"Разборки в Токио" - читать интересную книгу автора (Адамсон Айзек)

5

Хидеаки Кавабата отбывал пожизненное заключение в «Общежитии искупления» токийской городской тюрьмы, потому что слегка поучаствовал в студенческом политическом движении, пока учился в колледже. Не по годам развитый студент, изучавший химию и электромашиностроение, он проводил студенческие годы, как и многие японцы – пошел вразнос фигурально и буквально и исследовал радикальную политику. К несчастью, его выпускной год в колледже совпал со строительством аэропорта Нарита в 1979 году.

Аэропорт Нарита был громким делом среди японских радикалов. Они протестовали против захвата «крестьянских» земель под строительство аэропорта, который предназначался для обслуживания в основном международной буржуазии. Япония стала так богата и комфортна, что ее дети усомнились в богатстве и комфорте. У Америки был национальный съезд Демократической партии 1968 года, у Франции – май 1968-го, и теперь, десять лет спустя, декада японского студенческого бунта заканчивалась яростной схваткой из-за аэропорта Нарита.

Цифры вспоминались легко – во время стычек в 1979 году взорвалось двадцать шесть бомб. Ранены тридцать два человека. Восемь убиты.

Хидеаки Кавабата был признан виновным в двух из этих смертей. Он всего лишь изготовил бомбы, так что мог бы легко отделаться. Но по другим подозреваемым улик было мало, поэтому Кавабата стал вроде козла отпущения. Дело осложнялось тем, что он считал себя политическим героем и не пожелал отрекаться от убеждений и искупить вину как положено.

В конце концов большинство радикальных сторонников Кавабаты плюнули на свое правое дело, подстриглись и присоединились к японскому мейнстриму, против которого и выступали в студенческие годы. Аэропорт Нарита построили, а Кавабата принялся отбывать пожизненное заключение, обретя статус сноски в исторической монографии.

Приговор сделал его левым фанатиком без чувства юмора. На всю жизнь поселиться в тюрьме из-за юношеского идеализма трудно, и поэтому Кавабата нашел утешение в марксизме, сообразном пожизненному сроку.

Меня провели в комнату для посетителей, где за деревянным столом сидел Кавабата. Я сразу подумал, как мало он изменился с нашей последней встречи: тот же худой очкарик, лицо серьезное без малейших признаков самоанализа. Казалось, он скорее считает в уме, чем грезит о мировой революции.

– Чака, мне не сказали, что посетитель – это ты. Я бы принес тебе кое-что из моих трудов, – сказал он как мог приветливо. Кавабата неизменно передавал мне заумные напыщенные трактаты о «Роли молодежи в разжигании мировой революции» и всякое такое в надежде, что я их опубликую в «Молодежи Азии». Как легко предположить, то были бессвязные нравоучительные диатрибы. Как писатель Кавабата был приличным террористом.

– Рад тебя видеть, Кавабата. Похоже, ты пережил распад Советского Союза и Восточного блока. – Мне нравилось его подкалывать. Он никогда не понимал, шучу я или пытаюсь вовлечь его в дискуссию.

– Естественный конец порочного правления, исказившего идеи Маркса. Теперь, когда Советский Союз больше не сует свой нос в чужие дела, могут победить истинные отечественные революции.

Любопытно, где, по его мнению, это случится. Впрочем, мне не хотелось его расстраивать, пока не узнаю того, за чем пришел.

– Может, ты и прав. Напиши об этом статью.

– Написал. И послал тебе несколько месяцев назад. Ты что, не прочел?

– Я в последнее время в Штатах не был. Я, наверное, попрошу редактора, чтобы он прислал ее сюда. Мне не терпится узнать твою точку зрения на текущую ситуацию в мире.

Я считаю, когда надо, я вру хорошо, но на этот раз шло необычайно тяжко. Слава богу, Кавабата вроде не заметил мой обман. Он был занят: озирался, выясняя, не подслушивает ли кто.

– Я обнаружил секретную систему коммуникаций, – прошептал он. – Подпольную всемирную компьютерную сеть, которая обречет систему на гибель. Преступники, педофилы и разномастные революционеры теперь могут делиться информацией. Самое главное, о ней никто не знает. Транснациональные корпоративные деспоты понятия не имеют о ее существовании.

– Это ты про Интернет?

– Тихо! – сказал он, снова оглядываясь через плечо. – Ты что, в курсе?

– Кавабата-сан, – начал я, не желая ломать ему кайф, – мне хотелось бы говорить с тобой о политике и технологиях весь день, но, боюсь, я пришел, дабы услышать твое достопочтенное мнение по другому вопросу. Ты слышал о смерти Сато Мигусё?

– Конечно. Мы здесь получаем всю реакционную пропаганду, – одеревенело ответствовал он. Я так понял, он имеет в виду три крупнейшие газеты.

– Что ты об этом думаешь?

Тут его лицо впервые слегка оживилось. Плаза за стеклами очков расширились. Было очевидно, что, несмотря на все его политические претензии, его первой любовью и истинным призванием был огонь. О пиротехнике и разрушении он знал практически все, и не бросил это хобби и в тюрьме. Когда я виделся с ним в прошлый раз, его перевели в новую камеру после неудачного побега с применением бомбы, сделанной из обычных моющих средств.

Кустарное устройство проделало огромную дыру в стене, как и планировал Кавабата, и он убежал бы, если б не одна мелочь; он сидел в одиночной камере без окон и не догадывался, что находится на двенадцатом этаже. Увидев, что просчитался, он лишь пожал плечами и лег на кровать, дабы впервые за семнадцать лет насладиться видом.

– Ну, – начал Кавабата, – мне известно лишь то, что напечатано в газетах, но там, кажется, – не все в порядке с матчастью. Газеты написали, что пожар был вызван взрывоопасной нитратной пленкой. Я точно знаю, что Национальный архив не выдает фильмокопии, отпечатанные на такой пленке. Я один раз пытался. Хотел поджечь кое-каких реакционеров копией «Нетерпимости».[18] Не вышло. И это было много лет назад. А сейчас все нитратные копии уже перевели на ацетатные.

– А если фильм из частной коллекции?

– Вряд ли, – сказал Кавабата. – Держать ее у себя? Зачем? Новые лучше, не так быстро портятся и гораздо безопаснее. Если только не планируешь с помощью старой копии устроить «несчастный случай».

– Интересно. Что еще?

– Пожар явно начался минимум за час до того, как о нем сообщили, потому что пламя уже вовсю бушевало, когда прибыли пожарные. Ничто так быстро не горит, если только заранее не подлить чего-нибудь. И все равно пожар наверняка начался гораздо раньше, чем сообщают.

Об этом я не подумал. Если Кавабата прав, пожар начался примерно тогда, когда я договорил по телефону с Мигусё. Теперь я понимал, как глупо было полагать, будто кто-то замочил Сато из-за меня. Причина серьезнее, чем я, – может, серьезнее даже, чем Сато.

– Так или иначе, – продолжал Кавабата, – это не внезапно вспыхнувшая пленка. Тот, кто поджег дом, не просто со спичками баловался. Ни улик, ни свидетелей – по крайней мере, живых. Я бы сам таким гордился. – Кавабата откинулся на спинку стула, почти улыбаясь.

– Кавабата, ты просто не представляешь, как мне помог. Вернусь в Штаты – наизнанку вывернусь, чтобы твою работу напечатали. – Я постарался произнести это как можно лицемернее. Трудно лгать осужденным: зачастую они сами отменные лжецы. Но я научился вешать им лапшу на уши, стараясь врать напропалую. Расчетливого лицемерия хороший лгун не заметит, потому что слишком занят поиском более тонких намеков. Дзэн и искусство лжи.

Кавабата поблагодарил меня, и я встал. Когда охранник повел его обратно в камеру в «Общежитии искупления», я сказал ему вслед:

– Спасибо еще раз за то, что уделил мне время. Я знаю, ты очень занят, планируешь революцию, организуешь заговоры через Интернет и все такое.

От этого слова он поморщился и покосился на охранника – расслышал тот или нет.

– Когда революция победит, Чака, – сказал Кавабата абсолютно серьезно, – тебя вспомнят как великого героя за публикацию моих трудов.

Он слабо улыбнулся, и охранник увел его обратно в камеру плести заговор с целью уничтожения капитализма. Такая улыбка – я уж было подумал, не иронизировал ли он, но потом решил, что вряд ли. Кавабате слишком поздно открывать целебные свойства самоуничижения.

После разговоров с Кавабатой я всегда был слегка подавлен. Он не понимал собственной одаренности. Его талант к огню был так естествен, что, очевидно, сидел у него в генах. Но талант достался легко, и Кавабата его не ценил. Поэтому вместо того, чтобы заняться чем-нибудь толковым – стать следователем по поджогам, инженером по взрывным работам в горнодобывающей компании, пиротехником в кинематографе – или террористом покруче, – он ударился в политику, что в действительности ему не подходило. В силу исторической случайности его талант к взрывчатке слился с умирающей догмой, и на этом история Кавабаты, в общем, закончилась.

Пока Синто вел машину к гостинице, я размышлял, сколько еще в мире захиревших гениев, которые, игнорируя свои скрытые таланты, из кожи вон лезут, чтобы достигнуть вроде бы стоящих целей.

Я вспомнил покойного императора Хирохито, который на смертном одре точно определил по цветкам новый сорт вишни, которую принесли ему с императорского двора. В последние минуты его жизни выяснилось, что он, верховный правитель и божество по рождению, в самых потаенных уголках своей души хотел быть простым ботаником и проводить дни, изучая прекрасные образцы щедрых даров природы. Но, конечно, было поздно – и для императора Хирохито, и для Кавабаты.

В опускающихся сумерках, сидя в автомобиле, что пробирался по улицам, я вспомнил стихотворение, в семнадцатом веке написанное буддийским монахом Рёсюаном:

Я не плакал, ничего такого, но вы меня поняли.

Настоящие бои в турнире начнутся только в четвертьфиналах. Ленивый журналист просто подождал бы этого момента, чтобы сорвать куш, но я знал, что сенсациями обычно становятся крошечные эпизоды вне татами, вдали от фанфар, сопровождающих бои.

В этом году вырисовывались две потенциальные сенсации. Однорукая Йоко Ториката, яркая девятнадцатилетняя актриса, вундеркинд, участвовала в соревнованиях последний раз. Она была одаренная, неоднозначная молодая женщина – и, по-моему, поверхностная, надменная и невоспитанная соплячка. Но она умела драться, и, должен признать, тело ее говорило само за себя. И говорило громко. Не затыкаясь. Независимо оттого, как закончится турнир, писать о ней будут много.

Другой многообещающей новостью первых полос было возвращение Учителя Ядо, бесспорно, самой почитаемой фигуры среди каратистов-инвалидов. Во время Второй мировой войны Ядо ампутировал правую ногу, чтобы не попасть в армию, и следующие пятнадцать лет посвятил тайной разработке собственного смертельного стиля боевых искусств. В результате появилось магари-яри-до – Путь Трезубца. Скорее вдохновляясь древним оружием, чем обучая его применению, магари-яри-до являло собой наиболее передовую убийственную дисциплину боевых искусств, когда-либо разработанную пацифистом. Учитель Ядо вскоре стал самым востребованным тренером, к которому все стремились попасть, однако соглашался учить только инвалидов. Обнаружив, что будущие ученики ампутируют ноги, чтобы попасть в его школу, он вообще покинул мир боевых искусств.

Сейчас он вел уединенную жизнь в окрестностях горы Ярига, и почти каждый год ходили слухи, будто он возвращается. И раз в два года я опасливо тешил себя надеждой, что слухи правдивы.

Мы с Сато Мигусё заключили постоянное пари на возвращение Учителя Ядо. Если он вернется в четный год, Сато покажет мне кадры с обнаженкой актрисы Судзи Муримо, которые он вырезал из своего фильма 1979-го года «Обнови свою тачку, детка!» – второсортный сдёр третьесортных «Гонок „Пушечное ядро“».[19] Это был единственный фильм, где Муримо снялась обнаженной, и Сато сказал, что она старалась вовсю.

С другой стороны, если Учитель Ядо вернется в нечетный год, я должен нарушить воздержание всей жизни и сыграть с Сато в гольф на все восемнадцать лунок. Этот год был нечетным, но Сато не увидит, как я делаю первый удар.

Когда машина уже подъезжала к спортзалу, я перечитал письмо от молодого кинопродюсера Брандо Набико, который прислал мне письмо, когда я еще был в Кливленде. Похваставшись, что он прочитал все, что я написал, и выразив фанатский восторг как полагается, он между делом упомянул, что дружит с Сато и будет снимать документальный фильм о турнире для «Эн-эйч-кей».[20] Он знал, что я буду здесь, и сообщил, что почтет за честь со мною встретиться и т. д. Тогда я как-то не особо придал этому значение, но теперь, когда Сато мертв, меня интересовал каждый, кто с ним общался. Возможно, у этого Набико есть ключи к разгадке. Терять нечего, попытка – не пытка.

Я вдруг сообразил, что так и не расспросил Синто. Возможно, Синто последним видел Сато при жизни. Я решил начать с общих, стандартных вопросов.

– Слушай, Синто, а как тебе работалось с Сато?

– Ну, – начал он, – нормально, мне нравилось.

И все.

– Наверняка много кинозвезд встречал.

– Было дело, – ответил он, не отводя взгляда от дороги.

– И влиятельных людей возил.

– Пожалуй.

Потерпев фиаско, я откинулся на спинку сиденья и решил пока Синто больше не трогать. Некоторые люди вообще равнодушны к знаменитостям. Может, иммунитет к славе – шоферский производственный риск.

И все же с такой профессией молчаливость его странна.

О чем я только не болтал с японскими водилами. Один шофер убеждал меня в моральном превосходстве собак над котами. Другой рассказал забавную историю о том, как возил Артура Миллера на премьеру «Смерти коммивояжера». Какой-то пьяный американский солдатик перепутал его с Генри Миллером и пристал с вопросом: «Ты и в жизни занимался той же херней, что и в „Тропике рака“?»

Я встречался с разными водителями, но ни разу не видел таких разговорно озадаченных, как Синто Хирохито. Правда, ни у одного из них не было таких глупых усов, так что, может, его молчание означало просто молчание.

Однако размышления о молчании подождут. Впереди показался перестроенный ангар и орды нервных тинэйджеров.

Съемочную группу в спортзале я заметил сразу. Они расположились в углу, ставили осветительную аппаратуру, а двое, кажется, спорили. Я направился к ним, лавируя среди безногих атлетов, ожидающих, когда объявят время их выхода на ринг. Приблизившись, я расслышал, о чем-спор. Пузатый коротышка с лицом надутым, как красный шар, слушал, что ему пытался втолковать костлявый парень, стоявший слева. Японская версия Эбботта и Костелло,[21] обсуждающих очередную сцену.

– Вы хотите транспарант в кадре? Прекрасно. Но если вы хотите его в фокусе, нам нужно больше света, другие светофильтры, опять замерить освещение, переставить метки. Это уйма времени, – сказал худой.

– Матч начнется через два часа. Интервью мне нужно через тридцать минут. И мне нужен транспарант в кадре. Сделай так, чтобы все это было.

Пузатый говорил таким властным тоном, что я понял: передо мной либо король Сиама, либо режиссер. Однако Сиам уже не существовал.

– Сэр, по-моему, это нереально, – сказал длинный. Явно кинооператор.

– Что общего у киносъемки с «реальным»? – фыркнул режиссер. – Кроме того, ты в команде документалистов. Они снимают кино во время боя, в джунглях, кишащих, блин, ядовитыми змеями и прочей херней, а ты не можешь в спортзале снять?

На сей раз терпение потерял длинный:

– Никто не требует снимать с движения и с большой глубиной резкости посреди джунглей. Глупо злить сотрудников, когда вокруг ошиваются голодные львы.

Мне нравилась эта перепалка. Неприкрытых разногласий в кругах японских профессионалов почти не увидишь. Одно слово – кино.

Посмотрев вокруг, кто еще вместе со мной забавляется этой сценкой, я увидел неподалеку парня, который заряжал камеру пленкой. И пошел к нему, уверенный, что это и есть Брандо Набико. Хороший журналист узнает своих фанатов с первого взгляда.

– Итак, – спросил я, застав его слегка врасплох, – кто из них прав?

Он едва глянул на меня, умело вставляя кассету с пленкой на место.

– Режиссер прав. С транспарантом мизансцена лучше. Но оператор тоже нрав. У нас лимит времени, мы не успеем. Кроме того, это документальный фильм для «Эн-эйч-кей», а не самурайский эпос. – И, посмотрев на спорщиков, покачал головой.

– А что будет, раз они оба правы? – спросил я.

– Накато, оператор, уступит режиссеру, Тонде. В итоге скажет, например: «По-моему, я знаю, как это снять». А потом ничего менять не будет. Снимет, как мы планировали.

– А Тонда не расстроится?

– Важно показать всей группе, что главный – Тонда. Накато всегда будет делать вид, что в конце концов соглашается с Тондой. Неважно, что требования нереальны. Операторов всегда больше, чем фильмов, которые надо снимать. Важно не лезть в бутылку. Иногда оператор даже нарочно провоцирует мелкое разногласие, чтобы потом отступить и продемонстрировать свою гибкость.

Как только молодой человек это произнес, я оглянулся, чтобы посмотреть, как продвигается спор.

– Теперь я понял, – кивнул Накато. – Прошу прощения – возможно, я невнимательно слушал.

– Так что, кадр получится? – повелительно вопросил Тонда.

– Несколько мелких поправок, и все. Я немедленно к ним приступлю. – Тонда лишь кивнул и гордо вразвалочку отошел. Накато обернулся и пожал плечами. Набико начал прикручивать линзы к камере.

– Вы пытаетесь попасть в кинобизнес, что ли? – спросил Набико.

– Нет. Я пишу.

– Сценарист?

– Нет, по-настоящему. Журналист.

Он бросил возню с линзами и оглядел меня с головы до ног.

– Вы Билли Чака?

Я кивнул.

– Ух ты. Мне нравятся ваши статьи. Я подписан на «Молодежь Азии» с тринадцати лет. Вы правда Билли Чака?

– Вы думали, я по-другому выгляжу?

– Ну, не как Фредди Таэтиба… – рассмеялся он.

– Какой Фредди?

– Он собирался сыграть вас в «Разборках в Токио». Конечно, это было до пожара… – Он замолчал, на миг потерявшись. – Простите, господин Чака. Я не представился. Меня зовут Брандо Набико. – И изобразил интернациональную мешанину приветствий: отвесил глубокий поклон и протянул руку. Я пожал ему руку, удивляясь про себя, что еще за «Разборки в Токио».

– Я знаю, кто вы. Я получил ваше письмо. Кстати, Сато Мигусё очень высоко о вас отзывался и настаивал, чтобы я с вами встретился, пока буду на турнире, – солгал я. И улыбнулся.

При имени Сато он заметно вздрогнул. Может, упоминание мертвых на съемках идет вразрез с какими-нибудь киношными предрассудками. А может, дело в том, что Сато умер только вчера. Я решил сменить тему:

– А почему вас зовут Брандо?

– Точно не знаю. Считается, что Брандо был одним из любимых актеров отца.

– Хорошо, что отец не был фанатом Толстяка Арбакла.[22]

Он усмехнулся и заглянул в видоискатель.

– Знаете, – серьезно сказал он. – Сато был просто счастлив сделать о вас фильм. Говорил мне, этот фильм станет венцом его карьеры. Я тоже был счастлив. Я бы впервые стал оператором в художественном фильме. Даже, может, вторым режиссером поработал бы. Ладно, что уж теперь.

И тут Тонда, по-утиному сердито переваливаясь с боку на бок, вернулся к съемочной группе:

– Ну, лентяи, вы своего добились. Сэнсэй Ли-Ан говорит, что времени на интервью уже нет, вы слишком долго возились с аппаратурой. Ей нужно подготовиться к матчу. Так что я упустил возможность поговорить с фаворитом в продвинутом свободном ката на колясках. Валите обедать. Может, хоть это у вас получится. – Глаза на маленьком пухлом личике просто горели. Наверное, существуют курсы, где режиссеров учат закатывать истерики. – Всем через час быть на месте и приступить к установке аппаратуры у третьего ринга. – Он повернулся, намереваясь умчаться, но не получилось: он треснулся головой о торчащую консоль затенителя. – Проклятье, – рявкнул он, одной рукой хватаясь за голову, а другой валя осветительную стойку на пол. Рассерженным колобком Тонда стремительно укатился с площадки, пока вся съемочная группа почтительно сдерживала смех.

– Итак, Брандо, – спросил я, – я только что наблюдал подлинного гения в расстройстве?

– Нет, – рассмеялся Набико, – великий режиссер никогда не налетит на консоль затенителя. Говорят, Одзу ни разу не задел ни один осветительный прибор, настолько хорошо знал, как делается фильм. – Набико заговорщически усмехнулся.

Пока мне этот помощник оператора безусловно нравился.

– Может, перекусим? – спросил я, неумело пародируя бормотание Марлона Брандо на японском. Набико смутился, подтверждая мои подозрения о собственном таланте пародиста.

– Было бы неплохо. Но времени в обрез, – ответил Набико.

Когда мы выходили из зала, я краем глаза заметил трех странных мужчин в черном, окаменевшими стервятниками торчащих на вершине трибуны. Человек в Шляпе сидел посередине, его молчаливые спутники – по бокам. Когда я проходил мимо, он медленно кивнул. Нервирующий, даже угрожающий жест, едва уловимый.

Но я быстро выкинул это из головы. В дурные приметы верят старухи и крестьяне.

Мы пошли в ближайший ресторанчик под названием «Прекрасный улов». Сочетание американского спорт-кафе и традиционного суси-бара – возможно, истинное воплощение современной Японии, если вы приверженец удобных банальностей.

Мы разулись, и к нам подошла хозяйка: в белом шелковом кимоно в стиле юдзэн,[23] которое стоило кучу иен, и бейсболке «Великаны Ёмиури» баксов за двадцать. Хозяйка провела нас к столику и пригласила разместиться на циновках, которые выглядели точь-в-точь как подушки с сидений на трибунах «Денвера Бронко».[24] Я осмотрел картины суйбоку[25] и кабельное телевидение: показывали реслинг по регламенту Всемирной федерации реслинга.

– Ну и обстановочка.

– Да, – вздохнул Брандо. – Некоторые пожилые японцы считают ее почти богохульной, а большинство молодежи – слишком допотопной.

– А вы?

– Ну, еда здесь неплоха, – ответил он.

Я оценил его глаз на эксцентрику. Мою ситуацию он бы сразу понял. Я, конечно, не собираюсь обсуждать ее сейчас. Но он, кажется, нормальный парень, и я расслабился.

– Вы хорошо знали Сато? – спросил я как бы между прочим.

Набико оторвался от меню и посмотрел мне прямо в глаза.

– Я смотрел все его фильмы. Многие из них – десятки раз. Я прочитал все статьи, которые были о нем написаны. Я разговаривал с десятками его коллег и с людьми, которые знали его вне… профессиональной сферы, скажем так. Я три года ему писал и подростком даже пытался пробраться на съемочную площадку, когда он снимал около Кобе. Наверное, можно сказать, что я тогда был одержим.

– Ну, я в курсе, как тинэйджеры относятся к кумирам. Это естественно, – сказал я, хотя не знал, естественно ли это. – В конечном счете ваша настойчивость должна была принести плоды.

– Не совсем. Встреча с ним оказалась чистой воды удачей и ничем иным. Удача и работа до седьмого пота, – сказал он, отпивая воды. – Простите мне мою бестолковость. Вы правда хотите всю историю целиком?

– Истории – мой бизнес, – сказал я.

Брандо еще глотнул воды, помолчал, а затем ринулся в повествование:

– Я же говорю, я был одержим. Фильмами вообще, но его особенно. Некоторое время я только и делал, что смотрел кино. Меня ничего не интересовало, кроме кино. В школе больше сорока баллов не набирал, в социальном плане полный ноль, и вдруг мне стукнуло девятнадцать, а у меня ничего нет. Я ушел из дома или меня выкинули – честно говоря, не помню, да это и не важно. Я оказался простым парнишкой в Токио, как и миллионы других. Оглядываясь назад, можно сказать, что лишь моя трусость не дала мне вляпаться во что-нибудь серьезное.

– А на что вы жили?

– Я получил работу в кинотеатре. Владелец был другом друга моего дяди. Мой дядя был отличный парень и меня пожалел. Нашел мне работу и помог снять дешевое жилье.

– Кинотеатр, а? Наверняка просто рай.

Он печально нахмурился.

– Кромешный ад. Я там проработал два года. Но мы показывали одно старье, третьесортные американские фильмы. Не обижайтесь. Мощные взрывы, мощные сиськи, копы острят, мочат уродов-преступников. Этого почти хватило, чтобы навсегда излечить меня от пристрастия к кино. Я готов был уйти с работы, мне было наплевать, будь что будет. Но однажды – в среду, четырнадцатого апреля – моя жизнь изменилась навсегда… В тот день я работал один. Шел ханами, праздник любования цветущей сакурой. В такой день уважающие себя люди устраивают пикники, любуются сакурой в цвету и напиваются. Фильм был полное барахло, и мне грозил очередной бессмысленный день. Босс уехал поиграть в патинко[26] – цветущая сакура его как-то не трогала, – и оставил меня продавать билеты и попкорн и крутить проектор. Бизнес был в таком состоянии, что загрузки особо никакой. До начала сеанса оставалось пять минут, но никто не шел. И когда я уже собрался было закрыть дверь и пойти в подсобку покурить, явился этот парень собственной персоной.

– Сато?

– Во плоти. Конечно, я знал, что он не пропускает утренние сеансы каждую среду, куда бы его ни занесло. Но я и не предполагал, что в этот конкретный день он заявится в эту конкретную дешевую киношку.

– И вы, должно быть, обалдели, – засмеялся я.

– Я был совершенно спокоен. Как будто ожидал этого всю жизнь. Я скорее подумал, типа – «Ну, самое время, старик». Я обратился к нему «господин Мигусё» и поклонился, чего я в то время никогда не делал. Но я держал себя в руках и вел себя так, будто он обычный посетитель. Уважительно, но без подобострастия. Я его предупредил, что фильм – страшное барахло, и сказал, что, может, ему лучше потратить деньги на сигареты или золотую рыбку…

– Реплика из его фильма «Тень женщины».

– Точно. Что интересно, он ее не вспомнил. Просто взглянул на меня и сказал, что видел этот фильм уже дважды. Я спросил: «Что, вот это дерьмо?» Он засмеялся и кивнул. Он пригласил меня, когда запушу проектор, присоединиться к нему и посмотреть фильм вместе. Как вы понимаете, проектор был запущен в считаные секунды.

– Так что я сидел рядом с ним как мог непринужденно. Мы ели попкорн и смотрели кино. Он все повторял, что этот парень, этот актер, будет звездой. Он станет великим, твердил Сато и качал головой. Казалось, его это и тревожило, и забавляло, но я, конечно, понимаю это лишь сейчас. Тогда я не знал, что и думать. Вы знаете, что был за фильм?

– Понятия не имею.

– «Био-Дом».[27]

Интересно, Стивен Болдуин или Поли Шор? В любом случае жуть. Брандо посмеивался. Официантка с подозрением на нас посмотрела, принеся заказ.

– На второй сеанс я закрыл кинотеатр, и мы продолжили разговор о кино. Он рассказывал мне, как снимал, как добивался нужной игры от актеров. Я спрашивал все, что только можно и нельзя, старался своими скудными познаниями произвести на него впечатление. Но, по-моему, впечатлил его скорее мой энтузиазм. В общем, он предложил мне для начала поработать у него на студии мальчиком на побегушках, типа того. Он сказал, что поможет мне сделать первый шаг, а остальное зависит от меня… Следующие восемь лет я пахал как проклятый, делал все, что только мог. От раскрашивания декораций и копирования сценариев до присмотра за любимой обезьяной Анны Вонг. Я научился писать сценарии, обращаться с пиротехникой, работать с осветительной аппаратурой и даже ставил убогие сцены фехтования в духе дзидай-гэки для фильма «Весенний блеск стали». С Сато я встречался лишь время от времени. Уверяю вас, он никак меня не выделял. Всех, с кем я общался, я расспрашивал о его жизни и его работах с такой дотошностью, что меня даже стали подкалывать. Но я не обращал внимания. Я шел след в след за мастером… Наконец, года два назад, он вызвал меня в свой офис. И сказал, что все довольны моей работой и моим отменным энтузиазмом, даже если поручения совсем мелкие. И затем он сказал – я этого никогда не забуду: «Но если мы с тобой собираемся снимать кино, тебе надо научиться операторскому искусству». Кино с Сато Мигусё!.. С тех пор я был оператором. Не стану докучать вам своими достижениями, но я вытянул множество скверных картин до уровня, чтобы хоть приятно было смотреть.

Я рассеянно кивнул. Пока Брандо говорил, передо мной маячила глупая морда Поли Шора. Я не мог от нее отвязаться. Может, Поли пытался мне что-то сообщить.

И тут меня осенило. Брандо сказал, что впервые встретился с Сато восемь лет назад – но «Био-Дом» – относительно недавний фильм. Что-то не сходилось. Может, он имел в виду «Человека из Энсино»? Может, «Долг присяжного»?[28] Впрочем, не важно – я не собирался вникать в детали. Я посоветовал Поли отвалить и переключился на Брандо.

– Месяцев восемь назад Мигусё снова позвал меня к себе в офис. Сначала он ничего не сказал, лишь кинул сценарий на стол и сказал: «Почитай. С этим фильмом я вернусь в большое кино. – Затем улыбнулся и добавил: – Я хочу, чтобы ты был у меня вторым режиссером». Я почти приблизился к цели жизни.

– И это был сценарий «Разборок в Токио»?

– Точно.

– Отличная история, – сказал я, обмакивая суси в хрен васаби. Набико своей еды не коснулся.

– Полагаю, вы знаете, чем она кончается, – со вздохом сказал он.

Я кивнул. У Сато всегда были проблемы с финалом.

– Вы неплохо знали Сато. У него были враги?

– Неплохо, и поэтому знаю, что он бы никогда не сделал такую глупость – поджечь дом старой пленкой, если вы об этом, – сказал он.

– У него были проблемы с якудза?

– Ну, – Набико задумался, – по-моему, в этом бизнесе у всех время от времени возникают проблемы с якудза.

– Кинобизнес до такой степени кишит организованной преступностью? – Ответ я знал, но хотел услышать его от Набико.

– Ну, с Гонконгом не сравнить. И не сам бизнес. А определенные… прикладные отрасли, – сказал Набико и многозначительно мне подмигнул. Я его понял, но лучший способ заполучить информацию – прикинуться дурачком. Введение в журналистику.

– Прикладные отрасли? – спросил я, для пущего эффекта подпустив легкий акцент.

– Проституция. Наркотики. Азартные игры. Пороки шоу-бизнеса.

– И Сато в этом участвовал?

– Все участвуют. Даже если делаешь вид, будто не замечаешь, – все равно участвуешь. К тому же вечно не хватает денег.

– Что вы имеете в виду?

– За много лет Сато не выпустил ни одного прибыльного фильма, – медленно произнес Набико. – И тем не менее постоянно находил средства на новое кино. Ни одна студия не будет тратить деньги на человека, который создает непопулярные фильмы.

– Вы полагаете, его фильмы финансировала якудза?

– Это популярная теория. Наверняка сказать не могу.

– А зачем мафии с ним связываться, если его фильмы не приносили дохода? Им-то какой интерес?

– Вопрос не ко мне, – ответил он. Кажется, разговор о якудза стал ему неприятен, так что я пока оставил эту тему.

Я оплатил счет, отпечатанный на бейсбольной карточке. Брандо столько говорил, что почти ничего не съел. Я заметил, что он нервно посматривает на электронные часы рядом со старой фотографией с автографом борца-профессионала Гиганта Баба.

– Давайте вернемся на соревнования. Мне бы не хотелось, чтобы этот коротышка-режиссер начал без вас. – Я улыбнулся, надеясь, что не нанес ему оскорбления, посмеявшись над его боссом. Впрочем, я не особо переживал. Мои поездки по миру научили меня: над боссами любят смеяться все. Всегда безопасная тема для разговора.

Когда мы уходили, я поблагодарил Брандо Набико за рассказ. А также попросил о любезности.

– Я просто умираю от любопытства по многим поводам, – сказал я. – По крайней мере в одном вы мне можете помочь.

– Слушаю вас, – сказал он. – Я сделаю все, что смогу, для человека, написавшего «Артист и детектив».

Он и впрямь фанат. Я написал эту статью о самом знаменитом смертнике в Японии и его харизматической немезиде так давно, что сам уже забыл. Я с признательностью улыбнулся.

– Мне нужен экземпляр сценария, над которым он работал.

– Я подумаю, чем помочь, – нахмурился Набико. – Это довольно секретная работа. Сато распорядился отпечатать его на красной бумаге, чтобы нельзя было скопировать. И не выпускал из поля зрения. Мне даже пришлось читать сценарий при нем, в офисе.

– Ну, сделайте, что сможете, – сказал я.

– Ладно, – улыбнулся он. Нормальный парнишка.