Александр Абрамов, Сергей Абрамов Время против времени

Глава 1 СИЛЬВЕРВИЛЛЬ

За несколько дней до нашего автомобильного путешествия вместе с приехавшим в гости Дональдом Мартином я получил из Ленинграда письмо от Зернова, в котором он горько сожалел, что не может оставить работу в научно-исследовательском институте, куда он только недавно перебрался из Москвы, и принять участие в нашей совместной поездке к Черному морю.

Выехали с Доном из Москвы, и уже через сутки спираль Симферопольского шоссе среди бледно-зеленых виноградников вынесла нас к морю. Сверху оно темно-синее, как в цветном телевизоре, — берлинская лазурь, размытая до горизонта чуть влажной кистью. Церковь, только что висевшая над нами, прилепившись к скале, вдруг оказывается наверху, отороченная кустарником, растущим прямо из пропасти. Под колесами привычный асфальт-такой же, как на Минском шоссе.

— Остановимся? — предлагаю я сидящему рядом Мартину, заметив крохотный уголок лужайки между парой приютивших ее разлапистых крымских сосен.

Мартин, все еще критически относящийся ко мне, как к водителю, охотно соглашается, и, оставив «Жигули», мы располагаемся тут же, на запыленной траве, у откоса дороги. Боржоми, лимонный сок и термос со льдом дополняются упакованными в целлофан бутербродами.

— Красота! — говорит Мартин, оглядываясь.

Я бросаю взгляд вниз, да так и застываю с открытым ртом. У Мартина выпучены глаза, словно он увидел чудо. Чудо и есть. Мы видим не зеленые террасы виноградников, не асфальтовый серпантин дороги, не далекую синеву моря. Плоский песчаный берег. Вздутые дюны, поросшие невысоким корявым кустарником.

— Альгарробо, — говорит Мартин. — Так его называют в Перу.

— Мы не в Перу.

— А это Крым, по-твоему?

Я оглядываюсь долго, долго. Нет, не Крым. Крымские пляжи — галька. А здесь песок. Крупнозернистый и красный. Евпатория? Не похоже. Справа горы, только низкие и волнистые, вроде севастопольских нагорий. Однако и Севастополем здесь не пахнет. Город виден слева у берега, издали напоминающий мазню абстракционистов. Черно-белые мазки невысоких строений. Рыжие плеши. Позади холмы, не то спиленные, не то изрезанные. Ни одного высотного здания, ни одной башенки.

— Я одного боюсь, Юри, — говорит Мартин. — Очень, очень боюсь.

Я догадываюсь, но все же спрашиваю:

— Чего?

— Мы опять там, Юри.

— Где?

— Зря спрашиваешь.

— Не тот город, — говорю я. — И море неизвестно откуда.

— Город, может быть, и другой. Ведь Река куда-то впадала? В море, наверно. Вот у моря и построили, — Мартин по-прежнему задумчив и хладнокровен. — И машины твоей, кстати, нет.

Машины действительно нет. Ни близко, ни далеко. Мы сидим, поджав ноги, на голой песчаной пустоши. Даже следов завтрака не осталось.

— Пешком придется тащиться до города, — вздыхаю я.

— Миль десять, — уточняет Мартин.

В его классическом спокойствии звучат тревожные нотки. В самом деле, зачем хозяевам этого мира понадобился новый эксперимент? Только потому, что мы оказались вместе с Мартином?..

Мы нехотя поднимаемся, стряхивая песок с джинсов.

— В таком виде и пойдем? Заберет первый же «галунщик».

— «Галунщиков», может быть, уже нет, а шмотки у нас вневременные и вненациональные. Штаны да рубаха — в любом веке сойдет.

Жара немилосердная. Сквозь облачное серое небо палит невидимое, но безжалостное солнце. Духота сильнее, чем в Крыму, и она влажная, как в паровой бане.

Первый же человек, которого мы встречаем на протоптанной по песчаному побережью дорожке, одет не лучше нас: в грязной рыжей рубахе и неопределенного цвета пыльных штанах, заправленных в грубые, зашнурованные до икр ботинки. Наши джинсы не привлекают его внимания. Он, лениво покуривая вполне земную сигарку, скрученную из табачного листа, сидит под желтым большим зонтом-столиком с нехитрой снедью, прикрытой грязной прозрачной сеткой. Под ней — пирожки с неведомой начинкой, что-то похожее на овечий сыр и колбаса подозрительного оттенка, над которой кружатся тоже вполне земные мухи.

— Почем пирожки? — спрашивает по-английски Мартин.

— С ума сошел, — говорю я, — неужели будешь есть эту дрянь?

— Почему дрянь? — обижается продавец. — Пирожки свежие, со свиной тушенкой.

Разговор в «раю без памяти» ведется на английском языке, который я знаю лучше, чем Мартин русский.

— Я спрашиваю, почем? — повторяет Мартин.

— Пять сантимов, как и везде, — отвечает продавец.

Я с ужасом соображаю, что никаких сантимов у нас нет и достать их нам неоткуда, но Мартин небрежным жестом, как ни в чем не бывало бросает на стол советский полтинник.

— Двадцать пять франков! — уважительно восклицает продавец и, не разглядывая монету, прячет ее в ящик стола. — Берите пирожки, джентльмены, а я сосчитаю вам сдачу.

Он достает кулек с серебром и медяками, отсчитывает горсть монет, похожих на пятиалтынные, гривенники и пятаки, и кланяется чуть ли не в пояс.

Я с опаской поглядываю на него.

— Пошли скорее, пока он не разглядел твоих «франков».

— Мне почему-то кажется, что он удовлетворился объемом и весом монеты.

— Откуда у тебя оказался полтинник?

— Случайно. У меня их еще два. В бумажник не сунешь — вот и носил в кармане. Почти семьдесят пять франков — считай, что мы богачи.

— А вдруг влипнем?

— Кое-какая мелочь у нас уже есть. Судя по сдаче, у них сто сантимов во франке.

— Что-то непохоже на прежнее время. И счет другой, и монеты другие.

Нас обогнали два велосипедиста в коротких штанах и чулках до колен и несколько верховых в широкополых фетровых шляпах, какие я видел у ковбоев в американских вестернах. На грубые, как у продавца, башмаки были надеты шпоры с острыми колесиками.

Облака уже рассеялись, и солнце палит все жарче. Мы входим в город. Он чем-то похож на придорожные американские города. Кругом одноэтажные — то каменные, то обшитые досками — здания. Вместо вывесок — резные или грубо намалеванные изображения булок и бубликов, шляп и ботинок, бутылок с винными этикетками, досок с английскими и французскими именами. Никаких тротуаров и мостовых на окраинах, вымощенные камнем тихие переулочки у домов побогаче, церкви с распятием на паперти и салуны с крытым широким крыльцом. По улице навстречу мчатся желтые пылевые вихри, из них вырастают верховые в широкополых шляпах, какие мы уже видели и запряженные парой или четверкой лошадей экипажи, напоминающие древние ландо и фиакры, велосипедисты и рикши.

Пешеходов почти не видно, да и трудно здесь пешеходу уберечь себя от копыт и колес в бушующем по улице пылевом шторме. На крылечках сидят старики, провожающие нас любопытным и пристальным взглядом. Иногда оглядываются и пассажиры открытых фиакров — мужчины в цветных цилиндрах и дамы в шляпках-капорах с розовыми лентами.

— Ты знаешь, почему они так смотрят? — усмехается Мартин.

— Как смотрят?

— Как тот продавец, когда мы подошли.

— Почему?

— Потому что здесь не ходят без шляп. Должно быть, так у них принято.

— Что же делать?

— Купить. Вон шляпа из соломы над дверью лавки.

Мы входим. Старик продавец с клочками седины в бороде встречает нас у прилавка. На стене за прилавком на крючках напялены шляпы всех фасонов: от «стетсоновки» до цилиндра. Цилиндры серые, черные и лиловые.

— Пару шляп, — говорит Мартин.

Продавец критически оглядывает наши пропыленные штаны и рубахи.

— Ношеных или новых? — зевает он.

Пожалуй, при наших капиталах лучше приобрести ношеные.

— Полтора франка за пару, — лениво говорит продавец. — А вы, должно быть, нездешние, новички в Сильвервилле?

Итак, город называется Сильвервиллем. Что-то новенькое, неигранное. Да и там ли мы, куда забросило нас прошлым летом? Я решаюсь прощупать аборигена.

— Путешествуем, — поясняю я. — Пешком, на пари, — и тут же пугаюсь: вдруг он не знает, что такое пари, но продавец не удивляется, и я продолжаю:- А шумно у вас здесь и людно. По улицам даже ходить трудновато.

— Порт, — поясняет продавец, — с тремя причалами. Один для речных пароходов из Вудвилля, оттуда до Города по железной дороге рукой подать, два других рыбацкие. Рыбы здесь уйма. Тут же и засолка, и копчение, и погрузка. Конечно, это не Город. Один он у нас — столица. А Сильвервилль так себе — городишко вроде Вудвилля. Только там, пожалуй, потише.

Мне все уже ясно: новый перескок в рай без памяти. А как он изменился покажет опыт. Мы платим полтора франка за старые соломенные шляпы типа «сомбреро» и покидаем этот пока единственный источник информации о мире, в котором неизвестно как и сколько времени будем жить. Улица круто сбегает к морю. Видны рыбацкие парусники у береговых причалов и высокая дамба, отделяющая залив от устья Реки. Пыли здесь поменьше, морской ветер гонит ее вверх по улице, где за спиной у нас все еще дымятся песчаные вихри. Почва влажнее, к тому же укатана экипажами и прибита сотнями лошадиных подков. Лошадей здесь больше, чем жмущихся к стенкам прохожих, гостевавших в питейных и торговых лавочках. Одеты они по-разному: есть парни вроде нас — в замасленных штанах и куртках, в стоптанных туфлях и босые, а кто в знакомых уже высоких, до икр башмаках, девчонки с голыми коленками, с отрезанными или оборванными подолами, католические священники в длинных черных сутанах, кое у кого завязанных грубой пеньковой веревкой, уличные торговцы пирогами и подозрительно мутной водой, видимо, от сушеных яблок. Попадаются и другие почище и побогаче, те, что садились в экипажи или выезжали в них из тихих замощенных переулков. Одеты они совсем по-другому: мужчины в цветных сюртуках и узких брюках со штрипками, дамы в длинных, до туфель, кружевных или шелковых платьях, отделанных бледно окрашенными кремовыми, розовыми и голубыми лентами. Мне показалось даже, что я вижу не успевших разгримироваться героев грибоедовской пьесы. Вот проехали Чацкий с Софьей и Лизой, сидевшей спиной к кучеру с длинным бичом, промчалась амазонка с картины в Третьяковке, выглянул из открытого ландо толстенький Репетилов, и тут же обогнали их два ковбоя из вестернов. Ничего не понимаю. Где я? В какой стране, в каком веке?

— А может быть, здесь время едет не вперед, а назад? — взрывает Мартин.

— Остришь?

— Пытаюсь. Но объяснение все-таки есть. Мы вот с тобой коротко подстрижены, ты даже длиннее, чем я, а у нас уже все ребята стригутся, как средневековые пажи. Ты очень уверен, что через пару лет не будут носить цветных париков? Женщины уже носят. Клеш ведь возродили, возродятся и штанишки. Кстати, и на Земле цилиндр еще из моды не вышел, и не только черный. Англичане на скачки до сих пор приходят в серых цилиндрах. А здешних, может быть, тоже на старину потянуло, вот и разъезжают по улицам этакие Чичиковы и Пикквики. Заметь: разъезжают, а пешком ходят другие, вроде нас — в грязных штанах и лошадиных шляпах. А у американских ковбоев и фермеров мода уже сто лет не меняется.

Мы лениво идем вдоль набережной, мимо рыбацких баркасов, с которых грузчики в мешковине с парой деревянных крючьев на спине перетаскивают на берег ящики с рыбой. На другом причале у парусного грузового суденышка точно такие же грузчики один за другим волокут мешки не то с зерном, не то с солью. Мартин прав: в цветных камзолах и брюках со штрипками разъезжают в экипажах, а не волокут на спине мешки и ящики. Кстати, за каменной оградой у речного причала прошлый век предстает перед нами в еще более точном обличье. К причалу, видимо, только что пришвартовался большой, марктвеновских времен пароход с двумя огромными колесами по бокам. Надпись на круглой корме гласит: «ГЕКЛЬБЕРРИ ФИНН».

Я уже попросту ничего не понимаю.

— А тут и понимать нечего, — приходит на помощь Мартин. — Смоделировали они Сэнд-сити? Смоделировали. Была в Сэнд-сити книжная лавка? Была. Была в ней марктвеновская книжка? Наверняка. Вот тебе и название парохода. Скажешь: такие только в девятнадцатом веке по Миссисипи ходили? А какие здесь построить, если до них вообще никаких не было? Для «Куин Мэри» индустриальная база нужна. Современные верфи.

Пытаюсь возражать:

— У них же Би-центр был. Вычислительный гигант. Тоже, наверное, помнишь. Там не только речной — космический корабль выстроить можно.

— А ты уверен, что Би-центр уцелел после революции?

Я ни в чем не уверен. Может быть, здесь давно уже нет ни Би-центра, ни других внеземных чудес. Может быть, с тех пор оставленный без опеки здешний земной мир жил и развивался по-своему и еще не родил ни своих Эдисонов, ни своих Туполевых.

Но гадать не приходится. К нам уже подходит мужчина лет сорока в синей замурзанной куртке и такой же соломенной шляпе, как и у нас. Он уже давно стоял поодаль, наблюдая за грузчиками и приглядываясь исподтишка к нам.

— Видать нездешние? — повторяет он продавца шляп.

— Из Города, — говорит с достоинством Мартин.

— А что, работы в Городе не хватает?

— Скучно на одном месте.

— Могу на погрузку поставить. Крючья получите, — говорит человек в синей куртке.

— А платить сколько будете?

— Как всюду. По пятьдесят сантимов в час. За день работы пять франков.

— А что грузить? — спрашивает Мартин.

— Может, рыбу, может, пшеницу. На серебро не поставлю. Слитки с рудников полицейские сами будут грузить.

— Почему такой почет серебру? — смеется Мартин.

Человек в синей куртке сердито хмурится.

— Почет серебру… — укоризненно повторяет он. — Самый драгоценный металл. Украдешь слиток-в цилиндре будешь ходить.

Ходить в цилиндрах мы не собираемся, красть слитки тоже. Потому соглашаемся на пять франков в день. Надо же где-нибудь добывать деньги: полтинники, оставшиеся у Мартина, могут в конце концов навлечь на нас неприятности.

Между тем наш новый знакомый затрагивает еще один непраздный вопрос:

— У старины Вильсона в ресторации «Веселый петух» есть номера для постояльцев. Два шага отсюда. Скажите, что Фляшон прислал. И ночевка и выпивка обеспечены даже в кредит, если я поручился. Не задерживайтесь, ребята, пока народу в салуне кот наплакал. — Он пожимает нам руки большой мозолистой лапой бывшего грузчика и удаляется не оглядываясь.