"Тень колдуна" - читать интересную книгу автора (Асприн Роберт Линн)

Глава 4

«Никому нельзя верить, никогда, — думал Ганс, шагая к дому — квартирке на Кошенильной улице, в которой он жил вместе с Мигнариал. — Его первым инстинктивным желанием было обмануть меня. Дележ семь к трем он взял просто с потолка — мы не говорили ни о семи к трем, ни о девяти к одному, вообще ни о чем подобном. Три кольца, вот о чем шла речь. Но у Катамарки инстинкт вводить в заблуждение, обманывать. Человек, у которого поменьше опыта в подобных делах, чем у меня, легко купится на подобные уловки!»

На нем была модная фиракийская шляпа с перьями и его любимый большой плащ, матово-черный с блестящей черной каймой. Он любил плащ, во-первых, за цвет, а во-вторых, за то, что в нем он казался выше. Под плащом он, не скрываясь, носил пять ножей и меч с красивой рукояткой и эфесом. Несмотря на торопливый шаг, он не сменил своей скользящей легкой походки. Смотрел он прямо перед собой, напустив на себя грозный вид, который отпугивал разбойников и карманников, а также честных граждан, которые опасались, что зловещий прохожий в длинном плаще цвета ночи может сам оказаться разбойником или карманником.

С другой стороны, всеобщее внимание привлекал тот факт, что закутанный в черное прохожий шествовал в сопровождении огромного рыжего кота, который независимо вышагивал сбоку с высоко поднятым хвостом. Нечто в глазах Ганса, а также наличие такого количества острых клинков, открыто посверкивающих здесь и там, убеждали людей воздерживаться от реплик или произносить их достаточно тихо.

Нотабль шел рядом с Гансом то с одной, то с другой стороны, время от времени убегая вперед, задрав хвост и осматривая интересные места. Однажды послышался собачий лай, и в глазах Нотабля загорелась надежда. Но из этого ничего не вышло Собака оказалась привязанной во дворе, и ей не суждено было узнать, как ей повезло в тот вечер!

Шагая по улицам, Ганс остерегался всадников, хотя в этом городе наездники заставляли скакунов идти умеренным шагом и держались точно середины улицы. Кроме того, Ганс ценил фиракийские законы, запрещавшие колесницам появляться в городе. Он лишь соизволил посторониться, пропуская задрапированный трепещущим зеленым шелком паланкин, покачивавшийся на плечах четверых рабов или слуг, чьи короткие туники открывали узловатые икры. Он знал, что они несут кого-то, наделенного властью или богатством — возможно, и тем, и другим, и ему вовсе не хотелось оскорблять кого-либо. Не сегодня.

Его также не интересовало, кто это мог быть, так же как не интересовала его шлюха с обнаженной грудью — она обнажила ее ровно настолько, чтобы закрыть только соски. Он думал о кольцах, в том числе о том, что было завернуто в ткань и спрятано на дне его кошелька, висевшего на поясе. Это напомнило ему о той ночи у Корстика и о словах мага Аркалы.

— Ганс, — сказал тогда Аркала, — что они тебе пообещали? В тот раз Ганс сказал правду:

— Все, что я смогу унести оттуда в дополнение к статуэтке. Аркала хмыкнул:

— Прошу извинить меня. Я не собирался смеяться над тобой. Выходит, ты и этот кот спасли город, но ты остался безо всякого вознаграждения для себя!

Шедоуспан пожал плечами, испытывая непривычное чувство: это было смущение. И тут у него промелькнуло воспоминание о резном кольце на пальце у мертвого Корстика. Им-то он и завладел по праву победителя…

Это кольцо с грифельно-черным камнем уютно расположилось в его надежно укрытом кошельке, пока он шагал домой в сгустившихся сумерках, размышляя о нем, о кольцах Сенека и Катамарке, а также о всех остальных вещах, которые могли остаться среди сокровищ мертвого Корстика. Некоторое время спустя он уже почти улыбался, думая о том, что надо бы обсудить все это с Мигнариал.

Его Мигнариал. При этой мысли он слегка нахмурился; все еще его Мигнариал, девушка, которую он увез из Санктуария после того, как ее мать была убита, а Ганс расправился с убийцей. Она все еще оставалась его женщиной, так же как он оставался ее мужчиной, но, боги, как же она изменилась с тех пор, как они оказались здесь, в этом далеком северном городе!

Он тоже, конечно, изменился, сам того не осознавая: увозя ее из Санктуария и направляясь сюда, в Фираку, он принимал на себя ответственность за кого-то кроме себя самого, возможно, впервые в жизни. По пути сюда он сражался за нее; затем легко поддался ее уговорам разделить с ней ложе, а потом принял на себя ответственность еще и за рыжего кота, а позже и за странную кошечку — оба существа оказались жертвами колдовства, безграничной и не знающей устали злой воли Корстика. Он стал состоятельным человеком после продажи коней, которых увел у тейана, разбойников пустыни; а до этого имел дело с лесным разбойником во главе с Синайхалом, жившими немного к югу от Фираки. Он узнал о процентах, о том, как деньги сами по себе могут умножаться в банке, если их не брать. Он стал покупать вещи: не столько для себя, сколько для Мигнариал и их квартирки.

Но Мигнариал! Сколько всего с ней произошло: она стала женщиной, у нее появился мужчина, а значит, ответственность. Когда она покидала Санктуарий, ей было восемнадцать; она вела уединенную от мира жизнь в большой семье с чудесной матерью. И у нее был дар: способность ясновидения, унаследованная ею от предков из народа с'данзо.

Теперь у нее было то, чего Ганс никогда не имел, разве что временно: работа. Его женщина оказалась более чем талантливой, и теперь, после смерти Корстика, для с'данзо в Фираке было полное раздолье. Мигнариал завоевывала признание. Она сделала свой дар профессией, гадая на базаре, раскинувшемся вдоль улицы Караванщиков. И теперь она могла смотреть ему в глаза и выражать свое неодобрение, эта юная женщина, которая так долго восхищалась им, будучи всего лишь впечатлительной девочкой, опекаемой родителями.

Она любила Ганса и, хотя была на несколько лет моложе его, порой чувствовала себя старше, поскольку ее не обуревало столько противоречивых желаний, ей не приходилось снова и снова что-то кому-то доказывать. Она уже не находила его ночные отсутствия столь романтичными. Она, казалось, больше не могла сдерживать своего неодобрения, пытаясь изменить в Гансе то, что так привлекало ее к нему прежде, как к мятущейся, овеянной романтическим ореолом личности.

Она радовалась, что он нашел временную работу в качестве охранника каравана, несмотря на то, что это было опасно.

У них были деньги, у нее была работа, зачем ему было воровать?

Он только вздыхал и пытался ответить — или, что более характерно, отказывался отвечать, напуская на себя обиженный вид.

Он не знал точно, сколько ему лет; может, двадцать два, может, больше или меньше. У него никогда не было отца, и он мало общался со своей матерью, которая мимолетно знала его отца. Он вырос на улице и был воспитан вором. Во всяких уличных ситуациях он отличался исключительной зрелостью; во всех остальных отношениях он был мальчишкой и в какой-то степени осознавал это, хотя и не соглашался с этим. Задиристость сироты-бастарда была способом скрыть от окружающих свою душу, полную желаний, боли и неуверенности. Ночную «работу» сравнивали с тараканьей. Именно так это называлось в Санктуарии, потому что таракан — существо, которое выходит только ночью. Почему он продолжал вести ночную жизнь? Потому что должен, пытался он втолковать ей. Потому что это было его занятием. Он делал это лучше, чем кто-либо другой. Его способность взбираться по стенам, двигаться бесшумно и исчезать в любом островке тени была непревзойденной.

Кроме того, это была его потребность. Взбираясь на неприступную стену, воруя то, что невозможно украсть, он самоутверждался. В то же время он достиг того счастливого слияния работы и игры, которым могут наслаждаться немногие живущие на этом свете.

Было еще нечто, что Аркала мгновенно распознал в нем в ту ночь в убежище Корстика, в последнюю ночь Корстика. Ганс был Шедоуспаном, испытывавшим острую потребность в приключениях и еще более в опасности. Он сам себе не признавался, насколько сильно он любил этот всплеск возбуждения в крови, от которого все его тело начинало звенеть. Да, он не мог без этого.

Мигнариал слышала, как Аркала говорил эти слова, она любила и уважала Аркалу, но все же не могла этого понять, не могла принять. Было в Гансе еще кое-что, чего не упомянул Аркала. Возможно, Мигнариал теперь это знала, хотя и не признавалась себе в этом. Несмотря на все свое обаяние и кажущуюся уступчивость, Ганс был самодостаточным одиночкой.

Трудно все время пытаться быть половинкой пары. Ему хорошо удавались дела, связанные с крайним напряжением телесных возможностей, и он на самом деле любил это. С гораздо меньшим успехом он решал всякие душевные затруднения; он ни в чем не признавался себе и даже был нечестен перед самим собой, ему то и дело приходилось что-то доказывать самому себе, и он всячески избегал всех этих душевных сложностей. Беда заключалась в том, что такое поведение было наихудшим из всех возможных для человека, который старался стать половиной пары:

Он не запретил себе поддаваться случайным телесным соблазнам на стороне. Мигнариал догадывалась об этом и, возможно, относилась к этому с пониманием. У нее было невероятно зрелое отношение к подобным вещам: тела, повторяла он слова своей матери, не предназначены для обладания, не говоря уже об отдельных частях тел.

Если бы он знал о тайных мыслях, которые обуревали ее в такие ночи, когда он, напуская на себя обиженный вид, становился агрессивным и вихрем уносился из дому!

«Иной раз я понимаю, какая я незрелая девчонка, — думала она как-то раз после того, как он в бешенстве ушел вместо того, чтобы разумно поговорить. — Больно сознавать, что он так много повидал в этом мире, у него такой богатый опыт, в то время, как я — совершенная простушка. Я раздражаю его, потому что не знаю, как себя вести, и в результате веду себя как некая смесь моей матери, меня самой и.., какой-то глупой девчонки. Но все же в других отношениях он такой мальчишка! Иногда я чувствую себя рядом с ним гораздо старше, скорее матерью, чем его.., чем его.., его женщиной.

О, Ганс, Ганс, зачем тебя наказали, наделив столь бурными страстями!

Почему я не могу стать настоящей женщиной, а ты — зрелым мужчиной ?»

Но незаконнорожденный сирота не догадывался об этих мыслях и, шагая домой, решил солгать ей о сущности той сделки, которую заключил. У нее было занятие, а у него нет, и это раздражало. Теперь у него тоже есть. Да, решил он, он не скажет ей всей правды о предложении графа. У Ганса уже не осталось никаких сомнений на этот счет к тому времени, как он добрался до двухэтажного дома, выходящего передним фасадом на Кошенильную улицу, а задним в проулок — обстоятельство, которое Ганс неоднократно находил весьма удобным. Он заметно повеселел и даже почтительно раскланялся с каким-то стариком в капюшоне. Ганс знал, что прохожий был в годах, поскольку прятал свои морщинистые ноги с распухшими коленями под длинным балахоном, чего не стал бы делать ни один молодой мужчина в Фираке. Темно-синяя ткань была окаймлена многочисленными полосками по подолу и рукавам.

Ганс уже привык к тому странному обстоятельству, что в городе Пламени, над которым возвышался огромный храм, никто не носил красного.

Капюшон вежливо качнулся в ответ, и «балахон» удалился своей дорогой.

Нотабль, естественно, решил попридержать события, неторопливо облегчаясь. Ганс издал преувеличенно громкий вздох и ждал, нетерпеливо переминаясь, пока кот предавался обязательному ритуалу вдумчивого обнюхивания собственной мочи. Гансу это надоело раньше, чем Нотаблю, и он двинулся дальше. Нюхнув последний раз, чтобы лишний раз доказать свою независимость, кот задрал хвост и с жалобным мяуканьем поспешил следом.

— Тише, Нотабль, — пробормотал Ганс. — Мигни, наверное, спит.

Невообразимо огромный кот отозвался тонюсеньким горловым звуком.

Они поднялись на второй этаж и увидели, что она ждет в полном бездействии. «Конечно, — подумал Ганс, испытывая болезненное чувство вины, — уже очень поздно, время обеда давно прошло». Нотабль направился прямиком к своей миске, которая своим огромным размером походила на что угодно, кроме миски мелкого животного. Увидев, что она пуста, он уселся рядом с таким укоризненным видом, словно не ел несколько дней.

Мигнариал не спала. Мигнариал сидела и ждала. Разумеется, она слегка дулась из-за того, что ее мужчина где-то задержался и к тому же уже поел, ибо она любила готовить для него. Она была неотразимо хороша со своим водопадом темных волос и прелестной фигуркой, задрапированной в ярко расшитое платье, которое ему очень нравилось, несмотря на то, что было подарено не им, а благодарным клиентом. И все же, когда он обнял ее, вышло так, будто она разрешила себя обнять, и он тут же напрягся.

— Прости, я задержался. Мой новый работодатель пригласил меня пообедать, и я не мог ему отказать.

Выражение ее лица смягчилось, словно солнце пробилось из-за туч.

— О, я понимаю, Ганс, — сказала она своим мягким девичьим голосом. — Я знаю, что ты не мог сообщить.., но расскажи же мне об этом новом работодателе.

Он показал ей деньги Катамарки — это был аванс, оставшаяся сумма ему причиталась после выполнения дела.

— Это богатый человек из Сумы, который опасается отправляться в обратный путь без защиты. Я буду его охранять. — Он улыбнулся, призвав на помощь все свое обаяние, ибо ему было не по себе от собственного вранья. — Итак, мы договорились, что мне придется съездить в Санктуарий, причем он оплачивает мне оба конца!

Она выглядела испуганной:

— Охранником? Вооруженное сопровождение каравана? Представь, что у него есть основания беспокоиться, дорогой. Его опасность станет твоей! Тебе придется сражаться.

Он искоса посмотрел на нее с дразнящей улыбкой.

— Ах, Мигни.., помнишь наше путешествие сюда? Представь, что мы ехали с караваном.., разве смогли бы нас ограбить эти проклятые тейана? А «добрый» старый Синайхал разве напал бы из засады?

После того, как кочевники-тейана забрали в пустыне их коней и провизию, Шедоуспан подождал ночи и пробрался в их лагерь. Он вернул отнятое сторицей, включая новых коней и несколько жизней. Что касается Синайхала, то это был вероломный разбойник, который показал им неверную дорогу в лесу, а сам притаился там, собираясь убить Ганса. После поединка на мечах Ганс и Мигнариал получили еще двух лошадей, а также благословения тех людей, которые были без ума от радости, что разбои Синайхала закончились вместе с его поганой жизнью.

Сейчас Ганс надеялся, что Мигни не вспомнит о том, что, если бы они путешествовали не одни — какая глупость! — ас караваном, они не завладели бы всеми этими лошадьми, которых потом удачно продали. Она не вспомнила.

— Но-о, Ганс, я надеялась…

Решение солгать насчет своей работы заставило Ганса занять оборонительную позицию, и он посуровел голосом и лицом.

— Проклятие, Мигни, ты всегда беспокоишься, как бы я не оказался в опасности! Ты не хочешь, чтобы я взбирался по стенам, не хочешь, чтобы я воровал, не хочешь, чтобы я предпринял невинную маленькую прогулку на юг в качестве телохранителя благородного графа. Чем, по-твоему, я должен заняться, стать портным или брать у тебя уроки ясновидения?

И под конец, глядя в ее болезненно исказившееся лицо, он добавил еще один штрих к своей лжи:

— По крайней мере, это работа, а не воровство!

Она тут же начала извиняться, чувствуя себя виноватой за то, что так холодно приняла его добрые вести, и он тоже, в свою очередь, почувствовал себя виноватым. Так всегда случалось, когда он лгал и делал ей больно. Он был уверен, что между мужчиной и женщиной не должно быть лжи. Как и у многих других, такое чувство вины вызывало желание самооправдания, а оно в свою очередь порождало вызывающее поведение.

Он стремился к этому неосознанно, но всегда находил повод вновь вихрем умчаться оттуда, где была она. На этот раз он ушел, даже не захватив с собой широкополую фиракийскую шляпу с перьями. Она не окликнула его, но он знал, что она плачет, и это не доставило ему удовольствия.

«Я не могу измениться так, как она хочет, — расстроенно думал он, — но черт меня подери, я хотел бы измениться!»

Нотабль догнал его на улице, издав тот причудливо тонкий булькающий звук, какой он всегда издавал, когда хотел пообщаться во время прогулки. Ганс знал, что Мигнариал пришлось выпустить кота, и он сделал вид, что не заметил его. Боги знают, сколько раз сам Нотабль его игнорировал!

— Мммау?

— Цыц, Нотабль, я схожу с ума, и мне нужно подумать. Нотабль задержался, чтобы обнюхать два-три стебелька чахлой травки, по кошачьей привычке стараясь продемонстрировать свою незаинтересованность в обществе этого верзилы, с которым его связала судьба. Мало кто уловил бы то впечатление, которое произвели на кота цокот копыт и позванивание колокольчиков — еще одно городское установление — на проезжавшей продуктовой колымаге; однако Ганс заметил, что кот отреагировал на повозку и здоровенных лошадей быстрым подрагиванием хвоста.

— Хочешь дыньку, эй, парень? — окликнул его возничий.

— Не-а, у моей девушки уже есть две кругленькие, — отозвался Ганс и пошел своей дорогой, а хихикающий возчик двинулся своей.

Испытывая особенно сильную потребность доказать что-то, Ганс направился в богатый квартал и принялся высматривать подходящий дом. Нотабль так увлекся рысканием и вынюхиванием, что его пришлось окликнуть и приказать остановиться. Он уловил смысл восклицания Ганса, но не стал делать вид, что оно ему понравилось. Шедоуспан оставил внизу свой плащ и пушистого компаньона, а сам начал взбираться по стене с той легкостью, с какой другие взбираются по лестнице. Тихой тенью мелькнул он на крыше и перепрыгнул на другое здание из розового камня, весьма распространенного в Фираке.

Похожий на тень и столь же бесшумный в своих мягких мокасинах, он передвигался по стене, чтобы заглянуть в открытое окно спальни на третьем этаже.

Глаза человека-тени пронзили сумрак спальни. Ага, здесь есть чем заняться: крупный мужчина спал на боку в своей постели и при этом даже не храпел! Теперь уже не Ганс скользнул в комнату, двигаясь незаметно, словно время, и видя в темноте лучше кошки. Это был Шедоуспан, мастер своего дела, и его мокасины не издали ни малейшего звука, когда он спрыгнул с подоконника. Не сводя глаз со спящего, он стал медленно продвигаться к нему.

При малейшем изменении в дыхании спящего он застывал на месте. Отступив в одну из глубоких теней, наполнявших комнату — и полностью исчезая при этом, — он ждал, пока дыхание вновь не становилось ровным и глубоким. Улыбнувшись, он взял со стула возле кровати усыпанную драгоценностями застежку для плаща и тут же отпрянул в спасительную тень, когда хозяин спальни издал хрип и перевернулся на спину.

Минута за минутой проходили в ожидании, пока Шедоуспан молча стоял, распластавшись вдоль стены и глядя на человека, лежавшего на кровати. Он был вором, «тараканом», гордившимся своими «тараканьими» способностями, но нападать он не любил. Человек, вынужденный причинить вред тому, кого он обворовывал, должен признаться в неумелости. Через некоторое время мужчина начал похрапывать, и одна лишняя тень покинула его спальню.

Черный призрак выбрался из окна и двинулся вдоль карниза, застывая при каждом звуке снизу; затем взобрался на крышу, перепрыгнул на другую и никем не замеченный соскользнул вниз, так и не побеспокоив бывшего владельца красивой застежки. Нотабль поджидал возле плаща. Ему совсем не нравилось то, что его оставили одного, и он выражал это длинным раскатистым ворчанием. Но коту было трудно тягаться с человеком в способности карабкаться по стенам, и Шедоуспан на этот раз предпочел не брать его с собой.

Нотабль осуждающе смотрел на своего компаньона, который показывал зубы в этом странном оскале, присущем людям.

— Легко, как пирог разрезать, — пробормотал Шедоуспан, и Нотабль откликнулся утробным мурчанием.

Воодушевленный удачей, вор решил отпраздновать победу, прогулявшись в центр города, в отличный трактир под названием «Зеленый Гусь». По дороге, пробираясь через ночной город и ныряя в каждую тень, он вытащил из кожаного кошелька на поясе кольцо Корстика, надел его на средний палец. Оно было резным, и ему казалось, что это придает ему более богатый вид. Словно ему, незаконнорожденному воришке из Низовья Санктуария, было самое место там, куда он направлялся.

И вновь, в который уже раз, его пристрастие к игре в прятки, стремление все видеть, а самому оставаться невидимым, навлекло на него беду.

Пробираясь темной боковой улочкой, он услышал знакомый звук и успел упасть на одно колено, дав клинку просвистеть у себя над головой. Он не успел задуматься над тем, почему никто не приказал ему остановиться и не попытался что-то у него отнять; его просто пытались убить. Очевидно, кто-то притаился и поджидал его! Краешком сознания, еще сохранившим способность рассуждать в то время, как чисто природные навыки брали верх, Шедоуспан на мгновение припомнил тех медитонезских наемников, у которых могла оказаться пара мстительных дружков.

Сам себе удивляясь, что еще способен двигаться и дышать, он откатился к стене с кинжалами в обеих руках, и из тени посмотрел на своего противника. Вид нападавшего рассеял все подозрения насчет медитонезцев.

Убийца был совершенно нереальной фигурой. Это был человек с головой хищной птицы, украшенной ярко-желтым изогнутым клювом, столь естественно прилаженным, что отпадала сама мысль о маске. Делая резкий выпад мечом, Шедоуспан боковым зрением заметил еще одного нападавшего, размахивавшего алебардой с длинным лезвием. С отчаянным усилием Ганс отпрянул в сторону и, внезапно оборвав атаку на первого стервятника, почти распластался по земле и отрубил ногу второму. Тот упал без крика, но у Шедоуспана не было времени торжествовать победу: ему предстояло увернуться от первого стервятника. Тот, тоже без единого возгласа и видимого сострадания к агонизирующему партнеру, хладнокровно замахнулся еще раз, намереваясь покончить со своей легкой мишенью в этом темном переулочке.

Тем временем Нотабль, опустив хвост и прижав уши, шнырял тут и там, словно не понимая, что происходит, и не делал никаких попыток напасть на врагов. Такое поведение было странным для сторожевого кота, обученного нападать. Это было равносильно тому, что он внезапно предпочел бы пиву молоко.

Клинки сходились с лязгом, который делался еще нестерпимее, отражаясь от стен, сжимавших узкую улочку с обеих сторон. Гансу поединок представлялся самоубийственным, поскольку у соперников не было щитов. Когда они в очередной раз со звоном и скрежетом скрестили клинки, существо с головой стервятника с силой ударило соперника коленом в пах. Ганс отпрянул, корчась от боли и стараясь только не уронить меч.

Однако все же уронил, вернее, бросил, но это было сознательным решением, а не следствием ужасной боли. Еще не утихло эхо от лязга стали о мостовую, а рука Ганса уже молниеносным движением запустила тонкий ромбовидный клинок в горло убийцы. В этот самый момент Нотабль кинулся прочь по середине улицы, размахивая хвостом.

Смертельно раненный, невообразимый противник задрожал.., и исчез.

Не то чтобы он отпрянул, или убежал, или спрятался в тени, как сделал его соперник; нет, существо с головой стервятника просто исчезло. Как ни был потрясен Шедоуспан, он, не теряя ни секунды, повернулся, чтобы отразить нападение того, кого он уложил первым.

Но там, где тот упал, Ганс не нашел даже следов крови.

Единственное, что осталось от схватки, был его метательный нож, который теперь не представлял никакой угрозы для потенциального противника, ибо нуждался в заточке. Он безнадежно затупился, ударившись о стену из розового камня за спиной у исчезнувшего убийцы.

«Колдовство, — понял Ганс, не столько испуганный, сколько взмокший и злой. — Какой-то сукин сын напал на меня при помощи чар. Наваждение! О боги, о Отец Илье, как же я ненавижу чародеев!»

Едва переводя дух в этом темном переулке, который был для него словно дом родной, он предался воспоминаниям о тенях колдовства, которые так давно витали над ним и Мигнариал. Перед ним проплыл длинный список имен, пересыпанный заколдованными монетами, которые оказали такое сильное влияние на их с Мигнариал образ мыслей и их отношения.

«Может, даже разрушили их, — мрачно подумал Ганс. — Еще одна строчка в обвинении, которое я прибью к дверям этого чудовища Корстика!»

И вновь одно имя исчезло из списка одновременно с исчезновением очередной монеты. Все усилия Ганса избавиться от пресловутых монет оказывались тщетными. Чародейство. Чародейство Корстика продолжало действовать. Ганс привык доверять себе и своим способностям, он презирал колдовство, которое лишало человека его опыта и умения. И все же оно вновь и вновь вставало у него на пути.

Большая часть его жизни ушла на попытки справиться с сумрачными тенями, угрожавшими его жизни и разуму.

Но что за дьявол унес Нотабля? Ганс долго свистел и ждал. Напрасно.

Наконец он понял. Чародейство. Наваждение. Нотабль не видел никаких нападавших, поскольку их и не было. Почему их видел только Ганс? «Интересно, если бы я не стал драться, смогли бы они убить или покалечить меня?»

У него не было ответа. Наконец появился охваченный беспокойством Нотабль, который вел себя весьма глупо и суетливо. Однако вскоре он успокоился, убедившись, что его человек избавился от временного безумия. Ганс подхватил огромного мохнатого кота и начал гладить его, приговаривая ласковые слова. Вопреки обыкновению утробные звуки Нотабля превратились в довольное мурлыканье, и человек с котом двинулись к центру города. Последний был очень доволен возможностью не утруждать свои лапы.