"Детектив Клуб - 2 (Сборник)" - читать интересную книгу автора (Кривенко Александр)

Алексей Ермолаев. ЖАРЕНЫЙ ЛЕД

ПАРАД-АЛЛЕ

Моя служба в милиции началась весьма прозаично. Не было торжественных напутствий, бравурных маршей, слез умиления на глазах седых ветеранов. Этого не было, а было вот что: начальник распорядился поставить для меня стол и освободить половинку сейфа, потом ободряюще похлопал по плечу и со словами: «Засучивай рукава!» вывалил ворох писем, инструкций, жалоб. Я через силу улыбнулся и с тоской подумал, что выбраться из этой бумажной бездны вряд ли возможно. В глазах пестрели оттиски штампов, разнообразные заявления, грозные резолюции.

В довершение всего ко мне подошел старший лейтенант Дмитрук, человек, на чью помощь рассчитывал я очень сильно, и весело сказал:

— Привет подрастающему поколению! Обживаешься? — Дмитрук был настолько жизнерадостен, что совершенно не обратил внимания на мой кислый вид. А мне и впрямь было не по себе. Я-то устраивался на эту работу в надежде на романтику милицейского дела: погони, перестрелки и прочие «киношные» страсти-мордасти. Увы… Выходит, потоки писанины прорвались и сюда. С трудом я подавил чувство разочарования. Сколько раз со мной так бывало: мечтаешь, ждешь необыкновенного, а достается что-то уже много раз виденное, прочувствованное. В одном научно популярном фильме доходчиво демонстрировали ограниченность таракана. Он лез в темный угол и получал там электрический разряд. Но никак не мог угомониться. Конечно, сравнивать себя с жидконогой козявочкой обидно для самолюбия, но если быть объективным…

— Давай, милок, нагружайся, а я поеду старые кости греть, — балагурил старлей. — Понимаешь, некогда было раньше. Зато теперь отгуляю уж отпуск сразу за два года. Ты прямо как с неба свалился. Такая подмена! Молодой да симпатичный. В хоккей, слышал, играешь. Ну вылитый швед из «Тре крунур»…

Николай родом из нашего поселка, добрейшая душа. Только есть у него склонность к шуткам, над которыми он смеется один. Когда его начинает «нести», целая компания с глупым видом переглядывается, а Дмитрук вовсю заливается. Впрочем, в остальном Никола — симпатичный человек. А что до недостатков, то идеальных людей в природе вообще не существует. Нельзя сказать, что в наших с ним взаимоотношениях складывалось все гладко. Но главное и самое ценное его качество — порядочность: он не из тех, кто держит камень за пазухой. Режет матку-правду в глаза. На него почти никогда не сердятся. Не знаю, почему. Я прощаю ему резкость суждений за искренность. В них больше правды, чем в комплиментах, даже заслуженных. Да и говорит Дмитрук немного. Я и удивился потоку красноречия, хлынувшему тогда. Старший участковый продолжал петь дифирамбы, проявляя несвойственную для него осведомленность в спортивных делах. У меня появилось ощущение, что он последние месяцы проводил на необитаемом острове и соскучился по человеческому обществу. Николай не умолкал еще минут десять. Это была мука, но я простил Дмитрука — счастливчика, который может позволить себе спокойно смотреть на злосчастный стол и не замечать кучи документов. Он уже был в пути, надеясь поскорее погреть свои старые кости на жгучем солнце юга. Что же ему еще там делать? Этому дряхлому деду, тридцати лет от роду, с фигурой и мышцами портового грузчика…

Без опеки меня, разумеется, не оставили. Учили, наставляли, как того требуют приказы. Но мне казалось, что все идет как-то несерьезно. Наверное, не хватало антуража: посвящения в стражи закона протекало без холодящей душу таинственности, в спешке. Словно закавыка была в том, чтобы забить штатную единицу. Новичок с менее богатым воображением, наоборот бы, порадовался такому приему. Мне доверяли. Это ясно. Ведь в моем багаже был диплом о высшем образовании и хоть маленький, но опыт работы в прессе. Последнее обстоятельство особенно устраивало управление: там понимали, газета — это общение с людьми, разбирательство конфликтов. В общем, с милицейской службой схожего более чем достаточно.

Мне доверяли, а точнее, считали, что есть сотрудники, которые больше нуждаются во внимании старших. К тому же и Дмитрук сказал свое веское слово (он отвечал за меня). Да и спустя много времени Николай признался в собственном педагогическом кредо, за которое «в кадрах» его бы непременно взгрели.

— Милицейскую кашку, дорогой, — вдалбливал он молодым сотрудникам, косясь на нас, — нельзя пробовать по ложке. Не распробуешь. Надо сразу хлебнуть как следует: то ли вовсе охоту отобьет, то ли аппетит разгорится. А няньки лишь время даром потеряют, коли сосун бесталанный…

Потекла моя безрадостная одиссея. Запомнились тоскливые хождения по инстанциям и частным лицам с визитами весьма малоприятными. Целую пачку зловредных «входящих» и «исходящих» я таскал в специально приобретенном портфеле. В первые дни просто не было спасения среди моря документов, но вскоре я начал ориентироваться в проулках и тупиках юридической переписки и смог принять посильное участие в «войне» бумаг.

Сколько крови, а еще больше чернил стоил мне самый захудалый пьянчужка! То на работу его оформляй, то в ЛТП, то на пятнадцать суток. И для каждого места заготавливай десятки бумаженций. Причем на одну полезную справку приходится примерно так пять совершенно формальных. И тонкость в том, что не знаешь, какая из них сыграет решающую роль. Я быстро сообразил — тут нужна система. Один раз надо не пожалеть сил и времени, испробовать все варианты для достижения желаемого. А затем взять на вооружение наиоптимальнейший.

Жалобы и заявления пишутся на разный манер. Зато идут по накатанному пути. Результат на финише профессионал может угадать еще на старте, получая от начальства резолюцию: «Разобраться и доложить». Такой метод сберегает лоб от ненужных шишек и драгоценные часы. Даже маленькое слово в запросе способно склонить чашу весов. Напишешь не просто «просим», а «убедительно просим», и какое-нибудь ответственное лицо поощрит тебя за почтение. Но важно и не опуститься на коленки — тогда тобой будут пренебрегать. Наука эта не столь мудрая, сколь хитрая. И не с того хотелось начинать, однако жизнь заставила. Первым признанием моих успехов в бумаготворчестве стал вызов к начальнику отделения Ганину. Я испытывал к нему сложные чувства. Нравилась его ультрасовременная манера держаться, говорить. Этакая смесь манер, заимствованных в мастерской художника и профкоме предприятия с размахом. Не нравилось барское отношение к людям. Любое указание он спускал вниз исключительно через заместителей. Доходило до смешного. Встретив меня в коридоре, он просил срочно разыскать Дмитрука. Высунув язык, я битый час носился по следам моего непосредственного начальника и только для того, чтобы он «довел» до меня ганинский приказ о стрельбах. То есть Александр Васильевич принадлежал не к разряду обычных, домашних зазнаек, а к более серьезному клану, в котором личные качества отождествляются с занимаемым креслом, и это самое кресло возводится в культ. Кресло охраняют и от реальных посягательств конкурентов, и от неуважительных взглядов инакомыслящих. С одинаковым рвением. По службе мне с таким ярким представителем стражей иерархии встречаться больше не приходилось. В милиции для них климат неподходящий…

Ганин любезно улыбался. Он словно демонстрировал свое расположение ко мне. Гладкие щеки округлились еще сильнее, крупные, чуть раскосые глаза почти утонули в припухлых веках.

— Как протекает период становления? — промурлыкал он, по-прежнему источая радушие. Разумеется, отрицательный ответ либо требовательный тут исключался.

— Все идет замечательно.

— Ой-ой, сколько энтузиазма! — остановил меня майор.

Непонятно было, правда, одобряет он бравое заявление или осуждает. В любом случае имело смысл сбавить тон.

— Единственное неудобство — три стержня исписал.

— А это похвально. Читал ваши рапорта… — Ганин задумался. Выдерживал паузу, скорее всего, чтобы поселить в моей душе неуверенность. Действует безотказно. В горле у меня пересохло.

— Кх-кх…

— Водички? — ласково произнес Александр Васильевич.

Он явно наслаждался эффектом.

— Так вот. Толково. Если и дальше так пойдет, то и перспектива наметится. Большому кораблю — большое плавание. Но это будущее, а пока есть настоящее, которое требует разных прозаических вещей. Кстати, хотел попросить вас посмотреть мой доклад на предмет олитературивания. Мы, бюрократы, забываем русский язык. Но поскольку не решаюсь вводить вас в растрату на шариковые ручки, то…

Майор мило шутил. Он понимал, что ради столь почетного заказа я разорюсь и на золотое перо.

Из кабинета я удалился радостно-растерянный, с папочкой в руках.

«Доклад» — было сказано слишком громко. В папке лежал листок, на котором красивым почерком, смахивающим на женский, майор изложил тему и самые основные тезисы выступления.

Вообще- то, к тому времени мыслей о новой работе у меня накопилось достаточно. Иными я делился с ребятами, но газетная закваска бродила в голове и искала аудитории пошире, для выплеска. Понятно, за поручение Ганина я взялся не спустя рукава. Когда набрасывал текст, то частенько рассматривал кое-какие спорные места. Чувствовал, что получается излишне смело и не совсем в заданном направлении, но поделать с собой ничего не мог.

И вот наступил день отчета. Буквально за десять минут меня пригласил Александр Васильевич. Буквально за десять минут до своего выступления пригласил…

Меня бросало то в жар, то в холод. Ведь я подготовил фундаментальный труд. И не просто труд… Я терялся в догадках. Наиболее правдоподобная выглядела так. У начальника имелся свой вариант доклада, а меня он просто проверял. Разве мог я подумать, что Ганин — обыкновенный лентяй.

Он глянул на первую страницу. Там была перепевка из апробированных отчетов. Майор покачал головой сверху вниз и отпустил меня.

Сложности у него начались после того, как он, уже на трибуне, одолел предисловие. Мои соображения, облеченные в машинопись, внушали доверие формой, но изумляли содержанием.

Довольно занятно было наблюдать за Ганиным. Он, естественно, пытался сохранить самообладание и переваривание моих абзацев ловко маскировал. Но я-то сразу понял, в чем дело.

Затем, утратив бдительность, он вступил в открытую полемику с некоторыми позициями «собственного» доклада.

И совсем уж распалился, когда натолкнулся на место, где говорилось о добросовестной регистрации преступлений, о статистике истинной, а не для «дяди». Со стороны все выглядело довольно пристойно: казалось, майор возражает невидимому оппоненту, и возражает логично, радея о высоких принципах. Но только один я знал, что именно вызвало его недовольство и понимал истинную цену красивым словам. Ганин не желал перемен. Отделение слыло благополучным, и это его устраивало. Хотя иная цифирь, по которой судили о наших успехах, страдала неточностью. Разумеется, разные натяжки не меняли общей картины, но…

Вот как много можно узнать о своем начальнике даже по небольшому выступлению. Я, не без оснований, полагал, что он тоже сделал определенные выводы на мой счет.

Так и оказалось. Нет, разгонов он не устраивал. Все прошло в высшей степени дипломатично. Ганин попросту перестал меня замечать. Особенно когда на моем участке происходило нечто, заслуживающее быть отмеченным. Если быть справедливым, то Александр Васильевич все-таки вспоминал о моем существовании. Стоило хоть чуточку «проколоться», и я выставлялся на всеобщее осмотрение. Ребята подшучивали: мол, попал Архангельский под «колпак». Но страха в моей душе не было. Приглядевшись, обнаружил, что подавляющее большинство пребывало точно в таком же состоянии. Причем люди, к которым я относился с искренним уважением, разделяли мою участь.

Сказать, что работать стало невмоготу, значит сильно погрешить против истины. Столько было новых впечатлений — не до переживаний по поводу размолвки с начальством. Хотя поначалу я (вот парадокс!) ощущал их нехватку. Наверное, ждал очень многого и обязательно острого.

Ох уж эти внешние эффекты — фейерверки, перестрелки. Но так ли все просто? Надо было анализировать, а времени не хватало. Ну, например, с крайним огорчением убедился, что мои коллеги — самые обыкновенные люди. Не супермены, не подчеркнутые герои, а иван иванычи, пети, саши. Дело было даже не в том, что они походя не рубили ребром ладони кирпичи, а в том, что при общении они не показывали психологических фокусов — абсолютно никаких. И разговоры… о погоде, футболе, ценах на рынке.

Крамольная мысль родилась тогда у меня. Ведь если нормальный человек — значит, ошибаться должен. Но разве можно ошибаться милиционеру? Милиция — это же система, государственный аппарат. Тут ведь надо точнехонько. Что же получается, граждане?

Трудно на этом свете умнеть, не убедившись в собственном незнании. Я служил в авиации. Там узнал, что бьются чаще не новички, а те, кто утратил ощущение полета, кто легкомысленно взирает на землю свысока…

— Получается, — говорил я вернувшемуся из отпуска Дмитруку, — ерунда какая-то. Прочитал недавно в документе: «Серьезные просчеты и недостатки имели место в работе отдела». Значит, не один-два сотрудника промахнулись…

— Так что ж, — развел руками Никола, — все мы живые люди…

А в самом деле, без брака как обойтись. И я, новоиспеченный лейтенант, был способен скорее наломать дров, чем сделать что-нибудь путное. Но какова сила предубеждения! И до сих пор я крайне требователен к людям в милицейской форме, хотя с себя спрашиваю не столь строго.

Если говорить о нашем отделении, народ здесь подобрался самый обычный. Где бы мне ни доводилось работать, везде подбиралась труппа с исполнителями одних и тех же ролей. Правда, их характерность варьировалась, но уж обязательно здесь и там заводился тип крайне неприятный в общении, а также лобовой правдоискатель, «тихони»…

Коля Чибисов — наш лихой сыщик и человек резких суждений, который впоследствии не раз выручал меня в трудную минуту, на мои сетования о нехватке острых ощущений отвечал так:

— Эх, пацан, не копай глубоко, пока мозолей на ладонях не нарастил. — Он смело, если не сказать нахально, смотрел на меня холодными безресничными глазами и добавлял: — Привыкни, пацан, к форме для начала…

Ну, форма — это, казалось, весьма просто. Но… Впервые нарядившись в нее, я ощутил новую, доселе неизведанную силу. Сразу позабылись наставления Дмитрука насчет скромности и выдержки. Хотелось сплошь и рядом насаждать порядок: задерживать, прикрикивать и всем своим видом внушать трепет. Могу только догадываться, насколько глупо это выглядело со стороны. Позже я поделился своим огорчением с Чибисом.

— Это объясняется не одним юношеским недоумием, — успокаивал он меня. И тут же продемонстрировал образчик своей речевой вычурности: — Элемент пришибеевщины… Знак власти прост, но его печать безжалостно метит незакаленных людей, пацан. Велик соблазн подав- лять чужую волю не правом высокого разума, а административным. Но не переживай: и сильные, умные не всегда выбирают сразу правильный тон. Ибо милицейская служба — испытание. Однако, — Колька поднял палец к собственному носу, и я заметил, как в очах его запрыгали мелкие бесы. Впрочем, это не значило, что он не был тог да серьезен, — однако страшны не материальные лишения, а медные трубы и завышенная самооценка. Было сказано: если старость забывает, что такое кипение молодости, то молодость не знает, что такое мудрость старости…

Да, было сказано, тысячекратно повторено, но что-то мало, видно, пользы от этих повторений. Грустно сознавать, что мой путь истоптан сотнями поколений. И их след, как неодолимый магнит держит меня на вечном траверсе. И Кольку тоже. Но он старательно подчеркивает свою исключительность, и на мои философские искания отвечает презрительной улыбкой. Вообще, он улыбаться не умеет. В таких случаях его лицо приобретает зловещее выражение, начинает сильно смахивать на маску ехидного дьявола: глаза, словно стянутые ледком, тонкие бескровные губы и узенькая полоска шрама на подбородке, тоже ехидно искривленная.

Но говорить об этом Чибису не следует, сразу задаваться начнет. Он старательно играет роль видавшего виды и знающего себе цену человека. Бывает, Николай расслабляется, смягчаются черты, и делается он похожим на сельского паренька с соломенным чубом, то есть тем, кем он и является на самом деле. Однако антракт длится недолго. Чем-то обозлила его жизнь. В самом начале. Пожалуй, чужая шкура лучше защищает его от ударов судьбы.

Меня Чибис покорил резким оппозиционным отношением к Панину.

— Солома, — пренебрежительно характеризовал он нашего начальника. — Ни черта не стоит. А раньше опером классным был. Красиво работал. Пока в кресло не сел, тут уж ухватился за него обеими руками, некогда делом заняться. И потом папины друзья его расхолаживают. Если и сплоховал — они выручат. А нас с тобой выручить некому, пацан. В другом мы разряде числимся, понял?

Звучала в Колькиных словах неподдельная горечь. О покровителях он готов толковать бесконечно. Навязчивая идея? Тогда я не знал, как это объяснить. Теперь знаю. Чибис честолюбив. Он всегда стремился «реализовать» себя. А ему мешали. Обходили по службе ловкачи, получали повышения чьи-то знакомые. Он не мог смириться с этим. И правильно. Только ершистость дорого ему обходилась. У меня, например, духу не хватало идти напролом. В отделении с ним предпочитали не связываться. Панин старался уничтожить его покровительственной иронией. Получалось неплохо. Чибис бесился — ведь он оставался кругом в дураках. Сжимал зубы и бешено работал. За самоотдачу Кольке вынуждены были прощать все.

К милицейской форме он относился с особым почтением, хотя носил ее редко. Я чувствовал, что мне это отношение никогда не постичь. Ведь подумать: китель — та же одежда, но с погонами. Для Чибиса каждая нитка в ней была наполнена особым смыслом. Интересно, что бы он делал в жизни, если бы не существовало милиции?

С некоторых пор я старался как можно реже облачаться в форму. Правда, возможностей для этого имелось не густо. Участковый — не сотрудник уголовного розыска, его всегда должны видеть. Разве что в сугубо личное время…

Однажды пошли мы со знакомой девушкой Татьяной в кино. Да, кстати, Татьяна заслуживает особого описания. Во-первых, она высокая. Маленьких я почему-то не замечаю, даже если они само совершенство. Во-вторых, она почти совершенство. Буйной страсти я к ней не испытывал, поэтому говорю абсолютно объективно. Чуть-чуть раскосые зеленые глаза, припухлые губы. Она напоминала итальянскую кинозвезду, это сходство едва уловимо. Оно, скорее, таилось в манерах, гордых взглядах, экспансивных поступках. Впрочем, меня больше эффектной игры цвета и линий привлекал ее характер. Конечно, доказать это — непосильная задача (кто же поверит?), но правда есть правда. А нрав у Татьяны был замечательный. С ней я чувствовал себя легко, точно с приятелем. Когда я пытался произвести впечатление и распускал перья, она весело осаживала меня:

— Архангельский, кончай выпендриваться!

Здорово, ведь верно? Но идеала в мире нет. Вот и у Тани был огромный недостаток — она любила мелодрамы, особенно индийского производства. И тогда Танька потащила меня на слезоточивую каторгу, в наш распрекрасный кинотеатр, где летом стучат от холода зубы, а зимой дикая жара. Я плелся следом и думал, почему женщины всегда мужиками руководят? Спросил ее.

— А потому, — безапелляционно заявила Татьяна, и ее подбородок воинственно задрался кверху, — потому, что вам ничего не надо! Пропали бы без нас!

Вот так клюква! Попробуй возрази. Но я собрался с мыслями и начал жевать скучную заумь о тактике и стратегии. Дескать, дамы — тактики по натуре и в маленьких сражениях побеждают чаще, а наш брат должен, вроде бы, одолевать в серьезных делах. Только пока этих серьезных дел дождешься, боевой дух угаснет. Собственно, развить премудрую мысль я не успел, поскольку времени до сеанса оставалось в обрез. Мы опаздывали со страшной силой. Неорганизованность — мое родимое пятно, с ним я появился на белый свет. Не помню дня, чтобы до работы добирался чинной походкой, вечно на рысях. Встану на час раньше и хоть лопни: все равно опоздаю. Моя жизнь в самом прямом смысле — марафонский бег.

Мы пулей летели по дороге. Танька, экономя минуты, норовила перетащить меня через улицу на красный свет. Объяснять ей, что нарушать правила безопасности движения нехорошо вообще, а при милицейских погонах и того хуже, было бесполезно. От этого произошла легкая размолвка. Знающие люди называют это прелюдией к будущей семейной какофонии. Впрочем, тогда грозовые аккорды скоро затихли. К счастью, нам удалось проскользнуть в уже закрывающуюся дверь кинотеатра. Мне сильно повезло: настроение у Татьяны заметно улучшилось.

Еще бы — на экране бушевали такие африканские страсти, она нарыдалась от души. И шла рядом какая-то просветленная, точно старушка с церковной службы. Но судьба наша — заковыристая качель. Едва забрался под небеса, тебя вдруг хвать об землю…

Один достойный джентльмен с косых глаз завалился в туалет, перепутав двери. Женщины, густым потоком выплывавшие из кино, были очень недовольны. По закону подлости именно я оказался первым милиционером, попавшим в их поле зрения…

Выдворить пьянчужку с незаконно занятой территории было не так-то просто. Он, вроде улитки, тем сильнее вжимался в кабинку, чем больше я старался выковырять его оттуда. Наконец мне удалось выдворить узурпатора и передать на руки подоспевшим дружинникам.

Смущенный и раздосадованный вернулся я к своей спутнице, которая очень мило делала вид, что не имеет ко мне ровно никакого отношения. Ситуация! Дипломатическая. Мы двигались молча. Высокие стороны прекрасно понимали, что игра в молчанку глупа, но начинать мирные переговоры первым никто не желал. Я думал так. Кто, черт возьми, пострадал здесь больше всех? Разве по собственной воле попал я… и вообще.

О чем размышляла Танька, легко представить. Ее день испорчен. И во всем виноват мой мундир. Я шагал, глядя под ноги, изображая оскорбленную добродетель, и, разумеется, вскорости налетел на Татьянину спину. Моя подруга свирепо обернулась, но, увидев сконфуженное лицо, наполовину прикрытое козырьком, смягчилась.

— Слушай-ка, — предложила она, рассматривая мою переносицу, — давай сходим к Юльке. Помнишь ее?

— Эта та, которая говорит, что с такими ушами, как у меня, носить короткую прическу — самоубийство?

— Ну да, Юлька, — отмахиваясь от шуточек, продолжала Танька, — которая в нашем промторге пашет. У них на базе мужские костюмчики есть… Прелесть. Цвет божественный, качество, о!

— Погоди, — успел вставить я слово, а если бы не успел, то конец. Когда она принимается толковать о тряпках, красноречие ее само собой не иссякает. — Погоди, за каким лешим тебе потребовался мужской костюм? Родственники из деревни хлопочут?

— Какие там родственники? — выпучивается Танька. — Какая деревня? — Наконец она догадывается, что я как бы подкалываю ее. — Я о тебе, умник, забочусь.

— А чем тебя не устраивает мой гардероб? — подозрительно спрашиваю я.

— Да так, вообще, — нахально врет она и при этом вы разительно косится на китель.

Тут уж человек и с сообразительностью мороженой репы докумекал бы, в чем дело. Страшно не люблю, когда лезут командовать моим бюджетом, выбором одежды. Нагрубил я в тот вечер Татьяне, однако с той поры стал являться на свидание сугубо в штатском…

Свою лепту в раскручивание моих спиральных залетов внес Витюля Шилков. Придется порыться на полках памяти и восстановить обстоятельства нашей с ним встречи. Иначе обедненной и неполной будет галерея людей, которым довелось участвовать в одной страшно детективной истории…

Через три-четыре месяца после моего торжественного вступления на должность мы с Шилковым направились в баню. Мне, естественно, весьма лестно было свести тесное знакомство с талантливым оперативником, о котором много говорили в отделении. В службе БХСС он слыл первым человеком. Зачем понадобился ему я, не берусь объяснять. Может быть, обычный интерес к новичку? Не знаю. Идея насчет бани мне очень понравилась, а ее реализация просто дух захватила…

Без малого четыре часа Витюля вводил меня во вкус сладкого ада парной. Пространщик дал нам неправдоподобно пушистый веник. Увы, под конец от березовых веток остались жалкие прутики. Распаренные, с кожей в листьях, словно модные обои, мы угомонились на деревянных скамьях предбанника и стали вкушать дары шилковского «кейса». Тонюсенькая его коробка вместила много такого, от чего у меня весело зачесался нос. Щедрой рукой Витюля на половинке газеты расставил две бутылки тягучего, в темном стекле, чешского пива, кусок розовеющего сала, банку кабачковой икры, изящную палочку «салями»…

С восторгом смотрел я на Шилкова. Теперь мне еще больше стало казаться, что у него твердый римский слепок лица — прямо вылитый Гай Юлий или Флакк. Виктора не слишком портил маленький изъян — глаза были немного «расцентрованы»: каждый из них так и норовил уставиться в «свою» сторону. Утаить черную зависть я не сумел.

— Ты что скуксился? — спросил Витюля, когда мне пришло в голову подначить его, а для затравки я изобразил скорбную мину.

— Открою тебе, Витя, роковую тайну: я родился под несчастливой звездой!

— Почему «под несчастливой»? — с набитым ртом про бубнил Виктор.

— Не понятно разве? — стал раскручивать сюжет укола я. — Угораздило меня стать участковым. Надо было к вам проситься.

— Это чтоб в баньку с баклажанной икрой ходить? — спросил не без иронии догадливый оперуполномоченный БХСС.

— Ладно, ладно, — покачал головой я, — только не надо мне доказывать, что здесь все перед тобой выплясывают из природного человеколюбия. Знаю эту публику…

— Между прочим, — изменившимся голосом, от которого у меня сердце екнуло, заговорил после паузы Шилков, — тут никому не известно, что я из милиции. К чему козырять этим? Надеюсь, ты не из тех голубчиков, которые надевают в гости «поплавок»? Товар лицом. Дескать, имей те в виду — я не осел, значок об окончании института на месте. Не люблю таких. А ты?

— Не люблю ездить в переполненных автобусах и выносить помойное ведро. Одинаково тошнит от этих занятий, — неопределенно пробормотал я, чувствуя, что основательно задет словами собеседника. Терпеть не могу подобных положений. Думаешь, как бы не покраснеть, и обязательно делаешься чуть светлее свежеразрезанной свеклы. До того неловко стало. Ни с того, ни с сего вдруг принялся болтать о Финике и злополучном кольце. Впрочем, об этом речь впереди. Надо же закольцевать «форменную» тему. Нет, не только из-за всего, о чем уже говорил, я исключительно по необходимости надеваю шинель или китель (судя по сезону). Если уж откровенно, то на первых порах я просто не «отходил» от приступов неиз- вестной врачам «болезни». Чудилось, что хулиганы и крикуны со всей округи собрались на мой участок и специально испытывают мои нервы. Раньше я и не представлял, сколько кругом может таиться опасностей, когда думаешь не об одном себе. А не думать нельзя, коль на тебе фуражка и погоны. Я появлялся на улице с каменной физиономией, но за этим официальным фасадом дрожмя дрожал заяц моего сердца. В душе я молился неизвестному богу не за мирных обывателей, а за хулиганов и скандалистов. Посидите дома смирно, внушал я им мысленно, а то придется волочить вас в отделение, шум поднимать.

Ребята убеждали, что к этой штуке скоро привыкаешь. Как и перестаешь видеть во всех нарушителей. Но у меня пока сложно. Уставал и устаю от нервного напряжения. Да и, наверное, не я, все-таки, один. Работа такая…

И, чтобы закончить с синдромом формы совсем, вспомню курьезный случай. Поручил я матушке сдать в химчистку только что полученные со склада брюки, китель, галифе… Три раза присылали оттуда уведомления: дескать, давно пора забирать вещи. Маме бумаги я не показывал, пока она сама, встревоженная неисполнительностью службы быта, не наведалась в чистку по собственной инициативе.

Вот пусть и толкуют, что главное — содержание, а форма — пустяк. Это смотря какая форма…

…Однажды мне пришлось стеречь от любопытных соседей бренные останки тихого самоубийцы. Добрых два часа, пока не прибыла опергруппа с медэкспертом. Он дал команду вынуть тело из петли. Не желаю никому испытать то, что испытал я, когда выполнял это задание. С детства до смерти боюсь покойников. Но куда было деваться?

Необходимость, суровая и непреклонная, делать любое дело самому — это не фунт изюма, а кое-что покрепче. За свою прежнюю жизнь я привык перекладывать груз моих забот на плечи близких и чужих людей. Как бы разделение труда: я рассуждаю, пописываю, а кто-то навоз возит, мусор руками собирает.

Честно ли так жить? И потом: неполнокровное бытие какое-то получается. Комнатное. А ведь страсть интересно узнать всю подноготную. Мне жизнь порой напоминает макет хитроумного механизма, вроде вечного двигателя. Причем какие-то его части выставлены напоказ для тугодумов, а самая сердцевина крепко запаена. Некоторые сведущие люди делают вид, что это содержимое им давно известно. Нам же приходится принимать их заявления на веру. Или лезть в тайники самим.

Узнал ли я в милиции о нашем мире доселе неведомое, совершил открытия? Пожалуй, нет. А может быть, да. Лучше изложу все в строгом соответствии с истиной, как и следует человеку закона. «Правду, одну только правду, ничего кроме правды». Только беда с этой правдой. Припечатанная к бумаге, она иногда выглядит довольно фальшиво. К тому же и память играет злую шутку — размывает остроту углов…

Но писать нужно. Если на то пошло, кто же про себя скажет, как не сам? Тут каждый специалист хоть куда…