Альфред Бестер 5 271 009

Возьмите две части от Вельзевула,[5] две от Израиля,[6] одну от Монте-Кристо, одну от Сирано,[7] тщательно смешайте, приправьте все это таинственностью, и вы получите господина Солона Акилу. Он высок и худощав, у него веселые, но резковатые манеры. Когда он смеется, его темные глаза прячутся в глазницах. Неизвестно, чем он занимается. Он богат без видимых источников богатства. Его везде видят и каким-то образом все понимают. В его жизни много необычного.

Каждый хотел бы для себя тех странностей, которые происходят с Акилой. Когда он прогуливается, ему не приходится ждать нужного сигнала светофора. Когда он едет куда-либо, свободное такси всегда под рукой. Когда он вбегает в отель — лифт уже ждет. Когда он входит в магазин — продавец всегда свободен, чтобы обслужить его. Всегда, когда он заходит в ресторан, для него имеется столик. Всегда в последнюю минуту кто-нибудь сдает билет, если господину Акиле взбредет в голову развлечься на представлении, на которое давно уже распроданы все билеты.

Вы можете расспросить официантов, водителей такси, девушек-лифтеров, продавцов, кассиров. Здесь отсутствует сговор. Господин Акила не дает взяток, он не занимается ради таких удобств шантажом. Да и как можно дать взятку автоматическим часам, управляющим городской системой светофоров! Все эти случайности, так упрощающие его жизнь, просто происходят. Так что господин Солон Акила никогда не знал разочарований. Сейчас вы узнаете о его первом разочаровании и увидите, к чему это привело.

Господина Акилу видали в низкопробных саунах и фешенебельных барах. Его встречали в публичных домах и на коронациях, на казнях, в цирках, в городских судах и конторах букмекеров. Было известно, что он покупает старинные машины, исторические драгоценности, инкунабулы,[8] порнографию, химические препараты, потом призмы, пони для игры в поло и всевозможное оружие.

— Himmel Herr Gott Sei Dank![9] Я сумасшедший, сумасшедший, — твердил он ошеломленному управляющему супермаркета. Мой идеал — готы. Tout le monde.[10] Черт возьми!

Говорил он эффектно, смешивая метафоры и значения. Полдюжины языков и диалектов, извергающихся пулеметной очередью. Он и лгал точно так же — ad libitut.[11]

— Sacre blen![12] — говорил он — Имя Акила происходит из латинского языка. И означает «орлиный». О tempora, о mores.[13] Речь Цицерона.[14] Мой предок.

В другой раз:

— Мой идеал — Киплинг. Даже мое имя взято у него. Акила один из его героев. Черт возьми. Самый великий негритянский писатель со времен «Хижины дяди Тома».[15]

В то утро, когда господин Акила был потрясен своим первым разочарованием, он влетел с студию Логана и Дереликта, дельцов в области живописи, скульптуры и антиквариата.

Он собирался приобрести картину. Джеймс Дереликт уже давно знал его как клиента. Незадолго до этого Акила успел купить картины Федерика Релингтона и Унслоу Хомера,[16] по странному стечению обстоятельств забежав в магазинчик на Мэдисон-авеню через минуту после того, как желаемые картины были выставлены на продажу.

— Bon soir, bel espit,[17] Джимми, — крикнул господин Акила. Он всех звал по имени. — Холодный денек, да! Прохладно. Я бы хотел купить картину.

— Доброе утро, господин Акила, — ответил Дереликт. Его лицо напоминало лицо шулера, но честные голубые глаза и улыбка были обезоруживающими, однако на этот раз улыбка Дереликта была натянутой, как будто стремительное появление Акилы его расстроило.

— Я настроился на вашего парня, клянусь Христом, — продолжал Акила, постукивая по безделушкам из слоновой кости и фарфору. — Как его имя, старина? Художник типа Босха.[18] Вы уже имели с ним дело, черт возьми! Единственный в своем роде. О si sic omnia,[19] клянусь Зевсом!

— Джеффри Халсон? — робко спросил Дереликт.

— Вот! — воскликнул Акила. — Какая память! Из золота и слоновой кости! Именно этот художник мне и нужен. Мой любимец. Маленький Джеффри Халсон для Акилы, bitte.[20] Заверните картину.

— Даже не знаю…

— Ага! Нет экспертизы, — воскликнул Акила, размахивая изящной вазой. — Caveat emptor.[21] Черт возьми. Ну, Джимми? Нет в запасе Халсона?

— Это очень странно, господин Акила, — казалось, Дереликт борется с самим собой. — Вы так пришли… Не прошло и пяти минут, как прибыло последнее произведение Халсона.

— Вот видите! Давайте!

— И все-таки я не покажу его вам. По личным причинам, господин Акила.

— Himmel Herr Gott![22] Pourquoi?[23] Картина заказана?

— Н-н-нет, сэр. Дело не во мне. Дело в вас.

— Да? Черт возьми! Объяснитесь.

— В любом случае это нельзя продать, господин Акила. Это невозможно продать.

— Да? Почему? Говори, тухлая рыба с картошкой!

— Не могу.

— Zut alors![24] Мне надо выворачивать вам руки, Джимми? Показать вы не можете. Продать — тоже. И это мне, испытывающему потребность в Джеффри Халсоне. Моем любимце. Черт возьми. Покажите Халсона или sic transit gloria mundi.[25] Слышите, Джимми?

После некоторого колебания Дереликт пожал плечами.

— Хорошо, я покажу.

Он повел Акилу мимо ящиков с фарфором и серебром, мимо покрытых лаком сияющих бронзовых доспехов в галерею запасника, где на серых стенах висели картины, светящиеся под яркими лампами. Дереликт открыл выдвижной ящик и взял конверт из манильской бумаги. На конверте красовалась надпись «Институт Вавилона». Из конверта Дереликт вытащил долларовую банкноту и протянул ее Акиле.

— Последнее произведение Джеффри Халсона, — произнес он. Поверх портрета Джорджа Вашингтона умелая рука с помощью тонкого пера и черных чернил нарисовала на долларовой бумажке другое лицо. Это изображенное на фоне ада лицо, злобное и внушающее отвращение, было точным портретом господина Акилы.

— Черт возьми, — произнес Акила.

— Видите? Я не хотел оскорбить вас.

— Теперь я должен им завладеть, мой мальчик, — господин Акила был очарован портретом. — Это случайность или он так и замышлял? Он меня знает? Ergo sum.[26]

— Я не знаю, господин Акила. Но в любом случае, я не могу продать этот рисунок. Ведь это свидетельство преступления… порча валюты Соединенных Штатов. Надо это уничтожить.

— Никогда! — господин Акила схватил рисунок, будто боялся, что Дереликт немедленно разведет огонь. — Никогда, Джимми. Черт возьми, почему он рисует на деньгах? Мой портрет, pfui.[27] Преступная дискредитация, да ладно. Но деньги? Расточительство. Goci causa.[28]

— Он сумасшедший, господин Акила.

— Нет! Серьезно? Сумасшедший? — Акила был шокирован.

— Конечно, это очень печально. Он тратит время, рисуя на деньгах.

— Черт возьми, mon ami.[29] Кто дает ему деньги?

— Я, господин Акила. И его друзья. Когда мы навещаем его, он клянчит деньги для рисования.

— Боже! Почему же вы не дадите ему бумаги, товарищ моих прежних дней?

Дереликт печально улыбнулся.

— Мы пытались. Но и когда мы давали Джеффу бумагу, он рисовал на деньгах.

— Himmel Herr Gott! Мой любимый художник! Помешанный! Eh bieh.[30] Так, во имя ада, как мне купить его картину?

— Это невозможно, господин Акила. Боюсь, уже никто не купит картины Халсона. Он безнадежен.

— Как же он съехал с катушки, Джимми?

— Это называется бегство от действительности. Все дело в его успехе.

— Да? Докажите.

— Сейчас. Он еще молод, ему чуть больше тридцати, совсем незрелый. Придя к успеху, он оказался неподготовленным к нему. Он не был готов к ответственности за свою жизнь и карьеру. Так мне заявил доктор. Вот он и сбежал в детство.

— Да? И рисует на деньгах?

— Это символ бегства в детство. Он слишком молод, чтобы знать ценность деньгам.

— Да? Ладно. Ja.[31] Очень проницательно. А мой портрет?

— Этого я не могу объяснить, господин Акила, разве что вы встречались в прошлом, и он вас вспомнил.

— Гм-м-м. Возможно. Так. Знаете что? Я разочарован. Я никогда не забываю. У меня случались разочарования. Как! Больше ни одного Халсона? Merde![32] Мой лозунг. Надо что-то сделать С Джеффри Халсоном. Я не намерен разочаровываться в будущем.

Господин Солон Акила многозначительно кивнул, вытащил сигарету, зажигалку, помолчал, углубившись в свои мысли. После долгой паузы он еще раз кивнул, на этот раз приняв решение, и сделал странную вещь. Он положил зажигалку в карман, достал другую, быстро осмотрелся и неожиданно зажег ее под носом господина Дереликта.

Тот не прореагировал. Он замер. Господин Акила осторожно положил горящую зажигалку на полочку перед торговцем произведениями искусств, который стоял не двигаясь. Оранжевое пламя мерцало в его остекленевших глазах.

Акила бросился из запасника в магазин, перерыл там все и нашел редкий китайский хрустальный шар. Он вытащил его из ящика, прижал к сердцу, а потом вглядывался в него. Он что-то бормотал. Кивал. Положил шар на место, подошел к столику кассира, взял блокнот, карандаш и стал что-то писать символами, не имеющими ничего общего с каким-либо языком Земли. Опять кивнул, вырвал листок бумаги и вытащил свой бумажник.

Из бумажника он взял долларовую банкноту. Положил ее на стеклянную конторку, вытащил из кармана набор авторучек, выбрал одну и повернул. Осторожно прикрыв глаза, он дал одной капле с кончика пера упасть на банкноту. Последовала ослепительная вспышка света, потом дребезжащий, постепенно стихающий звук.

Господин Акила положил ручки обратно в карман, осторожно, за уголок поднял доллар и побежал назад в галерею, где торговец все еще стоял, уставившись неподвижным взором на оранжевое пламя. Акила помахал банкнотой перед потухшими глазами Дереликта.

— Слушай, почтенный, — прошептал Акила. — Сегодня в полдень ты посетишь Джеффри Халсона. Когда он будет просить материал для рисования, дашь ему этот доллар. Да? Черт возьми!

Он вытащил из кармана Дереликта бумажник, вложил туда доллар и вернул бумажник на место.

— Ты посетишь его, — продолжал Акила, — по следующей причине: тебя вдохновил Ie Diable Boiteux.[33] Nolens volens.[34] Хромой Бес одарил тебя планом исцеления Джеффри Халсона. Черт возьми. Ты покажешь ему его старые произведения великого искусства, это вернет ему рассудок. Память — мать всему. Himmel Herr Gott! Слышишь? Ты сделаешь это. Теперь иди, и к черту остающихся.

Господин Акила взял горящую зажигалку, затем сигарету и дал пламени потухнуть. Одновременно он продолжал говорить:

— Нет, моя святая святых! Джеффри Халсон слишком великий художник, чтобы томиться в сумасшедшем доме. Он должен вернуться в мир. Он должен вернуться ко мне. Я не желаю разочаровываться. Ясно, Джимми? Не желаю!

— Кажется, у меня есть надежда, господин Акила, — произнес Джеймс Дереликт. — Пока вы говорили, со мной что-то произошло… способ вернуть Джеффу рассудок. Я попытаюсь сегодня днем.

Рисуя поверх портрета Джорджа Вашингтона лицо Далекого Злого Духа, Джеффри Халсон одновременно диктовал в никуда свою биографию.

— Как Челлини,[35] — объявил он. — Вместе рисование и литература. Рука об руку, хотя все искусство — едино. Святые братья, рядом друг с другом. Чудесно. Начинаю. Я родился. Я мертв. Маленький хочет доллар…

Он поднялся с обитого войлоком пола и в ярости бегал между обитыми стенами, представляя гнев, как темно-фиолетовую ведьму, сражающуюся с бледно-лиловой, благодаря волшебству его живописной манеры, контрастам, умелому смешению красок и украденному Далеким Злым Духом гению Джеффри Халсона.

— Попробуем еще раз, — пробормотал он. — Затемним светлое пятно.

Он бросился на пол, схватил рисовальное перо, которым нельзя было заколоться, окунул его в чернила, которыми нельзя было отравиться, и повернулся к отвратительному лику Далекого Злого Духа, занявшему на долларе место первого президента США.

— Я родился, — диктовал он в пространство, в то время как его руки творили дьявольскую красоту. — Я жил в мире. У меня была надежда. Искусство. Был мир. Мама. Папа. Можно водички? О-о-о! Потом большой страшный человек посмотрел на меня, ужасный взгляд… Маленький боится. Мама! Маленький хочет рисовать картиночки на красивеньких листочках для мамочки и папочки. Смотри, мама. Маленький сделал портретик плохого человека, который напугал маленького черным взглядом черных глаз, как дыры ада, как холодное пламя ужаса, как злой дух из далеких страхов. Кто там?!

Отворачивались болты, на которые запиралась дверь. Пока она открывалась, Халсон забился в угол и съежился, голый и несчастный, ожидая Злого Духа. Но вошли только врач в белом халате и незнакомый мужчина в черном костюме, черной фетровой шляпе с черным портфелем, украшенным инициалами Д.Д. из массивных золотых готических букв.

— Ну, Джеффри? — мягко начал врач.

— Доллар? — жалобно скулил Халсон. — Можно маленькому доллар?

— Я привел твоего старого друга, Джеффри. Ты помнишь господина Дереликта?

— Доллар, — хныкал Халсон. — Маленький хочет доллар.

— А что со старым, Джеффри? Ты еще не закончил его, так?

Халсон хотел сесть на доллар, чтобы спрятать, но врач оказался проворнее. Он схватил банкноту и стал рассматривать вместе с незнакомцем.

— Замечательно, как и все остальные, — отметил Дереликт. — Даже еще лучше. Какой талант гибнет.

Халсон заплакал.

— Маленький хочет доллар, — жаловался он.

Незнакомец открыл бумажник, вытащил долларовую бумажку и передал Халсону. Как только тот коснулся банкноты, он услышал, что она поет, и хотел было тоже запеть, но песня была с секретом, и пришлось слушать.

Это был чудесный доллар: гладкий, но не слишком новый, со слабо стертой поверхностью, которая чудесно впитывала чернила. Джордж Вашингтон выглядел смиренным и немного укоризненным. Он был много старше своих лет на этом долларе под серийным номером 5 271 009.

Пока Халсон жался к полу и макал в чернила перо, как ему велел доллар, врач беседовал с Дереликтом,

— Вряд ли я имею право оставлять вас здесь одного, господин Дереликт.

— Это необходимо, доктор. Джеффри очень стеснителен. Он мог обсуждать свои произведения только наедине со мной.

— Сколько времени вам понадобится?

— Дайте мне час.

— Не знаю, правильно ли это.

— Но это же не причинит вреда.

— Надеюсь. Хорошо, господин Дереликт. Когда решите уходить, позовете санитара.

Дверь открылась и закрылась. Незнакомец по имени Дереликт по-дружески положил руку на плечо Халсона. Халсон посмотрел на него, хитро усмехаясь, и стал ждать, когда завернут дверные болты. Наконец он услышал этот звук — последний гвоздь, забивающий гроб.

— Джефф, я принес кое-что из твоих работ, — заговорил Дереликт, чей голос Халсон смутно помнил. — Я думал, тебе приятно будет посмотреть.

— У вас есть часы? — поинтересовался художник.

Сдерживая удивление, вызванное нормальным тоном Халсона, торговец вытащил нормальные часы и показал.

— Одолжите на минутку.

Дереликт отстегнул цепочку и отдал часы. Халсон осторожно взял их и произнес:

— Чудесно. Валяйте со своими картинками.

— Джефф! — воскликнул Дереликт. — Это опять ты, да? Ты всегда так…

— Тридцать, — перебил Халсон. — Тридцать пять, сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ОДИН.

— Нет, не то, — пробормотал делец. — Мне только показалось… А, ладно.

Он открыл портфель и вытащил рисунки.

— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ДВА.

— Это одна из твоих ранних работ, Джефф. Помнишь, когда ты впервые пришел, дурно одетый, мы решили, что ты нумеровщик из агентства? Потребовалось несколько месяцев, чтобы ты нас простил. Ты утверждал, что мы купили твое первое произведение, только чтобы извиниться. Ты и теперь так думаешь?

— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ТРИ.

— Эта темпера причинила тебе столько хлопот. Я удивлялся, почему бы тебе не попробовать чего-нибудь другого? Я и не догадывался, что это такая сложная техника. Я бы очень хотел, чтобы ты еще раз попытался, теперь, когда твоя техника гораздо совершеннее. Что ты говоришь?

— Сорок, сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять, ЧЕТЫРЕ.

— Джефф, положи часы!

— Десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять…

— Какого черта ты считаешь минуты?

— Ладно, — сказал Халсон. — Иногда они закрывают дверь и уходят. В другой раз они закрывают дверь, но остаются и шпионят за мной. Но они никогда не шпионят дольше трех минут. На всякий случай я даю им пять минут, для верности, ПЯТЬ.

Халсон зажал маленькие карманные часы в своем большом кулаке и заехал кулаком по челюсти Дереликта. Делец упал, не издав ни звука. Халсон прислонил его к стене, раздел, оделся в его одежду, сунул рисунки в портфель и закрыл его. Потом поднял долларовую бумажку и положил ее в карман. Наконец Халсон взял бутылочку совершенно безвредных чернил и выплеснул их себе на лицо.

Своими криками он заставил санитара подскочить к двери.

— Выпустите меня отсюда! — кричал Халсон, изменив голос. — Этот маньяк плеснул мне в лицо чернила. Выпустите меня!

Дверь открыли. Халсон отпихнул санитара, притворно вытирая лицо, а на самом деле размазывая чернила по всему лицу. Санитар хотел было войти внутрь, но Халсон остановил его:

— Не волнуйтесь о Халсоне. С ним все в порядке. Дайте мне полотенце или что-нибудь такое. Живо!

Санитар закрыл дверь, повернулся и побежал по коридору. Халсон подождал, пока он не скроется из виду, а потом побежал в противоположном направлении. Он шел по коридору, размазывая чернила по лицу и отплевываясь в притворном негодовании. Он прошел уже половину пути, а тревоги все еще не было. Художник прекрасно знал этот медный звон колоколов, звонивших каждую среду в полдень.

Это все игра, говорил он себе. Забавная игра. Ничего страшного. Я вновь ребенок. Сейчас я сбегаю домой к маме, а папочка прочитает мне сказку. Я опять маленький мальчик, навсегда.

Он дошел до ворот, а криков и погони все еще не было. Он пожаловался охране, подделывая подпись Джеймса Дереликта в книге посетителей. Его вымазанные чернилами пальцы так испачкали страницу, что подделка прошла незамеченной. Охранник нажал на кнопку, и ворота открылись. Халсон вышел на улицу. Он уже уходил, когда услышал звон.

Художник побежал. Остановился. Хотел идти спокойным шагом, но не мог. Шатаясь, он шел по улице, но тут раздались крики охраны. Он метнулся за угол, за другой, стараясь вырваться из бесконечного лабиринта улиц, слыша вокруг звуки машин, сирены, колоколов, крики, приказы. Он метнулся в отчаянной попытке найти убежище и кинулся в какой-то дом.

Халсон взбирался вверх по этажам. Сначала он перепрыгивал через три ступеньки, потом через две, наконец стал подниматься с трудом. Его дыхание останавливалось, он был парализован страхом. Халсон споткнулся на лестничной площадке и упал рядом с дверью. Дверь открылась. За ней стоял Злой Дух.

— Черт возьми, — воскликнул он. — Входите, старина. Я ждал вас. Не будьте столь робким.

Халсон пронзительно закричал.

— Нет, нет, нет! Не надо Strurm und Drang,[36] мой красавчик.

Господин Акила зажал Халсону рот и втащил внутрь.

— Возвращение Джеффри Халсона из круга смерти, — засмеялся он. — Dieu vous garde.[37]

Халсон вновь закричал, он пинался и кусался. Господин Акила с трудом залез в карман и вытащил зажигалку. Он сунул ее под нос Халсону, и художник сразу затих. Он даже позволил отвести себя на кушетку, где Акила вытер ему лицо и руки.

— Лучше, а? — ласково осведомился Акила. — Черт возьми. Стоит выпить.

Он наполнил из графина стакан, добавил кубик красного льда из дымящегося ведерка и сунул стакан в ладонь Халсона. Принужденный жестом Акилы, художник выпил. В голове зашумело. Он осмотрелся, тяжело дыша. Он был в роскошной приемной врача с Парк-авеню. Мебель времен королевы Анны.[38] На стенах в позолоченных рамах картины Морланды и Крома. «Они были гениями», — в изумлении понял Халсон. Потом с еще большим удивлением понял, что рассуждает нормально и связно. Его сознание прояснилось.

Он сбросил со лба тяжелую руку.

— Что случилось? — слабо спросил он. — Это что-то… Что-то вроде лихорадки. Ночной кошмар.

— Вы были больны, — ответил Акила. — Я ослабил болезнь, мой дорогой. Временно. Черт возьми! Это не подвиг. Это может любой врач. Никотиновая кислота плюс углекислота.

— Что это за место?

— Это? Мой кабинет. Прихожей нет, комната консультаций внизу, лаборатория — налево. В Бога мы веруем.[39]

— Я вас знаю, — пробормотал Халсон, — откуда-то я вас знаю. Я помню ваше лицо.

— Oui.[40] В вашей лихорадке вы только и делали, что рисовали мой портрет. Ессе homo.[41] Но у вас есть преимущество, Халсон. Где вы меня видели? Я задавал себе этот вопрос.

Акила надел сверкающий отражатель, спустил его на левый глаз и направил свет прямо в лицо Халсону.

— Теперь я спрашиваю вас. Где мы встречались?

Жмурясь от света, Халсон ответил:

— На Балу поклонников искусства… давно… до лихорадки…

— A? Si.[42] Это было полгода назад. Неудачная ночь.

— Нет. Чудесная ночь… Радость, счастье, забава… Как на школьном балу…

— Все время тянет в детство, да? — прошептал господин Акила. — Надо это отменить. Cetera desunt,[43] молодой Лохинвар. Продолжайте.

— Я был с Джуди… В эту ночь мы поняли, что любим друг друга. Мы поняли, что жизнь прекрасна. А потом мимо прошли вы и посмотрели на меня. Лишь один раз. Но это было ужасно.

Господин Акила с досадой щелкнул языком.

— Теперь я припоминаю этот случай. Я был неосторожен. Плохие новости из дома.

— Вы прошли в красном и черном… Сатана. Без маски, вы посмотрели на меня… Никогда не забуду этот взгляд… Взгляд черных глаз, напоминающих врата ада, холодное пламя ужаса… Своим взглядом вы отняли у меня все… радость, надежду, любовь, жизнь…

— Нет, нет, нет! — живо сказал господин Акила. — Давайте разберемся. Моя неосторожность была лишь толчком. Но в бездну вы упали сами. Как бы то ни было, старое пиво, это надо изменить. Мы должны вернуть вас на грешную землю. Бог мой! Ради этого я и организовал нашу встречу. Так что теперь мне надо все изменить, так? Но из ямы вы должны вылезти самостоятельно. Распутать запутанный клубок. Идемте.

Он взял Халсона за руку и повел по коридору в сверкающую белую лабораторию. Она была вся из стекла и кафеля. Множество полок с пузырьками химических реактивов, фильтры, электрические печи, банки с кислотой. В центре лаборатории находился маленький круглый подъемник, что-то вроде платформы. Господин Акила поставил на платформу стул, усадил на него Халсона, облачился в белый лабораторный халат и стал собирать аппаратуру.

— Вы, — говорил он, — один из величайших художников. И вдруг Джимми Дереликт сообщил, что вы не работаете. Черт возьми! «Мы должны вернуть его искусству», — сказал я. Солон Акила должен иметь много холстов Джеффри Халсона. Мы его вылечим. На том стоим.

— Вы врач? — спросил Халсон.

— Нет. Если позволите — волшебник. Строго говоря — колдун. Очень высокого класса. Я не занимаюсь такой чепухой, как универсальные лекарства. Только современная магия. Черная и белая магия устарели. Я убираю общий спектр и специализируюсь в основном на 15000 ангстрем.

— Вы колдун?! Нет!

— Да, да, да.

— В таком месте?

— Ага! Вы тоже угодили в эту ловушку? Это маскировка. Многие современные лаборатории, о которых думают, что они занимаются наукой, работают с магией. Parbleu![44] Мы идем в ногу со временем, мы — маги. Наше колдовское варево не нарушает Акта о лекарственных препаратах. Знакомая стопроцентная стерильность. Завернутые в целлофан проклятия. Отец Сатана в резиновых перчатках. Спасибо лорду Лестеру, или это был Пастер?[45] Мой идол.

Колдун сделал какие-то вычисления на компьютере и продолжал болтовню.

— Figit Hora,[46] — молвил Акила — Ваша проблема, мой друг, в потере рассудка. Oui? Потеря чувства реальности из-за одного моего неосторожного взгляда. Helas![47] Я прошу у вас прощения.

Предметом, напоминающим разметчик линий в теннисе, Акила нарисовал вокруг платформы Халсона окружность.

— Но вот в чем беда: безопасности вы ищете в детстве. Вам же надо искать ее в зрелости. Черт возьми.

С помощью сверкающих циркулей и линеек Акила рисовал окружности и пятигранники. Потом принялся взвешивать на микровесах какие-то порошки, капал в плавильный тигель различные жидкости из градуированных склянок и рассказывал:

— Множество колдунов ведут оживленную торговлю настойкой из Фонтана Молодости. Да. Молодости вообще много, и фонтанов тоже. Но это не для вас. Молодость не для художников. Для вас лекарство — возраст. Мы должны сделать вас старше.

— Нет, — запротестовал Халсон. — Нет. Молодость — это искусство. Молодость — это мечта. Молодость — это блаженство.

— Для некоторых, да, для всех — нет. И не для вас. Вы прокляты, мой мальчик. Жажда власти. Тяга к сексу. Бегство от реальности. Страсть к мщению. О да, отец Фрейд[48] тоже мой идол. Мы покончим с прошлым за ничтожную цену.

— И какова цена?

— Увидите, когда мы закончим.

Господин Акила разместил жидкости и порошки вокруг беспомощного художника в плавильных тиглях и чашках Петри. Он подготовил запал и собрал цепь от окружности до электротаймера, который тщательно отрегулировал. Он подошел к полке, где стояли бутылочки с серой, взял маленькую склянку под номером 5 271 009, наполнил шприц и сделал Халсону инъекцию.

— Мы начинаем, — произнес Акила, — очищение ваших снов. Voila![49]

Он пустил таймер и стал расхаживать перед полками. Наступило молчание. Неожиданно заиграла музыка, и записанный на пленку голос начал непереносимое песнопение. И сразу же окружающие Халсона порошки и жидкости вспыхнули ярким пламенем. Он засыпал от музыки и дыма. Мир беспорядочно вращался вокруг него.

К Халсону прибежал председатель Объединенных наций. Это был высокий, худощавый человек, веселый, но грубоватый. Он размахивал руками.

— Господин Халсон! Господин Халсон! — кричал он. — Где вы были, мой сладкий? Черт возьми! Hoc tempore.[50] Вы знаете, что случилось?

— Нет, — ответил Халсон. — А что случилось?

— После вашего спасения из сумасшедшего дома… водородные бомбы. Двухчасовая война. Все кончено. Hora fugit. Утеряна способность к деторождению.

— Что?!

— Жесткая радиация, господин Халсон, уничтожила способность к деторождению. Черт возьми. Вы единственный мужчина, сохранивший свою потенцию. Нет сомнений в загадочной мутации в вашем роду, благодаря чему вы отличаетесь от других. Черт возьми!

— Нет.

— Oui. Вы ответственны за население мира. Мы сняли вам апартаменты в Одене. Там три спальни, мой родной. Три. Первого класса.

— Да это моя мечта!

Его поездка в Оден была триумфальной. Он был увешан гирляндами цветов, ему пели серенады, ему аплодировали. Восторженные женщины выпрашивали его внимание. В своих апартаментах Халсон вдоволь ел и пил. Раболепно вышел высокий и худощавый мужчина. Он был весел, но резок. С собой он принес список.

— Я Мировой Сводник, господин Халсон, — сообщил он. Черт возьми. 5 271 009 женщин требуют вашего внимания. Красота каждой гарантирована. Начинайте с номера один и дальше.

— Значит, начинаем с рыжей, — заявил Халсон.

Привели рыжеволосую девушку. Она была по-мальчишески стройной, с маленькой твердой грудью. Следующая была широка в кости. Пятая напоминала Юнону,[51] а ее груди были похожи на африканские груши. Десятая воскрешала в памяти женщин Рембрандта.[52] Двадцатая была очень гибкой. Тридцатая — юношески стройной, с небольшими твердыми грудями.

— Кажется, мы уже встречались? — спросил Халсон.

— Нет, — ответила она.

Следующая была широка в кости.

— Знакомое тело, — произнес Халсон.

— Да нет же, — было ответом.

Пятидесятая напоминала Юнону с грудями, как африканские груши.

— Мы знакомы? — спросил Халсон.

— Нет.

Вошел Мировой Сводник с настойкой для поддержания сил.

— Никогда не пользовался этим, — заявил Халсон.

— Черт возьми! — воскликнул Сводник. — Да вы исполин. Слон. Неудивительно, что вы возлюбленный Адам. Теперь понятно, почему они рыдают от любви к вам.

И он сам выпил настойку.

— Вы заметили, что все они одинаковы? — пожаловался Халсон.

— Нет! Они совсем не похожи. Parbleu! Это оскорбление моей службы.

— О, они, конечно, отличаются одна от другой, но типы повторяются.

— Да! Такова жизнь, мой друг. Как известно, жизнь циклична. Разве вы, художник, этого не замечали?

— Я не предполагал, что это относится и к любви.

— Ко всему. Wahrheit und Dichtung.[53]

— Это вы там говорили, будто они рыдают?

— Oui. Они рыдают.

— Почему?

— Страсть к вам. Черт возьми.

Халсон задумался о по-мальчишечьи стройных, ширококостных, похожих на Юнон, на женщин Рембрандта, гибких, рыжеволосых, блондинках, брюнетках, белых, черных и коричневых женщинах.

— Я не заметил ничего подобного, — произнес он.

— Так посмотрите сегодня, отец мира. Начнем?

И правда, раньше Халсон не замечал, что все эти женщины льют по нему слезы. Он был польщен, но слегка расстроен.

— Почему бы вам не улыбнуться? — произнес он.

Но они не улыбались или не могли улыбаться.

На крыше, где Халсон обычно делал зарядку, он решил проконсультироваться с тренером, высоким, худощавым человеком с веселыми, но резкими манерами.

— А? — протянул тренер. — Черт возьми. Не знаю, виски с содовой. Должно быть, для них это тяжелый опыт.

— Тяжелый? — обиделся Халсон. — Почему? Что я такого им сделал?

— Шутите, да? Весь мир знает, что вы делаете.

— Нет, я хотел сказать… Что в этом тяжелого? Они же только и ждут меня, разве нет? Разве меня не ждали?

— Загадка. А теперь, возлюбленный отец мира, займемся упражнениями. Готовы? Начали.

Внизу, в ресторане, Халсон расспросил старшего официанта, высокого, худощавого человека с веселыми, но резкими манерами.

— Конечно, вы понимаете, господин Халсон. Эти женщины обожают вас и могут надеяться на нечто большее, чем одна ночь любви. Черт возьми. Конечно, они разочарованы.

— Чего они хотят?

— Того, чего хотят все женщины, мой дорогой. Постоянных отношений. Брака.

— Брака?

— Oui.

— Со всеми?

— Oui.

— Ладно. Я женюсь на всех 5 271 009.

Но тут запротестовал Мировой Сводник.

— Нет, нет, нет, молодой Лохинвар. Черт возьми. Невозможно. Даже оставив в стороне религиозные различия… они ведь тоже люди. Черт возьми. Кто сможет управиться с таким гаремом?

— Тогда я женюсь на одной.

— Нет, нет, нет. Подумайте. Как вы сделаете выбор? Как выберете одну? С помощью лотереи? Бросая монету?

— Я уже выбрал.

— Да? И кого?

— Мою девушку, — тихо сказал Халсон. — Джудит Филд.

— Вот как? Ваша возлюбленная?

— Да.

— В списке она далеко за номером 5 000 000.

— В моем списке она всегда под номером первым. Я люблю Джудит, — вздохнул Халсон. — Я помню ее глаза на балу… Была полная луна…

— Но, дорогой мой, полной луны не будет до двадцать шестого.

— Я люблю Джудит.

— Да ее разорвут от ревности. Нет, нет, нет, господин Халсон, будем следовать распорядку. Одну ночь на каждую, не больше.

— Я хочу Джудит…

— Мы обсудим это, черт возьми.

Объединенные Нации собрались на совет, состоящий из дюжины делегатов, высоких и худощавых мужчин с оживленными и резкими манерами. Они решили разрешить Джеффри Халсону один тайный брак.

— Но никаких семейных обязательств, — настаивал Мировой Сводник. — Никакой верности жене. Это следует запомнить. Мы не можем обойтись без вас. Вы незаменимы.

Привезли Джудит Филд. Это была высокая девушка с темными вьющимися волосами и чудесными ногами теннисистки. Халсон взял ее за руку. Сводник на цыпочках удалился.

— Здравствуй, дорогая, — пробормотал Халсон.

— Если ты дотронешься до меня, Джефф, — заговорила Джудит сдавленным голосом, — я убью тебя.

— Джуди!

— Этот мерзкий человек все мне объяснил. И вряд ли он понял то, что пыталась ему объяснить я… Джефф, я молилась, чтобы ты умер раньше, чем очередь дойдет до меня.

— Но ведь я женюсь, Джуди.

— Скорее я умру.

— Я тебе не верю. Ведь мы любим друг друга.

— Ради Бога, Джефф, для тебя не существует любви. Неужели ты не понимаешь? Эти женщины плачут, потому что ненавидят тебя. Я ненавижу тебя. Мир ненавидит тебя. Ты омерзителен!

Халсон уставился на девушку и по ее лицу понял, что она говорит правду. В приступе ярости он попытался схватить ее. Девушка отчаянно отбивалась. Опрокидывая мебель, они метались по огромной гостиной; их дыхание прерывалось, ненависть достигла предела. В конце концов Халсон кулаком ударил Джудит Филд. Она пошатнулась, ухватилась за портьеру и, разбив окно, упала вниз, пролетев четырнадцать этажей, как большая кукла.

Халсон в ужасе выглянул из окна. Вокруг тела собиралась толпа. Поднятые вверх лица. Трясущиеся кулаки. Дикий шум.

В комнату вбежал Мировой Сводник.

— Мой дорогой! — кричал он. — Что вы натворили? Эта искра разбудит зверя. Вы в опасности. Черт возьми.

— Они и правда ненавидят меня?

— Helas! Как вы узнали? Эта несдержанная девушка? Я предупредил ее. Oui. Вас ненавидят.

— Но вы уверяли, что меня любят. Новый Адам. Отец мира.

— Oui. Вы отец, но какой ребенок не ненавидит своего отца? По закону вы также насильник. А какой женщине понравится заключать мужчину в объятия по принуждению… даже если это необходимо для выживания? Поспешите, мой хлебный. Вы в большой опасности.

Он втащил Халсона в лифт, который доставил их в подвал.

— Армия увезет вас отсюда. Мы отправим вас в Турцию и добьемся компромисса.

Халсона передали на попечение высокого, худощавого и резкого полковника. По подземным переходам они вышли на улицу, где их ждала машина. Полковник впихнул Халсона внутрь.

— Поторопись, капрал. Защити несчастного. В аэропорт.

— Черт возьми, сэр, — ответил капрал. Он отсалютовал полковнику и рванул машину с места. Пока они на огромной скорости неслись по улице, Халсон рассматривал водителя. Тот был высок и худощав, с веселыми, но резкими манерами.

— Черт, черт, — бормотал капрал, — Иисус!

Поперек улицы была наскоро выстроена огромная баррикада из бочек, мебели и перевернутых машин. Капралу пришлось затормозить. Пока он разворачивался, из дверей домов и магазинов появилась толпа женщин. Они пронзительно кричали и размахивали дубинками.

— Excelsior![54] — завопил капрал. — Черт возьми.

Он пытался выхватить из кобуры пистолет. Женщины распахнули дверцы машины и выволокли Халсона и капрала. Халсон вырвался, метнулся в боковой проход, споткнулся и упал в открытый угольный желоб. Он оказался в безбрежном черном пространстве. У него закружилась голова. Перед глазами пронеслись звезды.

Он дрейфовал в космосе, мученик, жертва страшной несправедливости.

Он был прикован к тому, что когда-то было стеной 5 камеры, 27 блока, 100 яруса, 9 крыла тюрьма на Каллисто, пока внезапный взрыв не разнес по кусочкам огромную подземную тюрьму, которая была больше замка Иф. Халсон знал, что взрыв устроили Грсш.

Его имущество состояло из одежды заключенного, шлема, одного баллона кислорода и секретного знания, как уничтожить Грсш.

Грсш были мародерами с Омикрон Цети, космическими выродками, космическими империалистами, зависящими от ужаса, порождаемого в человеке с помощью мыслительного контроля, захватывали Галактику. Они были очень сильны, эти Грсш, потому что обладали способностью находиться в двух местах одновременно.

В космосе медленно двигалась световая точка. Халсон понял, что это спасательный корабль прочесывает космос в поисках выживших после взрыва. Он размышлял, позволит ли счет Юпитера, заливающий его своими лучами, разглядеть его. Он размышлял, хочет ли он быть спасенным.

— Все начнется сначала, — с раздражением думал Халсон. Ложное обвинение робота Балорсена… Несправедливый приговор отца Джудит… И отречение самой Джудит… Опять тюрьма… И в конце концов Грсш уничтожат последнюю твердыню Земли… Так почему же не умереть сейчас?

Но даже говоря так, он понимал, что лжет. Он был единственным человеком, способным спасти Землю и Галактику. Он должен выжить. Он должен бороться.

С силой, приобретенной в копях Грсш, где он работал как заключенный, Халсон стал размахивать руками. Но корабль не изменил курса. И тут Халсон заметил, что металлическое кольцо одной из цепей бьется о кремневый камень обломка стены. Он решился на отчаянную попытку привлечь внимание спасательного корабля.

Он отсоединил пластиковый шланг кислородного баллона от пластикового шлема, позволив живительному кислороду уноситься в космос. Дрожащими руками он взял звенья цепи и резко ударил ими по камню под струей кислорода. Вспыхнула искра. Кислород загорелся. Яркий гейзер белого пламени вырвался в космос.

В отчаянной попытке спастись Халсон экономил остатки кислорода. Давление в шлеме падало. В ушах шумело. Зрение померкло. Он потерял сознание.

Когда Халсон пришел в себя, он обнаружил, что лежит в пластиковой постели, в каюте звездного корабля. Неприятный ноющий звук подсказал, что корабль пошел на ускорение. Халсон посмотрел вокруг. Перед его койкой стояли Балорсен, робот Балорсена, Верховный Судья Филд и его дочь Джудит. Джудит плакала. Робот вздрагивал, когда генерал Балорсен ударял его своим оружием.

— Parbleu! Черт возьми! — проскрежетал робот. — Это правда, я сфабриковал дело против Джеффри Халсона. Ох! Я был космическим пиратом и грабил космических перевозчиков грузов. Черт возьми. Ох! Моим сообщником был бармен из космического бара. Потом Джексон устроил катастрофу летающего такси, которое я пригнал в космический гараж до убийства О’Лири. Вот.

— Теперь у вас есть признание, Халсон, — проскрипел генерал Балорсен. Он был высок, худощав и резок. — Вы невиновны.

— Я несправедливо осудил вас, — проскрипел судья Филд. Он был высок, худощав и резок. — Мы просим у вас прощения.

— Мы были неправы, Джефф, — прошептала Джудит. — Сможешь ли ты простить нас? Скажи, что прощаешь!

— Вы сожалеете, что так обращались со мной, — говорил Халсон. — И вот из-за того, что благодаря загадочной мутации в моем роду я стал не таким, как вы, и я единственный человек, знающий, как спасти Галактику от Грсш.

— Нет, нет, нет, мой джин и тоник, — просил генерал Балорсен. — Черт возьми. Не держи зла. Спаси нас от Грсш.

— Parbleu! Спаси нас, Джефф, — проронил судья Филд.

— О, пожалуйста, Джефф, пожалуйста, — умоляла Джудит. Грсш везде. Мы отвезем тебя в Объединенные Нации. Ты должен сказать, как остановить этих Грсш.

Звездный корабль приземлился на Губернаторском острове, где сановные делегаты со всего мира встретили Халсона и спешно повезли на Генеральную Ассамблею ООН.

Зал заседания Генеральной Ассамблеи был полон, когда появился Халсон. Сотни высоких, худощавых и резких дипломатов стоя аплодировали ему, пока он шел к трибуне, все еще одетый в арестантскую одежду. Халсон обиженно глядел на них.

— Да, — раздраженно сказал он. — Вы все аплодируете. Теперь вы меня уважаете. Но где вы были раньше, когда меня ложно обвинили, осудили и заточили в тюрьму… невиновного человека? Где вы были тогда?

— Халсон, прости нас. Черт возьми! — кричали они.

— Никогда! Я семнадцать лет страдал на рудниках Грсш. Теперь ваша очередь…

— Пожалуйста, Халсон!

— Где ваши эксперты? Профессора? Специалисты? Где ваши компьютеры? Суперкомпьютеры? Пусть они решают.

— Они не могут. Entre nous.[55] Спаси нас, Халсон. Auf wiedersehen.[56]

Джудит коснулась его руки.

— Не ради меня, Джефф, — шептала она. — Я понимаю, ты никогда не простишь меня за причиненные тебе страдания. Но ради других девушек Галактики, тех, кто любит и кого любят.

— Я все еще люблю тебя, Джудит.

— Я всегда любила тебя, Джефф.

— Ладно. Я не хотел им говорить, но ради тебя…

Халсон поднял руку, призывая к тишине. Когда она наступила, зазвучал его мягкий голос.

— Секрет прост, джентльмены. Ваши компьютеры собирают данные с целью выявить слабые стороны Грсш. И вы не нашли ничего. В результате вы решили, что Грсш не имеет уязвимых сторон. Это было неверное предположение.

Генеральная Ассамблея затаила дыхание.

— Вот в чем секрет. Вам давно надо было понять, что с компьютерами неладно.

— Черт возьми! — кричали делегаты. — Почему мы не подумали об этом?!

— И я знаю, что неладно!

Тишина была оглушающей.

Вдруг двери резко распахнулись, и в зал шатаясь вошел высокий, худощавый и резкий профессор Дисхаш.

— Эврика! — закричал он. — Я нашел! Черт возьми. Погрешности в компьютере. Три идет после двух, а не до.

Генеральная Ассамблея взорвалась аплодисментами. В порыве счастья все бросились обнимать профессора. Открыли бутылки. Пили за его здоровье. Наградили его несколькими медалями. Профессор сел.

— Эй-эй! — закричал Халсон. — Это мой секрет. Я единственный человек…

Застучал телеграфный аппарат:

Прибежал почтальон.

— Специальное сообщение от доктора Лайфхаша. Говорит, что-то неладное с компьютерами. Три идет после двух, а не до. Мальчик принес телеграмму:

В окно влетела бутылка. Она разбилась об пол, и все увидели клочок бумаги, на котором было нацарапано: «Как можно думать, что цифра 3 идет перед цифрой 2? Господин Хаш-Хаш».

Халсон бросился к судье Филду.

— Какого черта? — спросил он. — Я думал, я единственный человек в мире…

— Himmel Herr Gott! — нетерпеливо крикнул судья. — Все одинаковы. Мечтаете, будто вы единственный знаете секрет, будто только с вами поступили несправедливо, с девушкой, без девушки или что там еще! Черт возьми. Вы мне надоели, мечтатели. Убирайтесь.

Судья Филд ушел. Генерал Балорсен повернулся к нему спиной. Джудит Филд игнорировала его. Коварный робот Балорсен отправил его на Нептун, где находились Грсш, и исчез, а Халсон оставался, пронзительно крича и рыдая от ужаса, что было чудесным ужином для Грсш, но страшным кошмаром для Халсона… Его разбудила мама и сказала:

— Это научит тебя, Джефф, не есть сэндвичи посреди ночи.

— Мама?

— Да, пора вставать, родной. Ты опоздаешь в школу.

Мать вышла из комнаты. Халсон посмотрел вокруг. Посмотрел на себя. Да, это была правда. К нему пришла удача. Его мечта осуществилась. Ему снова было десять лет, у него снова было тело десятилетнего ребенка, он снова жил в доме своего детства, в тридцатых годах. Но в его голове сохранились знания и опыт тридцатитрехлетнего мужчины.

— Здорово! — воскликнул он. — Это будет мой триумф! Триумф!

В школе он будет гением. Он удивит родителей, потрясет учителей, смутит экспертов. Выиграет стипендию. Усмирит того мальчишку Реннахана, который вечно его задирал. Возьмет напрокат печатную машинку и напишет все популярные пьесы, рассказы и романы, которые помнит. Он украдет открытия и изобретения, будет выигрывать пари, играть на бирже. И в конце концов он станет властелином мира.

Джефф с трудом оделся. Он забыл, где его одежда. Он с трудом позавтракал. Было не время объяснять маме, что по утрам он любит кофе с коньяком. Он ужасно скучал по сигарете. Он понятия не имел, где его учебники. Мать бесцеремонно выставила его.

— Джефф опять не в духе, — услышал он ее слова. — Будем надеяться, что день лройдет нормально.

День начался с Реннахана, подстерегавшего его за углом. Халсон помнил его, как большого злобного мальчишку. Поэтому он очень удивился, обнаружив Реннахана тощим, изможденным заморышем, доведенным издевательствами до исступления.

— Слушай, я же тебе не враг, — начал Халсон. — Ты просто запутавшийся мальчик, старающийся что-то доказать.

Реннахан ударил его.

— Приятель, — продолжал Халсон. — Ты же хочешь быть моим другом. Просто ты не уверен в себе, вот и вынужден драться.

Реннахан ударил сильнее.

— Лучше оставь меня в покое, — посоветовал Халсон — Самоутверждайся на ком-нибудь другом.

Двумя быстрыми движениями Реннахан выбил книгу из рук Халсона и порвал ему воротник. Пришлось драться. Двадцать лет просмотров фильмов с Джо Луисом не помогли Халсону. Его поколотили. К тому же он опоздал в школу. И вот тут у него появилась возможность удивить учителей.

— Вообще-то, — объяснял он мисс Ральф в пятом классе, — у меня есть некоторые соображения насчет неврастении. Я могу вам рассказать…

Мисс Ральф шлепнула его и отправила к директору школы с запиской о его неслыханной дерзости.

— Похоже, в этой школе и не слышали о психоанализе. Как вы можете считаться компетентным учителем, если вы не…

— Грязный мальчишка! — перебил господин Снайдер. Директор был высоким, худощавым и резким мужчиной.

— Читаешь грязные книжонки, да?

— Что, черт возьми, грязного во Фрейде?

— И ругаешься, да? Надо задать тебе урок, грязное маленькое животное!

Халсона отправили домой с запиской к родителям о его плохом поведении, о необходимости их визита в школу и срочной консультации по выбору профессии.

Вместо того чтобы идти домой, он пошел к киоску, чтобы, изучив газеты, решить, на какое событие поставить. Заголовки газет сообщали о парусных состязаниях. Но кто, черт возьми, победил, в 1931 году? Он не вспомнил бы об этом даже под страхом смерти. А как дела на бирже? На этот счет он вообще ничего не помнил. В его памяти было пусто.

Он решил сходить в библиотеку. Высокий, худощавый и резкий библиотекарь не пустил его, потому что до детского часа было далеко. Халсон пошел побродить по улицам. Но где бы он ни был, его гнали худощавые и резкие взрослые. Он стал понимать, что для десятилетних мальчиков ограничены возможности удивить мир.

Во время ленча Халсон встретил Джуди Филд и проводил ее домой. Его ужаснули ее худые колени и короткие вьющиеся волосы. Ему не понравился ее запах. Но он был очарован ее матерью, которая была точным образом будущей взрослой Джудит. Он забылся и позволил себе одну или две вещи, очень смутившие госпожу Филд. Она выпроводила его и позвонила его матери, причем ее голос дрожал от гнева.

Халсон пошел к Гудзону и бродил у парома, пока его не прогнали. Он пошел узнать, нельзя ли взять напрокат печатную машинку, но его прогнали. Он искал тихое местечко, где можно было бы посидеть, подумать, может, вспомнить популярный рассказ. Но таких мест, куда бы пускали десятилетних мальчиков, не было.

Он пришел домой в 4.30, кинул книги, прошел в гостиную, стащил сигаретку и собирался уходить, но тут обнаружил, что за ним наблюдают мать и отец. Мать казалась шокированной. Отец был высок, худощав и резок.

— Так, — произнес Халсон. — Должно быть, звонил Снайдер. Я и забыл.

— Господин Снайдер, — поправила мать.

— И госпожа Филд, — добавил отец.

— Послушайте, — начал Халсон. — Нам надо разобраться. Можете вы выслушать меня? Всего несколько минут. Я должен вам кое-что сказать, и мы решим, как быть…

Он охнул. Отец взял его за ухо и вывел в прихожую. Родители не могут слушать своих детей даже в течение минуты. Они вообще не слушают.

— Пап… подожди минутку… пожалуйста! Я объясню… На самом деле мне не десять лет, мне тридцать три. Это петля времени, понимаешь? Благодаря загадочной му…

— Черт возьми! Тихо! — рявкнул отец. Гнев в голосе отца заставил Халсона замолчать. Он страдал, пока его вели четыре квартала до школы, до кабинета господина Снайдера, где вместе с директором школы его ждал психолог. Это был высокий, худощавый человек, резкий, но веселый.

— Так-так, — сказал он. — Наш маленький нарушитель. Наш Аль Капоне. Ну что ж, мы возьмем его в клинику и посмотрим. Будем надеяться на лучшее. Не может же он быть полностью испорченным. Психолог взял Халсона за руку, тот вырвался.

— Послушайте, вы же взрослый, умный человек. Выслушайте меня. У моего отца проблема и…

Отец дал ему оплеуху, схватил за руку и толкнул в руки врача. Халсон разразился слезами. Психолог вывел его из кабинета и привел в маленькую школьную клинику. У Халсона началась истерика.

— Неужели никто не выслушает меня? — рыдал он. — Неужели никто не попытается понять? И так любят детей? И все дети проходят через это?!

— Тихо, мой сладкий, — пробормотал психолог. Он сунул в рот Халсона таблетку и заставил его выпить воды.

— Какие вы злые, — плакал Халсон. — Вы держите нас вдали от своего мира. Но если вы не уважаете нас, почему вы не оставите нас в покое?

— Начинаешь понимать? — проговорил психолог. — Мы — две разные породы животных — дети и взрослые. Черт возьми. Я говорю с тобой откровенно. Никакого взаимопонимания. Les absents ont tou jours tort.[57] Ничего другого быть не может только война. Поэтому, когда дети вырастают, они ненавидят свое детство и жаждут реванша. Но эта мечта неосуществима. Разве может кошка оскорбить короля?

— Это от… вратительно, — бормотал Халсон. Таблетка быстро начала действовать. — Весь мир… уж…жасен… Сплошь кон…конфликты… и… оскорб…ления… их не разре…шить… не…отплатить… Это как шу… шу…тка… кто-то с… сы… сыграл… Глуп… пая шут…тка… да?

Он летел в темноту и слышал смешок психолога, но не мог понять, над чем тот смеется.

Халсон поднял лопату и последовал за первым могильщиком на кладбище.[58] Первый могильщик был высок, худощав, резок, но весел.

— Разве такую можно погребать христианским погребением, которая самочинно ищет своего же спасения? — спросил первый могильщик.

— Я тебе говорю, что можно, — ответил Халсон, — и потому копай ей могилу живее; следователь рассмотрел и признал христианское погребение.

— Как же это может быть, если она утопилась не в самозащите?

— Да так уж признали.

Они начали копать могилу. Первый могильщик вновь заговорил:

— Требуется необходимое нападение; иначе нельзя. Ибо в этом вся суть: ежели я топлюсь умышленно, то это доказывает действие, а всякое действие имеет три статьи: действие, поступок и совершение; следовательно, она утопилась умышленно.

— Нет, ты послушай, господин копатель… — начал Халсон.

— Погоди, — перебил первый могильщик и углубился в скучную речь о законах. Потом он весело отпустил несколько профессиональных шуток. Халсон пошел к Йогену[59] промочить горло. Когда он вернулся, первый могильщик болтал с двумя джентльменами, которые случайно забрели на кладбище. Один из них был сильно взволнован видом черепа.

Появилась похоронная процессия: гроб, брат умершей девушки, король и королева, священники и лорды. Девушку похоронили, потом брат и один из джентльменов стали ссориться над могилой. Халсон не обращал на это внимания. В процессии участвовала хорошенькая девушка, с темными волосами, короткими, вьющимися волосами и чудесными длинными ногами. Он подмигнул ей. Она тоже подмигнула ему. Он стал медленно приближаться к ней, переговариваясь с ней взглядами.

Потом он поднял лопату и пошел за первым могильщиком на кладбище. Тот был высок, худощав и резок, но не весел.

— Разве такую можно погребать христианским погребением, которая самочинно ищет своего же спасения? — спросил первый могильщик.

— Я тебе говорю, что можно, — ответил Халсон, — и потому копай ей могилу живее; следователь рассматривал и признал христианское погребение.

— Как же это может быть, если она утопилась не в самозащите?

— Разве ты не говорил этого раньше? — поинтересовался Халсон.

— Заткнись, глупец. Отвечай на вопрос.

— Могу поклясться, что все это уже было.

— Черт возьми! Будешь ты отвечать?

— Да так уж признали.

Они начали копать могилу. Первый могильщик углубился в нудную речь о законах. Потом стал отпускать остроты. Наконец Халсон пошел к Йогену выпить. Вернувшись, он обнаружил над могилой двух незнакомцев, а потом появилась похоронная процессия.

В процессии участвовала хорошенькая девушка с короткими, темными вьющимися волосами и красивыми длинными ногами. Халсон подмигнул ей. Она ответила. Он стал медленно к ней пробираться, беседуя с ней взглядами.

— Как вас зовут? — прошептал он.

— Джудит, — ответила она.

— Ваше имя для меня как набат.

— Вы лжете, сэр.

— Я могу это доказать, госпожа. Увидимся ли мы сегодня?

Прежде чем она успела ответить, он взял лопату и поплелся за первым могильщиком на кладбище. Первый могильщик был высоким, худощавым человеком, с резкими, но веселыми манерами.

— Ради Бога! — взмолился Халсон. — Могу поклясться, все это уже было!

— Разве такую можно погребать христианским погребением, которая самочинно ищет своего спасения? — говорил первый могильщик.

— Я же знаю, мы уже прошли через это.

— Отвечай на вопрос!

— Послушай, — упрямо заявил Халсон. — Может, я сумасшедший, может — нет. Но мне кажется, что все это уже было. Это кажется нереальным. Жизнь нереальна!

Первый могильщик покачал головой.

— Himmel Hell Gott! — выругался он. — Этого я и боялся. Lux et veritas.[60] По какой-то загадочной мутации в твоем роду ты стал не похож на других, а теперь вступаешь на опасную дорогу. Ewigkeit![61] Отвечай на вопрос.

— Если я ответил раз, то я уже ответил сотни раз.

— Ветчина с яичницей! — взорвался первый могильщик. — Ты ответил 5 271 009 раз. Черт возьми. Отвечай снова.

— Зачем?

— Ты должен. Все так живут.

— И это называется жизнью? Делать одно и то же? Подмигнуть девушке и не продвинуться вперед ни на один шаг?

— Нет, нет, нет. Donner und Blitren.[62] Никаких вопросов. Это договор, который нельзя нарушать. Так живут все. Каждый человек делает одно и то же вновь и вновь. От этого не избавиться.

— Почему?

— Не могу сказать. Vox poputi.[63] Другие задавали вопросы и исчезли. Я боюсь.

— Чего?

— Наших хозяев.

— Что? У нас есть хозяева?

— Si. Ja. У всех нас. Реальности не существует. Нет жизни, нет свободы, нет воли. Черт возьми. Разве ты не знаешь? Мы… Все мы герои книги. Когда книгу читают, мы пляшем. Читают вновь — опять пляшем. Одно и то же сотни раз. Разве такую можно погребать христианским погребением, которая самолично ищет своего же спасения?

— Что ты несешь? — в ужасе крикнул Халсон. — Мы марионетки?

— Отвечай на вопрос!

— Если нет свободы, нет воли, как можем мы говорить об этом?

— Кто-то читает книгу в полусне. Idem est.[64] Отвечай на вопрос.

— Не буду. Я взбунтуюсь. Я не стану плясать под чужую дудку. Я найду лучшую жизнь. Я найду реальность…

— Нет, нет! Это сумасшествие, Джеффри!

— Нам нужен лидер. Остальное придет само собой. Мы уничтожим договор.

— Это невозможно. Отвечай на вопрос.

Халсон ответил тем, что схватил лопату и ударил первого могильщика по голове. Могильщик даже не заметил этого.

— Разве такую девушку можно погребать христианским погребением, которая самолично ищет своего спасения? — спросил он.

— Бунт! — закричал Халсон и снова ударил его.

Могильщик начал петь. Появились два господина. Один произнес:

— Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?

— Бунт! За мной! — продолжал кричать Халсон и ударил лопатой по металлической голове этого господина. Тот не обратил внимания. Он болтал с другом и первым могильщиком. Халсон кружился вокруг, жак дервиш, нанося удары один за другим. Господин поднял череп и стал философствовать о каком-то типе по имени Йорик.

Появилась похоронная процессия. Халсон атаковал ее с безумием человека, находящегося во сне.

— Прекратите читать книгу! — кричал он. — Выпустите меня со страниц! Слышите вы?! Хватит! Я хочу сам принимать решения! Выпустите меня!

Раздался гром, как если бы кто-то с силой захлопнул книгу. В ту же секунду Халсон был выкинут в третий пояс седьмого круга Ада в четырнадцатой Песне Божественной Комедии, где вечно мучились в пламени согрешившие против божества и искусства. Здесь он пронзительно кричал, пока не прошел соответствующие испытания. Только тогда ему позволили придумать собственную историю, и он придумал новый мир — романтический мир, мир его самой заветной мечты.

Он был последним человеком на Земле. Он был последним человеком, и он выл. Холмы, долины, горы, водопады принадлежали ему, ему одному, и он выл.

5 271 009 домов были его кровом. 5 271 009 кроватей ждали его на отдых. Магазины принадлежали ему. Драгоценности всего мира были его. Все предметы первой необходимости, все предметы роскоши — все принадлежало последнему человеку на земле, и он выл.

Воя, он оставил поля Коннектикута, где выбрал себе имение, и отправился в Вестчестер. Воя, он пересек Манхеттенский мост. Воя, он осматривал супермаркеты и потрясающие дворцы. Воя, шел по Пятой авеню, а на углу Пятидесятой улицы увидел человеческую фигуру.

Она была жива. Дышала. Красивая женщина. Она была высокой, с темными короткими вьющимися волосами и длинными ногами. На ней была белая блузка, бриджи для верховой езды и лакированные ботинки. Она несла ружье. У бедра красовался револьвер. Она ела тушеные помидоры из банки, а потом уставилась на Халсона, не веря своим глазам. Халсон выл. Подбежал к ней.

— Я думал, я единственное человеческое существо на Земле, — призналась она.

— Ты последняя женщина, — простонал Халсон. — А я последний мужчина. Ты дантист?

— Нет, — ответила она. — Я дочь несчастного профессора Филда, чей хорошо задуманный, но плохо выполненный эксперимент по расщеплению ядра стер человечество с лица Земли, оставив меня и тебя, которые из-за загадочной мутации в наших родах стали отличными от других людей. Поэтому мы последние люди старой цивилизации и первые новой.

— Неужели отец не обучил тебя стоматологии? — со стоном спросил Халсон.

— Нет, — ответила она.

— Тогда одолжи мне свой пистолет.

Она вытащила револьвер из кобуры и передала Халсону. Он взвел курок.

— Я надеялся, что ты дантист, — сказал он, подвывая.

— Я красивая женщина с коэффициентом умственных способностей 141, что гораздо важнее для новой смелой расы красивых людей, которые унаследуют нашу Землю, — важно сказала она.

— Но не с моими зубами, — промычал Халсон.

Он приставил пистолет к виску и вышиб себе мозг.

Халсон проснулся с ужасной головной болью. Он лежал на подъемнике радом со стулом, ушибленный висок касался холодного пола, появился господин Акила и включил вентилятор, чтобы очистить воздух.

— Браво, мой дорогой, — посмеиваясь, сказал он, — Последнее вы сделали самостоятельно, да? Но вы свалились раньше, чем я мог подхватить вас. Черт возьми.

Он помог Халсону встать и отвел его в кабинет, где усадил в кресло и дал стакан бренди.

— Гарантирую, тут лекарства нет, — произнес он. — Noblesse oblige.[65] Теперь обсудим, чего мы достигли. Черт возьми.

Он сел на стол, по-прежнему веселый, но резкий, и добродушно посмотрел на Халсона.

— Человек живет, принимая решения, так? — начал он. — Мы согласны, oui? Человек делает 5 271 009 решений в ходе своей жизни. Peste![66] Вы согласны?

Халсон кивнул.

— Итак, кофе с пончиком, именно зрелость в принятии решений является показателем, стал человек взрослым или нет. А человек не может стать взрослым, не избавившись от детских мечтаний. Черт побери эти фантазии. С ними надо расстаться. Pfui.

— Нет, — тихо сказал Халсон. — Эти мечты лежат в основе искусства. Мечты и фантазии я трансформировал в линии и цвет.

— Черт возьми! Oui. Согласен. Но только взрослые мечты, а не детские. Детские же мечты!.. Pfui. Они есть у всех… Быть последним человеком на Земле и владеть ею… Быть последним мужчиной, способным зачинать детей, и обладать всеми женщинами… Повернуть время, вернуться в детство, сохранив все свои знания, и всегда побеждать… Бежать от реальности, считая, что жизнь — выдумка… Избежать ответственности фантазиями о несправедливости, мученичестве со счастливым концом… И сотни других, одинаково популярных и бессмысленных. Благослови Господь Фрейда. Он примерял смерть ко всей этой чепухе. Sic semper tyrannis.[67]

— Но если такие мечты есть у каждого, значит, это вовсе не так плохо, разве нет?

— Черт возьми! В XIV столетии у всех были вши. Было ли это хорошо? Нет, мой друг, оставьте эти мечты детям. К сожалению, слишком много взрослых продолжают оставаться детьми. И вы, художники, должны наставлять их, как я вас сейчас.

— Зачем вы это делаете?

— Потому что верю в вас. Вам будет нелегко. Длинная трудная дорога и одиночество.

— Видимо, мне следует испытывать благодарность, — пробормотал Халсон. — Но я чувствую… черт… пустоту. Обман.

— О да, черт возьми. Если вы долго жили с язвой, то начинаете тосковать, если ее вырежут. Вы прятались в своей язве. А я ее у вас украл. Ergo,[68] вы чувствуете себя обманутым. Подождите. Сейчас вы почувствуете себя еще больше обманутым. Вот цена, о которой я говорил. Вы ее заплатили. Смотрите!

Господин Акила подал Халсону зеркало. Тот глянул и не мог оторваться. На него смотрело огрубевшее лицо, все в морщинах. Лицо пятидесятилетнего мужчины. Халсон вскочил.

— Спокойно, спокойно, — успокаивал Акила. — Это не так уж и плохо. Это просто замечательно. Физиологически вам все еще 33 года. Что за потеря? Смазливое лицо, чтобы завлекать девушек? Из-за этого вы беситесь?

— Боже! — закричал Халсон.

— Спокойно, мой мальчик. Вот вы здесь, без иллюзий, счастья, одной ногой на трудной дороге к зрелости. Хотите, чтобы всего этого не было? Я могу так сделать. Итак, вы в десяти секундах от бегства. Можете пожелать назад ваше лицо. Можете вернуться в свои язвы… вновь ребенок. Хотите?

— Вы не сможете!

— Смогу. Для 15000 ангстрем нет пределов.

— Будьте вы прокляты! Вы Сатана? Люцифер? Лишь дьявол может иметь такую власть.

— Или ангел.

— Вы не похожи на ангела: вы похожи на Сатану.

— Да? До падения Сатана был ангелом. У него много связей на небесах. Тут, без сомнения, семейственность. Черт возьми.

Господин Акила перестал смеяться. Он перегнулся через стол, и веселость исчезла с его лица. Осталась лишь резкость.

— Сказать вам, кто я, мой цыпленочек? Объяснить, почему один мой неосторожный взгляд обратил вас в пропасть?

Халсон кивнул, не в силах говорить.

— Я подлец, паршивая овца, шалопай. Я эмигрант, живущий на деньги с родины. Да. Черт возьми! По вашим стандартам я великий человек с неограниченной властью. Как тот эмигрант из Европы для наивных аборигенов на берегах Таити. Так и я достиг берегов вашей планеты ради забавы, маленькой надежды, ничтожной радости, пока проходят годы моего существования…

— Я отвратителен, — холодным безжалостным голосом говорил Акила. — Я испорчен. Дома нет места, где бы меня терпели. И бывают моменты, когда моя болезненность и отчаяние переполняют мои глаза и ударяют ужасом в ваши жаждущие души. Так я поразил ужасом вас. Да?

Халсон вновь кивнул.

— Солон Акила был ребенком, когда заболел, что разрушило его жизнь. Oui, я тоже страдал от детских фантазий, от которых не мог избавиться. Не повторяйте этой ошибки.

Акила взглянул на часы. Оживление вернулось к нему.

— Уже поздно. Время решать, бурдон с содой. Кем быть? Старое или молодое лицо? Реальность мечты или мечта реальности?

— Сколько, вы говорите, решений должен принять человек в жизни?

— 5 271 009. Плюс минус тысячу. Черт возьми.

— А сколько осталось мне?

— Вам? Два миллиона шестьсот тридцать пять тысяч пятьсот пять…

— Но и это много.

— Конечно. — Акила подошел к двери, положил руку на кнопку выключателя и многозначительно посмотрел на художника. Voila tont,[69] — сказал он. — Решайте.

— Я выбираю этот трудный путь, — решил Халсон.

Раздался серебряный звон, свечение, беззвучный взрыв, и Джеффри Халсон был готов к 2 635 505 решениям.

Перевод с англ. Ю. Беловой