"Эпоха рыцарства" - читать интересную книгу автора (Брайант Артур)

Глава VIII СВЯТАЯ ЦЕРКОВЬ

Когда король приплыл во Францию накануне Креси, самый популярный проповедник в Англии – великий теолог Ричард Фицральф, декан Личфилда и избранный архиепископ Армаха – просил народ молиться, но не о том, чтобы он победил своих врагов, так как это было бы противно законам Христа и являлось бы грехом, но о том, чтобы он «был направляем благоразумным и здравым советом, дабы добиться справедливого и счастливого исхода и мира», с тем чтобы его подданные могли вести «спокойную и безмятежную жизнь... благочестиво и целомудренно»[313]. Ведь превыше верности королю или лорду для средневекового христианина была христианская вера и учение Церкви, которая была хранилищем Божественной мудрости.

В темные века после распада Римской империи племена Западной Европы в принятии общей религии и Церкви обрели разрешение взаимных конфликтов, истощавших, опустошавших и разрушавших их. Сформировавшийся союз веры был известен под названием Христианский мир. Он был несовершенным, так как ни одно общее вероучение не могло бы положить конец дикой и иррациональной вражде, жадности и недоверию, что разъединяют людей. Хотя он позволил им найти определенный выход из хаоса страха, неуверенности и жестокости, окружавших их. Какие бы войны ни вели христиане друг против друга, двери церквей были открыты для всех верующих. Путешественник в чужие страны не мог бы достичь какого-нибудь города в любой отдаленной части христианского мира, не повстречав на пути знакомый вид церковных башен и шпилей, высившихся над стенами и домами. Под сводами Церкви люди славили, используя одни и те же слова и ритуалы, самое главное событие, в которое верил каждый христианин, – страсти Господни, посредством которых в ежедневном таинстве мессы Церковь, называвшая себя преемницей Святого Петра, была посредником в спасении человека от неизбежной смерти и ада – то, что великий английский теолог называл «постоянной утратой образа Бога».

Несмотря на барьеры между классами, интересами и языками в годы примитивного сообщения, церковная доктрина и ордонансы были приняты повсеместно на западе – от Средиземноморья до кельтских и скандинавских островов в туманах Атлантики. У религии был свой международный язык – латинский, в который ученые-церковники вдохнули новую жизнь, восприняв его от павшей Римской империи, монополия в области образования, канонический закон, с помощью которого учились не только клирики, но и миряне. С утра до ночи, на протяжении всех семнадцати провинций и семисот епархий, ее колокола отмечали начало и конец дня и часы молитв – звук, который был столь привычен уху христианина, что когда в 1384 году итальянец Леонардо Фрескобальди сошел на египетскую землю, первое, что он отметил, было его отсутствие. «Мы не услышим его, – писал он, – во всем языческом мире»[314]. Нигде эта музыка не была столь продолжительной, как в Англии, «звонящем острове», чьи отливщики колоколов, как говорили, превосходили своим мастерством всех остальных, и где, за исключением пустынных болот севера и запада, обычно можно было услышать колокольный звон соседних приходов, раздающийся над пустынными районами и лесными массивами.

Внутри церкви проводником и правителей, и их подданных в духовной сфере была обширная иерархия клириков – кардиналы, архиепископы и епископы, аббаты и приоры, деканы и архидьяконы, монахи, беспрестанно возносившие молитвы и погруженные в благочестивые размышления; приходские священники и каноники, исповедники и капелланы, ученые мужи, разъяснявшие тайны универсума, единственным толкователем которых являлась церковь, бродячие нищенствующие монахи и отшельники. В Англии, с населением в три миллиона человек, существовало около восьми-девяти тысяч приходов, в каждом из которых по меньшей мере находилось по одному священнику или диакону, а кроме того, множество не имевших бенефиций капелланов; семнадцать-восемнадцать тысяч представителей черного духовенства – монахов, монахинь, каноников, монахов нищенствующего ордена, рыцарей госпитальеров и, до их падения, тамплиеров – живших по общим обетам и правилам[315]; и большое, но точно неизвестное число не имевших приходов священников и капелланов часовен. В Йорке, в котором обитало максимум десять тысяч жителей, была сорок одна приходская церковь и более пятисот церковнослужителей; в Норидже с населением около шести тысяч – двадцать церквей и сорок три часовни. Даже в переполненной столице на каждые пятьсот жителей было по церкви, в то время как среднее количество прихожан у приходского священника редко превышало триста человек.

Кроме священников и диаконов, принадлежащих к святым орденам, которым запрещалось жениться и которые одни со своими сопровождающими прислужниками совершали богослужение у алтаря или в восточной части церкви, скрытой от общины крестной перегородкой, существовало целое воинство клерков, принадлежащих к незначительным орденам. Церковь их награждала тонзурой – небольшим круглым участком, выбритым в центре головы исполняющим обязанности епископом, в напоминание о терновой короне Христа, – которая указывала, что хозяин ее находится под защитой церкви, гарантируя ему «привилегии духовенства». Среди них были прислужники, заботившиеся об освещении церкви и помогавшие священникам у алтаря, приходские клерки, чтецы, читавшие или певшие отрывки из Священного писания, экзорцисты, изгонявшие злых духов, привратники, приглядывавшие за церковью и колоколами. В круг этих лиц входили также и студенты университетов, число которых достигало по меньшей мере двух тысяч. Вероятно, каждый из пятидесяти человек был клерком. Налоговые списки 1381 года насчитывает более 29 тыс. младших церковнослужителей в Англии, за исключением монахов[316].

В королевстве было две провинции и семнадцать епархий, четырнадцать из которых находились под началом южной метрополии, а три – Йорк, Дарем и Карлайл – северной, чья юрисдикция была практически независима от южной и которая на своих обширных просторах обслуживалась ведомственными кафедральными священниками из Беверли, Рипона и Саутвела. Восемь епископов, включая примаса, были титулованными главами монастырей, все из которых, за исключением одного, являлись бенедиктинцами. В них епископским престолом была монастырская церковь, обслуживаемая монахами, во главе которой стоял настоятель, управлявший, ревностно следя за их независимостью, монастырем и собором, тем самым позволяя епископу заниматься своими епископскими обязанностями. В соборах девяти светских епископов служили каноники во главе с деканом. Кроме того, было еще четыре валлийских епархии – Св. Азафа, Св. Давида, Лландафа и Бенгора.

К середине XIV века папа, как «вселенский судья», теоретически имел право «снабжать» все вакантные епархии епископами. Он также требовал и осуществлял право на перемещение их из одной епархии в другую. Однако в Англии почти всех епископов назначал король и ни один из них не вступал в должность без его согласия. Так как все английские епископы являлись главными феодальными держателями – особенность английской Церкви, установленная еще Вильгельмом Завоевателем, – только государь мог даровать им церковные владения и доходы с земель, входящих в епархии, которые, как и остальные феодальные поместья, переходили в руки Короны в отсутствие епископа. Поэтому папе было бесполезно назначать того, кого не желал король, хотя он и мог отказать в назначении кандидату, не подходившему по церковным правилам[317]. Благодаря этому праву вето, выбор епископов предоставлялся по обоюдному согласию королю в обмен на то, что король обеспечивал папе право назначать кандидатов на бенефиции, которые менее заботили королевскую администрацию. Из уважения к принципу канонической независимости обычной процедурой для собрания каноников были выборы кандидата, чье имя было представлено на рассмотрение в королевском conge d'elire[318]. После рассмотрения и одобрения римским папой, он формально «обеспечивался» епархией и должен был выплатить некоторую сумму курии, а также аннаты, или первый доход со своей бенефиции.

По этому характерному для Англии компромиссу глава государства избирал духовного магната, являвшегося ex officio пэром королевства, в согласии с вето, главой государственной Церкви. Это предоставляло не только лидеров для английской Церкви, но и главных административных чиновников Короне. Процесс стал частью системы, которая везде финансировала лучшее управление Церкви и Государства в эпоху всевозрастающей административной сложности, которую более ранние вклады – созданные для более простой формы общества – не могли обеспечить. Вместо обложения пошлинами общину, мирскую или церковную, для обеспечения доходов растущему числу королевских и церковных чиновников, в которых нуждалась прогрессивная цивилизация, был найден наиболее приемлемый способ, заключавшийся в использовании для их содержания некоторых самых доходных церковных бенефиций, – епископств, диаконств, архидиаконств, кафедральных и коллегиальных должностей и пребенд, – что позволило возложить на бенефициариев обеспечение помощников для исполнения своих канонических обязанностей.

С незапамятных времен задача Церкви состояла в том, чтобы направлять и давать советы государству и его правителям, и казалось вполне естественным, что часть ее богатств следовало использовать для защиты прав тех, кто выполнял ее обязанности, и что потомкам князей и лордов, которые обеспечивали ее (делали вклады), следовало просить церковнослужителей о тех административных деяниях, которые могло дать только духовенство. Когда в 1340 году Эдуард III впервые назначил канцлером мирянина, ему пришлось выплачивать ему Ј 500 в год – более 25 тыс. на современные деньги – больше, чем он мог позволить, так что он мог поддержать свой чиновничий аппарат без жалования епископа[319]. Справедливым также казалось и то, что некоторые церковные пожертвования должны использоваться для подержания служителей и чиновников папства, чья работа по организации и регулирования церкви служила целям всех христиан. Бенефиции наиболее богатых кафедральных соборов и коллегиатских церквей, чьи обязанности по проведению литургии могли исполняться викарием и церковным хором, находящимся на постоянном жаловании, сильно использовались для этого как Короной, так и папой, в особенности папой, который должен был обеспечить не только для членов своего растущего двора, но для достойных служителей Церкви в каждой стране христианского мира, постоянную преемственность своей курии, лично или назначив доверенное лицо, чтобы иметь возможность просить о бенефициях.

Однако, шокируя умы современников, это изменение использования пожертвований на административные нужды церкви и государства давало бенефициарием – так как церковная бенефиция являлась пожизненным фригольдом – возможности для экономической независимости, что позволяло им стать чем-то большим, нежели простыми исполнителями воли своих дарителей. Используемые папой и государем, графом и бароном для вознаграждения тех клириков, которые служили им, бенефиции также помогали сохранить баланс в управлении обществом и обеспечить то ограничение деспотической власти, которое постоянно искала средневековая Церковь.

На протяжении XIV века более половины английских епископов было занято на государственных должностях. Многие из них получили свое назначение через административную службу при дворе короля. В 1300 году епископство было представлено только двумя гражданскими служащими, спустя четверть века их было уже 12, большинство из них служили в ведомстве Гардероба или являлись его бывшими чиновниками. При Эдуарде III епископы находились в наиболее привилегированном положении, занимая посты хранителя Малой печати, в 1350 году шесть из семнадцати епископов имели государственные должности[320]. Хотя в Англии никогда и не существовало аристократической монополии на высшие церковные посты, как в некоторых континентальных странах, около пятой части епископов происходило из землевладельческих и рыцарских семей, окружавших трон, – Бомонов, Кобемов, Беркли, Бергершей, Куртене. Большинство же являлось выходцами из средних слоев, а в некоторых случаях встречалось и низкое происхождение. Где-то каждые двое из трех имели университетское образование, обычное в области церковного права – предмета, наиболее полезного для исполнения обязанностей королевского и баронского чиновника.

Такие прелаты недолго задерживались в сельской местности, проповедуя и принимая крещение подобно первопроходцам из Рима и Айоны, первыми принесшим веру в Англию. Епископ являлся крупным местным магнатом, владея доходами с многочисленных маноров и рыцарских ленов, одеваясь с княжеской пышностью и пребывая в богатстве. Его доход в две или три тысячи фунтов в год был сказочным, по сравнению с годовым заработком пастуха или пахаря в сорок или пятьдесят шиллингов. Замок епископа Даремского на реке Уэр являлся самой мощной крепостью на севере; епископ Экзетерский только в Девоншире имел девять резиденций[321]. Архиепископский дворец в Бишопторпе, где Эдуард II восстанавливал свои силы после Бэннокберна, являлся всего лишь одним из двух десятков подобных домов, принадлежавших северной метрополии; епископ Линкольнский имел десять дворцов и сорок имений, включая, как и многие другие прелаты, особняк в Лондоне, из которого он осуществлял исполнение своих обязанностей в качестве пэра королевства и посещал собрания парламента и королевского совета. Когда епископ путешествовал, он восседал или верхом на лошади, или в носилках, имея свиту из тридцати или сорока конных клириков и других вассалов, включая рыцарей и тяжеловооруженных воинов, призванных из его земель для охраны его персоны от грабителей.

Даже при исполнении своих чисто церковных обязанностей епископ в XIV веке являлся администратором, управляя богатством и осуществляя правосудие в своем диоцезе и имениях, которой наделило его благочестие и набожность прошлых эпох. Если он был не занят на королевской службе, то он должен был посещать каждую часть своего диоцеза, выясняя либо лично, либо через своих чиновников положение дел в каждом приходе или религиозном доме, который не был высвобожден специальной папской буллой из-под его юрисдикции. Он должен был посвящать в сан священников и вводить вновь получивших в бенефицию, благословлять молодых, собирать синод клириков диоцеза, освящать церкви и выпускать лицензии для капелл и частных часовен, а также отлучать от церкви или каким-либо другим образом наказывать мирян, не платящих десятину, отказывающихся от наложения епитимьи за свои грехи или совершивших преступления или святотатственные действия на территории святого храма. Его должность заключалась не столько в том, чтобы учить и наставлять свою паству, сколько дисциплинировать ее. Он был обычным судьей – judex ordinarium – в своем диоцезе. Как его «Господь Отец» он должен был осуществлять проведение закона Церкви в жизнь и исправлять и наказывать грешников. Словами Ленгленда, его чиновники «собрались на краю, чтобы вытаскивать людей из Ада... и бросать туда грешников».

Ему помогало огромное количество различных судов, осуществлявших канонический или церковный закон. Его собственный епископский суд, под председательством либо его самого, либо его канцлера, рассматривал особо тяжелые церковные преступления и такие моральные провинности мирян, как лжесвидетельство, ростовщичество, нападения на монашек и нарушение права церковного убежища на неприкосновенность – права Церкви предложить ограниченное, а в некоторых случаях, и неограниченное убежище на Святой Земле для скрывающихся от правосудия. Дела, которые не требовали личного вмешательства епископа, рассматривались в суде консистории диоцеза под председательством ученого церковного юриста, который назывался принципалом, в то время как в главных отделениях диоцеза другой церковный дигнитарий, архидьякон, осуществлял, лично или через помощников, епископские функции по посещению и наказанию прихожан. В самом большом английском диоцезе – Линкольне, существовало восемь архидьяконств; в других же, таких, как Рочестер, Или или Карлайл, только одно. Более мелкие юридические подразделения, часто соотносившиеся с сотнями или вапентеками графств, управлялись сельскими дьяконами или деканами, чьи полномочия, однако, к изучаемому времени выходили из употребления.

Окружение епископа называлось фамилией или семьей и включало капелланов, регистраторов, нотариев, клерков, придворных рыцарей, йоменов и конюхов. Наиболее важным его членом был главный викарий, которому он делегировал все функции, которые он не мог исполнять лично, за исключением тех, для которых был необходим епископский сан, то есть рукоположение, конфирмация и освещение церквей. Для их исполнения, если он отсутствовал или был занят при дворе, он мог нанять викарного епископа, обычно из состава свободных епископов-миссионеров, которые, отправляясь по приказу папы в диоцезы языческих земель – «in pertibus infidelium» – или в дикие районы Ирландии, не могли осуществлять своих функций, но получали вознаграждение за свой приход[322]. Даже с такой помощью сознательный епископ, не занятый постоянно при дворе, должен был постоянно путешествовать по своему диоцезу, останавливаться в том или ином из своих епископских маноров или религиозных домах или ректорств. Оливер Саттон, прелат с глубоким осознанием своих обязанностей перед паствой, царствовавший над Линкольном на протяжении последних двух десятилетий XIII века, ночевал под разным кровом по крайней мере раз в неделю на протяжении практически всего времени нахождения в должности.

Между жизнью такого магнифика и бедным священником, который служил простым англичанам, пролегала такая же пропасть, как между Цезарем Августом и основателем христианской веры. Священник приходской церкви был обычно сыном крестьянина, ведущим такой же образ жизни, как и его паства. Обученный в лучшем случае в монастырской или грамматической школе достаточному знанию латыни, чтобы читать писание и произносить службу на языке, перед которым благоговели его прихожане, но недостаточного для того, чтобы понимать латинскую речь, будучи единственным образованным человеком в приходе, он жил подобно любому другому крестьянину, обрабатывая небольшой клочок земли или «пасторский двор» – держание, которое состояло из 50 или 60 акров и находилось на общинных полях. Он также получал взносы и подношения от прихожан за совершение крещений, свадеб, благодарений, посещений умирающих и похороны – традиционный взнос за упокой души у открытой могилы. К XIV веку почти в каждой деревне имелся собственный ректор или пастор – persona данного места – служивший в церковной административной единице под названием приход и обеспеченный законом получать с каждого прихожанина десятую часть имущества или десятину. Но в случае многих более богатых приходов право представления на приход или advowson, как его называли, отдавалось его патроном – возможно, потомком того, на чьи пожертвования была основана церковь, – монастырю, колледжу, кафедральному собору или другому церковному учреждению, которое, аккумулируя огромное количество своих доходов, платило специально назначенному лицу за осуществления обязанностей по исцелению страждущих. В других случаях владелец права представления на приход, представлявшего собой нечто вроде законной собственности, жаловал приход тому, кто имел наследственные права или обещающему молодому человеку, проявившему себя на ученом поприще, который получил епископское разрешение жить вне прихода, которому было позволено нанять викария или «постоянного куратора», пока он завершал свое обучение или исполнял более важные церковные обязанности где-нибудь еще. Обычно отсутствующий ректор получал «большую» десятину из доли урожая и скота, в то же время позволяя своему викарию обрабатывать приходской надел и получать «малую» десятину из свиней, гусей, дичи, яиц, овощей и фруктов, льна, меда и рыбы. В других случаях исполнявший обязанности приходского священника, который по церковному закону должен был по крайней мере обеспечить себе долю доходов с бенефиции для подержания существования, получал стипендию наличными деньгами и натуральным продуктом. Так, викарий Стиксвуда в графстве Линкольншир получал каждую неделю четырнадцать караваев и четырнадцать галлонов пива, плюс семь караваев хлеба худшего качества для слуг, которые помогали ему обрабатывать землю.

Именно таким образом большая часть богатств, которая была предназначена для исцеления страждущих, – главной задачи церкви, – была приспособлена к другим нуждам[323]. К концу царствования Эдуарда I около пятой части церквей страны находилось в таком владении. Тогда как около трети их дохода доходило до приходских священников, а так как предполагалось, что держатель паствы должен посвящать две трети своей десятины содержанию алтаря и помощи беднякам прихода, то как приходская беднота, так и церковные постройки, обычно находились в пренебрежении. Лишенный большой десятины, викарий склонялся к тому, чтобы выбивать из своих прихожан «малую» десятину – а именно она сильнее всего била по крепостным крестьянам и мелким землевладельцам – и тратить слишком много времени на обработку своего приходского участка земли и уходом за скотиной. Озабоченность простого приходского духовенства сельскохозяйственными делами постоянно отмечается в записях епископского двора того времени. Во время посещения архидьякона служка одной девонширской церкви жаловался, что викарий, хотя и во многих отношениях достойный человек, держит свою скотину на церковном дворе – «отчего он ужасно затоптан и сильно загажен» – присваивает церковный лес для строительства своей фермы и варит свой солод и хранит свое зерно в нефе церкви, «отчего его слуги, входя и выходя, открывают дверь и, во время бури, врывается ветер и обыкновенно срывает с церкви крышу»[324].

При этом существовала определенная компенсация. Для простого селянина церковь представлялась человеком из его класса, привыкшего с детства к тем же сельскохозяйственным занятиям и образу жизни, как и он сам. Хотя он, может быть, и не был способен толковать латинские проповеди и службы, он пел наизусть у алтаря, и хотя у него, возможно, и были некоторые трудности при посвящении в сан, чтобы удовлетворить епископские требования, но он владел необходимыми средствами или гарантиями, «титулом» как это называлось, чтобы предотвратить наложение повинностей на диоцез, ибо он понимал проблемы тех, для кого совершал богослужения. В рыночных городках и нескольких наиболее богатых сельских приходах приходским священником мог быть влиятельный человек, подобно чосеровскому пастору из Трамплингтона, который дал за своей дочерью – а по правилам, у него вообще не должно было быть детей – приданое, когда она выходила замуж за мельника. Обычно он был сыном мелкого фригольдера или отпущенного на волю виллана – ибо крепостной не мог вступить в ряды Церкви до тех пор, пока не получал вольную от своего лорда – со средним доходом в наиболее процветающих восточных графствах в 10 или 11 фунтов в год, что равно примерно той же сумме, но в неделю, по современным меркам. В некоторых случаях его заработок исчислялся только 3 или 4 фунтами в год, не более чем доход крестьянина с двенадцати акров возделываемой земли. Его симпатии и интересы совпадали с симпатиями и интересами прихожан, даже если его бедность иногда приводила к спорам о том, какие взносы они должны были платить, или втягивала их в наиболее нелюбимую форму приходского отлучения от Церкви, «отлучение за десятину».

Реформаторам нравственности, подобно великому проповеднику доктору Райпону из Дарема, или знаменитым философам и университетским докторам подобно Роджеру Бэкону из Оксфорда, такой бедный сельский пастор казался немногим лучше «дикой скотины», который, погрузившись в подсчеты зерна и приплода скота, едва может изложить какой-либо канон веры и пригоден только для «бормотания заутренних и месс». Своими прихожанами он наделялся мистическими способностями, на которые полагались их надежды на награду или страх наказания после окончания своей тяжелой короткой жизни на бренной земле. Когда при звучании святого колокола он стоял перед алтарем и вел мессу, осуществляя посредством своего сана таинственное превращение хлеба и вина в плоть и кровь Христову, он казался представителем почти иного мира. А когда приходила смерть и он торопился к постели умирающего с фонарем и колоколом, святой водой для окропления, маслом для помазания и дароносицей, в которой хранились святые дары, от него и его способности даровать отпущения грехов и осуществить таинство последнего помазания зависела готовность мечущейся и одинокой души пройти через спасение или вечные муки.

Страх гнева Церкви, который мог оставить грешника без исповеди и брошенного в пучину вечных мук, был очень хорошо знаком средневековому христианину. Его жизнь была короткой и ненадежной, смерть постоянно маячила перед глазами. Он знал, как жестока может оказаться природа и его собрат – человек; какие разрушительные силы сокрыты в них. К боли и страданиям этого мира воображение его языческих предков добавляло страх еще больших страданий по ту сторону могилы; древние языческие боги продолжали жить с ним, но под новыми именами. Его ум был охвачен мыслями о демонах, которые «летают в воздухе, как пылинки на солнце», о дьявольских искушениях, которые могут появиться в любой момент в любой личине, человека или животного – обезьяны, женщины, Паука, собаки, ведьмы, даже епископа на кафедре – и ввести его в какой-нибудь фатальный грех, который мог лишить его надежды на спасение. Эти страхи усугублялись картинами на стенах каждой церкви: преисподняя, в которой плавились грешники, где были «огонь и сера», «ядовитые черви и змеи» и черти со сверкающими глазами и фальшивым хохотом, поворачивавшие своих жертв вилами в горящей смоле в вечной пытке. «Некоторые будут гореть, – так начиналась одна из средневековых проповедей, – в пылающем огне, который в десять раз горячее, чем любой другой костер в мире; некоторые будут висеть за шею, а бесчисленное количество чертей будет выдирать их члены и жалить их тела тлеющими головнями... Там будут мухи, сосущие их плоть, а их одежда будет состоять из червей... И повсюду будут слышны рыки чертей, плач и скрежет зубов и вопли проклятых, кричащих: „Ура, ура, ура, как великолепно в этой темноте!”»[325]

Все это необычайно усиливало власть священника над своей паствой. Научившись понимать немного по-латыни, именно он являлся единственным толкователем библейской истории и иудейских и христианских истин, зафиксированных в этом труде, – единственном, к которому во времена, когда все книги должны были переписываться от руки и были сказочно дорогими[326], имели доступ только наиболее образованные представители духовенства и мирян. Именно он или его клерк или прислужник обучали деревенских детей основам веры, символу веры, заповедям, катехизису и латинским молитвам Pater Noster и Ave Maria на хорах, которые часто служили помещением для школы и находились над церковным крыльцом, они соединяли мужа и жену у дверей церкви на глазах всей общины, они принимали раз в год, обычно на Пасху, исповедь каждого прихожанина в исповедальне, после чего давали совет и если были удовлетворены искренним раскаянием, то даровали отпущение грехов. Были и другие случаи, когда под звон колоколов с деревенской колокольни он стоял перед своей конгрегацией, чтобы зачесть ужасный приговор об отлучении от церкви, изгоняя отлученного из лона церкви при помощи книги и свечи, когда он задувал слабоколеблющееся пламя и бросал огарок в конце своей анафемы на землю[327].

Каждое великое событие в жизни бедняка, все, что возвышало его над животным и наделяло красотой или смыслом, сосредотачивалось вокруг приходской церкви. Здесь каждое воскресенье и по важным праздникам, составлявшим тридцать или сорок дней в году, которые являлись его выходными и поводом для пирушек и постов, он слушал, с благоговением и обнаженной головой, «благословенное бормотание Мессы» и принимал участие в обрядовых драмах и процессиях, которые часто рассказывали непросвещенным людям евангельские истории – на Сретенье зажженные свечи обносились вокруг церкви, в среду на первой неделе великого поста происходила раздача и благословение золы, в Пост вешали постный покров перед алтарем, на Вербное Воскресенье раздавали вербные ветви, в Страстную Пятницу в темной церкви происходила сцена пресмыкания перед Крестом, на Пасху – триумфальный крестный ход в полном церковном облачении и с хоругвями, под колокольный звон и пение священных гимнов о Воскрешении Христа выносилось Тело Христово и Крест, от Гроба Господня, где они лежали со Страстной Пятницы к главному алтарю. На Троицын День со стропил церкви посреди облаков фимиама выпускался голубь, на праздник Тела Христова – появившегося в XIV веке в честь Истинного Присутствия[328] – вся община находилась в коленопреклоненном состоянии в церкви и на деревенских улицах, пока мимо них шла процессия с Причастием – Телом Христовым. Накануне Вознесения пастор благословлял поля, на Праздник Урожая[329] он представлял хлеб, символизировавший первые сборы, к алтарю, в Новогодний день он обводил своих прихожан вокруг яблоневых садов, чтобы благословить плоды приближающегося лета.

Некоторые из этих ритуалов и суеверий, неразрывно связанных с ними, были переняты Церковью из языческих дохристианских культов. Другие же, подобно изгнанию ведьм, духов и фей, а также жжение костров на Иванов день, так никогда и не стали частью церковной доктрины и ритуала, но молчаливо принимались приходским духовенством, которое росло с такими же верованиями и должно было примирить неискоренимую преданность им прихожан с христианской верой и учением, которые они были обязаны преподать им. Так, курение фимиама заняло место языческого сожжения жертвоприношений, святая вода – призрачных ключей л потоков, христианские заклинания – чары волшебников.

Несмотря на то количество руководств и инструкций, выпущенных епископами-реформаторами, демаркационная линия между религией и суевериями так и не была четко обозначена в средневековой религии. Церковные колокола звонили, чтобы предупредить о надвигающейся буре, потому «что дьявол, услыхав божественный трубный глас, который и есть колокола, может убежать в страхе и отказаться от насылания бури». Когда паразиты наводняли церковь или гусеницы – деревенские сады, священник мог провозгласить против них анафему, в то же время старухи, подозреваемые в ведьмовстве, часто обвинялись в краже священных даров с целью уничтожить паразитов в своих садах или наложить проклятие на соседей. Существовало всеобщее убеждение, что во время кульминационного момента мессы поднимается Тело Христово, а тот, кто посмотрит на него с чистым и раскаявшимся сердцем, избавится до конца жизни от всех несчастий и жизненных неудач.

За исключением Великого Поста и специальных случаев, предписанных конституциями архиепископа Печема, обычный деревенский пастор редко произносил проповеди. Четыре раза в год от него ожидали толкования символа веры, евангельских правил и десяти заповедей на английском языке и разглагольствования, подобно чосеровскому «бедному городскому пастору», по поводу семи смертных грехов и их последствий, семи добродетелей и семи святых таинств. В остальное время он полагался, как и любой другой приходской священник от Калабрии до Скандинавии, на драматические обряды католической церкви, ритуалы у алтаря, звучные латинские молитвы и заклинания, статуи, иконы и изображения Иисуса, распятого или вознесенного в величии, святых и мучеников, и ангелов, страшного суда и адских мук, запечатленных в великолепных цветах и ужасающих подробностях на алтарных сводах, библейских историй и Апокалипсиса, которые покрывали стены, окна и крыша любой, даже самой простой церкви.

В том, чтобы заставить язычника отречься от своих примитивных и кровавых верований, связанных с жестокостью и человеческими жертвоприношениями, главным достижением Церкви стало адаптирование и гуманизация концепции бессмертия. Повсюду человек сталкивался, как в Церкви, так и в придорожной часовне, с простыми и знакомыми напоминаниями о царстве небесном, которое он должен был заслужить с помощью добродетелей любви, веры, сострадания, смирения, правдивости, целомудрия, учтивости – добродетелей, которые доставались так тяжело, и в которых нуждались страстные, буйные, грубые люди. Были призваны помочь им обрести дорогу в Рай и заставить их избежать искушения изображения мужчин и женщин, которые, как говорила Церковь, боролись и преодолели недостатки человеческой натуры и теперь являлись, подобно своему Творцу, чьему примеру они следовали, благословенными духами, вознесенными на Небо и готовые вмешаться в борьбу за души простых смертных, которые взывали к их помощи. Святые были настолько человечными, как учили христиан, что они могли помочь людям в их самых простых нуждах. Так Св. Кристофер, который как-то нес Христа на себе, был патроном и защитником носильщиков; Св. Варфоломей, с которого живьем содрали кожу, – дубильщиков; Св. Аполлония, чья челюсть была полностью раздроблена в результате пыток, – покровителем тех, у кого болели зубы; Св. Иоанн, который был брошен в котел с горящим маслом, – покровителем свечных дел мастеров; Св. Эгидий присматривал за калеками; Св. Криспин – за сапожниками; Св. Екатерина – за маленькими девочками; Св. Евстахий и Св. Хьюберт – за охотниками; Св. Сесилия – за создателями музыки; Св. Блез – за теми, у кого болит горло. А поскольку Мария Магдалина натерла ноги Христа ароматными маслами, она считалась покровительницей парфюмеров. Если у кого-то болели быки, то обращались к Св. Корнелию, если свиньи, то к Св. Антонию, если куры, то к Св. Голлу. Существовал даже специальный святой, Св. Озит, для женщин, которые потеряли ключи.

Так, еще существовали святые для мест и стран – Св. Георг – для Англии, Св. Дионисий – для Франции, Св. Андрей – для Шотландии, Св. Патрик – для Ирландии; Св. Хьюго Линкольнский, Св. Суизин Уинчестерский, Св. Чад Личфилдский. Функцией святых было вместе с Христом ходатайствовать о прощении смертных, защищать тех от демонов, которые летали в поисках искушения их духа, помогать им в правом деле и являться, когда смертные взывали к их помощи. Их защиту нужно было заслужить раскаянием и молитвой, стоя коленопреклоненными перед их изображениями и алтарями или взывая к ним в тяжком труде или родовых муках, но те, кто искал их помощи со смирением, всегда получали ее. Английских детей обучали следующей молитве:

Самым любимым ходатаем за человека была Богородица. Колокол Гавриила звонил по вечерам, чтобы созвать всех христиан прочесть Ave Maria, а пилигримы стекались, чтобы увидеть макет ее дома в Августинском аббатстве в Уолсингеме, веря, что небесная галактика, Млечный Путь, была специально создана, чтобы направить их сюда. Культ Девы Марии, умоляющей о прощении человеческих слабостей, которые могла простить только женщина, был тогда первым, достигшим пика популярности. Самые значимые события ее жизни – Благовещение (объявление о том, что она зачала от Святого Духа), Очищение, Посещение и Успение – прочно заняли свое место среди других праздников христианского года; на Очищение в феврале, известном как Сретенье Господне, все выходили на улицы со свечами, благословленными у алтаря в ее честь. О ней думали, как о воплощении всех женских добродетелей: нежной, чистой и любящей и настолько сострадательной, что даже самый отверженный мог надеяться на прощение с ее помощью. «Женщина, облеченная в солнце, с луной под ногами и венчанная короной из двенадцати звезд, – как назвал ее проповедник, – этот великий знак и символ проник даже в глубины Ада, ибо все черти там напуганы только одним именем славной Девы»[330].

Нигде Мария не была так почитаема, как в Англии, которую называли приданым Богородицы. Количество церквей и святынь, посвященных ей, было неисчислимым; никакое другое имя не фигурировало так часто в списках королевских подношений. Когда Уильям Викенгемский основал свои колледжи в Уинчестере и Оксфорде, он поместил их под ее защиту, и в обоих колледжах все еще можно застать епископа, высеченного в камне, коленопреклоненным, простирающим к ней руки и молящим о благословении своих пожертвований. Почти каждая сколько-нибудь важная церковь владела ее изображением в серебре, золоте или гипсе, поднесенным каким-нибудь дарителем, а вдоль дорог и путей паломничества располагались придорожные часовни, где путешественники могли прочитать свои молитвы и вознести свое Ave Maria Небесной Царице.

Не только английские воины вдохновлялись именем Девы. Большая часть английской лирической поэзии, которая дошла до нас от тех времен, написана в ее честь.

Никому не известен автор эти и других стихов в ее честь – английского варианта латинских гимнов, созданных специально для церковных служб, часто используемых с литургической фразой, часто вклинивающейся в родной язык:

Имена приходов на картах, Ледигроув[331] и Ледимид[332], Мериз Уэлл[333] и Мерифилд[334], а также цветы, которые сельские жители назвали в ее честь, бархатцы[335] и манжетка[336] являют собой даже после четырех веков господства протестантизма свидетельство той преданности, которую наши католические предки питали к матери Христа.

Именно из этого культа Девы Марии в жестокие и суровые годы, когда правила сила, а насилие было всеобщим, выросло понимание того, что женщине необходимо отдавать дань уважения и почтения и что проверкой на цивилизованность является именно отношение к женщине. «Ни один мужчина, – провозглашал проповедник, – не должен держать женщину в пренебрежении, ибо нет мудрости в том, чтобы пренебрегать тем, кого любит Господь».

В описании своего путешествия по христианским землям ничто так не поразило благочестивого мавра, Ибн Юбаура из Гранады, как вид, среди отбросов и экскрементов Акры – «вонявших и мерзких, да разрушит ее Господь!» – христианской невесты, сопровождаемой, с оказанием всех возможных почестей, кортежем рыцарей. «Она была так горда, семеня короткими шажками, как голубка или как легкое облачко. Да защити нас Господь от соблазна!»[337] Не таким образом преданные политике гарема обращались со своими женщинами.

Именно такое соединение земли и неба, материи и духа, допущение, что потусторонний и земной миры находятся в постоянном взаимодействии, сделали средневековое христианство жизнестойкой и просветительской религией. Ибо для простого человека его приходская церковь была центром как духовной, так и земной жизни. Она была местом встречи всей общины. Ее нефы и приделы были устроены не только для молитв и литургических процессий, но и для объявлений и деловых переговоров. Ее крыльцо использовалось для коронерского дознания, оглашения помолвок и выплаты наследства; дубовый ящик – для хранения завещаний, хартий и документов, подтверждавших право собственности. На церковном дворе, где играли деревенские ребятишки и лежали умершие, составлявшие приходское кладбище, в ожидании воссоединения всех христиан в день Страшного Суда, прихожане встречались для обсуждения приходских обязанностей, проходили пиры и исполнялись мистерии теми сельскими актерами, в которых смешались несовместимые сельский достаток и грубая игра с благочестием истинной веры. Если нам такие развлечения представляются грубыми и языческими – как если бы пастухи в Бетлгеме прославляли местный эль или Господь появлялся в тиаре, бороде и позолотой на лице – это было потому, что христианская вера являлась частью жизни простого, темного человека.

Средневековое христианство являлось исключительно человеческой религией. В нем было место для комедии и фарса. В процессии на Вербное Воскресенье обычно одетый ангелом мальчик, стоящий на западном крыльце церкви, бросал лепешки, из-за которых дрались все прихожане, пока вдоль хора волочили деревянного осла, а за ним шел человек, лупивший его кнутом. Даже при проведении глубоко впечатляющей заутрени на страстной неделе когда одна за другой гасли свечи на алтаре, сельские певцы на хорах поддерживали свои силы вином и пивом, поставлявшимся им приходским смотрителем, пока вся конгрегация под звон колоколов приветствовала Воскресение Христово в Пасхальное утро. Совсем маленькие дети принимали участие в литургии; на день Св. Николая или день Избиения младенцев мальчики из кафедрального хора исполняли службу, а мальчик-епископ в митре и с епископским посохом произносил проповедь, пока декан и капитул молились коленопреклоненными, чтобы получить его благословение[338].

Даже для самых низших слоев – а многие жили настолько скудно, что их жизнь была немногим лучше, чем жизнь скотов, – Церковь предлагала питательную почву для двух атрибутов, которые возвышали и облагораживали человеческую природу. Вся корпоративная жизнь общины, которая заключалась не только в обеспечении экономического процветания, концентрировалась вокруг церкви и контролировалась церковными старостами – танцы на первое мая, когда дети обходили всю деревню, собирая деньги, костры, устраиваемые накануне дней святых, когда дома украшались свечами, а богатые устраивали застолья из вина и кексов перед своими дверьми для более бедных соседей, бдения в ночь на день Св. Иоанна и Св. Петра, когда дозором обходили весь приход, а в городах люди и ремесленники маршировали по улицам в ливреях своих гильдий. Именно церковные старосты – ежегодно избираемые прихожанами на пасхальном собрании прихожан – организовывали на церковном дворе или в церковном доме, если таковой имелся у прихода, благотворительные праздники в честь Церкви, чтобы собрать денег на приходские расходы, в честь невесты – чтобы помочь молодым начать свое хозяйство, торги для тех, кто находился в нужде и несчастье. Когда Церковь перестраивалась или расширялась – а в XIV и XV веках почти каждый город или деревня перестраивала или обновляла свою Церковь – церковные старосты собирали деньги, устраивая соревнования по стрельбе из лука или просто обходя всех прихожан. Они назначали деревенского «Робина Гуда» или «Малютку Джона» вести прихожан к стрельбищам после мессы по воскресеньям или святым дням и собирали взносы с участников соревнований, а также организовывали ежегодные сборы в «залоговое время», когда молодые люди и замужние женщины и девицы по очереди отправлялись друг к другу в дом, чтобы завлечь представителей противоположного пола и заставить их платить штрафы в пользу Церкви – «выкуп людей на Фоминой неделе», как называли это действо церковные старосты прихода Св. Эдмунда в Солсбери. Они также проводили ежегодную финансовую проверку церковных расходов, когда прихожане, собранные в соответствии со своими занятиями и названиями, по очереди представляли свои дары и взносы – «поступили от детей и девиц», «поступили от ткачей» – указано в счетах одного сомерсетского прихода[339]. Именно тогда старосты получали все наследства, оставленные приходу: запас корма для скота для бедных, улей для обеспечения воска для свечей и меда, женское обручальное кольцо, ткань для пошива риз и чехлов. Они также отвечали за украшение Церкви – весенними цветами на Вербное Воскресение и Пасху, гирляндами роз на праздник Тела Христова и падубом и плющом на Рождество.

Гордясь и заботясь о своем месте для богослужения, сельский прихожанин находил объяснение для другого атрибута, который отличал человека от животного: художественному творчеству. Во времена, когда большинство людей жило в простых почти без всякой утвари, грязных и сырых лачугах, размером немногим более сарая, в котором мелкий крестьянин сегодня взращивал свиноматку со своим выводком, богатство, которое дарили Церкви даже самые бедные деревеньки, казалось всего лишь мгновением чуда. Как показывают описи следующего века, мелкие и отдаленные церкви, у которых не было богатых жертвователей, владели потирами, дискосами, кубками, кадилами, канделябрами, сделанными из серебра и золота, обшитыми филенками и позолоченными запрестольными перегородками и алтарями, украшенными драгоценностями крестами и дароносицами для Тела Христова, вышитыми ризами и алтарными покрывалами из золотой ткани. Они были обставлены резными крестными перегородками, откидными стульями на хорах и боковинами скамей, каменными и гипсовыми статуями, великолепно отлитыми и гравированными колоколами, а также окнами, стекла из которых были привезены с verreur[340] Франции и Германии. Большинство этой утвари являлось искусством высшего качества, созданными вдохновением, полученным от веры и глубокой корпоративной гордости. И вся эта утварь оплачивалась и накапливалась из поколения в поколение деревенской общиной, многие члены которой – плотники, строители и кузнецы – помогали привести ее в порядок.

Своей цивилизаторской миссией приходская церковь и пастор пусть и несовершенно, но исполняли ту работу, которая в более раннюю эпоху осуществлялась монастырями, несшими христианскую веру в широкие слои общества. Крупные монастырские ордена, которые передали наследие христианства и латинской цивилизации военным классам Западной Европы, уже давно перестали быть теми, кто обращал в новую веру. То же самое произошло и с капитулами богатых каноников – черными августинцами и белыми премонстрантами – которые служили таким великолепным коллегиатским церквам, как Саутверк, Уолтем, Смитфилд, Св. Варфоломея, Уэлбек и Крайст Черч, в Гемпшире, хотя некоторые из них изначально были основаны, чтобы осуществлять миссионерскую деятельность. Монахи, рекрутируемые теперь не из людей с явными миссионерскими наклонностями, но в основном из младших сыновей мелких землевладельцев и горожан, далеко отошли от жизни крестьянства, чья десятина и ренты поддерживали их великолепные учреждения. В своих церквах они все еще продолжали исполнять обычный круг служб, молитв и песнопении. Но хотя венценосные и знатные персоны часто посещали более знаменитые обители, оставляя в память о своих визитах дары из драгоценностей и мощей, за исключением нескольких более крупных аббатств, где часть церкви использовалась для нужд прихода, обыкновенные миряне не принимали участия в их изолированном существовании. В Бери Сент-Эдмундс монахи построили две церкви по обе стороны ворот аббатства, одну для горожан и одну – для пилигримов, чтобы хранить свою святость для самих себя. Монахи Вестминстерского аббатства построили церковь Св. Маргариты, чтобы избежать использования южного придела для приходских богослужений. Этим аббатства отличались от мирских кафедральных соборов, где многие каноники и пребендарии не жили постоянно и чьи нефы местные жители использовали в качестве центров для своей публичной жизни. Экзетер, где внутри собора во время ярмарки и на день Св. Павла возводились киоски, где купцы устраивали свои сделки и даже проститутки предлагали свои услуги и где у каждой колонны находился барристер для консультации клиентов.

В отличие от тех, кто жил внутри своих иммунитетов и свобод и подчинялся только своей собственной юрисдикции, общественный контакт с такими крупными монастырями сводился к выплате ренты, десятин других служб их чиновниками и бейлифам, к аккуратно выверенному с точки зрения иерархии гостеприимству, предлагаемому им путешественникам различного социального происхождения, и к раздаче кусков мяса, которое раздатчики милостыни осуществляли у ворот монастыря. Их владения – включавшие большинство самых крупных пригодных для жилья помещений в округе – также иногда использовались для проведения парламентских сессий; зал капитула в Вестминстерском аббатстве являлся обычным местом заседания рыцарей и горожан Общин. В Глостере монахи вынуждены были освободить свое помещение и разместиться в палатках в саду, когда здесь проходили заседания парламента; другое заседание, назначенное в Кембридже, было проведено в приорстве Варнуэл, прямо рядом с городом.

В середине XIV века в Англии насчитывалось около 700 монастырей, коллегий каноников и женских обителей. Они располагались вниз по иерархической лестнице от великих и древних бенедектинских обителей подобно Крайст Черч в Кентербери, Редингу, Гластонбери, и Сент-Олбанс, включавшим около 60 или 90 монахов, до небольших обителей всего с четырьмя или пятью отшельниками. Еще столетие назад самыми крупными монастырями являлись цистерцианские обители, чьи монахи в белых рясах и их мирские братья или conversi жили и работали вместе, чтобы возделывать одинокие долы и вересковые пустоши севера и запада. Риво когда-то давал приют ста сорока монахам и 600 conversi; Фаунтинс примерно трети от этого количества[341]. Но хотя их здания были теперь гораздо больше, место мирских братьев было занято теперь наемными работниками и арендаторами, и бенедектинские учреждения возвратили свое былое лидерство. В то время как они также показывали небольшое сокращение в численности, богатство их было чрезмерным. Со своих маноров, ректорств и подношений к мощам святых Крайст Черч в Кентербери владел доходом в 3000 фунтов в год – таким доходом обладали тогда только самые могущественные графы, а по своей покупательской способности сегодня эту сумму можно сравнить с 150000 фунтов. Под управлением великого приора Томаса Чиллендена, который руководил аббатством в конце века, его доходы возросли до 4000 фунтов в год. До Брюсовских разорительных набегов на север Дареское аббатство получало такой же доход, хотя долгие и разорительные шотландские войны сократили его до половины. Хотя право мертвой руки регулировало поток наследства, который ранее угрожал подорвать феодальную систему королевства, под давлением растущих цен монастыри все еще управлялись тем, чтобы приумножить свое богатство, в основном путем обращения за разрешениями на строительство соответствующих церквей. Наводнения, засухи, ящур, повреждение посевов[342], большое количество путешественников и гостей, эпидемии и войны – все это использовалось как повод; после битвы при Невиллз Кроссе аббаты Исби и Эглестона получили дополнительное ректорство на том основании, что английская армия самовольно расквартировалась в аббатствах и использовала из запасы, «оставив их лишенными пропитания».

Монахи являлись членами исключительно замкнутого самовоспроизводящегося общества. Подчиненные правилам своих Орденов, и, за исключением редких случаев, когда их церковь подчинялась епископу, они избирали своего собственного главу и принимали в свои привилегированные ряды только тех, кого сами одобряли. Аббат или председательствующий приор крупного монастыря являлся пэром королевства, заседая подобно барону, в силу ценности земель своей обители, в парламенте. В некоторых экспериментальных собраниях Эдуарда I, частично состоявших из глав церковных обителей, более половины этих глав представляли цистерцианцев и премонстрантов в связи с их интересами в шерстяной торговле. Ко времени вступления на престол его внука большая часть белого духовенства перестала принимать участие в таких ассамблеях, а количество аббатов было стандартизировано около 30; вместе с епископами они все еще немного превосходили в количестве светских лордов, хотя их политическое влияние быстро сходило на нет. Кроме приора монастыря Св. Иоанна Иерусалимского и двух аббатов августинских обителей, Уолтема и Сайренсестера, – последний цистерцианский монастырь, Болье, перестал приглашаться в парламент после 1340 года – все они являлись представителями черного духовенства. Среди них, в дополнение к представителям крупных обителей, находились аббаты Питерборо, Колчестера, Абингдона, Глостера, Ившема, Рамси, Мальмсбери, Кройленда, Св. Марии Йоркской и Св. Августина Кентерберийского, а также приор Ковентри, чья церковь представляла собой объединенный престол или cathedra епископа Личфилдского. Почти все носили митры, пожалованные им папой или могущественными аббатами[343].

Эти сановники жили в царских палатах, развлекали князей за своим столом и, подобно епископам, имели парки, конюшни и сельские поместья, куда время от времени приглашались наиболее уважаемые члены капитула, чтобы восстановить свои силы, отдыхая и занимаясь спортом. В Сент-Олбанс аббат обедал на помосте, находившемся на высоте 15 ступеней от пола, в то время как монахи, прислуживавшие ему, пели молитвы на каждой пятой ступени. Аббат монастыря Св. Августина в Кентербери имели капеллана, сенешаля, гофмаршала, резчика, официанта, булочника, шталмейстера и раздатчика милостыни, а также полдюжины других слуг. При этом иногда такие могущественные люди, которые в силу положения своей обители обладали статусом лорда, жили в строгом аскетизме и благочестии, постясь, поднимаясь на полуночную молитву, спя на жестком покаянном ложе и нося жесткую рясу из конского волоса под своими великолепными одеждами, подобно Ричарду Уолингфордскому, сыну кузнеца, ставшему аббатом Сент-Олбанс в тридцать один и умершему молодым от проказы, и Томасу де ла Мару, который правил этой обителью почти полстолетия и выстроил ее замечательные ворота и Королевскую залу. Обогащать архитектурное наследие своей обители было обычным делом аббата XIV века; Симон Ленгем Вестминстерский, последний монах, который стал архиепископом Кентерберийским, обогатил аббатство хорами и большей частью современного нефа.

Эпоха монастырских святых ушла; теперь в монастырских кругах поклонялись высокопоставленному, остроумному светскому человеку, который хорошо сочетал отшельнические христианские добродетели с умелым соблюдением интересов своей обители. В хронике Найтона находим следующую картинку: Уильям Клаунский из августинского аббатства Св. Марии в Мидоус, графство Лестер. Друг как Генриха Ланкастерского, так и Эдуарда III, он управлял своим аббатством 45 лет, сильно приумножив его благосостояние.

«Он был любителем мира и спокойствия, исправителем ссор и упущений... добрым и любезным по отношению к тем, кто служил у него, и людям низших сословий, невыразимо дружелюбным к могущественным людям и магнатам королевства... В его дни было построено две церкви... приобретено два манора, так же, как ренты и другие владения. Он также получил хартию от короля для себя и своих преемников, освобождающую их от посещения парламента... К этому доброму аббату Уильяму Господь являл такую милость в глазах всех людей, как лордов, так и других, что вряд ли можно было бы найти такого человека, который отказал бы ему в его просьбе. В таких хороших отношениях находился он с нашим господином королем, что в шутку попросил его пожаловать ему право на ярмарку для покупки и продажи гончих и охотничьих собак всех сортов. Король-то думал, что он говорит серьезно, и такое право ему пожаловал; но он не настаивал на этом деле. В охоте на зайца он был признан самым выдающимся и искусным посреди всех лордов королевства, так что сам король и его сын принц Эдуард, а также многие другие лорды королевства ежегодно приглашали его поохотиться в свое удовольствие. Несмотря на эго, он часто говорил в узком кругу, что единственная причина, почему он находит удовольствие в таких презренных занятиях, так это из вежливости к лордам, чтобы лучше ладить с ними и в деловых вопросах всегда иметь их на своей стороне»[344].

За исключением нескольких удаленных приорств и обителей, где монахи со склонностью к одиночеству желали уединиться, и нескольких картузианских обителей – Ордена отшельников, где все еще превалировали старые строгие правила и монастырское безмолвие, и чьим девизом было «неисправляем, потому что неиспорчен», монахи больше не являлись людьми, посвятившими себя аскетизму, но они представляли собой хорошо устроившихся членов богатого холостяцкого братства, гордящегося своими корпоративными традициями и сокровищами и исключительно ревниво относящимися к своим правам. И хотя их жизнь большей частью была благопристойной и размеренной, но очень редко аскетичной. В теории, вегетарианская диета, молчание во время еды и строгие посты все еще были предписаны правилами; на практике, «скудная диета» из мяса и лакомств, еще недавно разрешенная только заболевшим монахам, стала частью нормального монастырского рациона, хотя, чтобы избежать осквернения столовой, приемы пищи по «мясным дням» обычно проходили в гостевой зале или в монастырской столовой, предназначенной для госпиталя. Стол богатого, хорошо оснащенного монастыря походил на стол любого оксфордского или кембриджского колледжа в XIX веке, ставшего синонимом хорошей еды и напитков. Монахи больше не работали руками; в небольшом приорстве Байстера двадцать пять прислужников работали на одиннадцать каноников. В более крупных обителях количество слуг превышало количество братии примерно три к одному. В Дареме прислуга приора, одетая в светло-зеленую и голубую ливреи, включала дворецкого, виночерпия, лакеев, пажей, конюхов, садовников, прачек и даже шута[345]. Не вели также теперь монахи и уединенную жизнь. В крупных обителях, с большим количеством маноров и удаленных поместий, было достаточно поводов и возможностей для путешествий для любого брата со способностями к ведению дел. Ленгленд описал их следующим образом:

Монах в чосеровских «Кентерберийских рассказах», чьей страстью было инспектировать фермы и посещать охоту, «чью конюшню вся округа знала», и чья уздечка пряжками бренчала, когда он ехал верхом:

«Свисали щеки, и его фигура вся оплыла», в одеянии из мехов «был лучшей белкой плащ его подбит, богато вышит и отлично сшит», а его любимым блюдом был «лебедь с подливкой кислой».

Парадоксально, но, несмотря на все свое богатство, монастыри часто оказывали перед финансовыми проблемами, особенно более мелкие обители. В условиях падения рент и доходов от сельского хозяйства в конце XIV века, а также растущего королевского и папского налогообложения, даже крупные аббатства имели сложности в сведении концов с концами своего сложного бюджета и были вынуждены брать в долг под исключительно высокие проценты. Открытый дом, который они держали для своих богатых покровителей и путешествующих лордов – ибо не было места более комфортабельного, чем монастырь, – был тяжелым бременем для монастырских расходов; часто какой-нибудь благочестивый князь или граф мог заявиться в свое любимое аббатство на Рождество или Пасху с двумя или тремя сотнями слуг и, возможно, сворой гончих. Во многих случаях монастыри были обременены тем, что тогда называлось «пенсиями», заставляющих их принимать у себя большое количество праздных и иногда в высшей степени обременительных пансионеров, или родственников основателя[347], или посланников какого-нибудь крупного дарителя. Для обителей стало обычным делом в поисках денег продавать за большую сумму пожизненный пенсион или годовой доход, выплачиваемый за еду, напитки, одежду и проживание во время жизни пансионера, иногда даже это право могло перейти к его вдове.

Все это обычно делало монахов жесткими лендлордами, осуществлявшими свои права по отношению к своим держателям, вилланам и горожанам с необычайной жесткостью, так как они лучше справлялись с этой функцией благодаря своей привычке вести счета. Они являлись крупными сторонниками привилегий, которые всегда получали с незапамятных времен и которые они рассматривали как частную собственность святых, в чью честь их монастыри были основаны. Как позднее написал Тиндаль: «Они говорят, это не наше, а Господа; это ренты Св. Губерта, земли Св. Албана, наследство Св. Петра». Это сделало их непопулярными, за исключением удаленных, диких частей страны, где их обители все еще оставались центрами местной культуры, благочестия и благотворительности. Хотя их великолепные церкви и знаменитые раки были источником местной гордости:

Но в южной Англии они стали синонимом легкой жизни. «Орден Праздности» – вот какое имя было дано черному духовенству в одной сатире. Настоящим обвинением против них было то, что они больше не удовлетворяли значительной части государственного правления или оправдывали ту огромную часть государственного богатства, которое скопилось в их руках. Они даже перестали устанавливать художественные нормы, ибо, за исключением нескольких крупных бенедиктинских обителей подобно Глостеру и Или, они находились далеко позади как патроны архитектурного строительства и инноваций в этом вопросе богатых епископов, государственных деятелей королевского двора, в то время как большинство более мелких художеств, подобно украшению манускриптов, все больше и больше осуществлялось мирянами-профессионалами вместо монахов, как это было в прошлом. Монастыри лидировали только в написании исторических хроник. Они выжили и продолжали осуществлять великое социальное и до некоторой степени политическое влияние, потому что являлись неотъемлемой частью правящего слоя и продуктом самого общества и как таковые представляли неискоренимый законный интерес.

Все, что было сказано о монастырях, также относится, правда, в меньших масштабах, и к женским обителям. Большинство из них были очень маленькими, хотя некоторые, такие, например, как Уилтон, Ромси, Уэруэл и Семпрингем, были богатыми и знаменитыми; говорили, что если аббат Гластонбери мог бы жениться на аббатисе Шефтсбери, то их наследник был бы богаче короля. Женские монастыри внесли особый вклад в обучение, хотя иногда это было и очень тяжело, давая образование девочкам из хороших семей, а иногда устраивая школу для детей из близлежащей округи[348]. Они были известны также своим шитьем – сильно желаемым opus Anglicanum. Они обеспечивали достойное место для проведения последних лет жизни вдовам крупных лордов, убежище и дом для их незамужних дочерей и благочестивое окончание обучения для молодых леди. Так, печать, которая накладывалась на них в результате членства в фешенебельном монастыре, была очень значительной, и богатые купцы и Франклины заплатили бы любые деньги за принятие туда своих дочерей. Приоресса была обычно женщиной знатной и воспитанной, подобно чосеровской мадам Эглантине, которая носила элегантную монашескую робу, коралловый браслет, два ожерелья из зеленых четок – для вознесения молитв – и золотую брошь, на которой было выгравировано Amor vincit omnia.

Картина, описанная поэтом, когда она держала на своих коленях маленьких собачек, на которых изливала такую любовь, казалась взятой прямо из жизни. Епископские посещения обнаружили, как леди Одли привезла в монастырь в Ленгли «большое изобилие собак, и так много, что когда она шла в церковь, за ней следовала дюжина, производившая неимоверный шум». Как и можно было ожидать, в таких чисто женских заведениях часто была распространена любовь к красивым тканям, что было совместимо с религиозным отречением, и неискоренимая тенденция к сплетням и подлостям. Когда во время посещения епископа монашки обвинили приорессу Анкеруайка, Годстоу, в том, что она в общей спальне выделила себе личную комнату, на что она возразила, что ей всю ночь мешает спать болтовня монашек с оксфордскими школярами, которые без дела слоняются по берегу реки. Приоресса Истбурна в XV веке, которая могла быть сестрой мадам Эглантины, была обвинена своими монахинями в том, что довела монастырь до долгов в 40 фунтов, потому что «она часто выезжает верхом и показывает, что она делает это по делам монастыря – хотя это и не так – со слишком многочисленной свитой, и слишком много времени проводит вне стен монастыря; она устраивает роскошные пиры и когда находится на выезде, и когда пребывает в монастыре, и очень разборчива в выборе платья, до такой степени, что меховая отделка ее плаща стоит 100 шиллингов»[350]. Епископы часто пытались, хотя и тщетно, исправить данные недостатки религиозных дам.

Правда была в том, что как женские, так и мужские монастыри боролись с основным направлением процветающей и бурно развивающейся эпохи, в которую интуиция простого смертного должна была как можно глубже смешаться с миром и подражать его повышающемуся уроню жизни, уровню комфорта и элегантности больше, чем в ранние и более варварские эпохи, искать убежище от мира во всеобщем посвящении себя церкви через монастырь. Симптоматично было то, что во многих обителях не только аббат и приор, но большинство послушников имели отдельные комнаты. В Лонсестоне, епископ Экзетерский Грандиссон обнаружил, что каждый каноник владеет не только отдельной кельей, но и пажом, грядкой, голубятней и собакой. Личные расходы монахов на пряности, одежду и даже плата за услуги, оказанные монастырю, ослабляли бескорыстный дух обители; монастыри все больше и больше приближались к менее жестким идеалам белого духовенства и коллегиатских капитулов. Показательно то, что большинство монастырей, основанных в XIV веке, переняли этот более свободный образ жизни. Бок о бок с монастырями, чье население медленно сокращалось, расцветало огромное количество коллегиатских капитулов, чьи пребенды предлагали их основателям патронаж, подобный тому, который осуществлялся в белых церквях и который не мог предложить ни один монастырь, из-за своего основного правила обязательности жизни внутри его стен. Некоторые из них являлись учреждениями короны, подобно церквям Св. Стефана в Вестминстере и Св. Георга в Виндзоре, а также более старых королевских «приходов» Бридгнорта, Св. Марии Магдалины и Уимборнского кафедрального собора. Другие были основаны епископами подобно Уэстбери-на-Триме и Оттери Св. Марии, который был учрежден во время французской войны епископом Грандиссоном на конфискованные деньги, принадлежавшие декану и капитулу Руана. Крупные магнаты подобно графам Уорика и Ланкастера также жертвовали или сами учреждали подобные коллегиатские образования. Некоторые из них владели церквями, которые соперничали с кафедральными соборами монастырей[351].

Если монастырское духовенство слишком смешивалось с миром, которого, как предполагалось, они должны были избегать, белые же братья считали своим долгом находиться в миру. Ибо на каждого монаха на дороге приходилась дюжина нищенствующих братьев. Их можно было встретить при королевском дворе, в замке барона, в лавке купца, на сельском лугу, в пристанищах порока и глубочайшей нищеты. Говорили, что везде, где пролетит муха, можно увидеть «также и монаха». Именно они в дни Св. Франциска и Св. Доминика вывели христианство из укрытия на улицы и в поля. С тех пор, в конце XIII – начале XIV вв., они господствовали в теологической жизни нации. Но хотя монахи-попрошайки, как их называли, все еще оставались главными проповедниками эпохи, они уже не являлись бескорыстными и нищими святыми, «следующими нагими за Христом», какими впервые предстали сто тридцать лет назад. Следуя заветам основателей Ордена, они до сих пор просили подаяния повсюду на своем пути, хотя необходимость в этом давно отпала. Со своими великими международными орденами – францисканцы в серых одеяниях, доминиканцы в белых туниках и черных плащах, кармелиты, августинцы, все из них с сорока или более монастырями в Англии – они владели огромным богатством, монастырями и церквами; некоторые из них, как, например, знаменитая высотой в триста футов церковь Серых братьев в Лондоне, почти столь же великолепная, как и церкви гораздо больших аббатств. Более века пожертвования и завещанные наследства богачей лились в их сундуки и, будучи исповедниками королей, знати и купцов, они обладали огромным влиянием. Хотя самыми сильными в торгующих шерстью городах, чьи бюргеры заполнили огромные новые нефы, которые были возведены на их средства, их можно было увидеть повсюду, совершавшими богослужение как для богатых, так и для бедных, и используя популярные и даже сенсационные способы, чтобы обратить в свою веру и убедить внести пожертвование ордену.

Универсальная их привлекательность отчасти выросла из популярного стиля проповедования – искусства, которому они тщательно учились и в котором превосходили неграмотных и мало путешествующих приходских священников – и от понимающего и вкрадчивого способа, с каким они выслушивали исповеди, и готовности, с которой, по словам множества критиков среди светского и монастырского духовенства, они давали отпущение грехов, в особенности тем, чьи деньги соответствовали тяжести совершенных грехов. Они проявляли кипучую деятельность на обоих концах социальной и культурной лестницы, играя ведущую роль в обучении и теологических и философских спорах университетов Оксфорда и Кембриджа и угождая вкусам доверчивых и необразованных людей своими яркими и зачастую грубыми рассказами и сравнениями. Этот гениальный подход мирского человека сочетался с высоко эмоциональной привлекательностью, и они пользовались особым успехом у женщин, которым весьма импонировали их веселость, хорошее чувство юмора и «сегодня здесь, завтра там» подход, по словам их недоброжелателей, даже чересчур импонировали[352].

Из-за того, что их проповеди изменяли характер общедоступного богослужения, кафедры, возвышавшиеся на узких подпорках в форме перевернутых бокалов под яркими балдахинами, – в наше время их можно увидеть только в соборах и возле молельных крестов, находящихся под открытым небом, – стали частью сокровенной обстановки церквей богатых городов. С них монахи в капюшонах с помощью выразительных жестов произносили речи, приводившие в восторг паству, дамы в апостольниках и платках располагались вокруг на скамьях, в то время как их мужья стояли позади, прислонившись к колоннам, а простолюдины сидели на корточках или на камнях, покрытых тростниковыми подстилками. Во времена, когда не существовало газет, и лишь немногие умели читать, такие проповеди оказались весьма захватывающими, приправленными не только эффектными историями и остротами, но и новостями со всех концов Европы. Проповедники, читавшие их, умели как тонко льстить своим слушателям, даже когда те критиковали их, так и подвергать осуждению недочеты остальных, что делало их наставления – в своих лучших и проникновенных речах – не только религиозным переживанием (опытом), но и превосходным развлечением. В дошедших до нас записях XIV-XV вв., где некоторые сделаны на родном языке, а некоторые переведены на более благопристойную латынь, можно проследить за их техникой. «Вы хотите, чтобы я поведал вам о почтенных женщинах, – начинает один, возможно, подмигивая, чтобы выказать свой упрек. – Я собираюсь рассказать что-то кроме того, что я вижу ту старую даму, которая спит вон там... Ради Бога, если у кого-нибудь есть булавка, пусть он ее разбудит». Другой проповедник рассказывает о «маленьком черном бесенке», который бегает вокруг во время проповеди и «затыкает уши и закрывает глаза слушающим, делая их глухими и заставляя уснуть», или о крохотном старательном дьяволе, наполняющем целые мешки словами тех, кто «ведет пустые разговоры, болтает» в церкви и обходит стороной искренне молящихся[353]. Его можно увидеть за этим занятием в монастырской трапезной в соборе Или; искусный мастер, вырезавший его, должно быть, слышал такую проповедь.

Это проповедничество имело серьезные последствия. В дни широкой региональной дифференциации оно помогало создать общенациональное мнение, диалект и речь. Гораздо больше, чем могли писатели во времена, когда еще не было создано печатание, проповедники со своими сравнениями, высказываниями и остротами знакомили мужчин и женщин всех слоев общества со словами, пришедшими из половины западных языков и диалектов. И в эпоху поразительной социальной несправедливости и все более увеличивающейся разницы между богатыми и бедными они создали атмосферу внимания, в которой неравенство людей больше не могло считаться полностью неопровержимым. Церковь не учила, что люди равны; наоборот, она утверждала, что мир, как и небеса, является иерархичным, и каждый человек занимает предназначенное ему место и должен почитать и повиноваться тем, кто у власти. Однако живое изображение монахами судьбы, что ожидала неправедных людей, делало очевидным даже самым недалеким людям то, что никто, от короля до последнего нищего, не сможет спастись от адовых мук, если не соблюдает справедливость заповедей. Богатые, вещал в своих назиданиях доктор Бромиард, великий доминиканский проповедник, обманываются, думая, что они сами хозяева своего богатства, в то время как на самом деле они лишь его хранители на короткое время. «Все произошли от одних и тех же прародителей, и все пришли из одной же грязи». Где, вопрошал он, князья зла, короли и лорды, жившие в гордости и владевшие огромными дворцами, поместьями и землями, которые правили безжалостно и сурово, дабы обрести наслаждения мира? «Из всех своих богатств и лакомств у них сейчас ничего нет с собой, а черви пожирают их бренные тела. Вместо дворца, зала и комнаты их души будут томиться в глубоком адовом озере... Вместо ароматических ванн их тела будут погребены в узких могилах в земле, в ваннах чернее и омерзительнее, чем любая ванна из смолы и серы. Вместо бурных объятий их ожидают раскаленные адские угли... Вместо жен у них жабы, вместо огромной свиты и массы последователей их телами овладеют толпы червей, а их душами – сонмы демонов»[354]. Монахи нищенствующих орденов были лидерами эпохи, указывая разобщенному миру на мир вокруг них, где ныне брат не мог более пренебрегать требованиями брата.

Хотя монахи и имели огромное влияние в Церкви, они более не могли обладать всеми высшими должностями, как в дни Фомы Аквинского и Св. Бонавентуры. Затем череда великих университетских докторов с северного острова, читавших лекции в школах Парижа и Оксфорда, внесли вклад в самый поразительный расцвет абстрактной мысли со времен античности. Среди выдающихся философов того времени – Александр Гельзский, Адам Марш «прославленный доктор», Томас Йоркский и Роджер Бэкон; три других известных английских схоласта, двое из которых были монахами, Св. Эдмунд Рич, Килуордби и Печем, по очереди сидели на престоле Св. Августина в Кентербери[355]. И даже еще более знаменитый ученый, Дуне Скот, францисканец из Роксбургшира, высказавший предположение о вероятности существования Бесконечного Бытия, доказав математически, что бесконечность существует, – революционизировал философскую идею, успешно бросив вызов умозаключениям великого Св. Фомы Аквинского, «ангельского доктора», который намеревался примирить в едином разумном гармоничном целом все достоверные знания и скрытую истину. Другой францисканец, родившийся в одной из деревень Суррея в первые годы правления Эдуарда I, Уильям Оккам, доказав с неопровержимой логикой, которую никто не мог опровергнуть, невозможность построить мост через залив между разумом и верой, установив постоянную границу между натурфилософией и теологией и оставив Церкви усложненный способ размышления об одном и вере в другое, упрочил церковную власть как единственную основу религиозной веры: план, насыщенный угрозой веку скептицизма.

В течение XIV в. существовала реакция на чрезмерный интеллектуализм и остроты этого великого ученого. Главным вкладом университетов стало не столько воспитание философов и диалектиков, сколько людей, подходящих для высших должностей Церкви и Государства. Хотя неотступно следуя к своему логическому концу, – иногда так яростно, что архиепископу, папе или королю приходилось усмирять спорщиков, – теологические дискуссии ученых умов теперь затрагивали предметы, более понятные основной части христианской церкви: господство и милосердие, спасение некрещеных, предопределение и свободная воля, достоинство и опасности бедности и нищенства. В этих спорах братья более не добивались полной победы, им бросали вызов светские магистры, получившие образование в маленьких колледжах братьев-священников, недавно образованных в Оксфорде и Кембридже, в то время составлявших около трети от их размеров.

Эти колледжи не предназначались для множества недисциплинированных молодых людей – большинство из них едва вышли из детского возраста – которые, предаваясь учебным занятиям под номинальным контролем канцлера епископа епархии или magister scholarum, жили в подвалах и на чердаках или в переполненных меблированных комнатах или залах, нанятых регентами для своих учеников[356]. Их целью было обеспечить в шумной и убогой сумятице средневекового университета прибежище для нескольких серьезных ученых, большинство из которых уже получили степень, спокойную атмосферу, освободить от материальных проблем, подчинив церковной дисциплине. В теории Церковь была ответственна за передвижение голодных, одетых в лохмотья клерков, стремящихся к образованию или в надежде на выгодную должность, которые просили подаяния, пересекая всю Англию, дабы заполнить устеленные соломой, продуваемые всеми ветрами, похожие на сараи аудитории регентов. Получив базовое образование в обеспеченных постоянными доходами грамматических школах – только в Линкольншире было восемь таких образований – или в одной из кафедральных школ, учрежденных Латеранским собором при каждой крупной коллегиальной церкви, они находились под покровительством Церкви. Хотя практически ни церковь, ни светские власти, от которых их столь ревностно защищали, не имели никакого реального контроля над ними. Очень немногие без опоры на личное состояние или бенефиции могли завершить долгий изнуряющий курс диалектики, дискуссий и лекций – четыре года требовалось для получения степени бакалавра и семь – магистра, – требуемый для того, чтобы получить желаемое позволение от Церкви на преподавание. Нищета, болезни, таверны и публичные дома, ночные драки на ножах и дубинах на Гроп Лейн или под стенами Гаттер-Холла уносили многие жизни; то же делали и постоянно разражавшиеся кровавые стычки между различными группировками: между Оксфордом и Кембриджем, Севером и Югом, Англией, Уэльсом и Ирландией. По меньшей мере дважды – в 1264 году, когда многие учителя и студенты переселились из Оксфорда в Норгемптон, и в 1334 году, когда произошло подобное перемещение в Стэмфорд, – казалось, что может возникнуть третий университет. Но Корона и церковные власти запретили это и, поддержав монополию Оксфорда и Кембриджа, обеспечили то, что в то время как во Франции было пятнадцать университетов, в Англии оставалось только два – обстоятельство, в будущем обеспечившее создание в большей степени национальной, нежели провинциальной культуры для профессионального правящего класса.

Самые первые попытки внедрить стабильность в ученую жизнь были предприняты монахами, все четыре ордена которых учредили монастыри для собственных членов в обоих университетах. Однако, несмотря на растущее число епископских лицензий, гар оптированных молодым священникам с приходом, желавших посещать школы, почти ничего не было сделано для тех, кто собирался стать светским священником, за исключением нескольких элементарных предписаний для сохранения порядка в залах. Время от времени некоторые благочестивые прелаты или землевладельцы обеспечивали стипендию или учреждали университетский благотворительный фонд, чтобы дать возможность какому-нибудь юноше учиться там в обмен на мессу, отслуженную по его душе, и вплоть до конца правления Генриха III два маленьких корпоративных учреждения, Университетская Зала и Палата Баллиоля, были основаны на деньги, жалованные для этой цели. Событием, предопределившим будущий характер университетского образования в Англии – хотя никто в то время и не мог предвидеть этого, – стало обнародование в 1274 году епископом Рочестерским, Уолтером де Мертоном, статутов об Оксфордском колледже, который он основал и обеспечил средствами, полученными от своих суррейских владений с целью готовить выпускников для деятельности священника. Это касалось только около двадцати объединенных вместе ученых или собратьев, подобно монахам, разделявших общий зал, часовню и спальню, находившихся под началом собственных чиновников, пока они учились на высшую степень в университете. Но такой колледж стал моделью для некоторого количества подобных самоуправляемых колледжей, каждым из которых управлял выбранный директор, магистр, провост, ректор или начальник, обеспечиваемый достаточным количеством земель или соответствующими церквями, чтобы снабжать собратьев жильем, пищей, одеждой и материальным достатком, пока они не получат приход.

Самый первый кембриджский колледж, Питерхаус (Палата Св. Петра), был основан епископом Илийским, Хьюго Болшемом, лет десять спустя после мертоновского и по аналогичным правилам. Во времена Эдуарда II, а затем Эдуарда III были учреждены еще три оксфордских колледжа и семь кембриджских. В Оксфорде: в 1314 году Степлдон или Экзетер Холл (Экзетерская Палата), в 1326 – Ориель, вначале носивший название «дома схоластов Св. Марии», и Куинс колледж (колледж Королевы) в 1340 году; все они были основаны церковнослужителями, связанными со Двором, а два последних – под королевским патронажем. В Кембридже – Майклхаус (Дом Св. Михаила) в 1324 и Кинге Холл (Королевская Палата) в 1336 году – оба позже были объединены в тюдоровские времена в учреждение Тринити (Св. Троица) – были основаны, чтобы готовить клерков для королевской службы, первый – чиновниками и судьями казначейства, последний – на субсидии Короны. Клэр был основан в 1338 году последней наследницей Глостера, а Пемброк – в 1347 году овдовевшей герцогиней, чей муж возглавлял умеренную партию в дни Ордайнеров. Гонвилль или «колледж благословенного Благовещения Богоматери» и Тринити-холл (Палата Св. Троицы) основали церковники й 1348 и 1350 годах; Корпус Кристи (колледж тела Христова) – в 1352 двумя кембриджскими союзами, во главе которых стоял победитель при Обероше Генрих Ланкастерский.

Из двух этих маленьких колледжей d'elite крупнейших церковнослужителей, знающая толк в теологии и каноническом праве, вышла в мир, дабы сплотить и обучить своих собратьев-клириков и управлять королевством. Их число было невелико; в шести существовавших во времена Креси оксфордских колледжах было только сорок магистров, двадцать три бакалавра и десять студентов[357]. Во внимание принималось их положение. Создавая новый тип академических бенефиций, они поставили светских магистров и докторов на одну ступень с монахами, которые со своими лекциями и жилыми монастырями долгое время доминировали над университетами. Их вознаграждение не могло сравниться с пребендами крупных коллегиальных церквей, которых так добивались совмещавшие церковную и государственную службу чины, но этой суммы было достаточно, чтобы создать целый ряд замечательных ученых государственных мужей, одновременно теологов и законоведов. Только выпускниками Мертона стали четыре архиепископа Кентерберийских в период между 1328 и 1366 годами Другие, не менее известные личности, вышли из стен этого замечательного маленького колледжа, чтобы творить мысль эпохи, как, например, астрономы Саймон Бредон, Джон Модит и Уолтер Рид, чьи астрономические календари дали Оксфорду что-то из положения Гринвича сегодня; логик и комментатор Аристотеля Уолтер Берли – doctor planus et perspicuous – и теолог Джон Бэкингем, основавший учение «вечного предназначения, предопределения, предопределения воли и единения с Богом» «совместимого со свободной волей и добродетелью создания». Из Баллиоля вышел еще более знаменитый теолог, Ральф Фицральф, архиепископ Армахский, родившийся в Дандолке в части Ирландии, подвластной Англии, в начале века, который стал номинальным главой университета, когда ему было чуть больше тридцати, – человек, известный во всем христианском мире своим красноречием, благочестием и несокрушимой силой аргументации.

Хотя монахи сперва чурались энергичной интеллектуальной жизни университетов, они также учреждали обители или небольшие монастыри для своих членов, где специально отобранные монахи могли получить более обширные знания, которые они не могли получить в традиционной келье в монастыре и столь необходимые, чтобы они могли держать себя в проповедях и писаниях против своих соперников, монахов нищенствующего ордена[358]. Вслед за основанием в 1280 году цистерцианцами маленького аббатства Рьюли для белого духовенства в Оксфорде, черное духовенство епархии Кенербери построило колледж на земле аббатства Малмсбери. Известное как Глостер колледж, его лестницы – некоторые из них до сих пор являются частью Ворчестер колледж – сдавались в аренду различными монастырями в качестве жилья для своих монахов. Позже Томас Хатфилд, епископ Даремский, основал на окраине Оксфорда, где сейчас стоит Тринити колледж, Даремский колледж для восьми студентов-монахов из крупного северного монастыря и восьми бедных светских клерков, которые должны были стать их служащими и учиться с ними. Еще позже, в третьей четверти XIV века, архиепископ Ислип основал Кентербери-колледж для монахов Церкви Христа. Из всех этих учебных заведений выросли замечательные ученые, сыгравшие важную роль в интеллектуальных и теологических дискуссиях того времени. Один из них, Адам Истон, стал кардиналом и после унизительного заточения и пыток во время папской ереси (схизмы) был погребен в церкви Св. Цецилии, Траствер, оставив после себя шесть баррелей книг – впоследствии освобожденных королем от таможенных пошлин – своему старому монастырю в Норидже. Другой знаменитый ученый-монах был из Нортумберленда, Утред Больдонский, который начал свою университетскую карьеру в качестве светского клерка и, после того как познакомился с нравами Дарема, возвратился в Оксфорд в качестве директора Дарем-колледжа и регента. Позже, будучи субприором Дарема и трижды приором его гостиницы, Финчел, он прославился как один из самых великих проповедников и полемистов эпохи и оставил после себя не менее девятнадцати религиозных трудов.

Хотя «семь гуманитарных наук» – риторика, грамматика, логика, арифметика, геометрия, астрономия и музыка – оставались основой курса обучения, который проходили все студенты, прежде чем получить степень по грамматике, искусству, теологии, праву или медицине, больше всего внимания уделялось теологии и каноническому праву. Докторская степень по теологии была пропуском к церковной известности и продвижению, а по каноническому праву – к широкому полигону доходных должностей. Вся организация католической церкви – не только ее отношения с мирянами и светскими властями, но и со своими бессчетными учреждениями и орденами – ее финансы, налогообложение, утверждение своих прав, как духовных, так и мирских, зависело и регулировалось этой запутанной формальной наукой.

Отчасти основанное на праве имперского Рима, отчасти – на предписаниях христианской совести и здравого смысла и правосудия – справедливости, как его называли – каноническое право затрагивало каждого чиновника и служащего церкви и всех христиан. Выросшее в сложности прогресса цивилизации и увеличения бюрократических функций, оно действовало с помощью восходящей иерархии судов, простиравшейся от самого скромного сельского прихода до курии в Авиньоне или Риме и с правом обжалования на каждой ступени вплоть до самого Святого Отца. Каноническое право искало способ разрешать споры между нациями, так как Церковь была величайшим творцом порядка и мира в христианских государствах; оно расследовало и пресекало ересь; оно имело дело с моральными проблемами, нанесением оскорбления и правами князей и правителей. Оно пыталось, хотя и с меньшим успехом, применить добросовестность и беспристрастность в экономических вопросах и разрешить и ввести в действие идеал честного вознаграждения и жалованья. Его служащих касалось каждое дело, затрагивавшее проблемы спасения душ.

Во многих отношениях каноническое право затрагивало жизни простых людей гораздо ближе, нежели королевские суды, которые обычно рассматривали дела уголовных преступников и собственников. В компетенции церковных судов были свадьбы, двоеженства и разводы, отсутствие завещания, составление его и официальное утверждение завещания судом[359], обеспечение вдов и сирот, клевета, лжесвидетельство и недобросовестность, а также сексуальные оскорбления, включая адюльтер, прелюбодеяние и содержание публичных домов. В их ведении также были такие преступления, как святотатство, богохульство, неуплата церковной десятины и пошлин, непосещение мессы и преступления, связанные с симонией или торговлей церковными должностями. Преступления, совершенные на освященной земле, также подпадали под юрисдикцию церковных судов. Их амплитуда колебалась от браконьерства и вырубки деревьев до посягательства на права убежища, за которые могли налагаться огромные штрафы. В таких случаях Церковь была одновременно и тяжущейся стороной, и судьей и могла быть тираном, как и в делах, касавшихся спасения.

Так как церковные суды также обладали широкими, а в некоторых случаях первостепенными полномочиями в делах, затрагивавших личные права клириков, и так как клириками считались не только те, кто был посвящен в духовный сан, но каждый, кто мог провозгласить «неподсудность духовенства светскому суду» с помощью простой уловки, переведя с латинского стихотворную строфу псалма[360], известного как «вешательный стих»[361], миряне часто страдали от того, что они считали вопиющей несправедливостью из-за односторонней снисходительности церковных судов. Среди тех, кого защищало каноническое право, были студенты университетов – чрезвычайно буйный класс – учителя, профессионалы, например, доктора, и почти все школяры. Не только клерки малых орденов несли угрозу обществу. Каноник Уолсингема был признан виновным в краже вещей у келаря, вторжении в комнату ризничего в соседней церкви и изнасиловании.

Хотя в некотором отношении каноническое право было более милосердным, нежели законы королевского суда, в других случаях оно было менее справедливым. По гражданским законам человек считался невиновным, если не была доказана его вина свидетельскими показаниями. В христианском суде его могли заставить дать клятву очищения и тем самым осудить самого себя или прибегнуть к лжесвидетельству. Пойти против церкви и ее судебных чиновников не представлялось возможным. Церковные суды могли наложить штраф, заключить в темницу на всю жизнь, приговорить к порке кнутом и плетьми, отлучить от церкви – устрашающее наказание, влекущее за собой отстранение от причастия и от всех контактов с собратьями-христианами под угрозой подобного наказания для них самих, а в случаях стойкого упрямства – вечного проклятия. Церковь также могла налагать целый ряд епитимий. Единственное, что не могли делать духовные суды, – выносить смертный приговор, так как каноническое право запрещало церковнослужителям проливать чью-либо кровь. В случаях же, когда смерть представлялась единственно возможным наказанием, церковники могли передать преступника в руки светского правосудия и обратиться к Короне с просьбой разобраться с ним.

Именно инквизиторские методы христианских судилищ и вмешательство в повседневную жизнь людей вызывали негодование. Мирян могли осудить за драку в церковном дворе, за пропуск богослужения, за непочтительное поведение в церкви и неуважение к духовенству, за работу по воскресеньям и в дни церковных праздников. Даже работа на церковь не могла извинить оскорбления догмата о соблюдении священного дня отдохновения, в качестве свидетельства можно привести письмо, написанное в конце правления Эдуарда I ректором Харуэлла, Беркшир, своему архидьякону, с жалобой на то, что жнец епископа Винчестерского вызвал к себе всех держателей ректора утром в воскресенье, чтобы заготавливать сено в парке епископа.

«Для этой цели, в то время как мы завтракали, он вызвал их на работу, подав сигнал с помощью большого рога, пройдя по всей деревне, как он имел обыкновение делать по рабочим дням. Это показалось мне невыносимым, посему я не медля послал сэра Томаса, моего коллегу, приходского священника, дабы предотвратить это, но они не послушали его и не прекратили работу. Так я предупредил их три или четыре раза и затем угрожал им отлучением, если они продолжат, но напрасно; так вышеупомянутый Н... ответил мне насмешливо, что он будет собирать сено, нравится мне это или нет, что он не собирается прекращать работу, и не позволит другим прекратить из-за моих угроз или предупреждений. Посему я, встревоженный, собрал их и приказал... предстать перед Вами в Вашем собрании, назначенном на среду, накануне дня св. Джеймса, дабы выслушать и вынести решение, которое Ваша прозорливость справедливо провозгласит. По сей причине взываю к Вашей прозорливости вынести им соответствующий приговор, наказав таким образом, дабы другим не повадно было в свете приговора последовать их примеру, и позвольте жнецу принять наказание за обычную работу в святые праздники и поощрение к этому других. Он влиятельный человек»[362].

Епитимьи, которым подвергали людей, были самыми унизительными. Человека могли приговорить к порке у дверей церкви, несколько воскресных дней подряд появляться босиком и в постыдных одеждах, стоять перед алтарем со свечой в руках, в то время как во всеуслышание объявляли о его преступлении. Так, за то, что они косили в праздник Св. Освальда, двух работников приговорили к четырем ударам хлыста и заставили ходить по деревне на следующий праздник одного из святых, нося с собой стог сена. А две женщины, стиравшие белье в день Св. Марии Магдалины, были наказаны «двумя ударами мотком пряжи для белья». За более серьезное преступление – нападение на священника с заступом в руках – мужчина из Taunton был отлучен и, когда он подчинился наказанию, был приговорен «в процессии идти с непокрытой головой и босиком, одетым только в рубашку и штаны, держа в руке заступ, вокруг церкви Св. Марии Магдалины в течение двух воскресных дней, а в следующее воскресенье обойти часовню Джеймса и также один раз обойти вокруг рынка, и когда он придет в его центр, стоять тихо некоторое время на усмотрение священника с кнутом в руках, кто следует за ним»[363].

Чаще всего простому человеку приходилось сталкиваться с судом архидьякона. Никто особенно не любил архидьяконов – их называли «глазами епископа» – даже их собратья-церковнослужители; существовала старая церковная шутка по поводу того, может ли архидьякон попасть на Небеса. Обученный каноническому праву законовед, которому пришлось платить за долгое и дорогостоящее обучение в Болонье или какой-нибудь другой правовой школе, едва ли мог уклониться от совмещения службы в нескольких приходах. Остальную часть его дохода составляла прибыль от феодальных поместий, которую он, его заместители – если, как чаще всего и случалось, он был владельцем многих приходов – и поверенные, представлявшие его интересы в суде, как считали в народе, расширяли, разжигая тяжбы. Епископ нанимал его, дабы расследовать и наказывать случаи хищения и злоупотребления церковных средств, непристойного поведения церковнослужителей и мирян и нарушения христианских законов. Чосер нарисовал одного из таких должностных лиц за работой:

В расследовании дел, связанных с преступлениями на сексуальной почве, чиновники архидьяконов, если не сами архидьяконы, широко подозревались во взяточничестве. Это главным образом касалось дел, заведенных против сельского духовенства, представители которого зачастую вопреки каноническому праву, но в соответствии с древним английским обычаем, содержали незаконных жен, обычно под видом экономки – foccaria или домашняя подружка, как их называли[364]. Хотя такие союзы в целом принимались общинами – так как редко был недостаток в прихожанах, предлагавших свои услуги в качестве свидетеля, дабы взять обратно обвинения в «распущенности» своего пастыря – они навлекали на своих пасторов обвинения путем шантажа через его недоброжелателей, особенно во время периодических визитов архидьякона. Не менее четверти приходских священников из семидесяти двух приходов епархии Херефорда, время от времени подвергавшиеся инспектированию, обвинялись в распущенности. Большинство из них смогли избежать публичного наказания, заставив свидетелей поклясться в их невиновности, но многие были признаны виновными, как показывает следующая запись:

«Сэр Уильям Уэстхоуп был невоздержан с некоей Джейн Стейл, которая постоянно находилась в его доме... Он пришел, отверг обвинения, и ему назначили день, дабы оправдался с помощью пяти compurgators: ему также посоветовали отказаться от сожительства с ней в следующие шесть дней»[365].

Несмотря на повторные внушения и штрафы, такие союзы продолжали существование; утверждалось, что Долишский священник имел сожительницу в течение десяти лет и более; и хотя часто ему указывали на это, закоренело упорствовал в своем». Англия была достаточно терпимой страной, и в случае когда штрафы исправно выплачивались и демонстрировалось подчинение декрету епископа, власти были удовлетворены. На священника, в чьем доме рождался ребенок, обычно налагался штраф в пять шиллингов, как его называли «родильная крона».

Главным доверенным лицом и зачастую подстрекателем таких гонений, как на церковников, так и на мирян, был пристав суда архидьякона. Его ненавидели больше всех других церковных чиновников. Обычно это был клерк из малого ордена, он слишком часто оказывался человеком низкого нрава, привлекавшим к своему делу агентов-провокаторов (agents provocateurs), включая падших женщин, и занимался исключительно подглядыванием и шантажом. Такой субъект из «Кентерберийских рассказов» Чосера, с пьяными задиристыми замашками и красным лицом, карбункулами, прыщами и угрями, знал секреты всей округи и мог

Хотя мог и обобрать до последней нитки любую из своих жертв, кто не готов дать ему взятку. «Кошель, – говорил он обычно, – хороший архидьякон ада», имея в виду, что любой преступник может избежать епитимьи и наказания, если хорошо заплатит. Обычная цена за эту, как ее называли, «грешную плату» составляла два фунта в год.

Церковь, конечно же, не одобряла такие злоупотребления, но своей практикой прощала их. Нуждаясь в каждой дополнительной монете, дабы содержать огромный бюрократический аппарат и великолепный двор, папство одобряло различные пути получения денег, вылившиеся в массовую торговлю индульгенциями, отпуская грехи в обмен на деньги. В теории, индульгенция, столь же древняя, как и сама Церковь, была наказанием за грех, который может отчасти быть прощен с помощью ходатайства Церкви, любому искренне кающемуся грешнику, получившему отпущение грехов и принявшему подходящую епитимью. С развитием цивилизации церковные власти постепенно заменяли телесные наказания, порку и пост, такими полезными актами публичной службы и милосердия, как строительство и ремонт церквей, пожертвования для молитвенных домов, школ и больниц и обеспечение строительства мостов и придорожных часовен. Один из старейших оксфордских колледжей, Баллиоль, обязан своему существованию епитимье, наложенной на богатого барона северной страны, Джона Баллиоля, отца шотландского короля, за совершенное им святотатство[366]. Епитимья могла также иметь форму денежных выплат священникам, дабы они молились и служили мессы по преступнику, гарантируя, при условии, что он исповедуется в своих грехах и выкажет искреннее раскаяние, прощение многих дней в чистилище – «промежуточном положении», в котором, как верили, было предназначено оказаться всем, кто после смерти не сразу попадал в рай или ад, и находиться там до тех пор, пока не искупят свои грехи и обретут вечное блаженство. Такое профессиональное ходатайство за другого в память о его добрых деяниях могло, как считалось, гарантировать более раннее прощение страдальца и сократить его страдания. На практике же оно оказалось шагом к молчаливому предположению неправедных людей о том, что не только наказание может миновать их, но и сам грех может быть прощен, а они даже могут купить у Церкви разрешение грешить.

В дни Эдуарда I, когда уровень священнослужителей был довольно высок, индульгенции жаловались очень редко и только в одобренных случаях и уж никогда не были предметом массовой распродажи[367]. Но в русле общего морального упадка следующего века для церковных авторитетов искушение получить деньги таким образом было чересчур велико, чтобы отвергнуть его. Среди постоянных путешественников, которых можно было встретить на дорогах Англии во времена царствования Эдуарда III, были продавцы папских индульгенций, освященные торговцы с папским или епископским письмом, разрешавшим продавать индульгенции за любую цепу каждому, кто пожелает купить их. Такие продавцы со своими бумажниками, «битком набитыми прощениями, еще горячими, привезенными из Рима», не только продавали свой товар, но, хотя сами и не принадлежали святым орденам, читали проповеди, рекламируя его. Иногда они продавали индульгенции в обмен на вклады, оставленные на мессы, или на богоугодную работу по возведению больниц, ремонта церквей или создание нового витражного окна; иногда они являлись настоящими шарлатанами, утверждая, что у них есть власть отпускать любые грехи, и путешествуя с пачками фальшивых индульгенций вокруг шеи. Так, например, один торговец позже был приговорен проехать через весь Чипсайд, повернувшись лицом к хвосту своего коня и в шляпе из бумаги раскаявшегося на голове[368].

В дополнение к основному товару они также предлагали поддельные реликвии, которые, как предполагалось, принесут своим покупателям избавление от наказания или защиту от несчастья. У Чосера такой торговец предлагал подушку,

Подобные подделки продавали и паломникам к мощам святых – например, маленькую свинцовую ампулку кентерберийской воды, которая, как считалось, была окрашена чудесно неисчерпаемой капелькой крови Бекета, или в Дареме воду из раки Св. Кутберта. Возможно, их просто считали в большей степени сувенирами, доказывавшими подлинность совершенного паломничества, нежели частью истинной реликвии. Так как само паломничество было еще одной возможностью получить снисхождение в чистилище. Для настоящего раскаяния грешник мог испытать епитимью наиболее опасную, один, попрощавшись с родными и домом на много лет, возможно, навсегда, повернувшись лицом к неисчислимым трудностям и опасностям, пускаясь в путь пешим и без оружия к Святой Земле или в другие отдаленные места[369]. Многие, однако, обзаводились такими добродетелями с помощью других, нанимая профессиональных странников или «паломников», как их называли, оснащенных широкополой шляпой, крестом поверх холщового одеяния, посохом, сумой, сосудом для подаяния, чтобы те отправились в далекий путь вместо них, как, например, поступил сэр Ричард Арундел, когда в своем завещании он наказал своим душеприказчикам после его смерти найти человека, чтобы он совершил ради спасения его души путешествие в Рим, к Гробу Господню и к Святой Крови в Германии. Также и Джон Блейкни, лондонский торговец рыбой, оставил двадцать марок, чтобы нанять священника совершить паломничество в Рим «и там оставаться в течение одного года, чтобы проводить церковные службы и молиться о моей душе и душах тех, о ком я обязан молиться».

Для большинства паломничество, хотя и видевшееся средством получения прощения, было поводом для отдыха; в него отправлялись, как правило,

Каждую весну и лето покрытые травой дороги в Кентербери или Уолсингем, Глостер или к распятию Бромгольма в Норфолке переполняли веселые компании обоих полов, совершавших путь к выбранной святыне с проводниками, в приятном обществе, развлекаясь, как в «Кентерберийских рассказах» Чосера, интересными историями, пением и игрой на волынках. Хозяева гостиниц вдоль дорог, идущих к святым местам, вели оживленную торговлю, убеждая путешественников остановиться в их доме и там, по словам проповеди одного из бромиардовских монахов, «болтали и играли с ними, пока не подходило время подводить итог». В других местах были общежития для пилигримов, предоставляемые благотворительными организациями или корпорациями. «Колокол» в Тьюксбери, «Новая гостиница» в Глостере, «Георгий» в Гластонбери были специально построены для таких целей. К середине XIV века обслуживание паломников стало широко развитой индустрией. В церкви Христа в Кентербери их встречал монах в пролете специальной двери и, обрызгав их святой водой, проводил странников в северный неф к алтарю, обращая их внимание на место, где был убит Св. Томас. Затем, осмотрев мощи святого в склепе и поцеловав запекшуюся кровь на мече его убийцы, на коленях поднимались по ступеням к его гробнице – до сих пор можно увидеть изношенные ступени – и подносили свои дары, драгоценности и золото, хранителям этого чуда, в обмен получая крохотную ампулку кентерберийской воды, в то время как Страдающие ревматизмом терли свои конечности об окружающие камни[370].

Как и во всех областях человеческой жизни, в паломничестве тоже были модные святыни; самой популярной была гробница Бекета: в течение только одного года монахи церкви Христа получили Ј 954. 6. 3 р. в дар, в то время как близлежащая святыня Богоматери приносила Ј 4. 1. 8 р.[371]. Тех англичан, которые хотели совершить паломничество за границу, как магнитом, притягивали мощи Св. Иакова Компостельского на северо-западе Испании, гораздо больше, чем более доступная Богоматерь Булонская или голова Св. Иоанна Крестителя в Амьене. Бристольские капитаны кораблей обеспечивали постоянные летние рейсы в галисийские порты, располагая их рядами на своих крохотных судах, и те вытягивали ноги к центру, как рабы-негры более поздней эпохи. Дискомфорт поездки, занимавшей по меньшей мере неделю, красноречиво описан в стихотворении того времени:

Несмотря на все эти страдания, каждый год более двух тысяч разрешений выдавалось в Англии на посещение испанских мощей, и иногда более тридцати английских паломников одновременно можно было увидеть в гавани Корунны.

Роль мирян в культе и религиозной деятельности неуклонно возрастала. В прежние времена Церковь единственная несла ответственность за почти всякую благотворительную деятельность – больницы, образование, забота о стариках и нищих, подаяние в воротах монастыря, даже мосты и мощенные дороги для путешественников. Теперь, хотя такие деяния и совершались от ее имени, участие мирян становилось все более значительным. Наиболее популярной формой пожертвований в XIV веке было строительство небольших часовен, как возведенных в пределах существующей церкви, так и иногда построенных для этой цели, где предполагалось вечно служить мессы, молебны и песнопения за душу жертвователя в обмен на финансирование продолжительных благотворительных работ – молитвенный дом, школу, ежегодную раздачу пищи и щедрых даров старикам и убогим, обеспечение приданым нуждающихся девушек или платой за обучение сирот, строительство моста или гостиницы для паломников. Иногда такие дары делал один человек, как, например, часовня с восьмью священниками, которую гай Бошам, граф Уорика, основал в замке Элмли в Вустершире за несколько лет до убийства Гавестона. Гораздо чаще их финансировали самовосстанавливающиеся гильдии или общины набожных мирян, которые, приобретя разрешение от Короны на передачу земли «мертвой руке», наделяли ею своих общих наследников для использования в милосердных и религиозных целях. Наиболее популярными такие пожертвования были среди городских купцов, которые, разбогатев, жаждали не в меньшей мере, чем лорды или землевладельцы, использовать свое состояние с целью гарантировать будущее благоденствие своим душам. Так, например, в 1343 году Джоном Энфилдом и другими жителями Лондона было основано братство, чтобы отреставрировать крышу и колокольню церкви Всех Святых, а также лондонскую стену. В это же время группа богатых торговцев рыбой учредила общество, чтобы в церкви Св. Магнуса каждый вечер исполнялся гимн Salve Regina, а также на возведение Лондонского моста «в честь Господа и его преславной матери, Девы Марии... дабы побуждать людей к молитве в такой час, в какой заслуживают их души»[372].

К концу века в большинстве крупных и малых городов существовали подобные объединения. В Ладлоу – центре торговли шерстью западного Шропшира – братство, основанное в честь евангелиста Св. Иоанна, возвело больницу или alms-house для тридцати бедняков и дом для священников, а другое объединение обеспечило строительство школы и деньги на жалование школьному учителю. Грамматическая школа, в которой некогда должен был учиться Шекспир, была основана союзом Святого Креста города Стратфорд-на-Эйвоне. Иногда такого рода объединения учреждались и рабочим людом, как, например, одно из обществ, посвященных Божьей Матери в Элсмире, в котором каждый женатый мужчина платил четыре пенса в год, а каждый служащий, зарабатывавший более пяти шиллингов в год, – два пенса; или же общество Св. Елены и Св. Марии в Беверли, чьи члены шли в процессии к церкви на день Св. Елены, возглавляемые стариком, несшим крест, еще одним – с лопатой, и юношей, одетым королевой Еленой, а затем, прослушав торжественную мессу, каждый вносил пенни[373].

Все это было симптоматично для отношений между Церковью и мирской общиной, гораздо более тесных, нежели в любом государстве Европы. Ecclesia Anglicana была частью католической церкви в христианском мире, а также и частью английского государства. Епископы и аббаты были не только отцами во Христе, но и феодальными магнатами, главами локальных сообществ и королевскими советниками. Клирики, управлявшие канцелярией и казначейством, заседали на судейских скамьях, возглавляли дипломатические миссии и занимались налоговыми сборами. Король и общество осыпали и продолжали осыпать Церковь дарами, однако, поступая таким образом, делали церковнослужителей, так же, как и духовных лидеров королевства, владевших землей и собственностью государства, субъектами того же общего права, что и все остальные. Англия была страной, в которой неприкосновенность (святость) канонической доктрины и права добросовестно почиталась так долго, пока она не стала попирать права Короны и подданных. Каждая церковь была частной, чей хозяин-мирянин, получив ее, сохранял право даровать выгоды от нее любому сведущему священнику, соответствовавшему духовным требованиям Церкви.

Повсюду существовало молчаливое согласие между божественными и королевскими законами, которые, скорее, не противоречили друг другу, а совпадали. Не логику искали англичане в лидерах церкви и государства, но дух соглашения и компромисса. Они поддерживали друг друга; любое возобновление великой Хартии начиналось с гарантий свобод и прав Святой Церкви, в то время как кто-либо, посягавший на Великую Хартию Вольностей или на лесные хартии, навлекал на себя наказание в виде отлучения от церкви. От короля и примаса до самого скромного священника и его платящих десятину прихожан все понимали, что лучше работать вместе, нежели настаивать на каждой букве несовместимых и противоречивых прав.

Церковная система изобиловала аномалиями и несообразностями, основанными на личных правах, как церковнослужителей, так и мирян, глубоко уходящими корнями в историю. В Чичестере – месте пребывания епископа – городе и территории, прилегающей к собору, существовали «специфические» или частные юрисдикции декана и капитула, окраины были частью кентерберийской епархии, а земли, примыкавшие к епископскому парку, принадлежали каноникам Бошама, свободный королевский придел находился под духовной юрисдикцией епископа Экзетера[374]. Ни на одно из них, хотя его собственный дворец находился на этой территории, не простирались права епископа, за исключением чужаков. Такая очевидная абсурдность не представляла сложностей для английского церковника; он привык к подобным несообразностям со дня своего вступления в лоно Церкви.

В таких делах поэтому каждый стремился сохранять добрососедские, но осторожные отношения с конфликтными правами своих собратьев и делал их предметом компромисса и сделки. Переговоры были жесткими, но обычно они сопровождались христианской учтивостью. Когда канцлер и казначей Англии захотели отдать уилтширский приход правительственному чиновнику, они написали владелице данного прихода, аббатисе Уилтона, которая, несомненно, имела своих протеже и виды на это место, следующее:

«Благороднейшей и самой благочестивой даме святой религии. Мы слышали, что в скором времени церковь, находящаяся под Вашим покровительством, и ваш монастырь Берик Сент-Джон, будут вакантными, как говорится, так как теперешний настоятель очень стар и слег с таким серьезным недугом, что нет никакой надежды на его выздоровление, так говорят. Посему мы умоляем Вас, благочестивая леди, даровать вышеупомянутую церковь, как только место настоятеля будет свободным, нашему дражайшему и любимому другу Г. X. (Генри Харборо), клерку, и составить письмо представления на приход на его имя, учитывая... что таким деянием мы хотим быть обязанными Вам и будем готовы в следующий раз сделать что-либо приятное для Вас Благороднейшая леди, пусть благословенная Троица хранит и поддерживает Вас ради хорошего руководства святой религией»[375].

Такой была Святая Церковь – наиболее почитаемая и ценная вещь в английском государстве, как казалось простым людям после побед Эдуарда III в Европе. Она создала общество и государство, неотъемлемой частью которых являлась. Полные несовершенств ее промахи были известны и признавались всеми, но они не затрагивали, или, казалось, что не могли затронуть, законность ее веры и институтов. Множество личных ошибок рождали критику церковнослужителей. Но ни ошибки, ни критика не могли поколебать мощь Церкви. «Нечто, на что каждый человек мог отозваться и на всех уровнях». Сэр Морис Поуик написал, что она сохранялась в течение веков, принималась всеми, и это работало.

Однако выпало на долю христианского и триумфального английского королевства, с его великолепными церквями, религиозными организациями и победоносными рыцарями, тяжелое испытание, гораздо более серьезное, чем то, что случилось с Джобом, когда существовала страна Оз, окруженная преградами, когда все его труды благословлялись, налетел сильный ветер из диких краев и поразил все четыре угла его дома, уничтожив состояние и детей.