"Двенадцать стульев" - читать интересную книгу автора (Петров Евгений, Ильф Илья)ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Глава XIX Уважайте матрацы, граждане!– Лиза, пойдем обедать? – Мне не хочется. Я вчера уже обедала. – Я тебя не понимаю. – Не пойду я есть фальшивого зайца. – – Я не могу питаться вегетарианскими сосисками. – Ну, сегодня будешь есть шарлотку. – Мне что-то не хочется. – Говори тише. Все слышно. И молодые супруги перешли на драматический шепот. Через две минуты Коля понял в первый раз за три месяца супружеской жизни, что любимая женщина любит морковные, картофельные и гороховые сосиски гораздо меньше, чем он. – Значит, ты предпочитаешь собачину диетическому питанию? – закричал Коля, в горячности не учтя подслушивающих соседей. – Да говори тише! – громко закричала Лиза. – И потом ты ко мне плохо относишься. Коля изумленно замолчал. Этот поворот был для него неожиданным. Мясо пробило бы в Колином бюджете огромную, незаполнимую брешь. Прогуливаясь вдоль матраца, на котором, свернувшись в узелок, сидела раскрасневшаяся Лиза, молодой супруг производил отчаянные вычисления. Копирование на кальку в чертежном бюро «Техносила» давало Коле Калачеву даже в самые удачные месяцы никак не больше сорока рублей. За квартиру Коля не платил. В диком поселке не было управдома, и квартирная плата была там понятием абстрактным. Десять рублей уходило на обучение Лизы кройке и шитью на курсах с правами строительного техникума. Обед на двоих (одно первое – борщ монастырский и одно второе – фальшивый заяц или настоящая лапша), съедаемый честно пополам в вегетарианской столовой «Не укради»,[250] – вырывал из бюджета пятнадцать рублей в месяц. Остальные деньги расплывались неизвестно куда. Это больше всего смущало Колю. «Куда идут деньги?» – задумывался он, вытягивая рейсфедером на небесного цвета кальке длинную и тонкую линию. При таких условиях перейти на мясоедение значило – гибель. Поэтому Коля пылко заговорил: – Подумай только, пожирать трупы убитых животных! Людоедство под маской культуры! Все болезни происходят от мяса. – Конечно, – с застенчивой иронией сказала Лиза, – например, ангина. – Да, да, и ангина! А что ты думаешь? Организм, ослабленный вечным потреблением мяса, не в силах сопротивляться инфекции. – Как это глупо. – Не это глупо. Глуп тот, кто стремится набить свой желудок, не заботясь о количестве витаминов. Коля вдруг замолчал. Все больше и больше заслоняя фон из пресных и вялых лапшевников, каши и картофельной чепухи, перед Колиным внутренним оком предстала обширная свиная котлета. Она, как видно, только что соскочила со сковороды. Она еще шипела, булькала и выпускала пряный дым. Кость из котлеты торчала, как дуэльный пистолет. – Ведь ты пойми! – закричал Коля. – Какая-нибудь свиная котлета отнимает у человека неделю жизни! – Пусть отнимает, – сказала Лиза, – – Почему же ты не хотела говорить? – У меня не было сил. Я боялась заплакать. – А теперь ты не боишься? – Теперь мне уже все равно. Лиза всплакнула. – Лев Толстой, – сказал Коля дрожащим голосом, – тоже не ел мяса. – Да-а, – ответила Лиза, икая от слез, – граф ел спаржу. – Спаржа – не мясо. – А когда он писал «Войну и мир», он ел мясо! Ел, ел, ел! И когда «Анну Каренину» писал – лопал! лопал! лопал! – Да замолчи!.. – Лопал! Лопал! Лопал! – А когда «Крейцерову сонату» писал – тогда тоже лопал? – ядовито спросил Коля. – «Крейцерова соната» маленькая. Попробовал бы он написать «Войну и мир», сидя на вегетарианских сосисках? – Что ты, наконец, прицепилась ко мне со своим Толстым? – Я к тебе прицепилась с Толстым? Я? Я к вам прицепилась с Толстым? Коля тоже перешел «на вы». В пеналах громко ликовали. Лиза поспешно с затылка на лоб натягивала голубую вязанную шапочку. – Куда ты идешь? – Оставь меня в покое. Иду по делу. И Лиза убежала. «Куда она могла пойти?» – подумал Коля. Он прислушался. – Много воли вашей сестре дано при советской власти, – сказали в крайнем слева пенале. – Утопится! – решили в третьем пенале. Пятый пенал развел примус и занялся обыденными поцелуями. Лиза взволнованно бежала по улицам. Был тот час воскресного дня, когда счастливцы везут по Арбату Молодожены и советские середняки – главные покупатели пружинных матрацев. Они везут их стоймя и обнимают обеими руками. Да как им не обнимать голубую, в лоснящихся Граждане! Уважайте пружинный матрац в голубых цветочках! Это – семейный очаг, альфа и омега меблировки, общее и целое домашнего уюта, любовная база, отец примуса! Как сладко спать под демократический звон его пружин! Какие Человек, лишенный матраца, – жалок. Он не существует. Он не платит налогов, не имеет жены, знакомые Человек, лишенный матраца, большей частью пишет стихи: Матрац ломает жизнь человеческую. В его обивке и пружинах таится какая-то сила, притягательная и до сих пор не исследованная. На призывный звон его пружин стекаются люди и вещи. Приходит финагент и девушки. Они хотят дружить с матрацевладельцами. Финагент делает это в целях фискальных, преследующих государственную пользу, а девушки – бескорыстно, повинуясь законам природы. Начинается цветение молодости. Финагент, собравши налог, как пчела собирает весеннюю взятку, с радостным гудом улетает в свой участковый улей. А отхлынувших девушек заменяет жена и примус «Ювель № 1». Матрац ненасытен. Он требует жертвоприношений. По ночам он издает звон падающего меча. Ему нужна этажерка. Ему нужен стол на глупых тумбах. Лязгая пружинами, он требует занавесей, портьер и кухонной посуды. Он толкает человека и говорит ему: – Пойди и – Мне стыдно за тебя, человек! У тебя до сих пор нет ковра! – Работай! Я скоро принесу тебе детей! Тебе нужны деньги на пеленки и колясочку! Матрац все помнит и все делает по-своему. Даже поэт не может избежать общей участи. Вот он везет с – Я сломлю твое упорство, поэт! – говорит матрац. – Тебе уже не надо будет бегать на телеграф писать стихи. Да и вообще, стоит ли их писать? Служи! И сальдо будет всегда в твою пользу. Подумай о жене и детях. – У меня нет жены, – кричит поэт, отшатываясь от пружинного учителя. – Она будет. И я не поручусь, что это будет самая красивая девушка на земле. Я не знаю даже, будет ли она добра. Приготовься ко всему. У тебя родятся дети. – Я не люблю детей! – Ты полюбишь их! – Вы пугаете меня, гражданин матрац! – Молчи, дурак! Ты не знаешь всего! Ты еще возьмешь в Мосдреве кредит на мебель.[253] – Я убью тебя, матрац! – Щенок. Если ты осмелишься это сделать, соседи донесут на тебя в домоуправление. Так каждое воскресенье, под радостный звон матрацев, циркулируют по Москве счастливцы. Но не этим одним, конечно, замечательно московское воскресенье. Воскресенье – музейный день. Есть в Москве особая категория людей. Она ничего не понимает в живописи, не интересуется архитектурой и – Эх! Люди жили! Им не важно, что стены расписаны французом Пюви де Шаванном.[254] Им важно узнать, сколько это стоило бывшему владельцу особняка. Они поднимаются по лестнице с мраморными изваяниями на площадках и представляют себе, сколько лакеев стояло здесь, сколько жалованья и чаевых получал каждый лакей. На камине стоит фарфор, но они, не обращая на него внимания, решают, что камин штука не выгодная – слишком много уходит дров. В В любом музее можно найти таких людей. В то время как экскурсии бодро маршируют от одного шедевра к другому, такой человек стоит посреди зала и, не глядя ни на что, мычит, тоскуя: – Эх! Люди жили! Лиза бежала по улице, проглатывая слезы. Мысли подгоняли ее. Она думала о своей счастливой и бедной жизни. «Вот если бы был еще стол и два стула, было бы совсем хорошо. И примус в конце концов нужно завести. Нужно как-то устроиться». Она пошла медленнее, потому что внезапно вспомнила о ссоре с Колей. Кроме того, ей очень хотелось есть. Ненависть к мужу разгорелась в ней внезапно. – Это просто безобразие! – сказала она вслух. Есть захотелось еще сильней. – Хорошо же, хорошо. Я сама знаю, что мне делать. И Лиза, краснея, купила у торговки бутерброд с вареной колбасой. Как она ни была голодна – есть на улице показалось неудобным. Как-никак, а она все-таки была матрацевладелицей и тонко разбиралась в жизни. Она оглянулась и вошла в подъезд большого особняка. Там, испытывая большое наслаждение, «Пусть видят!» – решила озлобленная Лиза. |
||
|