдруг засмеялся: - Хотя Сын Человеческий уже здесь... Но нет. Мари, остановись на химической версии. Я тоже чувствую цветы. А что еще ты чувствуешь?

– Что мы пришли, - ответила Мари.

Они дошли до поворота улицы, свернули с нее и сразу попали на бывшую площадь, которую занимала, укрытая низкими облаками, чаша бывшего стадиона, прилично уцелевшего - в том смысле, что помянутая взрывная волна явно прошлась над его стенами, и они остались в целости, лишь время и пахнущий цветами воздух славно поработали над ними, где-то искрошили, потом что-то обрушили, но по крайней мере он сохранился как цельное архитектурное сооружение, да еще и сравнительно целое - даже пролеты лестниц имели в нем законное место. Можно было толкнуть ржавую-прержавую створку ворот, пройти, оберегая ноги, по искалеченному асфальту, подняться по лестнице на трибуну... Все это было споро проделано Иешуа и Мари. Здесь, в этом мире, в этом городе, жили точно такие же люди, как и на настоящей Земле, вернее - на той, что была настоящей для Иешуа и Мари. Даже игры у них оказались земными, привычными - во всяком случае, для Мари. Это ведь она "болела" на трибуне парижского стадиона, когда Иешуа остановил кубковый финал... И сейчас они увидели вполне подходящее для любимой игры миллионов поле, даже почти ровное и зеленое с высоты трибуны, и все еще черные овалы беговых дорожек вокруг увидели, и какие-то колесные механизмы бывшие когда-то таковыми! - внизу у трибун. Может, это был стадион для европейского футбола, для соккера. Может, для американского. Может, для регби или бейсбола. Теперь трудно установить. Да и не это главное! Главное было совсем другое: на зеленом поле ровными длинными рядам1« сидели на корточках маленькие человечки - дети, подростки, мальчики и девочки - в одинаковых камуфляжных костюмах, в одинаковых кепочках-бейсболках, а коли пристальнее приглядеться, то видно было, что перед каждым лежало оружие - точь-в-точь такие же короткоствольные автоматы, что захватил Крис у охранников Хартмана. А сам Хартман, кстати, стоял перед своим маленьким войском и что-то негромко говорил детям... Или все же молчал - так показалось Мари.

– Триста двадцать восемь, - точно, как всегда умел, оценил их количество Иешуа. И не сдержался, добавил зло: - Они же все мертвы!

– Как так? - не поняла Мари. - Они живые!..

– Физически - да. Ментально - куклы. Этот подонок превратил детей в зомби. Армия, солдатики, чистые и непорочные!.. Я обещал его уничтожить...

– Подождите, Учитель! - взмолилась Мари. - Уничтожить - это потом. Сначала надо спасти детей, вывести их отсюда.

– Они могут не пойти за нами, Мари. Я же сказал тебе: они - куклы. Он прикажет - они убьют любого, кто встанет на их пути. Впрочем, физически они по-прежнему смертны...

Все сказанное по жесткости, даже жестокости выводов абсолютно не соответствовало тому Иешуа, которого Мари знала без малого месяц, ни на день с ним не расставалась, а уж тем более не соответствовало его каноническому евангельскому образу, поэтому Мари испугалась. Сама испугалась - без подсказки того, кто внутри.

– Учитель, что вы говорите?.. Их необходимо вернуть в наш мир, родителям, их надо лечить. Мы ведь из-за этого прилетели в Нью-Йорк.

– Из-за этого? - Иешуа смотрел на нее непонимающе. Казалось, глаза его находились здесь, а взгляд блуждал где-то далеко, быть может - совсем в другом мире, до которого Хартман не умел достать. - Из-за чего? О чем ты? - еще два "нездешних" вопроса, и вдруг взгляд вернулся, соединился с глазами, Иешуа непонятно зачем погладил Мари по щеке кончиками пальцев, обернулся к полю и негромко приказал: - Хартман, ко мне!

Хартман услышал. Впрочем, для этого слова не требовались. Хартман повернул голову, увидел догнавших его гостей, помахал им рукой.

И Мари и Иешуа легко услыхали слова, прозвучавшие внутри них. Для Иешуа это было привычно и удобно, для Мари - непривычно, но - без неожиданностей.

– Я сейчас не один, предок, - вот что они услыхали. - Нас - со мной, триста двадцать девять. Справишься со всеми?.. Спускайся, если смелый. А девочку свою оставь, пожалей, она - ни при чем. А то мало ли: триста с лишним стволов на поле, а стрелять, как ты догадываешься, умеют все.

– Останешься? - Иешуа взглянул на Мари.

– Как же! Еще чего! А это он видал? - Показала далекому Хартману хамски торчащий средний палец на правой руке и понеслась по ступеням вниз - к полю.

А Иешуа ее опередил: исчез и в то же мгновение появился рядом с Хартманом. Спросил, улыбаясь:

– Похоже, мы перешли на "ты", потомок? Идет... Триста двадцать девять, говоришь? Да хоть тысяча! Прикажи им встать и взять оружие.

– Зачем? - поинтересовался Хартман. - Ты хочешь их повести за собой? Это вряд ли получится. У солдат не может быть двух командиров, да и мне ты не командир, назаретянин. Да, ты сильнее меня, не исключаю - намного сильнее, но справиться с цепью - это и тебе не по силам. А значит - никому.

– С цепью?- заинтересованно спросил Иешуа. - Ты это так называешь... Любопытно... Но ведь рабочий мозг здесь - только твой, а остальные...

– Остальные - усилители, - торжествующе перебил его Хартман. - Это мое открытие, только мое! Даже ты не догадался о нем, ты - великий и мудрый. Хотя мог. Много раз мог. И когда кормил пять тысяч безмозглых хлебами и рыбами. И когда наставлял на Путь истинный свой малый синедрион - семьдесят учеников, посланных тобой на Божий промысел по землям Израильским. Думаю, там были неглупые ребятки... И уж тем более всякий раз, когда общался со своими Апостолами. Уж их двенадцать мозгов - вполне достойных мозгов, полагаю! - ты легко мог замкнуть в цепь, и образовалась бы немалая сила из твоего мозга-индуктора и двенадцати мощных усилителей. Во всяком случае, достаточная, чтобы справиться в Гефсимании со стражниками Кайафы. И жив бы остался, ушел бы... А если бы пять тысяч усилителей да в Иерусалим в дни Песаха, а?.. Представил?.. Ты бы этот хренов Храм ко всем чертям разнес! В песок перемолол бы! И не просил бы пощады у Господа... Показать - как перемолол бы? - Он не стал дожидаться ответа, сразу застыл, вытянулся стрункой, закаменел лицом.

Иешуа услышал, как сквозь защитный блок, вовремя и умело поставленный Хартманом, пробивалось что-то могучее, темное, угрожающее.

Неожиданно Мари легонько взяла Иешуа за руку: видно, тот, кто внутри, малость запаниковал.

Дети на поле немедленно встали - слаженно, четко. Так же четко и слаженно, будто выполняя элемент какого-то спортивного парадного действия, вполне уместного на стадионе, подняли к низкому небу руки - автоматы остались на траве, - зацепились друг за друга пальцами...

Тишина висела - как туман поутру: липкая, непрошибаемая.

И внезапно в этот туман ворвались звуки: скрежет железа, треск ломающихся бетонных конструкций, грохот падающих на землю глыб.

Чаша стадиона вокруг поля, как хрупкая фарфоровая чашка, легко и скоро рассыпалась на части, превратившись в руины, в осколки, в пыль. Как после прицельного бомбометания: где-нибудь на Балканах, на бесконечно сражающихся Балканах - в двадцать втором веке, сегодня. Как после землетрясения: где-нибудь в Лос-Анджелесе - в конце двадцать первого, или в Ашхабаде - в середине двадцатого. Как после извержения вулкана - где-нибудь в Помпеях, в первом веке. И там же, в первом - разрушенный артиллеристами Тита Флавия Храм, который упрямо не поддался Иешуа.

Цепи не хватило?..

Да кому она всерьез нужна - эта дурацкая цепь... .

И внезапно - как финальный аккорд этого варварского праздника Разрушения на давно мертвом стадионе, придуманного и поставленного сумасшедшим режиссером с помощью трех с лишним сотен марионеток во плоти и крови, -немедленно взлетели в небо три с лишним сотни маленьких, легко умещающихся в детских руках автоматов, соединились на стометровой высоте в некую хитрую пирамиду, зависли и выдали длинный, слаженный и оглушительно громкий залп в серые мокрые облака, и закономерно смертельный залп этот разорвал их на части, раскидал ошметки по сторонам, открыл бледное, едва голубое небо, и солнце на небе открыл - все-таки существующее в этом паскудном мире, все-таки живое, все-таки горячее.

Если продолжать терминологию спортивного праздника, то скажем так: его завершил фейерверк, зажегший ритуальный огонь, не исключено - олимпийский.

А летающие автоматы, отстреляв магазинный запас патронов, снялись с места и быстро поплыли куда-то за город, куда-то в поля, в леса, в долины, если таковые еще имели место в покинутом жителями мире.

Кто увидит - решит: летающая тарелка. Пришельцы. Братья по разуму.

– И что дальше? - спросил Иешуа у Хартмана.

Тот стоял - малость оглушенный. Может, финальный залп из трехсот орудий оглушил его, а может, грохот падающих стен - кого это, в самом деле, интересовало? Уж не Иешуа - точно. Он, похоже, плевать хотел и на больного ушами Хартмана, и на три сотни камуфляжных статуэток, так и застывших с поднятыми в небо руками: теперь - не к низким облакам, теперь - к высокому солнцу, что казалось логичнее. Он, Иешуа, всего лишь любопытствовал дальнейшей программой пребывания... кого и где?.. ну, скажем казенно, делегации миротворческих организаций в районе социального конфликта.

Были бы журналисты - так бы и написали.

Но Хартман молчал.

И, поняв, что через минуту-другую этот маньяк-придурок соберется сначала с мыслями, а потом с силами, Иешуа не стал ждать ответа. Он приказал Мари, которая как раз сейчас улаживала непростые взаимоотношения с тем, кто внутри:

– Уводи детей.

– Но как?.. - не поняла Мари, хотя тот, кто внутри, весьма благожелательно отнесся к распоряжению Учителя.

Иначе: он понял - как, а Мари - нет.

– Иди к ним, вставай во главе - как это в армии полагается? - и веди их к той палке с платком.

– А потом?

– Потом я вас догоню.

Она пошла, то и дело оборачиваясь и натыкаясь на жесткий взгляд Учителя, она шла и все-таки не понимала, как поведет этих зомбированных детей, которые в автоматическом режиме подчиняются Хартману, и не понимала, почему взгляд у Иешуа столь жесток - в чем она-то провинилась? И еще: почему Хартман молчит и позволяет ей идти, и действительно - как в полузабытом скаутском детстве встать в первый ряд солдатиков на правом фланге, мысленно скомандовать: "Напра-во! За мной - шагом марш!" Почему он ей позволил все это и почему позволил своим солдатам послушаться чужую тетку и действительно маршевым шагом пойти следом за ней?..

Тот, кто внутри, вел себя тоже необычно: он не пугал, не предупреждал - он просто затаился, но рождал весьма необычное ощущение покоя сейчас и заморочного беспокойства где-то впереди, где-то далеко по месту и по времени. На далекое можно было и наплевать.

А Иешуа проводил взглядом длинный солдатский строй - в колонну по четыре, - подождал, пока они скроются за дымящимися бетонной пылью руинами стадиона, и только тогда отпустил Хартмана.

Держать его было невероятно тяжело - все-таки паранормом он оказался куда как сильным. Но-с комплексом уникальности, что и ограничило однажды открытые ему Богом возможности. Откуда комплекс? Уж не от Бога, вестимо. Просто не было рядом равных ему! Ну не встретил он их! Те пятнадцать, что пахали на Службу Времени, денно и нощно вели свои борозды вдалеке от сегодняшней Земли вообще и от Соединенных Штатов Америки в частности. Странно, что они не почуяли шестнадцатого братца по возможностям, не откопали его в славном городе Нью-Йорке, не доставили в Брюссель, в свою штаб-квартиру, не почистили ему мозги от наполеоновских комплексов и не пристроили к делу. Действительно странно! Иешуа ведь почуял. Когда понял, куда могут пропадать дети, когда сообразил, кто в силах их уводить и прятать, тогда настроился и нашел татя. А "службисты"?.. А для них Хартман не был чем-то реальным. То есть был, конечно, но именно татем: газеты они читали, ти-ви иной раз смотрели, но мыслями были в первом веке - как Петр, или в других прошлых веках, а искать татей, преступников - дело сыщиков-профи, но вот последние-то, не будучи паранормами, Хартмана не то чтобы понять - даже найти не умели. А витающие в облаках времени местные Мастера-паранормы представить себе не могли - идеалисты! - что равный им может оказаться преступником.

А преступник ни разу в жизни не имел дела с равным себе, даже не ведал, что таковые существуют. Отсюда - тот самый комплекс уникальности. Отсюда - день ото дня крепнущая уверенность в своем всесилии. Отсюда - нестерпимое желание всесилие это предъявить миру. Каким образом? Силой, естественно. А как убедить циничное, все повидавшее и ни во что не верящее человечество в своем всесилии? Просто. Стать богом. Пусть с маленькой буквы, но ведь идущие следом напишут - с большой.

Хорошо, что он только начал, думал Иешуа. Хорошо, что удалось перехватить его не тогда, когда он перетаскал бы в этот мир не три сотни, а три миллиарда детей. Разве сложно? Ничуточки! Это он сейчас думает, что вход - один, и помечает его идиотской яблоней с непомерными плодами. И тащит украденных от родителей детишек в ангар в нью-йоркском даун-тауне. А когда поймет, что вход везде? И здесь, в Нью-Йорке, в припортовом ангаре, и где-нибудь в Мексике, и в той же Эфиопии, и в любой точке Европы, да просто везде, в любой точке, в какую ни ткни - было бы только желание ткнуть!.. Тогда даже для Иешуа стало бы проблематичным остановить силу...

– Зачем вы разрушили город? - спросил Иешуа. Ему все-таки приходилось сдерживать Хартмана, блокировать его постоянные усилия вырваться из-под "шапки", надетой на него Иешуа. Так по-бытовому формулировал Иешуа, потому что не знал природы внешнего блока, да и вообще не знал и не умел объяснить своего дара, открывшегося в первом веке, когда Иешуа было всего двенадцать, медленно, под умелым водительством Петра развивавшегося долгие годы - до тридцати лет, и буквально лавиной помчавшегося в последние три. Он бы с радостью хоть что-нибудь прочитал о силе и возможностях человеческого мозга, о принципах существования сил и возможностей, - что-нибудь, кроме гипотез и досужих предположений, но негде было прочесть. Люди по-прежнему довольствовались десятью процентами мощности дарованного Богом прибора и не стремились расширить свои знания о самих себе. Откуда ж взяться терминологии? Неоткуда. Поэтому "шапка". Связанная или сшитая из чего-то такого, что экранирует мозг. Когда надо - защищает его от внешних воздействий, когда надо - защищает все внешнее от воздействия умного и сильного мозга.

У Хартмана был умный и сильный мозг. В принципе, следовало бы попробовать "вылечить" его - опять собственный термин! - переориентировать, изменить цели, сделать липового Ханоцри помощником, соратником. Но во имя чего? Да тот же Крис, который на несколько порядков слабее Хартмана, для Иешуа куда дороже и нужнее. Сегодня Крис - слаб и неумел, а завтра - посмотрим еще. Или Мари... Куда она дойдет, до каких пределов - вообще непонятно, там - тайна, там истинный клад, и скорее всего отличный даже от известных представлений Иешуа о паранормальности. Но тоже - посмотрим... А здесь что смотреть9..

– Зачем вы разрушили город? - повторил Иешуа.

– Он был разрушен, - сдавленно, как будто спазм прихватил связки, ответил Хартман. - Он был пуст и разрушен. Мы только добавили. Проверка возможностей цепи...

– А где местные жители?

– Я никого не видел. Здесь нет никого.

– Здесь нет. А в других мирах?

– Я не умею - в другие...

– И не пробовал?

– Нет.

– Вот и хорошо, - удовлетворенно сказал Иешуа. - Тогда можно заканчивать праздник с фейерверком... Я, помнится, обещал уничтожить тебя, если ты окажешься подлецом. А ты - больше чем подлец, Хартман. Ты - убийца. Ты маньяк. Так что готовься...

– Не надо, - яростно, прорываясь сквозь блок, прокричал Хартман.

– Ну, ты силен!.. - искренне удивился Иешуа этому отчаянному и удавшемуся прорыву. - Или я ослаб от ежедневных путешествий по вашему миру?.. Нет, человек, я не отказываюсь от своих обещаний. Плохим бы я был Мессией, если бы не держал слова.

– А милосердие? - яростно настаивал Хартман, почти вырвавшийся из тесных "объятий" Иешуа, но все же обездвиженный. - Бог милостив к смертным. Он завещал прощать...

– Какой Бог? - удивился Иешуа. - Ваш? Придуманный для удобства Церкви? Хочу - прощу, хочу - помилую... Так это не Бог. Его ж на Земле никто ни о чем не спрашивает. Все решают церковники - уж две тыщи лет как. Даже поговорку придумали: до Бога далеко... Нет, Хартман, истинный Бог не милосерд. Вспомни Ветхий Завет: где там милосердие? Нет его! Помнишь, что сказал Иов о Боге, - а уж Иов-то имел право на такое суждение: "Если я буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня; если я невинен, то Он признает меня виновным". Иов знал, что утверждал. Господь очень жесток к тем, кого считает виновным. Наказания Его ужасны. Он не побоялся уничтожить весь род людской, когда понял, что "велико развращение человеков на земле". Я уж не говорю об отдельных "человеках", о том же Иове, например... Милосердие Божье придумали сочинители Нового Завета - уже после моего Вознесения. Зачем придумали? Чтобы удобно было манипулировать людьми. Это ж только сыны Израилевы со дней Авраама привыкли к тому, что Бог не имеет прощения виновному перед Ним, а иные народы могли бы и не принять такого страшного Бога. Особенно эллины и римляне: их боги пьянствовали и прелюбодействовали вместе со смертными. А коли не приняли бы - откуда денежки брать? Как властвовать над людьми?.. Власть, Хартман, не может быть построена на одном страхе. Нужна хоть маленькая надежда. Вот мои, с позволения сказать, последователи, ее придумали и назвали милостью Божьей. И, кстати, стали вовсю торговать ею. А я, Хартман, ничего не продаю, уж извини.

– Ничего они не придумали. Еще в Ветхом Завете было: "Как отец милует сынов, так милует Господь боящихся Его".

– Молодец. Помнишь Книгу Псалмов. Но разве ты боишься Господа?

– Боюсь!

– Сомневаюсь. Твои действия никак не согласуются с чувством страха. Я бы скорее подумал о грехе гордыни: ведь ты возжелал сравняться силою с Господом. Ты поднял руку на детей - создание Его. Ты уничтожил в них человеческое и определил им идти за тобой, а не за Богом. И, кстати, о Царстве Божьем... Уж не здесь ли ты его предположил?

– Не здесь. Здесь только ступень...

– Ступень куда? В ад?.. Давай закончим разговор. Я терпеть не могу пустой демагогии. На самом деле все просто. Господь однажды сказал пророку Иеремии: "Я - Господь, творящий милость, суд и правду на земле". Заметь: он разделил эти три понятия. Так вот, милость - это не к тебе. К тебе - суд и правда.

– Но ты не Бог!

Иешуа физически ощущал, что Хартман вот-вот уйдет от него. Пусть на мгновение, но что может случиться за мгновение? Все, что угодно. Так что пора заканчивать...

– Я не Бог, - согласился Иешуа. - Я лишь избран Им, чтобы верно нести Его слово и точно исполнять волю Его. Успокойся, я не стану убивать тебя - не в том сейчас правда. Я покажу тебе ее...

И Иешуа быстро - торопясь! - положил руки на голову Хартмана.

Такое случилось когда-то: уже две тысячи сто двадцать четыре года или почти три месяца назад - это смотря по какому календарю вычислять. В день побега из первого века в двадцать второй на тайм-капсуле Службы Времени, спрятанной Петром в подвале все того же дома в иерусалимском Нижнем городе, Иешуа - не прощаясь, не говоря о побеге! - все же простился с Петром, с самым близким ему человеком: он вот так же положил руки на голову Друга и передал ему свой уникальный дар - быть всесильным. Не просто сильным, каким и так был Петр, не просто мощным паранормом, одним из пятнадцати, но - именно всесильным. Буквально! Иначе - могущим все.

Сейчас Иешуа замыслил иное.

Они стояли с минуту, застыв, а потом Иешуа убрал руки и буднично предложил:

– Пойдем домой, Хартман.

– Пойдем, - легко согласился тот.

Никакого сопротивления не осталось, они пошли бок о бок, как давние приятели, уставшие после нелегкой работенки. Она и впрямь оказалась куда как трудной.

Мари ждала их у метки с платком, а строй детей так и держался позади нее, как шел - в колонну по четыре. Иешуа встал рядом, протянул руку и открыл вход.

– Иди первая, - сказал он Мари, - а то Крис с ума сойдет.

– А он? - Она кивнула в сторону Хартмана.

– Он теперь - нормальный человек, - ответил Иешуа, - и тем самым страшно наказан. Правда, жить ему придется в ненормальном мире, тяжко придется без его пропавшего дара, но ведь люди как-то живут...