Дед Мороз

28-09-2007 02:40

А у меня дома живёт Дед Мороз…

Он живёт на телевизоре, и ему там нравится.

Он умеет играть на гитаре, петь, и топать ножкой…

Иногда у него садятся батарейки, и он молчит.

А я вставляю новые…

И Дед Мороз снова поёт, притоптывая в такт ватным валенком…

* * *

— Алло, привет! Ты чё такая гундосая?

— Привет. Болею я. Чего хотел?

— Дай посмотреть чё-нить стрёмное, а? Какую-нибудь кровавую резню бензопилой, чтоб кишки во все стороны, и мёртвые ниггеры повсюду.

— Заходи. Щас рожу мою увидишь — у тебя на раз отшибёт всё желание стрёмные фильмы смотреть.

— Всё так сугубо?

— Нет. Всё ещё хуже. Пойдёшь ко мне — захвати священника. Я перед смертью исповедоваться хочу.

— Мне исповедуешься. Всё, иду уже.

— Э… Захвати мне по дороге сока яблочного, и яду крысиного. И того, и другого — по литру.

— По три. Для верности. Всё, отбой.

Я болею раз в год. Точно под Новый Год. Всё начинается с бронхита, который переходит в пневмонию, и я лежу две недели овощем, и мечтаю умереть.

Я лежу, и представляю, как я умру…

Вот, я лежу в кровати, уже неделю… Моя кожа на лице стала прозрачной, глаза такие голубые-голубые вдруг… Волосы такие длинные, на полу волнами лежат… Вокруг меня собралась куча родственников и всяких приживалок, и все шепчутся: «Ой, бедненькая… Такая молоденькая ещё… Такая красивая… И умирает… А помочь мы ничем не можем…»

А у изголовья моего склонился седовласый доктор Борменталь. Он тремя пальцами держит моё хрупкое запястье, считает мой пульс, и тревожно хмурит седые брови. А я так тихо ему шепчу: «Идите домой, доктор… Я знаю, я скоро умру… Идите, отдохните. Вы сделали всё, что могли…» — и благодарно прикрываю веки.

Доктор выходит из комнаты, не оглядываясь, а его место занимает Юлька. Она вытирает свои сопли моими длинными волосами, и рыдает в голос. Потому что я, такая молодая — и вдруг умираю…

И однажды вдруг я приподнимусь на локте, и лицо моё будет покрыто нежным румянцем, и я пылко воскликну: «Прощайте, мои любимые! Я ухожу от вас в лучший из миров! Не плачьте обо мне. Лучше продайте мою квартиру, и пробухайте все бабки! Потому что я вас очень люблю!»

И откинусь на высокие подушки бездыханной.

И сразу все начнут рыдать, и платками зеркала занавешивать, и на стол поставят мою фотографию, на которой я улыбаюсь в объектив… Нет. Это дурацкая фотка. Лучше ту, где я в голубой кофточке смотрю вдаль… Да. Точно. Я там хорошо вышла.

И закопают меня под заунывные звуки оркестра, и пьяный музыкант будет невпопад бить в медные тарелки…

Но я не умираю.

Я мучаюсь две недели, а потом выздоравливаю.

И наступает Новый Год.

Болею вторую неделю.

Изредка мне звонят подруги, и интересуются степенью моего трупного окоченения. Потом спрашивают, не принести ли мне аспирина, получают отрицательный ответ, и уезжают в гости к бойфрендам.

А я болею дальше…

И пока мне не позвонил никто.

Кроме соседа Генри.

Понятия не имею, как его зовут. Генри и Генри. Как-то, правда, спросила, а с чего вообще вдруг Генри?

Отвечает:

— А… Забей. У меня фамилия — Раевский. Мой прапрадед — генерал Раевский, может, слышала? Так что погоняло у меня вначале было Генерал. Потом уже до Генри сократилось…

Логично. Значит, Генри…

И вот никто больше не позвонил… Суки.

Открываю дверь.

На пороге стоит сугроб.

— Привет! — говорит сугроб, и дышит на меня холодом.

— Привет, — говорю, — ты сок принёс?

— Принёс, — отвечает сугроб. И добавляет: — А яду нет. Кончился яд. — И, без перехода: — Ой, какая ты убогая…

— Спасибо, — поджимаю губы, и копаюсь в сугробе в поисках сока.

Сугроб подпрыгивает, фыркает, и становится похож на человека, который принёс сок, и плюшевого Деда Мороза.

— Дай! Дай! — тяну руки, и отнимаю Деда Мороза!

— Пошли чай пить, — пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идём пить чай…

Дед Мороз стоит на столе, поёт, и топает ножкой…

На улице — холодно.

И дома холодно.

Только под одеялом тепло. И даже жарко.

Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза.

— А меня, кстати, Димой зовут… — слышу сбоку голос, и чувствую в нём улыбку.

Улыбаюсь в темноте, и делаю вид, что сплю.

— Генри, давай откровенно, а?

— Давай.

— Слушай, ты, конечно, клёвый, но…

— Проехали. Дальше не продолжай. Мне прям щас уйти?

— Нет… Ты не понял. Я буду с тобой. Только ты губы не раскатывай, ладно? Как только мне подвернётся кто-то получше — ты уж не обижайся…

— Мадам, у меня нет слов, чтобы выразить моё Вами восхищение, но смею надеятся, что Вы тоже не сильно расстроитесь, если я уйду от Вас, в случае, если встречу девушку своей мечты?

— Насмешил.

— Да, я такой.

…Такое яркое всё вокруг… И тихо очень… И тишина эта — звенит… И — голос в тишине:

— Сегодня. Тридцатого. Ноября. Две. Тысячи. Пятого. Года. Ваш. Брак. Зарегистрирован!

Поднимаю лицо кверху, и смотрю на потолок.

Меня теребят, что-то говорят, а я смотрю на потолок.

У меня глаза стали большие и мокрые. Их срочно надо вкатить обратно.

Не вкатываются.

И щёки тоже мокрые стали.

И губы солёные. Димкины.

— Раевская… — шепчет мне на ухо, — Я тебя люблю…

А я смотрю на него, и всё такое солёное вокруг…

И красивое.

Сижу на работе.

Не сезон. Заказов нет. Выкурила уже полпачки сигарет, и лениво рисую на листке казённой бумаги своего Деда Мороза.

Не получается почему-то.

Оно и понятно. Художник из меня никакой.

Дзыньк!

Это сообщение пришло.

С фотографией.

Экран телефона маленький, и ничего не понятно.

Только текст внизу видно.

«Хочу так же…»

Хмурю брови, и кручу телефон во все стороны.

«Хочу так же..»

Что ты хочешь так же?

А-а-а-а… Улыбаюсь хитро, и начинаю искать на размытом фото трахающихся собак.

Краснею, но ищу.

И не вижу!!!

Домой лечу стрелой.

Влетаю, и кричу:

— Где? Где там собаки трахаются?! Покажи! Я три часа искала — не нашла!

На кухне у плиты стоит Генри, жарит мясо, и оборачивается:

— Какие собаки?

Достаю свой телефон, сую ему в руки, и в ажиотаже кричу:

— Фотку ты прислал? «Хочу так же…» — ты написал? Где собаки???

Большие карие глаза смотрят на меня как на дуру, нос в еле заметных веснушках морщится, и он хохочет:

— Кто о чём, а вшивый о бане… Дай сюда телефон… Нет, не твой, мой дай… так… Угу… Сообщения… MMS… Отправленные… Вот! Смотри, извращенка!

Наклоняю голову к экрану, и вижу то же фото, только чётче и больше: окно машины, зеркало дальнего вида, отражение фотовспышки на стекле… Собак не вижу!!!

Шмыгаю носом:

— И где собаки?

— Нету собак. И не было. Ты сюда смотри…

Слежу за Димкиным пальцем, и вижу что он упёрся в маленькое изображение мужчины, идущего по дороге, и толкающего перед собой детскую коляску…

Краснею, и, чтобы скрыть смущение, начинаю смеяться.

Генри треплет меня по голове:

— Дурища… У кого чего болит…

Улыбается.

А я вижу, что обиделся…

Зарываюсь лицом в его шею, и шепчу:

— Будет, Раевский… Всё у нас будет, обещаю…

«Дима, возьми трубку!»

Жду пять минут. Десять.

«Дима, я волнуюсь, возьми, пожалуйста, трубку!»

Пять минут. Десять.

Звоню сама. Длинные гудки.

«Генри, я тебя убью, скотина! Нажрался — так и скажи! Не беси меня! Срочно перезвони!»

Длинные гудки.

Длинные гудки.

Длинные гудки.

Щёлк. «Аппарат абонента выключен, или находится вне зоны действия сети!»

Не смешно ни разу.

Сутки прошли уже.

— Алло? Бюро несчастных случаев? У меня муж пропал вчера… Был одет в чёрное пальто, синие джинсы, белый свитер. На правой щеке — три родинки, треугольником… Татуировок и шрамов нет…

Ничего.

Набираю ещё один номер. Последний.

— Мамочка? Привет, это я… Мам… Димка пропал! Он к тебе не приезжал? Нет? А ты давно к нему не заезжала? Нет, ключей у меня нет… А зачем мне они? Мы там не жили никогда… Мам, не молчи!

— Я скоро приеду, дочка… Делать-то что будем, дочк, а?

Мурашки по телу бегут. Кричу в трубку:

— Ты что мелешь, а? Что делать? Искать надо!

— Не надо, дочка… Дома он. Я знаю. Я — мать… Я чувствую… Ты держись, доченька… Я через час приеду, и позвоню…

Три часа ночи.

Водка. Холодная. Залпом.

Половина четвёртого.

Валерьянка. Пустырник. Водка. Залпом.

Три сорок пять.

Падаю на колени перед иконами:

— Господи!!! — ору, и крещусь размашисто, — Только не он! Не он! Пусть инвалидом лучше останется, пусть я инвалидом стану — только чтоб живой был… Ну, не надо… Ну, пожалуйста… Ну, Господи, миленький!!!

Четыре ровно.

Звонит телефон.

Вскакиваю с колен, и несусь к аппарату.

Снимаю трубку.

— Дочка-а-а-а-а… — и плач в трубке. — Он тут лежит… На кухне… Мёртвый… Иди скорее, я одна не могу!!!!

Мёртвый.

Умер.

Совсем.

Навсегда.

«Раевская… Я тебя люблю…»

«Хочу так же…»

Нос в веснушках.

Глаза карие.

Три родинки треугольником на правой щёчке…

Всё…

* * *

У меня дома живёт Дед Мороз.

Он живёт у меня на телевизоре.

Он умет петь, и топать ножкой…

Мне его подарил Генри.

Человек-сугроб.

Человек-праздник.

Человек, который меня любил.

Дед Мороз поёт, и топает ватным валенком.

Сегодня — ровно год. Год без Димки.

А Дед Мороз всё поёт…