Г л а в а XVI. ЗМЕИНЫЙ ГОРОД

Быстро падала тень. Уже забелела внизу, в рокоте реки, не видная днем пена перекатов. Путь круглился по-прежнему со ската на скат, подымаясь крутыми, но легкими для ноги уступами.

Вассарга сменил передо мной Эскалора. На каждом перегибе порфировых сбросов, которые мы одолевали один за одним, он останавливался, шаря беспокойными глазами по трещинам и змеившимся вокруг провалам. И в самом деле, чем-то изменилась местность: особою какою-то мертвенностью были темны скалы. Ни растений, ни ящериц, ни птиц…

— Долго еще будем идти?

— Пока ночь не сойдет. Может быть, и обгоним Хранителей.

Но Вассарга, остановившись на очередной скале, хмуро бросил назад:

— Ночлег!

И медленно спустился обратно.

Задние подтянулись, сбрасывая с плеч под нависший утес вьюки.

— Я могу идти еще. Почему мы остановились так рано?

Вассарга, не отвечая, мотнул головою к скале, с которой сошел. Я положил винтовку и поднялся в свою очередь.

За скалою через трещину, далеко, насколько хватало глаза, тянулся огромный массив, словно опоясанный широкою лентою оглаженного веками дождей камнеската. Выше и ниже этой странной, тускло блестевшей в полумраке опояски громоздился хаос расщепленных скал, слагавших причудливые пещеры, перемеженные гребнями, пиками, валами. Пояс рассечен был трещиной — неглубокой, в рост человека на глаз, — вившейся, как траншея, вдоль всего массива: явственно — здесь и шла Тропа. Переход по ней виделся легким. Почему же мы все-таки остановились?

Я отвел глаза: кругом, назад… в двух шагах от меня, вогнанный в расщеп скалы, на которой стоял я, высился крест. Да, крест. Не такой, как на распятиях христиан, а подлинный, древний, из тех, на которых распинали: толстый брус, с перекладиной наверху, трехконечный. Черный, закаменелый, высокий: в два, в три, быть может, человеческих роста. С перекладины, обвивая столб, свисала седая, в обрывках, кожа огромной змеи.

Крест стоял в стороне, словно захороненный. Но он… загораживал дорогу. Отвратительная, дряблой источенной чешуей чуть шевелившая под взлетами сумеречного ветра, кожа тянула взгляд. На подножье — грубое очертание глаза, вогнутого в треугольник.

Я опустился со скалы вниз, к Вассарге.

Он сидел уже на разостланных под утесом козьих кожах и крошил в деревянную чашку копченое турье мясо. Остальные облегли его, огладывая черствые лепешки.

Я хотел спросить. Но он отрицательно качнул головой:

— Завтра. Ешь и ложись. В эту ночь ты можешь еще не думать о крэн-и-лонгах. О себе думай.

Тело ныло от перехода; в ногах разгоралась замученная тяжелым переходом боль. Я уснул сразу.

Вассарга разбудил меня до восхода.

Остальные встали еще раньше. Они совещались о чем-то: они и Гассан — я понял это по их особенным, новым, не вчерашним, лицам. Особенно — по Гассану. Притихший, темный, совсем непривычный мне, стоял он в стороне, старательно обегая меня глазами… Да и те не смотрят. Как тюремщики на приговоренного…

И вдруг — молнией, обжигая, сверкнула мысль:

«Западня! Эти люди крэн-и-лонгов!»

Понял ли мысль мою Вассарга, или я невольным, незамеченным мною самим движением взялся за оружие (я и сейчас не помню) — но только он, вдруг, по-стариковски жалко, беспомощно заторопился, затряс седою всклокоченною бородой:

— Таксыр, выслушай нас хорошо, как мы тебе хорошо, от сердца скажем…

Таксыр! Ты видел знак змея? Я знаю от людей (мы ведь преданиями живем), что есть в горах Змеиный город, остороженный знаками. Сам раньше не видел: в горы ходил за зверем, а сюда не забегает зверь: он чует.

…Тропа ведет через Змеиный город. Если ты знаешь слово от змей — иди. Из нас никто не пойдет по этой дороге. Я вспомнил: есть сказание о тропе, что зовется «пляской змей». Смертная пляска. Я стар, но мой час еще не ударил. Ты пойдешь один… если знак не остерег тебя. Расселина под крестом засыпана чешуею мертвых: оттуда подняли крэн-и-лонги знак. Но даже они, Хранители, не переступали расселину мертвых.

…Солнце не взошло: до солнца не спят лишь ночные, бродячие змеи: они без жала, ты знаешь. Если идешь — иди, пока город не проснулся. Горы мертвы: взгляни на гребни. Ни зверя, ни птицы в этих скалах. Ничто не потревожит сна змей, если ты не взбудишь их сам. Если пройдешь — жди за потусторонним знаком: мы выйдем к нему с севера.

Говорить было нечего. Я подтянул пояс, стараясь не смотреть на Гассана.

— Если идешь — иди! — настойчиво, почти враждебно, повторил старик. — Солнце близко.

Не оглядываясь, я поднялся на скалу. Без ружья, только нож на поясе. Легче и тише.

Скривясь, шелестела на кресте дряблая, понурая змеиная кожа. Расселина у подножья шелушилась вся, от дна вверх, глубоко, мертвою чешуей. На откосах ее тлели недоползшие сброшенные шкуры. Я осторожно перепрыгнул.

Трещина, траншея, казалась прямой, без уклона; вверх и вниз — пологие, ровно отточенные, скользкие скаты; край верхнего — на уровне пояса, местами повышаясь до щеки. На скате не удержаться ни человечьей ноге, ни змеиному телу: срыв.

Быстро, стараясь не цеплять неуклюжими, неловкими мукками за щебень, забивший трещину, я пошел вперед. Вверху, от гребней, предвестием солнца, уже растекался на ночь залегший легкий белый туман. Возникали уже очертания пиков… Внизу, на Тропе, воздух чист: видно зорко и далеко.

Трещина прямая, прямая, как стрела.

Первых змей я увидел, отойдя уже далеко от межевой расселины. Они лежали в затененной впадине под откосом, у самой Тропы огромным серо-черным клубком перевившихся толстых тел. Я проскользнул мимо затаив дыхание. Они спали.

В меру того как сходил туман и открывались окрестные утесы, я видел их все больше и больше: черные, серые, желтоватые… Вытянувшись жезлами на камнях, выше гладкого ската, или свалявшись широкими гнусными кучами в вымоинах и впадинах, под навесами низких пещер, — они не двигались. Туман полз. Я почти бежал. Конца трещины все еще не было видно. Мукки чуть шелестели по камням.

И вдруг — голос. Да, да, я отчетливо услышал его — человеческий звонкий гортанный — знакомый! — голос. Там, за гребнем. Он крикнул, отозвался другой, третий… хором, взвизгом… и, рассыпаясь искрами кремней, вниз по отвесу ударил, сдвинутый невидимыми руками, тяжелый осколок скалы… Ударил, ухнул… И гора ожила.

Я остановился от неожиданности. Но в тот же миг резнул обоняние знакомый противный эфирный запах, и у самого лица, мимо, вытянувшись, как стрелка, метнулась со ската на скат, сверху вниз, тонкая серая змейка. Другая… третья… Дождем! Пригнувшись, я побежал, волоча ставшие неистово тяжелыми ноги.

Сердце отбивает шаг. Над головой — посвист быстрых, перебросом над Тропой пролетающих, гибких шипящих тел. Еще скорей! Нет! Удушьем дымятся ожившие от солнца и каменного грома скалы. Горло перехватило. Я стал. Тропе нет конца!

«Город» гудел. Оттуда, сверху, все еще звучали голоса и били в диком лете камни по закрытью пещер, по навесам гранитных обломков, по змеиным грудам, растекавшимся — я же видел!.. — сотнями торопливых черных извивов. Шелест справа и слева. И на дороге — вон — ползут, торопятся… малоголовые, злые… А эта?

Разве в здешних горах могут быть кобры?

Она загораживала мне путь, большая, плоская, подбирая хвост. Раздула шейный мешок. Сейчас бросится…

Я вынул нож, обтерев липкую ладонь о колено. Кобра поднялась. Я ударил, тщательно дослав кистью клинок, как на показном бое… Лезвие, чуть вздрогнув на рассеке чешуи, прозвенело по камню откоса. Безголовое тело еще вертелось на хвосте. Едкий, смертный запах нестерпимо жег грудь… Вон еще кобра… И еще… Сейчас и они подымутся на хвосты.

Смерть?

Вздор! Чего они?..

Ведь я же их знаю… Каждый позвонок! И шейные ребра, и бороздчатые ядовитые зубы, и слезные ямочки… Что я отвечал на экзамене зоологии у проф. Шимкевича? — Elephis Dionae, Lycodon strialus, Trigonocephalus halus, — …вон ту, что ползет, — красноватую, с темными пятнами. Смирные они были тогда — в банке со спиртом.

А эти! Разве есть разница?

Кобры раскачивались на хвостах.

Не чувствуя прежней тяжести, я вышел из-за уступа, под которым прижался. Солнце уже высоко стояло над скалами. На одной из них, близко, на револьверный выстрел, свивалось, лениво сволакиваясь вниз, огромное змеиное тело.

Плоская, чешуей, как шлемом, окованная голова. Глаза тянут. Забыв о кобрах, о шелесте, о бегущих под ноги, с откосов, серых вертлявых змейках, я смотрел: глаз в глаз. Тело подтянулось и неожиданно легко, отвесом, взбросилось вверх и стало в воздухе над скалой, прямое, тяжелое, напряженное. Как таран. Как крест под змеиною шкурою. Узкий язык обежал щелью растянувшиеся губы. «Питон тигровый — Pytonis molurus».

Я раздавил, брезгливо, шипящую голову под самые ноги подсунувшегося было змееныша — и пошел дальше. Кобры — все еще раскачивались. Я слышал за собою тяжелый полз огромного тела и жаркое свистящее дыхание: оглядываться было незачем. Я шел ровно. Нож я вложил в ножны.

За межевой расселиной, у креста с дряблой змеиной кожей, я сел на камень. Тут — можно. У змей, должно быть, тот же закон, что у беков: не выходить за ров своей цитадели…

Расселина и здесь завалена мертвой, осклизлой от дождей чешуей. Ноги горят странным зноем: я не решился развязать ремни, которыми прикручены мукки.

И голова — странная, тяжелая. Или я — боялся? Тогда надо идти обратно: ведь тогда, значит, я у ж е не прошел Тропу. И н и к о г д а не пройду: как пройти то, что осталось сзади?

Я припоминал каждый шаг свой сквозь город. Как было, когда я побежал? Нет, к этому уже не вернуться. Отошло. Перекрылось…

Бросил камень за межу: город не отозвался. Скаты были пусты…